Неточные совпадения
На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая, и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от широко открытого слепого
глаза.
Она и раньше была у всех
на виду, но Иуде казалось, что она глубоко и непроницаемо скрыта от
глаз какой-то невидимой, но густою и хитрою пеленою.
И вот теперь, точно вылезая из ямы, он чувствовал
на свету свой странный череп, потом
глаза — остановился — решительно открыл все свое лицо.
Все весело смеялись
на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щуря свой живой и насмешливый
глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдет ее непременно и непременно убьет, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иуды смеялись еще больше.
И Фома как-то странно смутился и ничего не возразил. А ночью, когда Иуда уже заволакивал для сна свой живой и беспокойный
глаз, он вдруг громко сказал с своего ложа — они оба спали теперь вместе
на кровле...
Фома тихо вздохнул и задумался. А Иуда презрительно улыбнулся, плотно закрыл свой воровской
глаз и спокойно отдался своим мятежным снам, чудовищным грезам, безумным видениям,
на части раздиравшим его бугроватый череп.
И прежде почему-то было так, что Иуда никогда не говорил прямо с Иисусом, и тот никогда прямо не обращался к нему, но зато часто взглядывал
на него ласковыми
глазами, улыбался
на некоторые его шутки, и если долго не видел, то спрашивал: а где же Иуда?
А теперь глядел
на него, точно не видя, хотя по-прежнему, — и даже упорнее, чем прежде, — искал его
глазами всякий раз, как начинал говорить к ученикам или к народу, но или садился к нему спиною и через голову бросал слова свои
на Иуду, или делал вид, что совсем его не замечает.
Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в его одежду и разорвал ее
на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот Фома, хотя обо всем расспрашивал, и смотрел так прямо своими прозрачными и ясными
глазами, сквозь которые, как сквозь финикийское стекло, было видно стену позади его и привязанного к ней понурого осла.
Вот дружелюбно проковылял возле Иуды
на своих шатких ногах обманутый скорпион. Иуда взглянул
на него, не отнимая от камня головы, и снова неподвижно остановились
на чем-то его
глаза, оба неподвижные, оба покрытые белесою странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из камней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окутала неподвижного Иуду и быстро поползла вверх — к светлому побледневшему небу. Наступила ночь с своими мыслями и снами.
И, приветливо улыбаясь и стыдливо запахивая одеждою грудь, поросшую курчавыми рыжими волосами, Иуда вступил в круг играющих. И так как всем было очень весело, то встретили его с радостью и громкими шутками, и даже Иоанн снисходительно улыбнулся, когда Иуда, кряхтя и притворно охая, взялся за огромный камень. Но вот он легко поднял его и бросил, и слепой, широко открытый
глаз его, покачнувшись, неподвижно уставился
на Петра, а другой, лукавый и веселый, налился тихим смехом.
Иуда вздрогнул и даже вскрикнул слегка от испуга, и все у него —
глаза, руки и ноги — точно побежало в разные стороны, как у животного, которое внезапно увидело над собою
глаза человека. Прямо к Иуде шел Иисус и слово какое-то нес
на устах своих — и прошел мимо Иуды в открытую и теперь свободную дверь.
А когда Иисус начинал говорить, он тихо усаживался в углу, складывал свои руки и ноги и смотрел так хорошо своими большими
глазами, что многие обратили
на это внимание.
Пока двигался его живой и хитрый
глаз, Иуда казался простым и добрым, но когда оба
глаза останавливались неподвижно и в странные бугры и складки собиралась кожа
на его выпуклом лбу, — являлась тягостная догадка о каких-то совсем особенных мыслях, ворочающихся под этим черепом.
Иуда поклонился и ждал, покорно устремив свой
глаз на первосвященника.
— Тридцать сребреников! Ведь это одного обола не выходит за каплю крови! Половины обола не выходит за слезу! Четверть обола за стон! А крики! А судороги! А за то, чтобы его сердце остановилось? А за то, чтобы закрылись его
глаза? Это даром? — вопил Искариот, наступая
на первосвященника, всего его одевая безумным движением своих рук, пальцев, крутящихся слов.
— Это деньги, пожертвованные благочестивыми людьми
на храм, — сказал Анна, быстро оглянувшись и еще быстрее подставив
глазам Иуды свой розоватый лысый затылок.
С жадным вниманием, по-детски полуоткрыв рот, заранее смеясь
глазами, слушал Иисус его порывистую, звонкую, веселую речь и иногда так хохотал над его шутками, что
на несколько минут приходилось останавливать рассказ.
— Разве это люди? — горько жаловался он
на учеников, доверчиво устремляя
на Марию свой слепой и неподвижный
глаз. — Это же не люди! У них нет крови в жилах даже
на обол!
— Ты знаешь, кто его предаст? — спрашивал Фома, смотря
на Иуду своими прямыми и ясными, почти прозрачными
глазами.
— Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты так смотришь
на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных
глаз, но разве моя — меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи, Господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
Вот толпа воинов окружила их, и дымный, тревожный блеск огней отогнал куда-то в стороны и вверх тихое сияние луны. Впереди воинов торопливо двигался Иуда из Кариота и, остро ворочая живым
глазом своим, разыскивал Иисуса. Нашел его,
на миг остановился взором
на его высокой, тонкой фигуре и быстро шепнул служителям...
Пристально глядя
на огонь костра, наполнявший
глаза ощущением жара, протягивая к огню длинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице рук и ног, дрожащих теней и света, Искариот бормотал жалобно и хрипло...
Хотя не спал всю ночь, но тело свое чувствовал легким; когда его не пропускали вперед, теснили, он расталкивал народ толчками и проворно вылезал
на первое место; и ни минуты не оставался в покое его живой и быстрый
глаз.
Тогда он хватался рукою за сердце, старался шевелиться весь, как озябший, и спешил перевести
глаза на новое место, еще
на новое место.
Иуда закрыл
глаза. Ждет. И весь народ закричал, завопил, завыл
на тысячу звериных и человеческих голосов...
Еще скатывается с пальцев вода
на мраморные плиты, когда что-то мягко распластывается у ног Пилата, и горячие, острые губы целуют его бессильно сопротивляющуюся руку — присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь, почти кусают. С отвращением и страхом он взглядывает вниз — видит большое извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные
глаза, так странно непохожие друг
на друга, как будто не одно существо, а множество их цепляется за его ноги и руки. И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий...
Весь уходит в заботу о том, чтобы лучше ставить ногу, тускло смотрит по сторонам и видит плачущую Марию Магдалину, видит множество плачущих женщин — распущенные волосы, красные
глаза, искривленные уста, — всю безмерную печаль нежной женской души, отданной
на поругание.
Иуда выпрямился и закрыл
глаза. То притворство, которое так легко носил он всю свою жизнь, вдруг стало невыносимым бременем, и одним движением ресниц он сбросил его. И когда снова взглянул
на Анну, то был взор его прост, и прям, и страшен в своей голой правдивости. Но и
на это не обратили внимания.
— Сегодня я видел бледное солнце. Оно смотрело с ужасом
на землю и говорило: где же человек? Сегодня я видел скорпиона. Он сидел
на камне и смеялся и говорил: где же человек? Я подошел близко и в
глаза ему посмотрел. И он смеялся и говорил: где же человек, скажите мне, я не вижу! Или ослеп Иуда, бедный Иуда из Кариота!