Перебежчик

Михаил Цыба

Началась война. Новобранец немецкой армии Отто Фогель в составе диверсионного отряда оказался под самой границей с Советским Союзом. Задача немцев – проникнуть в тыл противника под видом советских военных. После успешной десантной операции на пути у отряда стал мост, пройти который оказалось не так-то просто, ведь с другой его стороны уже наступают советские войска. После ожесточённого боя и контузии Отто Фогель оказывается в семье стариков – контуженного "красноармейца" приняли за своего. Самое время подумать о выполнении поставленной руководством задачи. Но злодейка судьба непредсказуюма, и вот немец Отто становится рядовым элитных десантных войск наступающей Красной Армии.

«… Всё было,

всё было,

и любовь была…»

Часть первая

1. Конформисты

Новобранцев привели в огромный зал театра, где уже сидело по рядам несколько отделений старослужащих в форме. Расположили так, что среди ребят пока что в гражданском, оказались солдаты в форме. Говорили, что будет интересное зрелище.

На сцену вышел, почти выбежал молодой офицер. Поднял руку, и в зале поспешно затарахтели откидные кресла. Наступила тишина. Офицер, как и следует военному, доложил коротко и ясно, как ему казалось, но для новобранцев это было как в том Крыму, где все в дыму и ничего не видно:

— Сейчас перед вами выступит известный маг из гор Тянь-Шаня и проведет урок конформизма. О своем впечатлении от этого урока каждый из присутствующих должен будет доложить своему командиру, — и пошел ступенями вниз ни намеком, ни словом не прояснил, что оно такое — конформизм и для чего это надо знать солдату непобедимой армии?

Никто не заметил, как и откуда почти на том месте. где только что был офицер, появился человек в черном. Длинный, до пола плащ и черная шляпа. Фогель не отрывал глаз от сцены, где стлался дым, который набивался откуда-то из-за кулис, или со щелей пола. Маг поднял правую руку, и тишина в зале стала гробовой. Он поднял левую руку и спросил тихо, едва не шепотом:

— Это правая у меня рука?

— Нет… лев… — порывалось слово из уст Фогеля.

— Не спешите с ответом, подумайте!

Не успел он умолкнуть, как все старослужащие хором стали скандировать: пра-ва-я, пра-ва-я!!.

Удивленный Отто, что называется, прикусил язык, на котором сидело слово «левая». Его накрыл могущественный голос массы, которая орала «правая». Он бросил глазом влево, потом вправо и по шевелению губ тех, что скандируют они «правая». Как же так? Он же видит и убежден, что они явно ошибаются. Но сам того не замечая, начал шепотом подстраиваться под общий ритм. Вся реальность вокруг, все это единогласное мнение и даже пословица, которая пришла в голову, что не может же вся колонна идти не в ногу, а в ногу ты один! Солдата ломали через колено. Выбивая из головы его видение мира и логическое мышление. А то разве, все ошибаются, только ты такой умный? Да, я не дурак, но и не настолько умный, чтобы стать выше коллективного ума!

А маг продолжал выступление, показывая поочередно две картонки: белую и красную. И все орали, скандируя «белая» на красную, и наоборот — красная, когда над головой мага зависала белая. Отто перестал сопротивляться и орал вместе со всеми, как в той присказке: «пел в хору, все орут, и я ору!»

Его томила, угнетала эта неправда. На вопрос офицера по окончании сеанса, как вам понравилось выступление, мямлил что-то непонятное: мне сдалось… Только ничего ему не сдалось, он постеснялся, а точнее, побоялся поделиться своими сомнениями даже наедине ни с одним из таких, как сам новобранцев. Лишь позднее, вспоминая тот зал, понимал, что для массового сплочения духа людей нужна религия единомыслия, идея или непонятность, которая наивной единице только сначала покажется абсурдом.

2. Спецотряды

Это был почти, что теплый край. После июньского дождя, который высыпался на разогретый тротуар, дышать не стало легче, но настроение заметно поднялось.

Воздушно-десантная часть, которая ночью прибыла в Польшу, стала лагерем в лесу, неподалеку от города Замосцье. Несмотря на то, что за плечами солдат была вся оккупированная Европа, они знали наверно, что это лишь начало триумфального марша по чужим городам и селам, на что намекали и приглушенные разговоры офицеров, и карты, разрисованные в штабах цветными карандашами. И еще невероятное сосредоточение живой силы и техники. Ни для кого из них не секрет, что начнется это если не сегодня, то завтра. Диверсионные отряды все еще спешно заучивают русские слова, в основном военные команды, приказы и восклицания типа «руки вверх» «стой!» «вперед», «бегом!» Они уже получили красноармейское обмундирование б/у: шаровары и гимнастерки, плащпалатки и пилотки, кирзовые сапоги, а не обмотки (наверное, лишь потому, что к обмоткам надо долго привыкать и учиться наматывать на ногу.) Огромные в брезентовых сумках старые противогазы, круглые котелки и автоматы ППШ с круглыми дисками. Все это для немецких курсантов, которые привыкли к подобной экипировке классом выше, было даже неприятно и унизительно. Они не молчали, и с насмешкой говорили об очередном противнике. Примитив и несовершенство оружия и снаряжения подтверждали пропаганду о неполноценности народа, с которым они будут иметь дело покорения и уничтожения.

Обмундирование было полинявшее от бессменного ношения и частой стирки. Оно уже когда-то побывало в небольших стычках на границе.

Самый молодой в спецотряде Отто Фогель даже побледнел, увидев на своей солдатской гимнастерке с темными петлицами дырочку возле планки для пуговиц. В последние дни их младшие командиры с кубиками и треугольничками на таких же петлицах проводили занятия, подавая команды на русском языке. Приближение выброса в тыл было уже не прикрытым. И тем не менее, последнее слово еще не сказано, и сухой паек еще не выдан, значит эту ночь можно спать спокойно. У Отто Фогеля было время наслаждаться жизнью, ходить по этой ароматной земле и переминать в памяти события недавних дней. Приняв крещение огнем в Польше, вместе со своим соединением, Отто оказался под самой границей с Советским Союзом. Разместились они в парке-лесе небольшого поселка.

Под коваными сапогами этих воинов была почти вся оккупированная Европа, это укрепляло их уверенность в себе и в начале грандиозных, предвиденных событий. В то, что их непобедимую армию ждут только триумфальные марши по незнакомым городам и весям с целью наведения там нового порядка и увеличения новых пространств для новых людей.

Оперативные группы пехоты получают комплекты и своего обмундирования, в котором они войдут в чужие поселки как новые хозяева. Друзья Фогеля были в прекрасном расположении духа, хотя и знали, что их место на самом острие главной стрелы на штабной карте. Все репродукторы покоренных стран Европы голосом Гебельса вещали, убеждали, приказывали и ободряли новобранцев, не оставляя в их мозгах места для мыслей общечеловеческого плана. Никаких колебаний, никакой опасности. Раны, смерти, контузии, увечья и разные там ожоги — все это для врага, а не для наступающих непобедимых войск, которые сметают на своем пути все препоны и препятствия. Вперед и только вперед по трупам и пожарам, презирая эту химеру «совесть». Говорят, что на войне без потерь не бывает. У нас бывает… А если где-то что-то и случится, так только по мизеру.

Слушая эту воинственную пропаганду, которую вгоняют в уши людей регулярно, воины бодрились, оттачивая свои патриотические чувства. Отто вспоминал свою спецшколу в Берлине, в столице своей фатерлянд, и грудь наполнялась гордостью, но не на долго. В эти воспоминания вплетались другие, гнетущие мысли о своем городе Котбус на Шпрее. Как-то по неширокому тротуару, на велоинвалидке, прокручивая колеса руками, ехал старый солдат первой мировой с тупыми обрубками вместо ног. А между теми его остатками средств передвижения, на полу, сидел бледный мордастый внук с двумя игрушечными пистолетами, нацеленными на мирных прохожих. А они — встречные, уступали место и блаженно улыбались. И только один пожилой мужчина проворчал вслед сопливому реваншисту: «Урок не пошел впрок».

Поэтому, да и не только поэтому, Отто не дрожал от радости, воображая себе картину приземления в тылу противника. Там тебя если и ждут так не с хлебом — солью, а со штыком из вороненой стали. Но главная причина его тяжелого расположения духа — это судьба отца, которого забрало гестапо. И не было от него ни письма, ни открытки. Мысли об отце и его судьбе жили в душе и голове Отто всегда. Они мешали верить тому, на чем настаивал репродуктор. Боялся Отто проговориться во сне. Ведь возле тебя всегда теперь уши. В наилучшем случае, нейтральные.

Приходили и страшные мысли о дезертирстве. Только они с чем приходили, с тем же и уходили. Бежать? Куда? Вся Европа под патрулями и жандармами. Если в Германии каждая курица ходит с номерком на лапке, то что можно говорить о молодом человеке без документов? На первом же перекрестке у тебя спросят, кто ты, и почему в гражданской одежде. И пойдешь ты по следам отца. Вывод один: избежать службы палачам своего отца можно только, простившись со своей жизнью. А прощаться не хотелось.

В детстве Отто любил марши и бодрую музыку с барабанами, он любовался солдатским строем на плаце. И тогда не было вопросов: зачем это все и для чего? Для добра, чтобы уничтожать зло? Не похоже. А потом арест отца и взросление начали выдвигать вопросы, на которые убедительных и приятных ответов не было. По какому праву мы вламываемся в дом к соседу? Говорят, по праву сильного. А если сосед окажется более сильным и попрет нас не только со своего дома, но и без остановки к самому краю земли? По какому праву? Все по тому же праву! Сильный имеет право убивать более слабого? Это же закон хищника в ограниченном пространстве, когда из сотен и больше диких животные или крыс остается один, который тоже, наконец, умрет без пищи. Это закон крысы.

Первые победы очень обманчивые. Привыкнув без напряжения брать препятствия, можно легко натолкнуться на «волчью яму». Если поляки, осознав собственное бессилие против такой стихии, смикитили, что им надо уберечь от войны не только людей, но и города, и временно смирились с оккупацией, в ожидании благоприятного времени и обстоятельств, не проявляя ни вражеского, ни дружеского отношения к оккупантам, то они смирились не навсегда, а затаив в себе борьбу.

Местные и цыгане, которые бежали от смерти, дрожали при страшном слове «Гитлер», шли на попятный на восток до тех пор, пока не уткнулись в две границы разных цветов: коричневый и красный. Положение безвыходное, и они рассыпались по лесам в предгорьях. Голод заставлял их являться среди людей в облике молдаван, которые были недалеко.

Две молоденькие смуглянки не могли не обратить на себя внимания своих ровесников в солдатском обмундировании. Одна из них, вышла из кустов парка и тронулась навстречу белокурым ребятам. Не очень ухоженные пальцы с золотыми перстнями, не очень свежая шелковая одежда подчеркивала гибкую талию девушки. Повела плечом, сверкнула черносливом глаз и будто бы подмигнула. Отто Фогель протянул к ней руку и вздрогнул от неожиданности: между кончиками их пальцев с тихим треском промелькнула синяя искра. Он достал какие-то деньги и подал цыганке:

— Посмотри внимательно и скажи, кто первым из нас получит железный крест за храбрость?

— Только не деревянный, — уточнил его сосед.

— И не каменный, — прибавил второй. — Железный, и только на грудь!

— Все, — скользнув взглядом по лицам, сообщила цыганка и стала прятать выручку за пазуху. Вдруг улыбку с ее подкрашенных губ будто ветром сдуло. Она достала полученные деньги и протянула назад солдату. — Нет, не все вы… Не надо, — говорила как-то испуганно.

— В чем дело? — насторожился Отто.

— Не могу такое говорить, — сутулилась она, втягивая голову в плечи. — За это денег не дают… Работа у вас опасная. Там, где смерть распоряжается людьми, говорить о чем-то наверное нельзя.

— Это мы знаем. Хорошо, тогда скажи, кого из нас она поцелует первым?

— Вот тебя. — ее палец поднимался, чтобы указать на Отто. — Только нет, не совсем… — второпях дернула головой она.

— Убьет не совсем? Как это? — захохотал один из них.

— Значит, ранит, — подсказал Отто.

— Да не слушай ты эту чумичку, пошли уже, — бросил с досадой третий. — Дождался? Тебе первый шар. Хорошо, пошли. А она — ничего.

— Приголубил бы? — фыркнул смехом сосед.

— Только после красивой ванны и на голодный зуб.

— Какая ванна? Они вообще не моются и не купаются, чтобы не смыть счастья. Не прагматичный ты человек, Отто. Зачем тебе цыганка, которая за твои же деньги напомнила тебе про смерть. За деньги я мог бы тебе пообещать не смерть, а генеральский чин.

— О чем речь? Ты веришь словам этой задрипанной нищенки? Выбрось из головы всякие мусорные глупости. Ты же столько лет мучился в школе, а она даже букв не знает. Полудикое существо дурачит голову цивилизованному воину. Не падай духом, камрад! Впереди такая жизнь!

Но слова цыганки попали на благодатный грунт. Отто после этого служил, как и раньше — с полной отдачей, и только потому, что ничего в этой жизни с половиной отдачи он делать не мог. Оставаясь наедине с собой, особенно в ночное время, путался в паутине невеселых мыслей об отце и о себе, отталкиваясь от слов цыганки. Матери он не помнил и даже никогда не просил отца рассказать что-то о ней, после того как только ощутил, что отцу это делать неприятно. Может, не хотелось лишний раз бередить душу.

Конечно, Отто и без цыганки знал, что война не роддом, здесь люди не получают жизнь, а отдают ее, да еще и не по собственному желанию, а по желанию тех, кто распоряжается чужими жизнями, очень мало рискуя собственной. Когда мысли о смерти становились назойливыми и даже болезненными, успокаивал себя верой во «вторую жизнь», в которую на самом деле почти не верил. Иногда вспоминал строки из книги Байрона о смерти, который приказал сделать ему такую надгробную надпись:

«В прошедшем все мертво.

В грядущем нечего искать.

И только жаль, что ничего

Не жаль мне покидать».

Но это мысли больного и обреченного человека в свои тридцать шесть лет, а Отто почти в два раза моложе. Ему жизнь еще не успела надоесть. Он даже бриться начал только вчера. Даже война — это хотя и страшная, но жизнь, а не смерть.

Но чем ближе десантирование в тыл, тем напряженнее ожидание. Он стал раздраженным. А когда укладывали парашюты разового пользования и без «ПЗ», (запасного парашюта), заперся в себе. Такие парашюты выдаются только для боевого прыжка с высоты 150–200 метров. Здесь, дай Бог, раскрыться основному, а для запасного времени нет, потому его и не выдают.

Началась эта болезнь хронического страха еще до Польши и цыганки. Если раньше на стрельбище ему приходилось сидеть под мишенями в окопе и по телефону передавать результаты, не обращая никакого внимания на шлепки пуль о бруствер, то в бою посвисты пуль напоминали ему, что это летит чья-то смерть, чья-то порция свинца. Именно такая, где-то припасена и для тебя.

С начала службы не понимал слов: разлагать солдата неприятеля. В последнее время сам себя чувствовал разложенным. Как можно идти на смерть ради какой-то или чьей-то идеи? Ведь она съела его отца и таких как он, хороших людей, которые старались жить по нормальным человеческим законам, а не по законам силы. Может отец выбрал для себя неудачную идею? Теперь стоит лишь где-то сказать хоть слово в защиту отца, нет, не его идеи, и ты уже враг, достойный смерти. И, опять-таки, не надо мне никаких идей, хочется только жить и работать для себя и людей. Как мне выскользнуть, убежать от этой бойни, от этого государства, из этой земли туда, где не убивают, и есть возможность хоть как-то жить? Отец неплохо отзывался о России двадцатых лет. Именно Ленинская Россия подавала пример социализма, и отец именно тогда вступил в партию Тельмана. Правда, Сталин проделал какой-то крутой вираж, и так напугал немецких трудовиков, коммунистов и социалистов, что они едва не все бросились из своих партий, похожих на Ленинскую, к своим социалистам, которые имели приставку «национал». Именно они раздули эту партию и привели к власти Гитлера без революции, парламентским путем. А тех, кто не перешел в Гитлеровскую партию, лишали жизни. Среди них оказался и отец. Кто такие социалисты и Гитлер, теперь ясно, но о сталинском социализме Отто знает очень мало. Они там себя называют коммунистами. Но чем они не похожие на тех коммунистов, которые нравились отцу, непонятно. Может и в самом деле там жизнь честнее и человечнее? Отец тоже в душе был коммунистом. Даже из солидарности с отцом можно принять его линию, только как? Здесь ты — щепка в бушующем потоке. Дезертировать из армии что наступает и побеждает в ту, которая может погибнуть под сапогами массы этих людей. Значит, надо не спешить с решениями и строить заключения, учитывая обстоятельства.

А обстоятельства не позволяли долго ждать. Ночью отряд подняли по тревоге. Еще одна учебно-тренировочная? Зачем дергать солдата, у которого давно все отработано до автоматизма. Конечно, не бывает без мелких погрешностей. Кто-то, чтобы не перепутать свой автомат с чужим, чиркнул спичкой, и вместе с тем, попробовал прикурить сигарету. Намерение оборвал кулак сержанта, чтоб не демаскировал обстановку. Спичка упала в промасленную паклю, которой чистили оружие, и она вспыхнула. На пламя набросили солдатскую шинель, а после этого огня стало совсем темно. Все произошло тихо и почти без слов. Удивительно было слышать немецкий язык от «красноармейцев» в старенькой форме.

На аэродром ехали на фуре парашютов в кузовах грузовиков. Ранний аврал выбил организм из ритма, и желудок сразу заскулил, требуя чего-то на завтрак. Тошнота подступала к горлу и сосало под ложечкой. Но все это терпеть еще было можно, а вот трели соловьев на заре переносить невмоготу. Возраст! Отто задыхался от непонятной тоски. А соловьи вкладывали душу в пение, наверное ощущали, что заканчивается их время вместе с цветением садов. Ячмень уже выбросил свой колос, соловей теряет голос.

Замаскированный, без единого огонька аэродром выдавал себя лишь гулом двигателей и шелестом сотен пропеллеров. В воздухе стояла гарь выхлопов, ноздри забивала сухая пыль, поднятая пропеллерами и смрад технической резины.

Отто отметил, что природа не любит войну, иначе она бы не разрешила разным там соловьям и кукушкам своими душевными, будто бы нейтральными, голосами размагничивать воинов, настроенных не на лирическое блаженство или детскую сентиментальность. Эти люди готовятся убивать себе подобных, чтобы отобрать у них всё состояние и даже право на жизнь.

А вот уже и силуэты самолетов. Приглушенно, на тихом газе работают двигатели. Во тьме на полевом аэродроме муравейник из сотен десантников. Отто покашливает — воздух уплотнен и густо перемешан с гарью двигателей, застревает в горле и выдавливает сухой кашель. Машины подходят и строятся в один ряд. Солдаты тем временем спрыгивают с кузовов и разгружают сумки с парашютами.

Те, что приехали минутой раньше, уже успели разгрузиться и разбиваются на пары. Один другому помогают закинуть парашют за спину, пристроить на грудь радиостанцию или коробку с аккумулятором и батареями. Все необходимое привычно экипируется вокруг тела. Вооружение, боеприпасы и паек на три дня. Остальное, все необходимое, будет выброшено на парашютах.

Готовые к посадке в самолеты усаживаются на землю, откинувшись спиной на парашют, ждут следующей команды. Во тьме не видно сколько самолетов стоит на старте для выхода на взлетную полосу. Может, не столько тьма ночи, сколько дым и пыль скрывают от глаза общую картину. Когда очередной самолет выходит на старт и проверяет надежность своих двигателей, земля под десантниками оживает и кисельно дрожит. Потом натужный рев двигателей настраивается на рабочий рокот, и самолет уходит в светлое пространство неба, как в родную свою стихию.

Команда встать объявлена приглушенным голосом, но все ее услышали, так как напряженно ждали. Все команды выполнялись почти молча или по жестам офицеров. Очередь из двух десятков парашютистов замыкал Отто. С насиженного места, позвякивая металлическими пряжками ножных обхватов, очередь тронулась к самолету. Поднимались по невысокой приставной лесенке. Наклоняя головы, ныряли в темный живот воздушного транспорта типа «Дуглас».

Кто вошел первым, будет прыгать последним, а последний, войдя остается возле дверцы, ему прыгать первым. Это продиктовано весом парашютиста. Хотя такое правило в прыжках из самолета не обязательное, здесь парашютисты в разбросе, а не так, как в прыжках с аэростата — где они повисают один над другим по вертикали.

Молча, как на тренировке парашютист, войдя в самолет, цепляет карабинчик своего вытяжного фала за продольный тросс, а сам садится на узенькое откидное из дюрали сиденье, упираясь парашютом в ребристую стенку фюзеляжа. Выпускающий не садится, он имеет визуальную связь с летчиками. Самолет уже в небе, и в нем уже день. Организм напряжен, и десантники часто просят подавать команды голосом, а не сиреной: неестественно громкое и тревожное завывание сирены усиливает напряжение.

Самолет вибрирует, словно от страха перед полетом в тыл, хотя еще нет, не существует фронта, а значит, и зенитки не станут мешать перелету.

Летели не долго, или так показалось. Отто среди этой публики был наиболее молодой, у него еще нет и десяти прыжков, обязательных для начинающего десантника. Может поэтому он сам в себе. Никого ни о чем не спрашивает, а если спросят его, пожимает плечами. Он еще на земле, когда дверь открылась в пилотскую кабину, увидел светящиеся стрелки приборов. Это все будто бы уже не впервые, но… к такому, наверно, привыкать тяжело. Как только его взгляд останавливается на закрытой дверце самолета, через которую ему придется оставлять этот приют, сердце начинает набирать обороты, будто из солидарности с двигателями самолета.

А вот и сигнал из двери летчиков, которая открылась. Поднята рука выпускающего. Все поднимаются — приготовиться! Командир из сержантов проходит от кабины, проверяя на тросе карабины крепления фалов. Раскрытие парашюта принудительное. С кольцом на такой высоте можно не успеть или открыть раньше времени и повиснуть куполом на хвосте самолета.

Выпускающий решительно открыл дверцу, и внутри из-под ног поднялась пыль, будто кто-то старался внести путаницу в процесс отделения от самолета. Но десантники уже не слышат никаких команд, у каждого из них ориентир — впереди парашют перед твоим носом. Иди за ним и не ошибешься. Поток встречного воздуха набивается внутрь самолета, бьет по лицу, по глазам, забивает пылью ноздри.

Выпускающий офицер замер возле открытой дверцы, напряженно ожидает следующей команды летчиков. И вот двигатели, словно поперхнувшись, перешли на тихие обороты. Рука выпускающего резко падает. Отто заучено наклоняет голову, бросает ступню правой ноги в закруглённый угол на пороге дверцы, отталкивается, чтобы подальше отлететь от самолета и не прилепиться к фюзеляжу под потоком воздуха. Его обернуло вокруг собственной оси, дернуло и приложило, но уже ногами к мягкому грунту земли. Только теперь, повалившись набок, вспомнил, что это боевой прыжок, а не тот, когда можно две минуты блаженствовать в воздухе, рассматривая местность под собой. Сегодня облегченного дыхания на приземлении не было, так как напряжение не исчезло, а нарастает, ведь ты в тылу будущего врага. Если дома тебя никто не встречал живыми цветами, то и штык тебя внизу не ждал. Слава Богу, что и здесь пока что обошлось без того, что могло случиться. Ты уже в чужой стране, и еще живой.

Притих и стоял, не двигаясь, примеряясь к обстоятельствам. Еще не утро, но уже и не ночь, только туман ограничивает видимость. И соловьи здесь с точно такими же международными голосами, как и в Польше, и стремление забраться к тебе в душу, такое же настырное. Кто-то подал из тумана неуверенный голос перепелки: под-падьом, под-падьом. Прямо тебе не сигнал, а песня.

Парашютисты по привычке но поспешно собирали свою матчасть, хотя она того не стоит, ведь рассчитана на один прыжок. Собирали ради маскировки, хотя и маскировка якобы ни к чему. Командиры знали, что возвращаться сюда не планировалось.

Это не очень глубокий тыл. Войны еще нет, но здесь уже не сомневаются ни крестьяне, ни солдаты, так как договор, подписанный в Москве, как-то не вяжется с таким сосредоточением войск и техники на границе. Странно лишь то, что простые люди это понимают, а их великий и мудрый вождь пристально смотрит и видит только то, что ему хочется видеть, а не то, что происходит на самом деле.

Проводники были из тех, кто уже здесь поселился, обжился и нетерпеливо именно этих гостей ждал давно.

Приказано расположиться лагерем и готовиться к походу в дневное время. А зачем им ночь, чего прятаться, если они — красноармейцы со своими командирами. Идут по селу, как надлежит с песней про Катюшу, которая бережет любовь. Откуда людям знать, что репертуар у этих воинов ограничен лишь одной песней. Топали дорогой мимо плавней, откуда уже было видно город за рекой и ближе — большой мост, объект, ради которого они столько готовились и сейчас здесь, рискуя жизнями.

Сделали привал на берегу реки, возле одного причала. Отряд чувствовал себя, как дома. Он на этом участке земли — сила. Вооруженные профессиональные воины, солдаты среди безоружных мирных людей небольшого городка. Официально они — живая сила. Живая сила, хотя бы потому, что мертвой силы не бывает. Мост охраняет один дежурный с полутораметровой длины винтовкой. Наверное. у него есть и смена, которая спит на мосту в будке.

Операцию «мост» провели молниеносно, поскольку никакой операции не было. Просто интимно сняли дежурного на мосту, который сначала было оторопел, увидев, что смена идет к нему почему-то раньше времени. Второму, что в будке, не дали даже проснуться. Сами испытывали удивление, почему такой объект удивительно плохо охранялся? Им, прагматикам несчастным, не понять наш славянский характер. Зачем охранять мост? Кому он нужен? Это же не магазин с продуктами и водкой… И не зерно на колхозном току.

3. Обстоятельства появились с неба

Отто практически первым начал войну с Россией, с СССР, поскольку мост был первым захваченным объектом, еще до команды Гитлера перейти границу. Правда, кололи ножами часовых другие, поскольку Отто был рядовым радистом-оператором.

Как бы то ни было, но война, ужасная и беспощадная, кровавая и дымная началась. Умолкло радио на столбах в селе, онемели телефоны по конторам, и как сквозь землю провалилось местное начальство. А уже под вечер из города группами и врассыпную стали приближаться к мосту настоящие красноармейцы. С запада шли машины: грузовики и автобусы, в которых пограничники и гражданские с паническим беспокойством в глазах.

Липовая охрана моста сначала их пропускала, а со временем получила приказ по радио запереть мост и приготовиться к его обороне с двух берегов. Мост должен быть неповрежденным.

Испуганные беженцы и красноармейцы, натолкнувшись на пулеметные очереди со стороны моста, сначала было растерялись, а потом бросились в плавни. С правого берега возле моста нарастало сосредоточение техники. Отряд Отто попросил помощи.

Появились штурмовики.

Они затеяли круговерть над мостом, образовав возле него на берегу кровавое месиво из недавней живой массы. Красные командиры кричали на радистов, которые не могли связать их со штабами и вызвать свою авиацию. Радисты старались пробиться сквозь тесный эфир, густо заселенный музыкой, песнями, маршами и бешенными голосами на немецком языке: наступать, убивать, топтать и подчинять.

Командир приказал Отто перенести куда-то на другое дерево диполь, когда вербу, на которой висел провод, свалило взрывом бомбы. Но бомба второго взрыва откинула Отто с моста в камышовый кювет. Военная часть, которая прорвалась через мост, подобрала контуженного красноармейца в кирзовых сапогах. Правда, в грузовике кончилось горючее, и красноармейцы вынуждены были покинуть машину и оставить контуженного на окраине села ил крупного поселка у каких-то стариков.

У деда и бабы Скоробагатько на днях перед этими событиями гостил внук Андрей, сын их сына, что служит в кадровой где-то на Востоке. Внук Андрей приехал принять участие в спартакиаде в этой западной области и заскочил на день к деду и бабе, которых он впервые видел. Да он, собственно, и согласился на участие в спартакиаде ради командировки в эти края, где когда-то жили родители.

Старые несказанно обрадовались внуку. Особенно баба, она была удовлетворена, что в их доме появился дух городского курева и перебил обычное но печальное благоухание лампадки и свечи. Дед прошелся с внуком по селу, гордо представляя парня односельчанам, а гость угощал мужиков возле сельмага папиросами «Пушки». Андрей буквально в последние минуты выскользнул из-под войны и покатил автобусом на восток, а через село спешили в том же направлении солдаты и гражданские, убегая от войны. Ошеломленные последними событиями Скоробагатьки, приходили в себя после взрывов где-то на мосту или около моста. Присматривая за контуженным красноармейцем, думали о внуке, где он сейчас. А иметь у себя раненного красноармейца с приходом оккупантов стало опасно. Правда, они как вошли, так и пошли дальше, лишь власть поменялась. Старики дрожали, и сообщать о своем квартиранте не собирались. Может повезет уберечь его до возвращения своих.

— Может и Андрейка, если бы не уехал, тоже уберегли бы от войны, — размышляла баба. — А что, паспортов у нас никогда не было, ни в каких книгах он у нас не значится. Живи себе здесь хоть сто лет, только никого не трогай!

— Может мне сходить в центр и попросить фельдшера, чтобы осмотрел несчастного? — совещалась она.

— Какой фельдшер? Аня — медсестра, еще на прошлой неделе укатила куда-то со своим офицером. Сами выходим, главное пристроить его так, чтобы никакая собака не нанюхала.

В огромных сенях, которые под одной крышей с жилыми комнатами старик отгородил легкой плетеной стеной закоулок, сделал топчан или примостку для лежания. Свежую стену обмазал глиной и побелил, приговаривая:

— Чтобы меньше людей видело.

А какие здесь люди, если и в мирное время на этот Керчик мало кто заглядывал. Ближние соседи за пустырями с бурьяном, а улица с одной стороной хат — перией. Противоположная — это уже поле, а точнее — низ, раздолье камышовых плавней до самой реки.

Контуженный дышал ровно и даже несколько раз старался открыть глаза. Потом силился говорить, но что-то у него с речью, точнее с языком, который его не слушался. Как-то он намыслил и даже сделал намерение подняться и свалился на пол. Видно было, что он старается бороться за жизнь и не противится, когда ему помогают подняться, удержаться на ногах. Двигался как лунатик и смотрел на все вокруг удивленными глазами.

От пищи не отказался, но долго рассматривал вареник с вишнями. Увидев на столе папиросы «Пушки», оставленные внуком Андреем, потянулся к ним. Взял одну, а старый дал ему прикурить. Солдат затянулся настороженно и вместе с тем жадно.

Баба как-то остановила в сенях деда и сказала шепотом:

— Выкапанный наш Андрейка. И цыгарку держит в двух пальцах, как наш. И в доме хорошо пахнет, когда в ней молодой человек.

Баба старалась разговорить гостя, выведать, кто он — летчик или командир, откуда у него форма солдата, а на ногах не ботинки с обмотками, а хотя и кирзовые, но сапоги. Может, он летчик?

Отто Фогель, возвратившись из небытия, изучил обстоятельства. Он понял, что за ним присматривают как за красноармейцем и продолжал вживаться в роль контуженного, иначе как объяснить у него отсутствие их языка. Вот они именно те обстоятельства, о которых он часто втайне мечтал: убежать от всех бестолковостей жизни, но не от самой жизни. И все здесь у него выходило, поскольку отношение и хлопоты стариков совпадали с его тайным желанием и стремлением.

Как-то во двор залетела любознательная далекая соседка Люда, которая сразу же, как в селе появился Андрей, первая заявила на него свои права. И теперь, услышав разговор от своих стариков, прилетела убедиться, что Андрей не успел выехать. В комнате, ощутив запах турецкого табака или его дыма, она старалась пробиться в светлицу, но старый вырос на пороге, выставив свою когда-то богатырскую грудь.

— Какой Андрей? Я сам его посадил в автобус на той неделе. Люди же видели. Нет его.

— А я что, отбираю его у вас? Неужели я пойду заявлять? Да язык мне отсохнет. Думаете, мы не подобрали бы раненного красноармейца?

На этот раз Люде не удалось ничего выведать и разнести новость по селу. Война быстро катилась на восток, оставляя за собой искореженную жизнь с растерянными стариками, детьми и женщинами. Мужчины с повестками в карманах и «сидорами» с продовольствием за спиной в первую же ночь войны пошли за своими на восток, чтобы там, где еще нет фашиста, переодеться в солдатское хаки, взять в руки трехлинейку «дробь тридцатого» и стать живой силой на пути оккупанту.

В селе сразу же не стало местного начальства, ни партийного, ни советского, ни колхозного, хотя все это одно и то же, поскольку беспартийного начальства к тому времени почти что не было. И сразу, на подтверждение древней поговорки «свято место пусто не бывает», в доме сельсовета поселились староста вместо головы и писарь вместо секретаря. Сам дом стали называть ратушей. В нём были люди местные, поставленные представителями оккупантов. Они спешно регистрировали в первую очередь не людей, а скот и птицу, искали молодых людей и приводили в порядок хозяйство, поскольку заводы оккупированной Европы требовали продовольствия, сырья и пополнения рабочей силой.

Баба Скоробагатько распустила слух о том, что их внук Андрей, хлопец школьного возраста, которого тут все якобы видели, был на рыбалке, когда налетели самолеты, его контузило бомбой и даже сбросило в воду, где он едва не потонул, но какие-то пацаны его спасли.

— Когда война, то вокруг самые несчастья, — афоризмами говорила баба. — Надо же случиться: мальчик пошел ловить карасиков, а здесь война… Так хотя бы смотрели куда скидывать те бонбы… Все у них не туда… если не на мост, так на дорогу, если не на дорогу, так на живых людей… А теперь что? Сиди и гадай: возвратится ли он к нормальной жизни или нет… С языком что-то…

Гражданская власть старалась как можно скорее пристроить людей к работе, к покорности, к выполнению указаний новой власти и приказов коменданта. Пока что не очень обжились и не очень бесчинствовали шуцманы. Несмотря на войну, на страшные приказы и законы, Скоробагатьки жили как раньше и даже намного интереснее. Дед появлялся в центре и выносил на местный рынок если не курку, то кролика или яблоки из собственного сада и покупал хлеб и папиросы для внука…

Власть делала свои дела, а старики Скоробагатьки свои, они присматривали за внуком, пусть он и не родной, а из семьи теперь не выбросишь. Главное, что в доме был запах терпимых сигарет, это запах жизни, от которой они давно отвыкли. Баба присматривала за гостем, как за родным… Солдата надо уберечь. Ран на нем заметных не было, а с языком, со временем разберемся. Но он не глухонемой, он все слышит, когда позовешь, только почему-то вздрагивает и виновато кивает. В район повезти бы, может там есть врачи, только без документов и за ворота не выйдешь. Может взять справку в ратуше?

И пошел старый в ратушу, забрал из сундука собранные когда-то тридцатки темно-вишневого цвета. Богатым чувствовал себя к приходу новой власти. Пожилой, местный мужик — писарь деньги не принял, пояснив:

— Они теперь разве что на растопку. Ты в каких делах?

И старик объяснил, что у них со старухой гостил внук… а тут война. Он школьник 1927 года рождения. Родился не здесь, а на далеком Востоке, где служил сын старика. Писарь внимательно выслушал посетителя и выписал справку для внука Андрея и посоветовал заверить ее в районе, пока в это дело не вмешалось гестапо. От себя посоветовал записать его в школу, что они здесь намерены скоро открыть. Начальную они сразу открыли, а о старших классах пока еще там где-то не решили.

По старой привычке, дед зарезал петуха, приготовил весомый шмат сала и, поговорив с конюхом и ездовым старосты, уговорил того взять его и внука с собой в район при оказии, чтобы показать врачам контуженого.

Сложное время, пригодились и петух и сало. Мальчика осмотрели и дали бумагу об инвалидности с периодической явкой сюда на комиссию.

Старики успокоились. Андрей Скоробагатько, их внук еще молодой для службы и отправления в Германию. Тем более инвалид и несчастный калека после контузии. К нему даже речь не возвращается. Что-то мычит, так иногда выдавливает из себя какое-то слово, без которого шага не ступить.

Неплохо чувствовал себя и сам новоиспеченный внук Андрей. Такого теплого, искреннего и даже родительского отношения к себе он не ощущал и в детстве. Хотя и самого детства у него почти не было. Какое детство без матери? Поэтому он старался отвечать на тепло этих незнакомых людей преданностью и любезностью. Как-то старый, не достав сигарет в магазине, купил на рынке самосад и несколько экземпляров районки «Новая жизнь». Отто знал с десяток русских слов еще в отряде, а за это время обогатил свой лексикон украинскими словами, и с помощью хозяина стал читать газетку. Старый Скоробагатько радовался что у парня прорезается какая-то память и произношение. А потом, показывая ему справку из ратуши, начал растолковывать, что он теперь не русский и ничей — беспамятный, поскольку свою фамилию он вспомнить не может, теперь он украинец, их внук — Скоробагатько, один из потомков Запорожских казаков. Для чего это дед ему так детально расписывает? Хотя бы для того, что вот в районке написано, что по приказу фюрера создается целая армия из украинских «козаков». Служба очень привлекательная. Молодой казак имеет право в любой оккупированной Германией стране выбрать для себя коня и заказывать доспехи за государственные средства. Вся его семья будет обеспечена государством на льготных условиях фронтовика.

Очень сообразительный внук слушал, только никаких эмоций, никакой реакции на такое сообщение не проявлял. Это была своеобразная проверка его политического наклона. Бабе старик не сознавался, но и не хотел выкормить у себя «птенца кукушки», что твою доброту мог бы применить против тебя и твоего сына — офицера. Но никаких признаков такого направления у парня не выявлено. А то, что он не красноармеец, старик давно заметил и имел ввиду.

А квартирант или подброшенный внук, по документам Андрей Скоробагатько со своим дедом косил бурьян и камыш, как все далекие или близкие соседи, заготавливал на зиму топливо для плиты. Копал огород и с улыбкой осматривал старую ножную ступу, что хозяин достал из полузаваленного разным хламом хлева. А когда старик стал показывать это приспособление в работе, «внук» рассмеялся и решил сам попробовать. Поднявшись, стал ногами на верхнюю подвижную часть ступы, и не сразу изловчился поднять один ее край, чтобы потом стукнуть другим по зерну в металлической чаше, где и происходит священнодейство превращения кукурузы в крупу или муку. Со временем он освоил эту примитивную хитрость и освободил изношенные ноги стариков от работы. А когда внук обратил внимание на швейную машину «Зингер», а потом на косу с маркой «Золинген» и даже прошептал это слово как-то вдумчиво и с легким вздохом, старик заподозрил в нем человека с тех краев. Если он действительно немец, то во-первых, почему он был в форме красноармейца? И он не пришел к ним, а его оставили именно красноармейцы? Правда, те что его оставили, были в обмотках, а он в кирзачах. А если это немец, то почему он прячет свою суть при своей же власти? Конечно, он так молодой, что ему хочется жить, а не умирать за что-то или за кого-то. И в этом случае, он одинаково наш.

Старик приказал жене не расспрашивать этого внука чей он и откуда. Время придет, сам расскажет. И баба согласилась потому, что взгляд у него добрый, характер уступчивый, и вообще лучшего внука ей и не надо. И старики стали относиться к нему по китайской присказке: если ты возвратил человека к жизни, то ты теперь в ответе за него перед Богом.

Как-то ночью, выходя до ветру, старик задержался в сенях возле внука, названного даже в документах, Андреем, чтобы послушать, как он дышит. А он не только дышит, но еще и старается разговаривать, а слова и в самом деле немецкие. Старик был не так давно в плену в первую мировую и усвоил несколько немецких слов и выражений. Это открытие не сняло ни одного вопроса, только подтвердило догадку. Не следует менять устоявшийся в семье покой жизни и тревожить жену, пусть все идет как есть, до чего-то оно да и придет.

Ветряные мельницы в свое время коллективизация уничтожила, а вальцовка в райцентре не работала. Старик смастерил ручную мельницу из плоских каменьев, которые лежали вместо ступенек под порогом. Со двора омертвелой МТС принес ось и несколько шестеренок от веялки. Прихватил и ручку для вращения. Андрей был у него за подручного. Дед и здесь отметил его немецкую хватку. Если сам делал все почти «на глазок», то Андрей за ним все проверял под линейку и школьный транспортир.

Один раз, Андрей поднял веко сундука и взял оттуда первую книжку, которая попала под руку. Это был старенький букварь, по которому учился еще сын этих людей. Прочитал слово «ма-ма» и замер. Потом оставил книгу и долго сидел глядя, как говорится, в самого себя. Этот сундук стал библиотекой для Отто-Андрея… Баба с удовлетворением учила его читать по-украински и по-русски, а он оказался удивительным первоклассником… Такие откровения, как «мы не рабы, рабы не мы,…» он читал, как родные строки и хохотал с детским удовлетворением. Он понял, что и здесь политику прививали человеку с молоком матери, хотя самого молока тот ребенок может и не видел. А как он храбро произносил слова красного пионера из учебника по немецкому языку: «Их бин айн юнгер пионир, ун унзере фане ист рот…»

— Ты немец? — спросил как-то старый тихо, по-домашнему, переступив порог его комнатушки.

— Да вы же давно это поняли, — улыбнулся Отто. — Конечно. А такое, — показал книжку, — я тоже изучал в своей школе. Наверно нас учили по одной программе. Политика. Да, я немец, только другой породы… Я не хочу служить тем, кто отобрал у меня родных и самого погнал убивать людей и подставлять себя ни за что ни про что под пули. Я хочу жить… Если можно у вас и с вами, — а сам взял тетрадь и, увидев таблицу умножения на обороте обложки, заулыбался. — И это одинаковое, что у вас и что у нас… И вообще. вы же теперь мне родные.

— Арифметика на всех языках арифметика. У тебя сколько классов? Шесть или пять?

— У меня на ваши классы — семь. Я хочу служить Германии, только не этим бандитам.

— Тогда ты молодец, если не врешь, конечно, — подвел итог старый. — А если так, то сиди у нас, не рыпайся никуда. Учи наш язык, поскольку ты наш внук, а мы твои, как по-вашему гросфатер и гросмуттер?

Пошли дожди, и крестьянам выпала возможность отдохнуть от бесконечных полевых, огородных, дворовых и всяческих других забот. В этих краях зерновые сжечь на корню активисты не успели, хлеб косили лобогрейками, свозили в одно место, скирдовали и молотили комбайном на стационаре. Людям разрешено было собирать колоски, поскольку зерна из колхоза не будет. Отто ходил с сумкой через плечо со стариком и собирал среди высокой стерни колоски пшеницы черноуски. Дед ругал немецкие лобогрейки и ехидно хвалил советские:

— С вашими машинами от голода умрешь. Отрегулировали, сукины дети, до упора! Ни тебе зернышка на земле ни колосочка… Все им, а что же нам осталось? Нет, наши комбайны больше для людей, а ваши для государства…

На праздник «Спаса» в селе возле ратуши выступал староста, собрав школьных учителей, которые остались.

— На носу новый учебный год, вы готовы, дамы и господа?

— Какой новый год? Какой учебный? Вокруг война, мужчин нет, работать некому, а учить тем более.

— Все сказали? А теперь слушайте мой совет. Воевать — это дело солдата, пахать — обязанность крестьянина, а ваше дело учить детей, а не прятаться за бытовые беспорядки. Пусть каменья летят с неба, вас это не касается. Дважды два, как было — четыре при той власти, так и остается при этой.

4. «Пи эр квадрат…»

В школу записали Скоробагатьки своего внука, а дома они сами были ему учителями. Баба размышляла так:

— Хотя он и немец и, может быть, даже бывший фашист.

— Как это бывший? — пришел в изумление муж.

— Ну не бывший. А если был солдатом, то кто же он еще? Был фашистом, а контузия выбила из него всю эту дурь и он теперь как шелковый. Вот так бы всех фашистов переконтузило, и вышли бы из них нормальные люди, которые не посягают на чужое… — размышляла баба в отсутствие Андрея — Отто. А с ним по-душам вела другую беседу, — Ну. какой же ты украинец, если не можешь хорошо сказать: борщ, вареныки, сало или па-ляныця. И еще, украинцем станешь лишь тогда, как только скажешь правильно, по-нашему: рябеньке телятко.

— Ра… — начал было Андрей, и баба закричала, замахала руками.

— Ой, ни!.. Какое тебе «ра», ты прямо как москаль якийсь. Запам» ятай, никакой москаль не скажет рябеньке. Обов» язково у него будет ра… бенке.

Старик переводил ему книгу для чтения и другие учебники, а когда подошли к физике и электротехнике, там учитель ощутил, что национальное уже ни при чем, оно заметно стало уступать место техническому — интернациональному: законам и цифрам. Дед махнул рукой, поскольку здесь уже больше цифр и разных чужих знаков, чем букв и объяснений.

Конец ознакомительного фрагмента.