Холодным ветрам вопреки

Катерина Шулика

Сегодня ты – студентка-отличница ведущего педвуза страны,которая страдает от того ,что может ощущать то зловония, то волшебные ароматы изнанок душ людей.Сегодня ты- девченка в стоптанных кедах и поношен-ных джинсах, спешащая на пару, а завтра – красавица-эльфиня, за внимание которой сражаются лучшие мужи трех эльфических королевств. Эль должна научиться управлять своими чувствами, чтобы контролировать темную сторону своей личины, постигнуть все законы эльфической магии, и владения первородными природными стихиями.И конечно же в повести главенствует любовь : тонкие чешуйчатые крылышки эльфа-бабочки треплят холодные, гордые ветра, а она спешит на безлесую полонину, чтобы еще хоть раз прикоснуться к сладким устам любви всей своей жизни.

Глава 2

Но это было две недели назад, а сегодня день не задался с самого утра. Первую пару, на которую я пришла, отменили и перенесли на вторую половину дня, поэтому я молча пошла в библиотеку работать с первоисточниками по педагогике. Моя будущая учительская профессия требовала нерушимых капиталовложений в виде моей усидчивости.

Я понимала, что именно этого мне иногда катастрофически не хватало.

Я взяла с полки книгу Яна Амоса Коменского и стала вяло листать, стараясь вникнуть в сущность мыслей известного чешского педагога.

Моя вторая личина уже несколько недель меня не тяготила, поэтому я с удовольствием взирала на своих сверстников и видела не темные гнилые душеньки и яркие свежие солнышка, а обычную молодежь, тихонечко сплетничающую, шушукающуюся и усиленно корпящую над талмудами после громких окриков строгой библиотекарши в очках. Но меня не покидала какая то тревога. Я не могла ее объяснить, но она бойкой птичкой ворковала в груди. И хотелось сказать, чтобы она улетела куда то в высь и не возвращалась, но маленький серый воробышек, облюбовав место в груди, тихонько повизгивал и что-то предрекал.

— Только что, что?! — озадаченно и напряженно подумала я.

Посидев около часа, я, вяло перебирая ногами в старых кедах, пошла на следующую пару. Психология, этот предмет мне нравился. Я поздоровалась с одногруппниками, посмеялась над очередной шуткой нашего местного Петросяна — Коли Самсоненко, перекинулась парой фраз со своей подружкой Милой и, усевшись возле нее, стала рассеянно жевать колпачок ручки. Это была плохая привычка, от которой я бы с удовольствием отказалась, но не получалось. К паре я приготовилась еще вчера, поэтому открыто встретила взгляд преподавателя и приготовилась отвечать.

— Миклушина Элеонора, прошу, первый вопрос…

Но вопрос я уже не слышала, воробышек в груди технул и обмер, и я почувствовала как его теплое тельце обмякает, холодеет и коченеет.

— Боже! Что это? — я схватилась руками за грудь, воздух перестал поступать в легкие. И только одна мысль со скоростью ветра пронеслась в воспаленном мозгу:

— Мама! Мама!..

— Что — то случилось? — промелькнула как молния убийственная мысль, разделившая всю мою последующую жизнь на до и после.

— Нет! Нет! — рвалось из сжатых уст.

Боль внутри все сковывала холодной безжизненной судорогой. Я вы бежала в коридор под озадаченные взгляды одногруппников и старого седовласого преподавателя и, спотыкаясь и плача, слезы неиссякаемым источником орошали лицо, до крови кусая губы, чтобы не дать телу упасть и забиться в конвульсиях, побежала по направлению к роддому. Его белые алебастровые стены находились в четырех кварталах от здания университета. Я бежала и думала:

— Сейчас пташкой на второй этаж и только взглянуть через стеклянную стену на мамину худенькую фигурку в белом халате, обследующую очередного новорожденного малыша. И все!

— Увидеть благодать ее небесных глаз. И все!

— Увидеть морщинки в уголках ее рта, когда она улыбается персоналу. И все! И все! Можно дальше жить!

— Можно становиться учителем младших классов и воспитывать и врачевать эти чистые души-солнышка, и не дать им посереть и почернеть от действительности темных нот этого мира.

Возле главного входа в здание собралась огромная толпа человек в тридцать. Они все сгрудились и с ужасом взирали на что — то лежащее на брусчатке. Я увидела яркое пятно алой крови и аквамариновую синь пальто.

— Точно такое же, как мама себе купила на 8 марта, — констатировала я в мозгу. И вдруг эта мысль вывела меня на крик. Я закричала, не веря своей догадке. Люди расступились, ошарашенно озираясь.

Я увидела застывшую голубизну небес в глазах у мамы. Она лежала, как тряпичная кукла, неловко раскинув руки и ноги, и глаза ее смотрели в бирюзовое небо. Не было в них ни страдания, ни боли, была какая — то отрешенность и сожаление. Словно она сожалела, что так и не смогла сделать весь мир прекраснее и счастливее.

Я упала, коленями угодив в холодную лужу, но мне было абсолютно все равно. В моей груди рождалось что-то страшное, оно рокотало, било волнами об скалы людского бытия и рвалось, рвалось наружу. Во рту ощущался горький привкус полыни, а вокруг витал сладкий запах резеды. Я попыталась найти его источник и только тут увидела его. Он стоял в дорогом темно-синем костюме и натертых до блеска итальянских туфлях, рассеянно пожимая плечиками и зябко кутаясь в красивое кашемировое пальто. Барабанил пальчиками по крышке багажника дорогого порша и, казалось, был встревожен не мертвым телом на брусчатке в красочной луже крови, а своим покосившимся от удара бампером. Я взглянула в эти темно-шоколадные очи и увидела разрывающее меня на части презрение и отчужденность. Резко включилась моя вторая сущность: смрад сладости полевой резеды стали перебивать гнилостные волны, которые источал этот человек.

Я почувствовала как внутри рождается свирепый дикий зверь с острыми клыками, я закричала, забилась в судорогах и, вдруг, стала ощущать пустоту, которую постепенно стало заполнять какое то густое и темное варево. Мир вокруг стал окрашиваться другими красками. Глазеющие прохожие превращались в черных монстров с провалами вместо лица.

Они шептали:

— Ты дэва! Ты одна из нас! Убей! Убей! Убей! Убей, и тебе станет легче!

Я стала расти как черная туча и эта гнилость, которую я раньше ненавидела и презирала, стала заполнять каждую клеточку моего тела. Она вопила, взывала к отомщению. И я росла, черным облаком обволакивая этого бездушного холодного франта, и хотелось испробовать на вкус его теплой кровушки из всех артерий его тела, напиться до изнеможения, и стать чем то сильным темным и бездушным. Тем, кто никогда не будет чувствовать, что такое глубокая душевная рана, и не будет знать, как больно потерять любимого человека. Я уже готовилась к прыжку и смаковала гримасу ужаса на лице этого холодного убийцы.

Но внезапно вспышка молнии озарила темный небосклон, небо про резал луч света и стали появляться серебрянноволосые фигуры в белом.

Они быстро рассредоточивались и старались изгнать темные души. Зазвенела сталь, крики боли, громогласные ругательства — червоточины прорезали тишину. А я росла, мне хотелось разорвать этих светлых и белесых:

— Да, что они возомнили! Хотят нарушить мои планы! Твари! Ничтожества! Да я вас сейчас!

Я стала изливать свое темное варево все большими и большими порциями, стараясь утопить близстоящих серебрянноволосых, и их прекрасные цветочные ароматы, которые я раньше так сильно любила, мне казались пыткой каленым железом для моей потемневшей сущности. Силы белых слабели, это я видела по их перекошенным от боли лицам, а я со своими новыми собратьями становилась сильнее. Внезапно, у одного из них, самого молодого, должно быть паренька лет шестнадцати, я увидела то, что заставило меня на миг забыть о сладости мщения. Его глаза: сизые как туманы над Росью, блестящие как капли росы на лепестках кувшинок, нежные как крылышко голубя. Глаза, которые я видела чуть ли не каждую ночь последние три года. Глаза, которые я любила до безумия. Мне часто снилось, как я целую их, прикасаюсь к ним губами и, кажется, при этом, воспаряю к небесам…А потом, потом… я целую его губы, его темные кудрявые волосы, вдыхаю аромат его кожи…

— Глаза! Это его глаза!

И словно издалека в голове прозвучал сильный голос:

— Не смей! Я люблю тебя! Не смей! Верь мне! Верь, Эль — Миарей! Верь сизым туманам и нежным цветам, верь в души человеческие и цветочным богам!

И в тот же миг могущественный темный великан умер. Он растаял, как ночь на рассвете, оставив маленькую слабенькую девочку, которая стала беззвучно плакать:

— Моей любимой мамочки нет, моей самой лучшей мамочки на свете больше нет.

— Мамочки, которая делилась светом своей души и врачевала тех, кому это было необходимо нет! — быстро пронеслось в мозгу и обпалило мою душу болью.

Я плакала и плакала, не замечая, что солнце вновь взошло, а остатки темных, неповерженных фигур спасаются бегством. Серебристоволосые обступили меня кольцом и испускали сияние, которое заполняло клеточки моего изможденного тела и врачевали глубокую душевную рану. Постепенно я успокоилась, затихла, и стала медленно засыпать, холодная брусчатка превратилась в мягкое, как пушинка теплое облачко, которое куда то несло. А нежные мамины руки перебирали мои волосики и что-то тихо, успокаивающе шептали.

— Я люблю тебя, мамочка! — нежно сказала я и погрузилась в пучину сна.