Сон в летнюю жизнь. Повесть. Перевод с чешского

Мария Червинкова-Ригрова

Имя чешской писательницы Марии Червинковой-Ригровой (1854—1895) главным образом осталась в истории мирового искусства прежде всего как автора двух известных миру опер Антонина Дворжака. Её перу принадлежат несколько повестей, а также литературоведческие записки и мемуары.В книге использованы иллюстрации и работы чешского художника Карела Шимунека (1869—1942).

***

Ольга между тем возвратилась с прогулки в свою комнату, любуясь широтой вечернего неба. До ужина оставалось достаточно времени, и она, набросив лёгкую накидку, выскользнула через заднюю калитку к полю. Повернув на дорожку вдоль склона, мимо часовни, она задержалась на пару шагов по пути к берёзовой роще. Дрожащие кроны берёзок загадочно шелестели, временами им вторил тихий птичий щебет, а из долины и со стороны села слабо доносились оклики крестьян и скрежет плугов, возвещавших конец работ в поле.

За горизонтом исчез последний золотой луч солнца, и потемневшие окрестности постепенно озарились румяным закатом.

Край неба между крышами, которым она часто любовалась из своего пражского окошка, был так узок, а здесь, напротив, наблюдалась вся ширь горизонта под куполом неба, распростёршимся голубоватым океаном с множеством волн румяных и вольных тучек. Залюбовавшись на эту картину, Ольга сама чуть не взлетела с этими тенями, к ясному небу. Лишь лёгкими шагами нарушив тишину, она оглянулась и увидела маленькую девочку, бегущую вверх к пролеску. Ребёнок не заметил Ольги за стволом крайней березы, на который та облокотилась Но их разделяла всего пара шагов. Заметив её, девочка вскрикнула, но узнав Ольгу быстро подошла к ней и поцеловала руку.

— Это ты, Анча? — спросила Ольга, узнав дочку слепой, — Куда направляешься?

Девочка молчала, гляда в лицо Ольги и вдруг с еле заметной кроткой улыбкой добавила вполголоса, довольно уверенно и доверчиво:

— Иду в Крблин.

— Это далеко?

— За полем, где часовня.

— А почему топропишься?

— Чтобы не побили?

— Кто может тебя побить?

— Хозяева, если заметят…

— Ты же не воруешь? — спросила Ольга, подчеркивая последнее слово.

— Нет, конечно, не ворую! — оживлённо вскрикнул ребёнок, — Собираю клевер.

— Но клевер не ваш, если растет в чужом на поле, так что почти кража, Aнча, — и Ольга наклонилась к девочке, обхватила её головку руками и повернула детское личико к себе, — Не хорошо, воровать, Анча!

Взгляд ребёнка мгновенно стал тревожным. И та быстро отвела взгляд от лица Ольги, уверенно кивнув:

— Я не ворую. Просто у меня живёт кролик. Его надо кормить.

— А почему не нарвать травы на лугу или попросить у любой хозяйки в селе клевера для кролика? Никто не откажет!

— Ой, нет! Ещё схлопочу от них. И никто не должен знать, что у меня кролик, а то заберут!

— И где же ты его прячешь?

— Под кроватью.

— Где же вы ночуете? Далеко?

— Да нет! Там за рощей в Хломку. Всё там же в хлеву.

Часовня на вершине холма указывала на рощу и поля. Деревеньку можно было объехать примерно за четверть часа. Ольга, на мгновение поколебавшись, взглянула на часы и сказала:

— Покажи мне дорогу к вам, и я завтра пришлю вам корм для кролика.

Девочка повернулась и пошла быстрым шагом впереди Ольги.. На краю леса в нескольких минутах езды от деревни стояла неопрятная, небеленая хатка, из трубы которой вился синеватый дым.

— У пастухов вариться ужин, — пояснила Анча, — У них сегодня картофельная похлёбка, днём дымилось.

— С ними живёте?

— Да, нет! Им другой святой помогает, не то, что нам…

— А у вас что сегодня на ужин?

— Мы не готовим, у нас плита сломана. Ещё со Сретения.

— Почему не попросите старосту починить?

— У него всё времени нет, а у нас и топить нечем. Когда появляется картошка, просто кладём её в горшок к пастухам.

— А не мёрзнете?

— Ну да! Но сейчас не так… Раньше в нашем сарайчике пастухи козу держали, — ответила девочка, указывая на деревянный флигель, приколоченный к хатке.

Они подошли ближе и вошли в подклети.

Голые стены, маленькое окошко с единственной рваной занавеской, вытоптанный глиняный пол, в углу слегка проваленая плита, на ней на кирпичах два горшка, миска и жестяная ложка. Постель устлана соломой, маленький столик с ветхим стульчиком — всё это не ускользнуло от первого же взгляда Ольги. Над постелью на стенном крючке висели залатанные обноски, на постели почти совсем не осталось соломы, так как она разлетелась повсюду. Постель покрывало ветхое одеяло до того грязное, что цвета не разобрать было невозможно.

На постели сидела полуслепая женщина, обхватив руками колени:

— С кем ты, Анча? — повернулась она к двери.

— Помоги Вам Господи, Холинова!

— Христе Боже! Милостивая барышня! — вскрикнула слепая, спешно опуская ноги и тяжело ступая перевязанной ногой, поплелась прямо к Ольге поцеловать руку.

— Не вставайте, милая, лежите! — отвечала та, направляясь к постели, — Что с Вашей ногой?

— Да всё то же, милостивая барышня… Милостивый пан доктор, — она кивнула на столик, на котором стояли две склянки, — Приносил мне лекарство, вроде немного сняло боль, даже чуть ступаю на ногу, никому и не опишешь… Что бы мы делали без пана доктора. Как он нам жизнь спасает, милостивая барышня!

— А что народ Вам не помогает?

— Помогает, милостивая барышня, но не всегда хватает, только дважды в неделю. Когда в народном совете узнали, что в казне ещё расходов немало, а тут ещё я чужая да с малолеткой, мне стали давать по тридцать крейцеров в месяц и по пятнадцать на дитё, всего сорок пять в месяц и выходит, а то бы по миру пошли.

— Почему Вы себя чужой считаете, раз давно уже здесь?

— Да кто ещё-то? Сама я из Пржибрама, милостивая барышня. Когда меня сюда как в лес послали, все меня окликали — Боже, Отче Небесный! — как паршивого пса! Ни одна живая душа доброго слова не молвила, — женщина всхлипнула.

— Что же Вы не вернулись в Пржибрам?

— Милостивая барышня, мы уже принадлежим общине. Так повелось. Избавление придёт, а долг давний, — и спешно, как могла, добавила, — Но есть и порядочные люди, есть.

— Вас ещё тогда в той деревне взяли?

— Ох, нет, милостивая барышня! В своей деревне так и не выросла. Мама моего служила у некоего Турнова и отдала парня учиться стекольному делу… Когда я ещё служила в Плзне, там и мой служил стрельцом. Так слово за слово, он дослужился и взял меня. Работал на нескольких стекольных заводах, даже в Яблонце и Гайде, а это уже в немецкой сторонке.

— Но ведь и хорошее у Вас было? — расспрашивала Ольга.

— Может и было, да не заметила, пока глаза смотрели! Но глаза стали слабеть, когда стекло помогала дуть, чтобы на жизнь заработать.

— А что сам не успевал?

— Пока был здоров, старался, милостивая барышня, старался, работящий был, непьющий. Даже товарищей вокруг себя собирал. Каждую неделю мне по десять чистых золотых на стол клал. Мясо я тогда каждый день варила, и дети чистыми ходили, как на подбор.

— А как же с Вами беда случилась? — спросила Ольга.

— Да уж по Божьей Милости, барышня, бедняку его Крест посылается. Детки у нас один за другим рождались. Целых пятеро уродилось, а потом стали болеть. Сколько денег ушло на лекарства, а потом на похороны, когда всё же умерли! Сколько я тогда роптала-плакала! Грешна перед Господом Богом, а Он Милостивый Боже ведал, потому моих бедняжек к себе и забрал. Только младшенькую мне оставил — Аничку. Но хуже стало, когда мой начал болеть. Подхватил жабу и сдал. В доме ни гроша не осталось, я целыми днями до полуночи стекло выдувала. Глаза от той работы слабеть и начали, когда уж совсем невмоготу стало, жгло их, уже совсем видеть не могла. И если находила что поприличнее из одежды, тут же продавала и так до последнего.

Ох, золотой мой кормилец, быстро ушёл! Ох Боже мой, как тяжко было видеть его лежачим! Дома уже и одеяла не осталось, а приданое у меня ладное было, красное да белое, так что быстро продалось. Вот и подумала, как нам жить дальше? Живым — живое, а покойному только саван и нужен, чтоб земле предать. Так и продала всё своё приданое. Как мужа схоронила, так с глазами совсем худо стало: правый глаз совсем ослеп, ничего не видел. Пошла в городскую управу помощи просить, а там сказали, что ничем помочь не могут, спросили, откуда родом и послали куда глаза глядят, до хозяйской общины.

— В такую даль! — воскликнула Ольга, — Из Гайда на юг Чехии!

— Вот так и бродим от деревни до деревне, и мало где подвозили, всё больше пешком. Да на Всех Святых выпал первый снег, а дитё в лёгкой одежонке, и сама не лучше одета А как поняли, что дальше уж не сможем идти, так к вам в Карловицы нас и привезли, а тут нас и определили. Ах, по их милости, могли и не помочь, благослови их, вот выговорилась — и на сердце легче!

— Бедная! — тихо прошептала Ольга.

— Но здесь, в несчастной деревеньке меня ждало ещё худшее бедствие! — завыла дальше слепая, — Всего не расскажешь!

— Расскажите, милая Холинова!

— Мы пришли под вечер, на Святого Мартина, и снег уже на дороге лежал, а как услышал урядник, что меня с Карловиц привезли, так и собрал совет, что решит делать со мной староста Хлоумки. А тот как услышал, что меня тут оставляют, потому что девать некуда:

— И что мне с этой босотой делать? В нашей деревне никто её не знает, а откуда пришла, там уже и забыли о ней!

Слуга ему принялся объяснять, что да как, и что господа из Карловица признали меня здешней по месту жительства покойного мужа, а староста: «Никакие Холины у нас в деревне никогда не жили и господа несправедливо приписали её к нашей деревне!», и так разошлись, что весь народ сбежался, а я с дитём сижу в телеге и жду своей участи.

И тут один старичок припомнил: «Соседи, да ведь это та самая Холинова, чей муж был сыном Пепки-бондаря, что в Прагу подался с каким-то паном! Я тогда старшим был и помню, как мы по домам разбирали старые вещи и счета. Говорили Холиновы уж очень бедные были!» с тем слуга и велел мне сойти, а возок развернулся и уехал.

И я осталась тут, дитё плачет, а на меня все ругаются и проклинают все мои адские пути, разом весь наш род назвав паразитами. Как меня только не называли! Ах, милостивая барышня, до сих пор со стыда сгораю, повторить боюсь! А потом позвали пастуха: «Йирка, там вроде сарай, крытый соломой есть, вот и веди эту шалаву с её пащенком к пастухам в ясли с колокольчиками!» Ох, Христе Боже, как проклятый язык обозвал моего ребёнка! Я не выдержала и сказала: «Не берите, пан староста, на душу тяжкий грех, мы — честные люди, и не надо так моего ребёнка называть. Мой покойный муж был порядочным человеком, занемог вот только! И я вовсе не шалава с отпрыском. Нас по-Божески в приходе женили!»

Слепая принялась всхлипывать, а потом вдруг умолкла и воскликнула решительно с повелительным тоном: «Анчо, куда дела бумаги? Вот посмотрите, милостивая барышня, посмотрите!»

— Не стоит, милая, не надо, я Вам верю!

— Ведь несправедливо, барышня, потому и хочу доказать, что Анча из порядочной семьи! Ну, Анча, нашла?

Анча открыла ящичек стола, вытащила ветхие, грязные листы бумаги и подала их Ольге. Там были выписки из домовых книг, крестильные листы и свидетельства, среди них был и крестильный лист маленькой Анчи.

— Вот, видели, барышня, видели?.. Анча, спрячь документы получше!

— Может, стоит показать эти бумаги пану советнику, чтобы больше не жить в сарайчике? — предложила Ольга.

— Ба, не утруждайтесь, милостивая барышня! Меня тем временем зима одолеет, и все эти печали из головы уйдут, хватит с меня фантазий, так и останусь в этом сарайчике — хоть живой, хоть мёртвой — хоть и снова скотину запустят — будь, что будет, пусть себе блеет рядышком. А жена пастуха добрая, выхаживала меня, собственного одеяла не пожалела, да и Aнчу подкармливает. А когда в нашу деревеньку доктор приехал, пригласила его ко мне. Вот так мне Господь и послал ангела-хранителя! Тот просто поговорил с советником и старостой, пригрозил, и в тот же вечер начали пристраивать к сараю отсек. Это ведь Божий Промысел, а то бы жила там хоть до ста лет, так что в молитвах его каждый день поминаю, чтобы Господь отплатил ему сторицей за доброе дело!

Посмотрите, милостивая барышня, какое одеяло с подушкой он прислал мне через пастуха, а жене его заплатил, чтобы мне готовила еду и топила печку, а уже лекарств столько дал, что и не счесть! Но теперь мне без соседей совсем никак, когда совсем занемогла и не встаю. Вроде и выздоровела, да на другой глаз ослепла. Уже не полюбуюсь на своего ангелочка, на Аничку!

— Бывает, что и от слепоты многих вылечивают, милая, может и над Вами Господь смилостивиться. А что до Анички, — Ольга повернулась к ребёнку, — Ходила когда-нибудь в школу?

— Ходила, когда жили в Гайде.

— Но школа там была немецкая?

Ребенок кивнул.

— А ты понимала, что говорит учитель?

— Нет.

— И долго так ходила?

— Год отходила, милостивая барышня, — ответила за неё мать, — А что толку, если по-немецки ни словечка не понимала и не говорила?

— А почему здесь, в Хломку никогда не посещала Дубковскую школу? — снова поинтересовалась Ольга.

— Да как бы смогла, милостивая барышня, кому там беднячка нужна? Прислали ко мне посыльного из деревенского совета, буду ли посылать своего ребёнка, что и мне будет полегче, если она грамотной или приписанной. А я ответила, что если мне грамота далась по воле Божьей, то ребенка не смогу далеко посылать, да и платить нечем, и если они хотят моё имущество описать, то уж не лучше ли с меня и начать, когда душа из тела уйдёт? И тогда мне посоветовали, чтобы я не беспокоилась об оплате, а мне надо либо платить мне, либо прислать мне сиделку, вот как-то так и договорились, что ребёнок за больной присматривает.

— Совсем не умеешь читать, Аничка? — спросила Ольга.

— Не умею.

— Но она знает все буквы, милостивая барышня! Мой уже совсем плох был, а часто с ней по книжке говорил.

— А знаешь что, Аничка, приходи ко мне завтра утром, в Дубково — подарю замечательную книжку, тогда и поговорим. И клевер для кролика получишь. Я скоро навещу Вас, Холинова. С Богом!

Ольга быстро вышла из комнаты.

Вернулись домой, она обнаружила, что во все уже собрались обедать и обеспокоенно ждали её. Та извинилась, подробно рассказала обо всём происшедшем, о том, как возмущает странность некоторых законов, которые так вопиюще несправедливы к жизни бедняков, и что с мнением пана советника не считаются, хотя тот и законный хозяин поместья.

Когда же на следующий день Аничка с обильными дарами радостно сияя возвращалась из Дубкова, Ольга проводила её и до поля, где пастух косил клевер.

Тот удивленно остановился, оперся на косу и сказал:

— Что Вы, милостивая барышня, с этим дитём так возитесь?

Потом почесал затылок под шапкой. Ольги торопливо в одиночку набирала клевер для Анички в большой платок, да так разошлась, что на слова косца и внимания не обратила. Стоя на коленях она помогла Аничке завязать платок, когда услышала, как её весело окликнули:

— Вот как, барышня Ольга ворует клевер! — это доктор сошёл с повозки и подошел к краю поля.

— Это мы для кролика! — осмелев крикнула Аничка, — Милостивая барышня уже видела моего кролика и говорила со мной по книжке!

— Правда? — доктор взглянул на Ольгу так горячо и сердечно, что та каждой своей жилкой ощутила счастье.

— Ах, да, — поднялась она к нему, подавая руку, — Помню Вас, помню…

Тот слегка покачивал головой, как будто и не удивлён и продолжал:

— Бедное создание, — но потом живо добавил, — Хорошо, что мы встретились. Хотел заехать к вам в Дубково узнать, будете все у нас в академии?

В этот миг Ольга забыла обо всём, что говорила дома о том, что в академию не поедет, а лишь робко ответила:

— Наверное, поедем. А Вы бываете на Карловицких концертах?

— Обычно, нет!

— Но Вы сказали, что хотели заехать в Дубково. Неужели ради Академического бала?

Доктор слегка задумался, будто в нерешительности, после чего галантно ответил:

— Я заеду… На этой неделе! До встречи, барышня Ольга!

И быстро повернулся к повозке, помахав напоследок шляпой.