Неточные совпадения
Публика для внимательного наблюдателя разделялась
на две категории: одна пришла вынести из театра купленное ею эстетическое наслаждение, и по напряженному вниманию, отражавшемуся в ее
глазах, устремленных
на сцену, видно было, что она возвращала уплаченные ею в кассе трудовые деньги, другая категория приехала в театр, отдавая долг светским обязанностям, себя показать и людей посмотреть; для них театр — место сборища, то же, что бал, гулянье и даже церковная служба — они везде являются в полном сборе, чтобы скучать, лицезрея друг друга.
Таким «новичком» в описываемом нами спектакле был молодой гвардейский офицер, Петр Карлович Гофтреппе, блондин с небольшими усиками
на круглом лице, которые он усиленно теребил левой рукой, а правой то и дело поднося к
глазам огромный бинокль, целую систему астрономических труб, годных скорее для наблюдений небесных светил, нежели звездочек парусинного неба.
Метаморфоза эта произошла
на наших
глазах и до того исподволь, что только сравнивая последние годы, мы ясно видим, какая глубокая пропасть легла между тогдашним и нынешним Петербургом за эти какие-нибудь двадцать лет с небольшим.
Своими выездами и лошадьми он до того намозолил
глаза начальству, что вышел приказ, запрещавший юнкерам ездить иначе, как
на извозчиках.
Представленный
на балу в дворянском собрании, Николай Герасимович стал бывать в доме их матери, толстой немки, с сильно подведенными
глазами, и вскоре сделался неразлучным спутником прелестной Тиночки.
Тонкие, нежные черты лица, правильный носик и пухленькие губки, несмотря
на то, что Симочке шел двадцать четвертый год, придавали ей вид девочки, и лишь большие темно-карие, почти черные
глаза, горевшие бедовым, много сулящим огоньком, красноречиво выдавали в ней женщину.
По раскрасневшимся лицам и посоловевшим, еле открывавшимся
глазам, видно было, что оба они недаром провели ночь
на островах.
Тот, кто видел ее только
на театральных подмостках, не узнал бы грациозную, всегда оживленную танцовщицу в этой поразительно хорошенькой, но бледной и грустной девушке с заплаканными
глазами.
Фанни Михайловне уже перевалило за пятьдесят, но красивое лицо ее сохраняло такую свежесть, что лишь заметные морщинки около юношески-светлых
глаз и около несколько поблекших губ выдавали прошедшее над нею сокрушающее время. Седины в темно-каштановых волосах, под черной кружевной наколкой, заметно не было. Одета она была в домашнее, темно-коричневое платье, а
на плечах был накинут ангорский платок.
— Что с тобой, Герасим Сергеевич? — удивленно подняла
на него от работы
глаза Фанни Михайловна, от которой не ускользнула ни малейшая подробность, указывающая, что с ее мужем что-нибудь случилось необычайное.
Я за последнее время терплю такую нравственную муку и в балете, и даже здесь, среди этих портретов,
на которых она снята в позах одна соблазнительнее другой… так мне хочется крикнуть этому тысячеглазому зверю, называемому толпой: «Не смейте смотреть
на нее вашими плотоядными
глазами…
Михаил Дмитриевич, уже ранее подошедший к концу этой сцены, вытаращил
на Мардарьева
глаза.
— Ну, что ты, глядеть
на меня пришел, што ли?.. — прервал наконец молчание Корнилий Потапович, отпив свой стакан чая и уставясь своими бегающими
глазами на Мардарьева. — Докладывай, что твой молодчик?
Вадим Григорьевич глядел
на него полными страха и надежды
глазами.
Корнилий Потапович остановился и вопросительно поглядел своими бегающими
глазами на Вадима Григорьевича. Тот молчал.
Разница эта бросается в
глаза уже и потому, что два нижних этажа оштукатурены и
на них даже видны следы лепных украшений, тогда как верхние три — кирпичные, как и дом, выходящий
на улицу.
Еще, пожалуй, не старый — ему было за сорок, высокий, статный — но совершенно отживший человек, он уже несколько лет прибегал к усиленной реставрации своей особы с помощью корсета, красок для волос и всевозможных косметик, и только после более чем часового сеанса со своим парикмахером, жившим у него в доме и хранившим тайну туалета барина, появлялся даже перед своей прислугой — жгучим брюнетом с волнистыми волосами воронового крыла, выхоленными такими же усами, блестящими
глазами и юношеским румянцем
на матовой белизны щеках.
Левая часть нижнего этажа была совершенно скрыта от постороннего
глаза, шторы
на окнах были всегда спущены, а перед дверью, ведшею из громадных сеней с шестью колоннами в эту половину, всегда в кресле сидел седой швейцар, встававший при входе посетителя и неизменно повторявший одну и ту же фразу...
— Кто это? — вскинул
на него
глаза Аркадий Александрович.
— Что же ты поняла? — вытаращил
на нее
глаза Мардарьев.
Половой отворил дверь и пропустил Софью Александровну Мардарьеву, одетую не только довольно чисто, но с претензией
на моду. Алфимов уставился
на нее своими бегающими
глазами.
— Все лучше, чем танцорка! — ответил ей муж. — Хорошая девушка…
На наших
глазах выросла…
— Это сделает тебя более самостоятельным в твоих собственных
глазах. Подумай о своем будущем, о своей карьере… Ты можешь принести много пользы, служа по выборам… России нужны молодые силы… Ты умен… этого отнять у тебя нельзя, — заметил старик, — даже твоя бурно проведенная юность доказывает, что в тебе есть темперамент, пыл, энергия… Надо только направить эти качества
на дело, а не
на безделье… Признайся, что многое, что ты натворил в Петербурге и Варшаве, сделано тобой от скуки.
Проснувшись
на другое утро около Понтеба и выглянув в окно вагона, Савин просто не поверил своим
глазам.
Места так очаровательны и живописны
на протяжении всего пути, что человек, подобно Савину, не бывавший ранее в Италии, действительно не может оторвать
глаз от окна вагона, любуясь прелестной панорамой с мелькающими перед ним горами, быстрыми потоками и живописно расположенными городами и садами.
Направо сидел господин, обвешавший себя с ног до головы коробками от сардинок, поднимающих при каждом его движении оглушительный шум, налево — другой сосед надел
на голову какую-то коробку, с проверченными в ней
глазами, а из-под фрака выпустил ослиный хвост — и доволен. И себе и другим он кажется в высшей степени остроумным.
Вся эта мелюзга является туда тоже в масках и в пестрых костюмах. Девочки четырех, пяти лет с длинными шлейфами, белыми напудренными париками, подведенными
глазами и мушками
на лице.
Большие темно-голубые
глаза Анжелики удивленно раскрылись и смотрели
на него с недоумением.
— О чем вы тут так оживленно беседуете? — спросила графиня. — Что с тобой, Анжель? — вдруг переменила она тон, с беспокойством взглянув
на дочь, не оправившуюся еще от волнения и не успевшую вытереть навернувшиеся
на ее
глаза слезы. — Ты плакала?
Вдруг складка
на ее лбу прояснилась, в
глазах даже блеснул,
на мгновение, луч смеха — она что-то придумала.
Прежде всего в Лондоне бросается в
глаза эта чопорность англичан у себя дома — они там совсем другие, нежели
на континенте.
На Николая Герасимовича эти
глаза так подействовали, что положительно приковали его взоры к ней. Он не мог оторвать от нее
глаз с первой же минуты их знакомства.
Элиз де Баррас, конечно, не понимала слов, но мелодичность музыки видимо подействовала
на нее, щеки ее разгорелись, прекрасные
глаза еще более, чем обыкновенно, засверкали, и она, сев за пианино рядом с Николаем Герасимовичем, стала по слуху подбирать только что слышанный ею цыганский романс.
Николай Герасимович восторженными, счастливыми
глазами смотрел
на нее.
Нежная, но страстная улыбка играла
на ее прелестных губках, а
глаза не только блестели, но даже искрились. В них чувствовалось нетерпение, страсть и желание.
— Что такое? — уставила она
на него
глаза.
Не успел он договорить этих слов, как она быстро отскочила от него… Слезы брызнули из ее
глаз, и она начала рвать
на себе кружева пеньюара и, схватив наконец экран с бриллиантами, бросила его
на пол.
На ней было новое черное шерстяное платье, красиво облегавшее ее высокую фигуру, и
на голове черная шляпа. Привычка держать себя прямо, почти гордо, делала ее, несомненно, особенно в
глазах денщика, похожей
на барыню, и тот, совершенно успокоенный, пошел в свою комнату, находившуюся рядом со спальней молодого Гофтреппе, сказав почтительно посетительнице...
— Чему ты так радуешься? — удивленно посмотрела она
на него и снова опустила
глаза. — Ведь это же ужасно.
— Как убивается по Гранпа… — вытаращила
на него
глаза молодая жена. — Да ведь ты же сам говорил, что он забыл об ней и думать, что он ветреный, непостоянный.
По восторженному взгляду его
глаз, устремленных
на молодую женщину, видно было, что она производит
на него сильное впечатление. В тоне его голоса дрожали страстные ноты, он, видимо, старался говорить мелодично, лаская слух очаровательной хозяйки. С воодушевлением передавал он ей впечатления о своем заграничном путешествии, описывая все виденное и слышанное, жизнь, нравы, удовольствия главных городов Франции, Италии и Англии.
Зиновия Николаевна сидела тут же. В ее
глазах, смотревших
на мужа, горело восторженное восхищение.
На ее
глазах были слезы — это были слезы радости, слезы торжества, она гордилась своим мужем и не старалась скрыть этого.
Ее большие грустные
глаза устремились
на него с выражением — так по крайней мере показалось ему — беспомощно стыдливой нежности.
Он был и теперь очень сильно выпивший и посоловелыми, заплывшими маленькими
глазами, в которых светилось какое-то странное насмешливое добродушие, глядел
на Николая Герасимовича.
Маргарита Николаевна тяжело вздохнула. Слезы показались
на ее чудных
глазах.
— Это то есть как же?.. — удивленно вытаращил
на него
глаза Петр.
«Пусть позабавится с другими, только бы не
на моих
глазах».
Он хотел приподняться, но снова грузно опустился
на стул. Голова его свесилась
на грудь и, не спускавшая с него испуганных, недоумевающих
глаз Настя, увидала, что он засыпает.
«Что, — говорит, — прикажете?» А у меня даже и язык к гортани прилип, смотрю
на нее во все
глаза и ни слова.