Ипатия – душа Александрии

Чарльз Кингсли, 1853

Египет, V век н. э. Александрия, величайший город в дельте Нила, основанный Александром Македонским. Здесь жили и любили отдыхать ученые, поэты, философы. Многие столетия гостеприимные стены и раскидистые сады древнего города внимали великому искусству слова и мысли. Но все течет, все изменяется. Умирающий мир эллинской культуры давно уже подошел к порогу новой жизни. В это смутное время сочетание воли, ума и обаяния обернулось тяжким бременем для хранительницы древних традиций, носящей греческое имя Ипатия. Имя это вошло в историю, став последним героическим символом былой мудрости, красоты и гармонии. Известный английский писатель Чарльз Кингсли (1819–1875) посвятил легендарной женщине из Александрии роман, считающийся одним из лучших в его творчестве.

Глава VII

Творящие неправду

Целый день Филимон мучился воспоминаниями о прошедшем утре. До сих пор все христиане, а в особенности монахи, казались ему непогрешимыми, а евреи и язычники — проклятыми Богом безумцами. Кротость и твердость духа, презрение к мирским радостям и любовь к бедным были добродетелями, которыми гордилась христианская церковь, как своим неотъемлемым наследием.

Но кто в наибольшей степени проявил эти качества сегодня утром? Образ Рафаэля, раздавшего все богатства и в образе бездомного нищего пустившегося странствовать по свету, храня на устах спокойную, самоуверенную улыбку, неустанно всплывал в памяти Филимона.

Пока последний вспоминал и размышлял о случившемся, настал полдень, и юноша обрадовался предстоящей трапезе и послеобеденным работам, которые должны были рассеять его тягостные думы.

Сидя на своей овчине, Филимон, как настоящий сын пустыни, грелся на солнце. Петр и архидьякон сидели в тени возле него, ожидая прихода параболанов, и шептались об утренних происшествиях. До слуха Филимона долетели имена Ореста и Ипатии.

К ним подошел старый священник и, почтительно поклонившись архидьякону, стал просить милостыню для семьи одного матроса, которую нужно было перевезти в больницу, так как все ее члены заболели изнурительной лихорадкой.

Архидьякон, взглянув на него, равнодушно ответил: «хорошо, хорошо» — и продолжил беседу.

Священник наклонился еще ниже и стал доказывать необходимость немедленной помощи.

— Очень странно, — произнес Петр, как бы обращаясь к кружившимся в небе Серапеума ласточкам, — что некоторые люди не умеют приобрести в собственном приходе достаточно влияния и не могут сделать даже малое доброе дело, не утруждая его святейшество.

Старый священник пробормотал нечто вроде извинения, а архидьякон, даже не посмотрев на него, приказал:

— Дай ему кого-нибудь, брат Петр, — все равно кого. Что тут делает этот юноша — Филимон? Пусть-ка он идет со священником Гиераксом.

Петру, по-видимому, не понравилось предложение, и он что-то шепнул архидьякону.

— Нет, без тех я не могу обойтись. Навязчивые люди должны рассчитывать только на счастливый случай. Идем! А вот и братья. Мы отправимся вместе.

Филимон пошел с ними. По дороге он спросил своих спутников, кто такой Рафаэль.

— Друг Ипатии.

Это имя тоже интересовало его, и он попытался деликатно и по возможности осторожно узнать что-либо о ней. Но его замысел не удался. Одно имя Ипатии привело всех в исступление.

— Да сокрушит ее Господь, эту сирену, волшебницу, колдунью! Она и есть та необыкновенная женщина, появление которой предсказал Соломон.

— По-моему, она предтеча антихриста, — добавил другой.

— Значит, Рафаэль Эбен-Эзра — ее ученик по части философии? — спросил Филимон.

— Он ее ученик по части всего, что она замышляет для обольщения человеческих душ, — сказал архидьякон.

— А все-таки не следует так сильно осуждать ее, — вступился старый священник. — Синезий Киренейский^[58] — святой муж, а он очень любит Ипатию.

— Святой муж, а имеет жену! Он имел наглость сказать самому благословенному Феофилу, что не согласен стать епископом, если ему не разрешат остаться с ней! Немудрено, что человек, подобный Синезию, пресмыкается у ног возлюбленной Ореста.

— Она, вероятно, очень безнравственна? — спросил Филимон.

— Она не может не быть безнравственной. Разве язычница может обладать верой и благодатью? А без них всякая праведность — грязные лохмотья!

Филимон был достаточно умен и понимал, что утверждение не есть еще доказательство. Но заключение Петра: «так должно быть, следовательно, так и есть» было удобно, ибо избавляло от дальнейших вопросов. Да и Петр, наверное, основывался на достоверных сведениях.

Филимон продолжал свой путь. Но ему почему-то было грустно думать, что Ипатия — страшная колдунья и обольстительница вроде Мессалины. А с другой стороны, если она ничему не могла научить, то откуда же взялись у Рафаэля сила и твердость? Если философия умерла, то что же такое Рафаэль?

Тем временем Петр со своими спутниками свернул в боковой переулок, а Филимон с Гиераксом остались одни. Они прошли несколько шагов молча, друг возле друга, спустились по одной улице, поднялись по другой, и наконец молодой монах спросил, куда они идут.

— Туда, куда надо. Нет, юноша, если архидьяконы позволяют себе оскорблять меня, священника, то от тебя мне все-таки не хотелось бы слышать оскорблений.

— Уверяю тебя, я не хотел сказать ничего обидного.

— Конечно! У всех вас одни манеры, и молодые люди, к сожалению, слишком скоро перенимают их у стариков.

— Но ты, надеюсь, не хочешь сказать ничего плохого об архидьяконе и его товарищах? — спросил Филимон, пылавший воинственной преданностью к братству, к которому он сам принадлежал.

Ответа не последовало.

— Разве они не самые святые и набожные люди?

— Да, конечно, — сказал спутник таким тоном, который явственно говорил: «конечно, нет».

— Ты говоришь не то, что думаешь! — воскликнул Филимон грубо.

— Ты молод, очень молод! Поживи с мое, тогда и увидишь. Наш век — развращенный век, сын мой: он не похож на то доброе старое время, когда люди готовы были страдать и умирать за веру. Ныне мы благоденствуем. Знатные дамы в шелковых, расшитых золотом одеждах прикидываются кающимися Магдалинами и носят евангелие на шее. В дни моей юности они шли на смерть за то, чем теперь украшают себя.

— Но я говорил о параболанах.

— Ах, между ними много таких, которым не место там, где они находятся. Не говори, что слышал это от меня. Возьмем хотя бы проповедников. Когда-то люди говорили, — и даже сам авва^[59] Исидор, — что я проповедую не хуже любого человека. Но, поверишь ли, в течение одиннадцати лет, которые я провел тут, я еще ни разу не был допущен к проповеди в собственном приходе.

— Ты, верно, шутишь?

— Это так же истинно, как и то, что я христианин. Я знаю причину, мне она известна. Они боятся учеников Исидора. Они, наверное, недолюбливают привычку этого святого — говорить правду в глаза, ведь в Александрии уши у людей очень чувствительные. Потому-то я, священник, и стал тут невольником, а люди вроде Петра смотрят на меня, как на раба, с высоты своего величия. Впрочем, всегда так бывает. В Александрии, в Константинополе, даже в Риме наиболее преуспевает гибкий, слащавый, суетливый человек, собирающий крупные суммы для бедных все равно из каких источников. В городах идет великая борьба за положение и могущество. Каждый завидует своему соседу, священники — дьяконам и имеют на то веские основания; епископы провинции завидуют епископу метрополии, а тот в свою очередь соперничает с епископами Северной Африки. А патриархи Римский и Константинопольский завидуют нашему патриарху.

— Кириллу?

— Конечно, потому что он им не подчиняется и не допускает постороннего вмешательства в дела Африки.

— Но этому, вероятно, могут помочь соборы?^[60]

— Соборы? Подожди говорить, пока сам не побываешь на одном из них. Игумен Исидор говорил, что если бы он когда-нибудь стал епископом, то ни за что бы не поехал на собор. Он не видел ни одного собора, который не пробуждал бы в человеческих сердцах дурные страсти и излишними словопрениями не усложнял бы первоочередных вопросов. Да и решение иногда заранее продиктовано царедворцем, командированным императором или, хуже того, евнухом или поваром, как будто они преисполнены благодати Духа Святого и более всех способны устанавливать догматы святой вселенской церкви.

— Неужели на соборах бывают и повара?

— Да ведь прислал же Валент^[61] своего лейб-повара, чтобы помешать Василию Кесарийскому^[62] провести учение, не разделяемое двором. Уверяю тебя, самое главное здесь — снискать сочувствие двора или самому пролезть туда. Я, конечно, строптивый старый ворчун. Молодость должна учиться на собственном опыте, а не брать готовое от стариков. Открой глаза, юноша, и суди сам. Ты увидишь, каких святых порождает подобное руководство вселенской церковью. Вот один из таких сосудов благодати. Гляди! Я ничего больше не скажу.

Пока он говорил, к ним приблизились два огромных негра, которые опустили у лестницы ближайшей церкви какой-то предмет, еще невиданный Филимоном. То было кресло, напоминавшее носилки, ручки и спинка которого были богато отделаны серебром и слоновой костью, а верхняя часть была задрапирована шелковыми розовыми занавесями.

— Кто сидит в этой клетке? — спросил Филимон старого священника.

Негры остановились, стирая с лица пот, а молодая хорошенькая невольница торопливо подбежала с зонтиком и туфлями и почтительно приподняла край занавески.

— Это святая, говорю тебе, святая!

— Посмотри, — шептал старик, — им недостаточно того, что христиан делают вьючными животными. А игумен Исидор не понимает, как это человек, любящий Христа и познавший благодать, которая освободила весь род человеческий, может держать рабов.

— Я этого тоже не понимаю, — сказал Филимон.

— Ну а мы, в Александрии, думаем иначе. Мы даже не можем подняться по ступеням храма Божия, не снабдив особой защитой наши изнеженные ноги.

С кресла сошла женщина, при виде которой Филимон еще шире раскрыл глаза, чем при недавней встрече с Пелагией.

Белая шелковая туника женщины была испещрена всевозможными рисунками: на ней были вышиты и притча о Лазаре, и ряд крестов, и Иов^[63] с его тремя друзьями.

— Ее одежда, — шепнул старый священник, — свидетельствует о паломничестве, предпринятом около двух лет тому назад в Аравию, чтобы увидеть и поцеловить ту самую навозную кучу, на которой сидел патриарх Иов.

На шее важной дамы среди полдюжины ожерелий висела рукопись Евангелия с позолоченными краями и замком из драгоценных камней. На голове посредине высокой жемчужной диадемы красовался крест, а сзади диадемы и вокруг нее вздымалось сплетение напомаженных локонов и кос вышиной с полфута. Вероятно, в это утро какая-то несчастная рабыня потрудилась не один час над возведением этой башни, не получив в награду ничего, кроме выговоров.

Смиренно, с жеманным лицом и потупленным взором, всходила по ступеням нарядная прихожанка, испуская порой вздохи раскаяния, склоняя голову и прижимая руку к груди, блистающей самоцветными камнями. Увидев священника и монаха, она отвесила им поклон и с глубочайшей покорностью испросила позволения поцеловать край их одежды.

— Женщина, ты бы лучше поцеловала подол собственного платья, — сердито ответил Филимон.

Ее лицо вспыхнуло гневом, и с выражением оскорбленной гордости она сказала:

— Я искала твоего благословения, а не проповеди. Проповедь я найду в другом месте, если пожелаю.

— И такую, какая тебе угодна, — пробормотал старый священник.

Женщина поплыла вверх по лестнице, бросив несколько мелких монет оборванным ребятишкам, которые сидели на ступенях и играли фисташками.

Филимон молчал, а старый ворчун продолжал:

— Видишь, юноша, ты должен еще изучить столичные нравы. Когда ты возмужаешь, то, вместо того чтобы говорить неприятные истины матронам^[64] с крестами на прическе, ты по малейшему их намеку побежишь хоть на край света в надежде, что их бескорыстное участие наградит тебя доходным приходом или даже епархией. Женщины все это устраивают для нас.

— Женщины?

— Да. Женщины, друг мой! Как рассказывают, этой, например, женщине внимает даже августейшее ухо Пуль-херии; она ежемесячно шлет императрице послания и могла бы даже патриарху причинить неприятности, если бы он воспротивился ее благочестивой воле.

— Как! Даже Кирилл подчиняется таким созданиям?

— Кирилл — умный человек, иные находят даже, что он слишком умен для сына истины. Он знает, что бесполезно бороться с теми, кого мы не можем одолеть. Зачем же нам осуждать его, если он из зла пытается извлечь некоторую долю добра и пользуется деньгами этих знатных особ для своих домов призрения, сиротских приютов, больниц, мастерских и всего прочего?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

58

Синезий Киренейский (родился в Кирене в 379 г.). Философ, поэт, оратор, философию изучал в Александрии и был другом Ипатии. Приняв христианство, стал епископом. Умер в 412 году, по другим данным — в 436 году.

59

Авва — древнееврейское, перешедшее к христианам обращение к Богу или духовным лицам — отче, отец.

60

Собор — в старину, собрание, съезд.

61

Валент Флавий. Римский император. Сначала был военачальником, а в 364 году брат его, Валентиан, провозглашенный императором, взял его в соправители и дал ему восточную половину империи с Византией в качестве столицы. Валент вел удачную борьбу с варварами, но в Мезии, в 378 году, вестготы нанесли ему поражение, и он погиб в бою. Был христианином.

62

Василий, прозванный Великим. Архиепископ Кесарийский (330–379), родился в Кесарии в богатой христианской семье. Получил блестящее философское образование в Константинополе и Афинах, вел усиленную борьбу с арианством, поддерживая догмат Троицы.

63

Иов с тремя друзьями («Книга Иова»). По библейской легенде — праведник, мужественно перенесший ниспосланные ему бедствия. В довершение всего он заболел проказой, удалившись в безлюдное место, поселился на мусорной куче. За свое долготерпение был вознагражден Богом.

64

Матрона — домохозяйка из знатной семьи в Риме.