Неточные совпадения
Противоречивость
и сложность русской души,
может быть, связана с тем, что в России сталкиваются
и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток
и Запад.
Екатерина все путала,
может быть,
и нарочно, она смешивала мартинистов с иллюминатами.
Национальной
может быть и революционность.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась не только на военную силу, но также
и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным
и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко
мог быть разорван
и раздавлен.
Многие замечательные ученые-специалисты, как, например, Лобачевский или Менделеев, не
могут быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как
и, наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат.
Есть два преобладающих мифа, которые
могут стать динамическими в жизни народов — миф о происхождении
и миф о конце.
Весь XIX в.
и даже XX в.
будут у нас споры о том, каковы пути России,
могут ли они
быть просто воспроизведением путей Западной Европы.
«
Может быть, преувеличением
было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышла могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова
и грациозный гений Пушкина».
Хомяков
был решительный противник смертной казни
и жестоких наказаний,
и вряд ли он
мог примириться с идеей вечных адских мук.
У русских
и,
может быть, только у русских
есть сомнение в справедливости наказаний.
Но, во всяком случае, славянофилы хотели «России Христа», а не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «Каким ты хочешь
быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»], как хотели наши националисты
и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а не тем, что
есть, — да
и не
может быть иным мессианское сознание.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом
и протестантизмом, а также благодаря тому, что она не отрицала разум, как это делала Римская Церковь,
и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые
могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно
быть сделано единственной основой науки в России —
и самими русскими».
Во всяком случае, верно то, что идеи Данилевского
были срывом в осознании русской идеи
и в эту идею не
могут войти.
Из этого
могут быть сделаны
и консервативные
и революционные выводы.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «
И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не
будут жечь, никому не
будут рубить головы, когда преступник, как милости
и спасения,
будет молить себе конца,
и не
будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не
будет бессмысленных форм
и обрядов, не
будет договоров
и условий на чувства, не
будет долга
и обязанностей,
и воля
будет уступать не воле, а одной любви; когда не
будет мужей
и жен, а
будут любовники
и любовницы,
и когда любовница придет к любовнику
и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не
могу быть счастлив без тебя, я
буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“,
и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Трагедия Гоголя
была в том, что он никогда не
мог увидеть
и изобразить человеческий образ, образ Божий в человеке.
Поразительно, что христианский писатель Гоголь
был наименее человечным из русских писателей, наименее человечным в самой человечной из литератур [Розанов терпеть не
мог Гоголя за его нечеловечность
и резко о нем писал.].
Вы сказали бы помещику, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не
может быть рабом своего брата, то он
и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не
был ренессансным человеком, как
был Пушкин
и,
может быть, один лишь Пушкин, да
и то не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который
есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не
было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более
и более поворот к религиозному реализму.
Но,
может быть, с особенной остротой у нас
был пережит кризис гуманизма
и обнаружена его внутренняя диалектика.
Отсюда гуманизм, который в сознании
может быть не христианским
и антихристианским, приобретает религиозный смысл, без него цели христианства не
могли бы осуществиться.
Для него нет гуманных государств, что
может быть и верно, но не меняет наших оценочных суждений.
На почве исторического православия, в котором преобладал монашески-аскетический дух, не
была и не
могла быть достаточно раскрыта тема о человеке.
Истина о человеке, о его центральной роли в мироздании, даже когда она раскрывалась вне христианства, имела христианские истоки
и помимо христианства не
может быть осмыслена.
На почве русского православия, взятого не в его официальной форме,
быть может, возможно раскрытие нового учения о человеке, а значит,
и об истории
и обществе.
Из членов кружка Спешнев
был наиболее революционного направления
и может быть признан предшественником коммунизма.
Для этого перехода ничего не
может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, — она дает движение
и пределы, дает вид дела
и форму общих интересов, для достижения своих личных целей» [Цитата взята из «
Былое и думы».].
И, наоборот, связь, освященную церковным законом, при отсутствии любви, при насилиях родителей
и денежных расчетах считают безнравственной, она
может быть прикрытым развратом.
«Для „общечеловека“, для citoyen’a, — писал Михайловский, — для человека, вкусившего плодов общечеловеческого древа познания добра
и зла, не
может быть ничего соблазнительнее свободы политики, свободы совести, слова, устного
и печатного, свободы обмена мыслей
и пр.
Значит,
может быть долг борьбы личности против общества-организма, но
и против народа.
Он
был человек гордый, склонный к гневу, это
был пацифист с воинствующим инстинктом, любил охоту,
был картежник, проигравший в карты миллион, проповедник непротивления — он естественно склонен
был к противлению
и ничему
и никому не
мог покориться, его соблазняли женщины,
и он написал «Крейцерову сонату».
«Легенда о Великом Инквизиторе»
и многие места в «Бесах»
могут быть истолкованы, главным образом, как направленные против католичества
и революционного социализма.
Могут сказать, что русским легче
было сомневаться в культуре
и восставать против нее, потому что они менее
были проникнуты традициями греко-римской культуры
и от меньших богатств приходилось отказываться.
Но такой нигилизм
может быть связан с утонченностью
и совсем не принадлежит эпохе просвещения.
Таким началом
может быть лишь духовное начало, внутренняя опора свободы человека, начало, не выводимое извне, из природы
и общества.
Не
может быть классовой истины, но
может быть классовая ложь,
и она играет немалую роль в истории.
Толстой,
быть может, наиболее близок к православию в сознании неоправданности творчества человека
и греха творчества.
В действительности русское самодержавие, особенно самодержавие Николая I,
было абсолютизмом
и империализмом, которых славянофилы не хотели,
было чудовищным развитием всесильной бюрократии, которую славянофилы терпеть не
могли.
Вот с этим Л. Толстой не
мог примириться,
и это делает ему великую честь, хотя бы его религиозная философия
была слабой
и его учение практически неосуществимым.
Русская мысль по своей интенсии
была слишком тоталитарной, она не
могла оставаться отвлеченно-философской, она хотела
быть в то же время религиозной
и социальной, в ней
был силен моральный пафос.
Ею одною живет
и дышит наша поэзия; она одна
может дать душу
и целость нашим младенствующим наукам,
и самая жизнь наша,
может быть, займет от нее изящество стройности.
Соединение человечества
и Божества, достижение Богочеловечества можно мыслить только свободно, оно не
может быть принудительным, не
может быть результатом необходимости.
Свобода
может быть и противлением осуществлению Богочеловечества,
может быть и искажением, как мы видели в истории Церкви.
Его построение всемирной теократии с тройственным служением царя, первосвященника
и пророка разрушено им самим
и менее всего
может быть удержано.
Иванова; с ним очень связана проблематика начала века, хотя, в узком смысле, соловьевства у нас,
может быть,
и не
было.
Если бы человеческая личность не
была идеальной по отношению к реальным условиям ее собственного существования, человек
и не
мог бы иметь идеи Бога,
и никакое откровение никогда бы не
могло сообщить ему эту идею, потому что он не в состоянии
был бы понять ее…
И атеизм Фейербаха
может быть понят как диалектический момент христианского богопознания.
Эта абсолютность
и духовность не
может быть выражена в естественной исторической жизни, которая всегда относительна.
В царстве Христовом не
может быть власти
и авторитета.
Марксисты переоценивают народническую идею о том, что Россия
может и должна миновать период капиталистического развития, они — за развитие капитализма в России,
и не потому, что капитализм сам по себе — благо, а потому, что развитие капитализма способствует развитию рабочего класса, который
и будет единственным в России революционным классом.