Неточные совпадения
Скромные «светские розы», нежные цветы
с тонким ароматом чистоты и невинности, робко жались в сторонке перед пышными «камелиями», получавшими свой одуряющий аромат от современного парижского алхимика Герлена, нашедшего средство возвращать молодость и красоту и путем этого средства делать себе золото.
Такую параллель можно было провести, впрочем, лишь между несколькими великосветскими девушками, сидевшими в ложах бенуара и бельэтажа
с почтенными старушками, мамашами и тетушками, седые букли которых придавали этим ложам особый строгий стиль.
Наблюдательный глаз всегда различит группу этих завсегдатаев театра, занимающих первые ряды. Они держат себя
с непринужденностью «своих», они все знакомы друг
с другом, один бог — бог хореографии, которому они служат, равняет возрасты и положения.
Их «общее дело» видно по взглядам и улыбкам, которыми они перекидываются друг
с другом, в их поклонах, пожатиях рук, словом, во всех мелочах их жизненных отношений.
Таким «новичком» в описываемом нами спектакле был молодой гвардейский офицер, Петр Карлович Гофтреппе, блондин
с небольшими усиками на круглом лице, которые он усиленно теребил левой рукой, а правой то и дело поднося к глазам огромный бинокль, целую систему астрономических труб, годных скорее для наблюдений небесных светил, нежели звездочек парусинного неба.
Они, однако, не вооружась биноклями
с ленивою скукою посматривали на сцену, где грациозными пестрыми гирляндами свивался и развивался кордебалет, где мелькали десятки тех ножек, от которых кружатся мужские головы, где сгибались и разгибались торсы, созданные для объятий и вызывающие желания — эти наркотические, если можно так выразиться, моменты балета, не производили на пресыщенных балетоманов впечатления.
С год как выпущенная из театральной школы, эта еще совсем юная жрица Терпсихоры сразу оставила за своим флангом подруг по балету, среди которых в то время, кстати сказать, насчитывалось много красавиц, воздушных, грациозных, пластичных.
Избрав своею специальностью характерные танцы, она
с первых шагов на сценичных подмостках не знала, да и до сих пор, сказать вскользь, не знает соперниц.
В последнем акте балета «Трильби» она танцевала
с Кшесинским «цыганский танец».
По выражению лица завсегдатаев балетных спектаклей не трудно было угадать, что он «свой», ему добродушно кивали головой, а выражение удивления вместе
с удовольствием встречи говорили, что он появился в театре неожиданно, что он был в отсутствии, ибо так не встречают тех,
с кем виделись на прошлом спектакле.
Такие возгласы слышались вполголоса со всех сторон вместе
с протянутыми для рукопожатия руками.
С одним только из балетоманов вошедший обменялся церемонным поклоном — это
с Гофтреппе, причем, хотя и на одно мгновение, но добродушная улыбка исчезла
с лица прибывшего, когда его взгляд встретился со взглядом молодого офицера, отразившим все его внутреннее самодовольное торжество.
По выражению лица,
с которым он доглядел первый акт и смотрел следующие, видно было, что и он, как и другие балетоманы, приехал для последнего действия — для характерного танца Маргариты Гранпа.
Сигнал подавался из первого ряда партера и
с быстротою электрического тока передавался всему театру, достигая своего апогея в театральных верхах.
Артисты стояли рука в руку и
с почтительной грацией кланялись приветствовавшей их толпе.
Несмотря на то, что в описываемые годы петербургский балет, как мы уже имели случай заметить ранее, имел в своих рядах много талантливых танцовщиц, блиставших молодостью, грацией и красотой —
с год как выпущенная из театральной школы Маргарита Гранпа сумела в это короткое время не только отвоевать себе в нем выдающееся место, но стать положительной любимицей публики.
Высокая, стройная блондинка,
с тем редким цветом волос, который почему-то называется пепельным, но которому, собственно, нет названия по неуловимости его переливов,
с мягкими, нежными чертами лица, которые не могут назваться правильными лишь потому, что к ним не применимо понятие о линиях
с точки зрения человеческого искусства.
Восемнадцатилетняя девушка, хотя уже
с великолепно, но, видимо, еще полуразвившимся торсом, инстинктивно влагающая в танец еще неведомую ей страсть, несвойственную ей самой по себе дикость, цыганскую удаль и размах, должна была создать этот образ изображаемой ею цыганки и выполнить его на сцене.
На красивом лице Николая Герасимовича,
с великолепными светло-каштановыми усами, появилось выражение какого-то сладостного блаженства, на красивом, точно выточенном, высоком лбу выступили от волнения капли пота.
Букеты, венки и корзины
с цветами, футляры и ящики одни за другими показывались из оркестра, как из волшебного ларца чародея.
Гранпа принимала их, хотя и
с очаровательной улыбкой, но
с достоинством уже избалованной публикой любимицы.
Ее большие голубые, искрящиеся глаза смеялись вместе
с розовыми губками, и за некоторые подношения она, видимо, благодарила ими по точному адресу.
Остальные остались на местах,
с тревогой поглядывая на ту же дверь.
— Савин, ты
с нами, ужинать…
— Маргарита?.. —
с какой-то спазмой в горле сказал Николай Герасимович.
—
С удовольствием,
с удовольствием… — пожал он крепко руку своему собеседнику.
— И Савин
с нами… И Савин в доле… — пронеслось в креслах.
«Я увижу ее… я буду говорить
с ней…» — замечтал он.
Начался разъезд,
с его обычной сутолокой в коридорах и вестибюле театра и выкрикиванием кучеров у подъездов.
Николай Герасимович Савин, одетый в военную николаевскую шинель и бобровую шапку, вышел из театра в группе балетоманов и двинулся вместе
с ними к «театральному подъезду», как технически называется подъезд, откуда выходят артисты и артистки театра.
— Хорошо, но только поскорей… Что вам нужно? — торопил Савин,
с тревогой видя, что из подъезда уже показываются закутанные женские фигуры.
Трудно описать весь ужас, охвативший молодого человека, которому нежданно-негаданно говорят, что он арестован и именно в тот момент, когда вся душа его, все его существо пылало одним желанием, одною мыслью о свидании
с любимой женщиной.
Чтобы понять это, читателю необходимо поближе познакомиться
с героем нашего повествования и со всем складом его жизни до описанного нами его неожиданного и непредвиденного им ареста. Это мы и сделаем в следующей главе.
Беззаветно храбрый, чуткий до щепетильности в вопросах чести и долга,
с широкой русской душой и не менее широкой русской удалью, Герасим Сергеевич, однако, рано вышел в отставку, питая
с молодости страсть к сельскому хозяйству, а свою храбрость и удаль всецело вложил в охоту, которой посвящал все свободное от хозяйственных занятий время.
Его ближайшие родственники, иные
с грустью, другие
с радостью, и все в общем
с тревогой уже думали, что он останется вечным холостяком, как вдруг на сороковом году Герасим Сергеевич влюбился в свою дальнюю кузину, семнадцатилетнюю девушку и, со свойственной ему стремительностью, сделал предложение и женился.
Идол отца и матери, баловень всех домашних, маленький Коля, конечно, пользовался исключительностью своего положения
с чисто детским неразумением. Живой характер от природы обратился сначала в шаловливый, а затем прямо в необузданный и неукротимый.
Мальчику уже шел двенадцатый год, когда, наконец, и Фанни Михайловна согласилась
с мужем, что ее любимец окончательно отбился от рук и его надо воспитывать вне дома.
— Нет, уж как хочешь, Герасим Сергеевич, — Фанни Михайловна звала всегда своего мужа по имени и отчеству, — а не отдам я Колю в твои казармы, выйдет он оттуда неотесанным чурбаном
с прескверными манерами, да к тому же и неучем…
— Фанни… Фанни… Как неучем? — возразил Герасим Сергеевич. — Разве я уже такой неуч и неотесанный чурбан? —
с улыбкой посмотрел он на жену.
— Еще девочкой я любила танцевать
с лицеистами, приезжавшими в отпуск на праздники, они все были такие чистенькие, благовоспитанные, франтоватые, — отвечала она.
Неизменно носимый ею черный чепец
с желтыми лентами, прикрывавший седые букли, сильно закачался, что служило признаком необычайного волнения.
— То ли дело здесь, в Москве, и я здесь, и вы зимой наезжаете, по праздникам ко мне и к вам в отпуск приходить будет, связи
с семьей не будут разрушены, а из Петербурга-то в год раз или два удастся его сюда на несколько деньков залучить…
Перспектива не разлучаться
с сыном на очень долгое время улыбалась и самой Фанни Михайловне, а название «лицей», тоже носимое вновь открытым московским учебным заведением, и похвалы его порядкам, которые она слышала от мужа и его матери, довершили остальное.
Способный и хорошо подготовленный, он учился
с успехом, но еще большие успехи выказывал в изобретении и исполнении всевозможных шалостей, сошедшись
с отъявленными шалунами-товарищами и сделавшись их коноводом.
Одновременно
с классицизмом, как известно, на Руси народилась оперетка,
с легкой руки тоже классической «Прекрасной Елены».
— Что?! — при гомерическом хохоте всего класса, не хуже Савина знавшего «Прекрасную Елену», воскликнул учитель, быстро сошел
с кафедры и вышел из класса.
Татьяна Александровна, оповещенная уже дирекцией лицея о поступке ее внука и той каре, которой он подвергся, встретила его сначала со всею возможною для доброй старушки строгостью — черный чепец
с желтыми лентами усиленно около четверти часа качался из стороны в сторону — и заявила, что сейчас же отправит его обратно в лицей.
Татьяна Александровна сильно разохалась и разахалась, и уступила горячим протестам внука, заявившего ей категорически, что он снова убежит из лицея, но уже не к ней, а к отцу
с матерью в Серединское.
Бабушка решила оставить его у себя, написала родителям, и кончилось тем, что
с мальчиком поступили по первоначальному проекту Фанни Михайловны и несколько месяцев спустя, в декабре 1868 года, отвезли в Петербург, где он и поступил в императорский лицей.
Этот анекдотический эпизод
с быстротою молнии облетел в этот вечер театр «Буфф», а на другой день весь Петербург, сделавшись злободневным анекдотом.