Неточные совпадения
На Красной площади, против комендантского
дома, было три очага,
на которых жарилась для проходящих рыба; в Заречье, в рядах около Гостиного двора, существовали 61 харчевня и 16 винных очагов.
Главные деятели полиции, особенно ночью, были рогаточные караульные, сотские и пятидесятские; все они были преимущественно выбираемы и назначаемы полицией из дворовых людей и крестьян помещиков, имевших свои
дома на улице.
Несмотря
на свои лета, он был крепок и силен, управлялся в
доме без прислуги, если не считать глухонемого дворика, в косую сажень ростом, убиравшего двор и исполнявшего обязанности сторожа.
В
дом внесли великолепный дубовый гроб, прибыло не только приходское духовенство, но и из кремлевских соборов. Панихиды служились два раза в день и
на них съезжались все знатные и властные лица Москвы, похороны были торжественны и богаты; «колдуна», «кудесника», «масона» и «оборотня», к великому удивлению соседей, похоронили
на кладбище Донского монастыря, после отпевания в церкви святого мученика Власия, что в Старой Конюшен ной.
Некоторые из соседей, принарядившись в лучшие одежды, успели проскользнуть
на панихиды, но в первой комнате, где стоял гроб, не заметили ничего особенного и только удостоверяли, что «кровавый старик» лежит как живой и одет в черную одежду. Видели и ту красивую и нарядную барыню, которая первая прибыла в
дом покойного, и заметили, что она во все время панихиды стояла близ гроба и горько плакала.
— Все это пустое, — продолжал настаивать Иванов, — от меня всякий нечистый отскочит, я старый петровский вояка, да и крест
на шее у меня есть, и молебны я тоже служу в двунадесятые праздники… у меня в
доме благодать.
Годы летели незаметно. Даше Ивановой пошел уже тринадцатый год. Она была в
доме полновластной хозяйкой, и не только прислуга, но сам отец и мать боялись своей дочери.
На Ираиду Яковлевну она прямо-таки наводила панический ужас, а храбрый преображенец-сержант, хотя и старался не поддаваться перед девчонкой позорному чувству страха, но при столкновениях с дочерью, всегда оканчивающихся не в его пользу, часто праздновал труса, хотя не сознавался в этом даже самому себе.
— Сидеть бы ему
дома,
на печи, жив бы был!.. — заметила она, присутствуя при рассказе Кудиныча, передававшего ее матери о страшной смерти Николая Митрофанова.
Смерть Николая Митрофанова вызвала общее сожаление не только в ближайших соседях, но и обитателях Сивцева Вражка вообще, что доказало множество присутствующих
на панихидах в
доме покойного и при отпевании в церкви святого Власия, что в Большой Конюшенной.
Первые публичные театральные представления в Москве происходили при Петре, в «Комедийной Храмине»
на Красной площади, и в Немецкой слободе, в
доме генерала Франца Яковлевича Лефорта.
При лунном свете, отражавшемся
на белой пелене дороги и
на покрытых, словно белою скатертью крышах
домов, Дарья Николаевна разглядела красивую, статную фигуру везшего их барина и у нее вырвался невольный возглас...
Девушка скрылась в воротах, а Салтыков, сев
на пошевни, быстро поехал от
дома Ивановой.
Глеб Алексеевич Салтыков принадлежал к числу московских богачей и родовитых бар. Он жил в прекрасном, богато и удобно устроенном
доме,
на углу Лубянки и, как тогда называли, Кузнечного моста, в приходе церкви Введения во храм Пресвятые Богородицы. Молодой, тридцатипятилетний Салтыков только лет семь жил в Москве в бессрочном отпуску и числился ротмистром семеновского полка.
Когда они прощались у
дома Ивановой
на Сивцевом Вражке, и она стояла перед ним, освещенная луною, он весь трепетал под ласкающим взглядом ее синих глаз, под обаянием всей ее фигуры, особенно рельефно выделявшейся в мужском платье, от которой веяло здоровьем, негой и еще непочатою страстью. Фимке не надо было быть особенно дотошной и сметливой, чтобы понять, что его, как она выразилась, «проняло».
Он подошел к большому, крытому красным сафьяном дивану, стоявшему напротив роскошной кровати с красным же атласным балдахином, кровати,
на которой он только что провел бесонную ночь, и грузно опустился
на него. Кругом все было тихо. В
доме еще все спали.
Свет яркого зимнего утра уже врывается в окно, когда он, шатаясь, выходит из спальни и наскоро выпив горячего сбитню, велит запрягать лошадь в маленькие сани, и один, без кучера, выезжает из
дома, чтобы
на просторе полей и лесов, окружающих Москву,
на морозном воздухе освежить свой помутившийся ум.
Когда он снова подъезжал к Москве, солнце уже высоко стояло над горизонтом. Глеб Алексеевич почувствовал, что он очень голоден, но, несмотря
на это, не прибавляя шагу лошади, доехал до своего
дома и только тогда уселся за завтраком. Успокоенный принятым решением сегодня же повидать Дарью Николаевну, он кушал с обычным аппетитом, и после завтрака, с заботливостью для него необычной, занялся своим туалетом.
Был уже второй час дня, когда он в щегольских городских санях, запряженных парой красивых рысаков, с таким же щегольски одетым кучером
на козлах, выехал из ворот своего
дома, и
на вопросительный взгляд Гаврилы — так звали кучера — сказал...
— Иванова фамилья, сударь мой, довольно распространенная, а потому в здешних местах
домов Ивановых чуть ли не целый десяток… Вот мы стоим, у
дома Иванова, насупротив наискось
дом Иванова,
на углу далее тоже
дом Иванова… Кто он такой?.. — рассудительно и толково отвечал старик.
За
домом далеко тянулся вековой сад, а
на обширном дворе, с обеих сторон барского
дома, было множество служб, людская, кухня, соединенная с
домом крытой галереей, прачечная, сараи, конюшни, ледники и амбары.
Множество «барских барынь», то есть обедневших дворянок, воспитанников и воспитанниц и других приживалок наполняло ее
дом, но даже они разделялись
на «парадных» и «домашних».
Вскоре, после того, как
на Сивцевом Вражке пронеслась весть, что у «Дашутки-звереныша» объявился жених, ротмистр гвардии Глеб Алексеевич Салтыков, новость эта дошла до одной из приживалок «генеральши», и та, чуть не задохнувшись от быстрого бега, явилась в
дом своей благодетельницы — новость была ею получена у одних из знакомых ее
на Сивцевом Вражке — бросилась в спальню, где в описанной нами обстановке находилась Глафира Петровна. Вход ее был так порывист, что генеральша нахмурилась и сурово спросила...
— Ну, смотри, Фелицата, — так звали приживалку, принесшую весть о сватовстве Глеба Алексеевича Салтыкова за Дашутку-звереныша, — если ты соврала и такой несуразный поклеп взвела
на моего Глебушку, не видать тебе моего
дома как ушей своих, в три шеи велю гнать тебя не только от ворот моих, но даже с площади. А
на глаза мне и не думай после этого показываться,
на конюшне запорю, хотя это у меня и не в обычае.
— Ты лжешь, повторяю я… Ты не мог не знать, что я, окруженная моим всеведующим сбродом, конечно, узнаю, одна из первых, твои шашни
на Сивцевом Вражке, местности, которая лежит под боком моего
дома.
— Как не то… А что же? Впрочем, что это я с тобою и
на самом деле, старая дура, разговариваю. Тебя надо связать да в сумасшедший
дом везти, а я еще его слушаю.
Прошло около недели. Несмотря
на свое твердое решение: «не уступать», с каким Глеб Алексеевич Салтыков вышел из
дома своей тетки, он не успел приехать домой, как наплыв энергии оставил его, и он снова положительно растерялся и, ходя по своей спальне, только повторял...
Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал
на руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала
на клубок, Глеб Алексеевич положительно не ожидал. Среди царившей в
доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося у крыльца экипажа.
Он мысленно припомнил свой разговор с ней каких-нибудь три с небольшим недели тому назад, припомнил ее почти доходящее до бешенной злобы отношение к Дарье Николаевне, резкость выражений, которыми она не щадила ее, и появленние «гордой генеральши», «московской аристократки» в
доме только что недавно
на все лады честимой ею девушки, не укладывалось в его уме.
Весь
дом узнал, конечно, тотчас же, что завтра предстоит обед,
на котором будет племянник ее превосходительства со своей нареченной невестой — Дарьей Николаевной Ивановой.
— Тс… — цыкнули
на нее две другие приживалки, с которыми она вела беседу в отдаленном коридоре генеральского
дома, и даже боязливо оглянулись по сторонам.
На другой день, в назначенный час, двор
дома Глафиры Петровны стал наполняться всевозможных родов экипажами, из которых выходили важною поступью сановные особы и выпархивали с легкостью иногда лет, иногда желания молодиться, особы прекрасного пола. Московский свет выслал в гостиные генеральши Салтыковой своих немногочисленных, но, если можно так выразиться, самых кровных представителей.
Дарья Николаевна с покорностью, которую ни
на минуту нельзя было заподозрить притворною, слушала россказни Глафиры Петровны, видимо, вдумываясь в ее слова, отвечала толково, не торопясь, что ценила в людях генеральша, предлагала ей со своей стороны вопросы и рисовала планы будущего хозяйства в
доме и имениях Глеба Алексеевича. Салтыкова приходила в положительный восторг от хозяйственной сметки, практичности будущей жены ее любимого племянника.
— Глебушка болеет уже полтора года, — говорила Дарья Николаевна всем родным и знакомым, которых встречала случайно
на улице или в
доме Глафиры Петровны, единственный
дом, который посещала молодая Салтыкова.
«Живой мертвец», — как Глеб Алексеевич назвал самого себя, если бы знал данное ему в
доме прозвище, — был
на самом деле беспомощен, и эта беспомощность тяжким бременем лежала
на его душе.
В дни, когда она чувствовала себя сильнее, по настойчивому желанию Глафиры Петровны, она проводила в
доме молодых Салтыковых и после этого чувствовала себя хуже, приписывая эту перемену утомлению. За неделю до дня ее смерти, Глафира Петровна стала поговаривать о завещании, так как ранее, несмотря
на то, что уже определила кому и что достанется после ее смерти, боялась совершать этот акт, все же напоминающий о конце. Ей казалось, что написание завещания равносильно приговору в скорой смерти.
Кучер, который даже весь вздрогнул, как бы ощущая
на своей спине удары палок, усердно стал погонять лошадей и вскоре сани Салтыковой въехали в ворота ее роскошного
дома. По приезде домой, Дарья Николаевна прошла к себе, а затем направилась
на половину мужа. Подходя к его кабинету, она замедлила шаги и подошла к двери
на цыпочках.
Передав в руки своей жены, еще с первых дней их брака, бразды управления
домом и именьями и распоряжение капиталами, он жил у себя, как бы
на хлебах из милости, и не только не тяготился своим положением, но как бы наслаждался этим уничтожением…
Эта щедрость Дарьи Николаевны, распоряжавшейся всем, также была поставлена ей в заслугу. Поминальный обед, отличившийся обилием яств и питий, был устроен в
доме покойной и отличался многолюдством. В людской был устроен обед для всех приживалок и дворовых людей. Нищим Москвы были розданы богатые милостыни «
на помин души боярыни Глафиры». Костя и Маша в траурных платьях не отходили от Дарьи Николаевны, которая, занятая хлопотами, находила время оказывать им чисто материнскую ласку
на глазах всех.
В тот же вечер Костя и Маша перебрались в
дом молодых Салтыковых — к тете Доне, как звали дети Дарью Николаевну. Им отвели отдельную комнату, оставив
на попечении ранее бывших около них слуг.
— Я здесь в углу и спать буду… — спокойно заметил Кузьма, как бы заранее предрешив согласие старика
на их совместное житье, и указал
на лежавший в углу войлок,
на котором провел свою первую ночь в
доме Петра Ананьева.
Наставник одобрил намерение, а Петька недолго думал. В ту же ночь обокрал он своего господина и с новым другом, который ждал его у ворот господского
дома, отправились еще
на промысел к соседу попу. Петька перелез через забор, отпер калитку и впустил товарища. Сторож
на дворе закричал им.
Товарищ Петьки ударил сторожа «лозой, чем воду носят». Сторож примолк, и они вошли к попу в
дом. Пожива была небольшая: попадьи сарафан да поповский кафтан. Петька надел
на себя кафтан и друзья пошли далее.
На встречу ему попался дворовый человек его помещика, узнал беглеца и, схватив его, отвел в
дом Филимонова.
В то время, к которому относится рассказ Петра Ананьева страшно было выговорить эти два слова: «слово и дело». Страшно было и слышать их. Всякий, при ком были сказаны эти слова, где бы то не было —
на улице, в
доме ли, в церкви ли — всякий обязан тотчас же доносить тайной канцелярии. За недонесение, если это обнаруживалось впоследствии, виновный наказывался кнутом.
Ломаным русским языком, долго проживавший в Москве — он прибыл в царствование Алексея Михайловича — Краузе объяснил Петру Ананьеву, что нашел его
на улице, недалеко от
дома, в бесчувственном состоянии и перетащил к себе и стал расспрашивать, кто он и что с ним. Петр Ананьев хотел было пуститься в откровенность, но блеснувшая мысль, что его отправят назад к помещику, оледенила его мозг, и он заявил попросту, что он не помнит, кто он и откуда попал к
дому его благодетеля. Немец лукаво улыбнулся и сказал...
Она вместе со своей барышней покидала «красненький домик», сданный заботливой хозяйкой в наем, и переезжала в
дом Салтыкова, находившийся почти
на другом конце Москвы.
Для Кузьмы этот день начался незадачей. Петр Ананьев должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть
дома, так как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Фимки и все его помышления были во дворе и в саду
дома Салтыкова. Грустный сидел он
на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.
Обрадованный получением пузырька со снадобьем, Кузьма Терентьев не обратил внимания
на то, что Петр Ананьев, только что вернувшийся, усталый до изнеможения и повалившийся
на лавку отдыхать, снова ушел из
дому. Он даже забыл об этом неожиданном уходе. В голове молодого парня вертелась одна мысль, как обрадуется его Фимочка, получив снадобье и как крепко она поцелует его за такое быстрое и успешное исполнение ее поручения.
На пустыре Ананьева не было. Кузьма пошел до улице, посмотрел по сторонам, но нигде не было видно старика. Парень вернулся к избе, запер дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен — место, уговоренное с Петром Ананьевым,
на случай совместного ухода из
дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе
дома Салтыкова.
Что касается отношений к Кузьме Терентьеву, то Фимке было надо много силы и воли, чтобы не порвать их совершенно, так как этот внезапный разрыв мог озлобить Кузьму, и Бог знает
на что способны эти тихие, робкие, всецело подчиненные женщине люди, когда предмет их слепого обожания станет потерянным для них навсегда, без возврата к прошлому и без надежды
на лучшие дни. Это тем более было опасно, что Кузьма Терентьев жил тут же, в одном
доме с Фимкой.