Неточные совпадения
Было на месте настоящего города тогда поселеньице,
где жили новгородцы, которое, может быть, и названия не имело. И вернулся непроходимыми лесами оттуда в Новгород какой-нибудь поселенец и рассказывает,
как туда добраться.
Родился я в глухих Сямских лесах Вологодской губернии,
где отец после окончания курса семинарии был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева, а управляющим был черноморский казак Петро Иванович Усатый, в 40-х годах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так, по крайней мере, адресовали ему письма из барской конторы, между тем
как на письмах с Кубани значилось Усатому.
Мы продолжали жить в той же квартире с дедом и отцом, а на лето опять уезжали в «Светелки»,
где я и дед пропадали на охоте,
где дичи всякой было невероятное количество, а подальше, к скитам, медведи,
как говорил дед, пешком ходили. В «Светелках» у нас жил тогда и беглый матрос Китаев, мой воспитатель, знаменитый охотник, друг отца и деда с давних времен.
Лихой охотник, он принял ловкой хваткой волка за уши, навалился на него, приехал с ним на двор театра,
где сострунил его, поручил полицейским караулить и,
как ни в чем не бывало, звякнул шпорами в зрительном зале и занял свое обычное кресло в первом ряду.
Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим на Волгу,
где в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро,
как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом.
—
Какая сейчас станица, ежели пароходы груз забрали. А ежели сунуться куда вглубь, народу много надо…
Где его на большую станицу соберешь? — сказал Петля.
Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в город, в баню,
где я аккуратно мылся, в номере, холодной водой каждое воскресенье, потому что около пристаней Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться.
В восемь часов утра Вольский вошел,
как всегда, в казарму,
где рота уже выстроилась с ружьями перед выходом на ученье.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты,
где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли
как товарища.
Меня он любил,
как лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию,
где жил Макаров, «не переезжал» и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал меня чаем из фельдфебельского самовара.
Я прислушался, остановившись на дорожке, и уже двинулся из сада,
как вдруг в кустах, именно там,
где скрылась фигура, услыхал детский плач.
Подробнее об этом дальше, а пока я скажу, что «Обреченные» — это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода,
где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город,
где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, — словом, написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц — я, самолично, а другое главное лицо рассказа совсем не такое,
как оно описано, только разве наружность сохранена…
— Рождеством я заболел, — рассказывал Улан, — отправили меня с завода в больницу, а там конвойный солдат признал меня, и попал я в острог
как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада,
где больные арестанты гуляют… Простое дело — подлез под забор и драла… Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту сменку добил. Потом на завод узнать о Репке — сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал… Я в больницу вчера.
— Извольте. Я бежал из дома и не желаю, чтобы мои родители знали,
где я и, наконец, что я попал в полицию. Вы на моем месте поступили бы, уверен я, так же, так
как не хотели бы беспокоить отца и мать.
Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мелкая,
как мука, слепит глаза по пустым немощеным улицам,
где на заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы.
Как и тогда, так и теперь в этой дикой пустыне им нужен только простор,
где можно культивировать свое богатство, свое оружие, свое продовольствие — лошадь.
Степь,
где паслись отары овец, превращается в голодную толоку, на которой трава не вырастает. Таков скотопрогонный тракт через Сальский округ из Ставрополя до Нахичевани… Другое дело верблюды, которыми пользуются в степи
как рабочей силой.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым,
где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели,
как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Позаботились об этом: послали поручика Кочетова со взводом, приказали выстроить из жердей и болотной куги балаганы,
как это было на Цисквили и кое-где у нас в лагере.
Я иду в костюмерную, добываю костюм; парикмахер Шишков приносит седой парик, я потихоньку гримируюсь, запершись у себя в уборной, и слышу,
как рядом со мной бесится Далматов и все справляется о Рудольф. Акт кончается, я вхожу в уборную Далматова,
где застаю М.И. Свободину и актера Виноградского.
Умер он не в своем отделении гостиницы Дюссо,
где останавливался, приезжая в Москву,
как писали все газеты, а в номерах «Англия».
Я вскочил прямо с полотна на подножку второго министерского вагона,
где на счастье была не заперта дверь, и нырнул прямо в уборную. Едва я успел захлопнуть дверь,
как послышались голоса входящих в вагон.
Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого вдребезги, так
как машинист, во время крушения растерявшись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми на дно пещеры,
где их и залило наплывшей жидкой глиной и засыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей.
В те времена, когда Лентовский блистал своим «Эрмитажем» на Самотеке, в Каретном ряду,
где теперь сад и театр «Эрмитаж», существовала,
как значилось в «Полицейских ведомостях», «свалка чистого снега на пустопорожней земле Мошнина».
Никогда я не писал так азартно,
как в это лето на пароходе. Из меня, простите за выражение, перли стихи. И ничего удивительного: еду в первый раз в жизни в первом классе по тем местам,
где разбойничали и тянули лямку мои друзья Репка и Костыга,
где мы с Орловым выгребали в камышах…
где… Довольно.