Женщины Никто

Маша Царева, 2009

Они – пустое место, они – никто. Они похожи, хотя их жизнь такая разная. Обеим хорошо за тридцать, но одна – порхающая диковинная бабочка в вуали золотого загара, пахнущая мускусом и миндалем, отравленная ботоксом и роскошью. Другая – измученная тяжелым бытом и гнетом меланхолии «разведенка», брошенная мужем-алкоголиком. У обеих яркое прошлое и смутное будущее. Обе понимают, что к своим «за тридцать» не нажили вообще ничего, кроме воспоминаний. Им страшно, что будущего нет. Новый роман Маши Царевой – нежный, иногда грустный, местами довольно циничный. История разочарований и бессмысленного бега по кругу, о том, что вместо пассивного ожидания козырной карты можно смело открывать новые двери и хотя бы к середине жизни наконец научиться стать ее единственным капитаном.

Байка о женщине-никто по имени Инна

Когда самолет уже набирал высоту, и поделенная на буро-зеленые прямоугольники земля растаяла в сахарной вате курчавых облаков, Инна не выдержала и дала волю слезам. Наверное, сказалось напряжение последних дней. Она готовилась к поездке в Египет как к свадьбе: худела, покупала новые шлепанцы и купальник, бегала по парикмахершам и маникюршам, пыталась впихнуть все содержимое шкафа в один-единственный чемодан.

Чуть не опоздала на самолет — чертов таксист никак не мог объехать пробку.

На паспортном контроле неожиданно поехал внутрь каблук.

Потом она облила юбку кофе.

И последний штрих неудачного дня — чужой ребенок, из-за которого ей не досталось места у окна. Когда Инна регистрировалась, она специально попросила место «А». Место А было для нее чем-то вроде талисмана. Ей нравилось смотреть на удаляющуюся землю; когда самолет взмывал над взлетной полосой, она испытывала почти детский восторг и все время полета проводила, расплющив нос о стекло иллюминатора. Ей никогда бы не наскучило смотреть на небо. Неважно, день был или ночь. Небо манило и завораживало. Алые блики на сизых облаках, прозрачная глазурь синеватой дымки, белые кучеряшки, похожие на волосы боттичеллевских ангелочков. Однажды она увидела радугу. Это было чудо — оказывается, если смотреть на радугу сверху, она имеет форму круга! Взмывая в небо, Инна словно становилась никем, и на землю спускалась обновленной — такой, какой сама хотела быть.

И вот досадное недоразумение. Гадкий мальчишка, которого посадили в серединку, устроил скандал. Было ему лет семь-восемь, то есть он давно вышел из возраста, когда в детках умиляют даже сопли и какашки. Капризный, избалованный дьяволенок. Рухнул в проход, громко вопя и чуть ли не головой начал об пол биться, и все потому, что хотел попасть к окошку. Тогда его мама, унылая тетка в безразмерных джинсах на резинке, поискала глазами по сторонам, определяя слабое звено. И вычислила — Инну.

— Вы не могли бы поменяться со мной местами? — елейная улыбка. А глаза настороженные, злые.

Сначала Инна пробовала сопротивляться, пыталась объяснить, что для нее самой важно сидеть именно у окна. Но мать монстра не желала сдавать позиций, она приводила все новые и новые аргументы: ее сын чуть ли не инвалид первой группы, а сама она копила на эту путевку, считай, с самого детства, а все остальные пассажиры в ряду «А» тоже маленькие дети, и только Инна одна взрослая, ну пусть она войдет в положение, ну он же все равно не успокоится, они будут так благодарны. В итоге Инна сдалась, на них уже с любопытством таращился весь самолет, а она терпеть не могла привлекать внимание.

Взлет она не увидела, только почувствовала под ногами не твердыню, а едва заметную вибрацию воздуха. И вот эти слезы — слезы стыда, неуместные, неприличные для самостоятельной женщины тридцати с лишним лет.

Кто-то протянул ей упаковку бумажных платков. Инна обернулась — соседка. Миловидная рыжая девушка лет двадцати пяти, с веснушками, хаотично разбросанными по милому свежему личику, с яркими синими глазами, ямочками на щеках, которые появлялись, когда она улыбалась.

— Вот маленький мерзавец, правда же? Ну не расстраивайтесь так. Если их поселят в том же отеле, что и меня, клянусь, я скормлю его скатам. Хотите вина, у меня есть с собой бутылка?

Инна благодарно улыбнулась и молча протянула пластиковый стаканчик. Попутчица представилась Маргаритой. Она летела в Египет замуж выходить.

— Его зовут Саид, — с просветленной улыбкой рассказала она. — Мы познакомились на прошлый Новый год. У меня было такое ужасное настроение. Рассталась с мужчиной одним, знаете, как это бывает. И подружки вытащили меня в Египет. Дешево и сердито. А там в первый же вечер я познакомилась с Саидом и поняла: то, что я испытывала раньше, не было любовью.

Инна скептически усмехнулась. Она знала не понаслышке, какие беззаботные сказочники эти турецкие и арабские мужики. Те, которые поигрывают мускулами на пляжах, высматривая очередную белобрысую Наташку, а потом, в сладком мороке южной ночи, шепчут, что она единственная, краса очей, звезда полей и так далее. Потом шлют двести эсэмэсок в час на ломаном английском и в один прекрасный день просят выслать двести долларов на мифическое лечение или какой-нибудь мнимый штраф.

Четыре года назад Инна и сама впервые узнала, что такое курортная любовь. На своей шкуре почувствовала, почему бабы подсаживаются на нее, как на героин. Дело было в турецком Кемере, куда она отправилась по горящей путевке, в позднем ноябре за какие-то гроши. Море было относительно теплым, как в Прибалтике летом. Солнце не рисовало на щеках саднящий малиновый румянец, но было достаточно ласковым, чтобы расслабленно поваляться на пляже, с Чезарией Эворой в плеере и с блаженной пустотой в голове.

Именно на пляже она познакомилась с Себастианом.

Он сам к ней подошел.

Без разрешения присел на ее полотенце. А наткнувшись на возмущенный Иннин взгляд, улыбнулся так обезоруживающе, что ее губы сами собою растянулись в ответной улыбке.

Он сказал, что у Инны самые длинные ноги на всем побережье, и поскольку он профессиональный фотограф, то просто не мог не попросить ее позировать. Сам он из Италии, работает в итальянском офисе «Конде Наст», лично знаком с Наоми, Клаудией и Жизель, и, честно говоря, все они в подметки не годятся прекрасной русской блондинке по имени…

— Инна, — польщенно подсказала она.

Потом она узнает о странной манере турецких и арабских мужчин представляться итальянцами, испанцами, бразильцами, аргентинцами и даже — был у нее и такой персонаж! — шведами. Самиры становились Себастианами, Фариды — Фернандами, Рафаэли — Робертами. Они готовы были притвориться кем угодно, только не теми, кем они являлись на самом деле — турецкими аниматорами с деятельными пенисами, но без гроша в кармане.

Себастиан был чертовски хорош собой, просто демонический красавец. У нее никогда не было таких мужчин, Инна даже и представить не могла, что такой мужчина может заинтересоваться ею, обычной, земной.

Десять дней пролетели как один. Они почти не расставались, Себастиан перебрался в ее роскошный гостиничный номер. Целыми днями они валялись на пляже, заплывали в море наперегонки, мотались по окрестностям на его раздолбанном мотороллере, обедали в пляжных рыбных ресторанчиках. Платила всегда Инна, хотя Себастиан поначалу гордо отказывался, но она ведь видела, что он беден, и так хотела сделать ему приятное! Почему-то у нее не возникло мысли: как же так вышло, что фотограф, работающий в итальянском «Конде Наст», не может себе позволить ужин из креветок и пива? Она была влюблена и беспечна. И даже настолько глупа, что в последний день своего отпуска одолжила ему пятьсот долларов — ему нужно было срочно купить что-то для фотостудии на e-bay, а банк отказался принимать его кредитку. «Я тебе верну, — он целовал сгиб ее локтя. — Вот приеду на Новый год к тебе в Москву и верну!»

В аэропорту она в голос рыдала на его плече, а Себастиан гладил ее по голове, нашептывая в ее висок: «Amore… Bella!»

Естественно, он ей даже ни разу не позвонил. И ни разу не подошел к телефону, когда она часами, как загипнотизированная, набирала знакомые цифры. А его электронный адрес оказался недействительным. Но окончательно она убедилась, что Себастиан жиголо и пройдоха, когда увидела его фотографию на одном популярном сайте. Сайт назывался «Кунсткамера» и представлял собою галерею фотографий турецких и египетских пляжных мальчиков. У каждого находилось как минимум восемнадцать русских женщин, считавших обманщика чуть ли не законным мужем. Себастиан был самым популярным мужчиной сайта — вокруг него кипели такие страсти, что даже Шекспиру не снились. Некая Аня из Ростова утверждала, что они успели расписаться, и даже вывесила на сайт фотографию, где она стоит на берегу моря босиком и в длинном белом платье, а Себастиан в солидном костюме обнимает ее, и над ними летают белые свадебные голуби. На этих голубях девушку и подловили, кто-то рассмотрел, что это ловкий фотомонтаж.

Но это неважно, потому что нашлись еще Ира, Татьяна, четыре Наташи и даже одна Мария Ивановна пятидесяти с лишним лет, которые утверждали, что Себастиан — мужчина всей их жизни и они не собираются уступать его без боя.

Все эти истории ее немного успокоили. Она не одинока, не одну ее обманули. Среди возмущенных русских «невест» были и редкие красавицы, и жалкие дурнушки, и умницы с тремя высшими образованиями и собственным бизнесом, и трогательные дурочки, которые делали семь ошибок в словосочетании: «Убью подонка!»

У Инниных подруг тоже нашлись печальные истории.

— Ты просто ненормальная, — говорили они. — Это же всем известная ловушка. Ничего плохого в курортных романах нет, если ты играешь по правилам. Просто надо сразу настроиться на то, что, несмотря на романтический антураж, несмотря на все эти прогулки по лунному пляжу, жасмин в твоих волосах, запах соли на его коже и Вселенную в его приближающихся глазах, несмотря на все это, у вас ничего, ничего, ничего не получится. Вы расстанетесь, и у него появится новая Наташа, в волосы которой он будет вплетать жасмин.

Правила игры Инна приняла.

Но вот забыть космос, который привиделся ей во взгляде горячего Себастина, она так и не смогла. Нет, даже не в самом Себастиане дело, в конце концов, он подло с ней поступил, он прекрасно знал, что она небогата, но на пятьсот долларов развел. А в том чувстве свободы, моря внутри, сумасшествия, узаконенного безумия, эйфории.

Прошло полгода, и она снова отправилась в Турцию — на этот раз на Эгейское побережье, в небольшой городок Кушадаси. Весь день она золотила кожу на пляже, а в первый же вечер, подкрасив губы, сбрызнув волосы сладковатым парфюмом «Ангелы и Демоны» от «Живанши», выпив пару бокалов вина для блеска в глазах, Инна отправилась на набережную, чувствуя себя и ангелом, и демоном одновременно. И в первом же попавшемся кафе познакомилась с греческим богом, который притворялся Арнольдом из Квебека, хотя потом, она это выяснила все на том же сайте, был Ибрагимом из Измира.

Он был богом, и этим сказано все. Гладкая кофейная кожа, умные темные глаза с ресницами мультипликационного олененка Бемби, сильное мускулистое тело с длинными ногами атлета. Уже там, в кафе, в первый же вечер, их пальцы переплелись, и она поняла: на этот раз все будет иначе, она будет энергетическим вампиром, а не донором, она сама полакомится космосом, ничего не отдав взамен.

Она представилась Адрианой, программистом из Чехии. Пылкое воображение шулерски вынимало из рукава детали: Инна нафантазировала уютный домик в пригороде Праги, сад с жасминовыми кустами и крошечной голубой елью, на которой под Рождество она развешивает деревянных Щелкунчиков, деревенскую пивоварню, которая принадлежит ее бывшему мужу, жуткому тирану — она сбежала от него два года назад, а он до сих пор ее преследует, хочет вернуть. Инна все это рассказывала и все глубже погружалась в созданную ею же самой реальность. Арнольд-Ибрагим не заподозрил подвоха, за ничтожных девятнадцать лет своей жизни (как и все восточные мужчины, он выглядел старше и врал случайным любовницам, что ему двадцать семь) он привык к тому, что одинокие женщины готовы рассказать ему всю правду о себе, вывалить все самое сокровенное, самое интимное, пытаясь его заинтересовать и привязать к себе, жалкие дуры.

Инне понравилось быть смешливой Адрианой, к концу отпуска ей даже почудилось, что у нее появились новые жесты и какая-то другая, не свойственная ей улыбка. Она поверила в придуманную ею женщину, впустила ту в себя, и вместе с несуществующей Адрианой они пили жизненные соки юного Аполлона, доили его энергию, вбирали в себя. Она оставила вымышленный адрес, взяла его телефон и, чтобы окончательно закрепить победу, пообещала оплатить ему мотоцикл «Harley Davidson», о котором он с самого детства мечтал. В самолете на обратном пути Инна посмеивалась, представляя, как вытянется его красивое лицо, когда он обнаружит, что никакой Адрианы не существует.

Потом был Египет и араб по имени Мухаммед, похожий на Бенисио Дель Торо, породистый самец с большими амбициями и капризным эго. Он клюнул на Иннины серьги из дутого золота, на ее фальшивую сумочку «Louis Vuitton» и наигранную надменность ее манер, которую принял за чистую монету. На этот раз Инна играла Екатерину, Катеньку, жену нефтяника, пресыщенную фурию с Рублевки, приехавшую развеяться, понырять с аквалангом и посидеть в гордом блаженном одиночестве на морском берегу. Он не в первый раз обманывал курортниц, в глубине души презирал всех этих Наташ с подведенными глазами, в золотых русалочьих купальниках, которые гроздьями западали на его природную мужественность, шептали ему слова любви, клялись в верности, соглашались выйти замуж, а сами были такими порочными, наглыми, грязными. Он не в первый раз обманывал, но и в голове не держал, что и его тоже могут обмануть. Нефтяная леди Катенька показалась ему идеальной дойной коровой — такую можно вызывать к себе два-три раза в год, самозабвенно трахать под полной луной, иногда угощать местным сладким вином или кальяном с дурью и раскрутить на алименты долларов как минимум в пятьсот. Мелкие подарки даже не в счет.

Ласковая солнечная Катенька, домашняя кошка, дремавшая в солнечном пятне подоконника, давно прирученная, послушная и тихая, превращалась в тигрицу под теплом его умелых рук. А потом они лежали рядом и разговаривали, насколько Мухаммеду позволял его скудный английский. И Катенька рассказывала о своем муже, неповоротливом сибирском увальне, о золотой клетке белокаменного особняка, в которой она заточена вот уже как седьмой год, о служанках-филиппинках, гоночных кабриолетах, скачках в Аспене и распродажах в Риме. Она рассказывала, а у Мухаммеда горели глаза, и он говорил, что это от любви…

Потом был Тунис и пылкая страсть с Самиром; для него она стала Жанной, мрачноватой поэтессой, которая носила только черное, пила неразбавленный ром и курила крепкие сигары. Она читала ему Гумилева, а он слушал, ничего не понимал, но делал вид, что растроган. Инна видела, что он ей верит, верит на все сто, и это заводило ее еще больше.

Самолет пошел на снижение, и впервые за весь день Инна улыбнулась — самой себе, беспричинно. За полупрозрачной вуалью облаков проглядывалась растрескавшаяся земля пустыни и синее-синее море, перечеркнутое белыми линиями, тянувшимися за быстроходными катерами. Впереди ее ждало две недели счастья, две недели чужой жизни, куда более интересной, чем ее собственная. Жизни, о которой Инна пока не имела понятия, но которая совсем скоро заполнит все ее существо, вытеснив ее саму куда-то за пределы. Вместе со всеми ее страхами, морщинками, которые все глубже впиваются в кожу, ночными кошмарами, когда она представляет одинокую старость в прокуренной хрущобе, смутными мечтами и фантазиями, многолетней вялой влюбленностью в женатого шефа, пахнущего капустой и стряхивающего перхоть на вельветовый пиджак, серой Москвой, неприметным тихим существованием, которое она вела.

Эта женщина больше не была самой собой — скучной девицей тридцати четырех лет, менеджером в магазине сотовых телефонов, измученной обстоятельствами Инной, она была кем-то другим, кем-то, кто был умнее, красивее, удачливее, чем она сама.

Кем-то, кто смел рассчитывать на счастье.

Квартира производила впечатление оплеухи. Как будто бы роскошь была осязаемой и наотмашь ударила смущенную Анюту по лицу. Ступив на инкрустированный паркет и оставив у входной двери разношенные сапоги, она испуганно поджала пальцы ног. Как будто бы ее чистые, но латаные-перелатанные чулки могли одним своим прикосновением осквернить этот пол.

Как странно. Еще несколько минут назад она брела по улице, вертя в руках бумажку с адресом, и случайно наткнулась взглядом на свое отражение в магазинной витрине. Остановилась на секунду, критически прищурилась и — черт его знает, в чем там было дело, может быть, она приятно разрумянилась от долгой ходьбы, а может быть, просто на ее лицо как-то хитро падал свет — Анюта вдруг подумала: «Черт возьми, а я еще ничего!» Да, полная. Но окутывая ее тело коконом жира, невидимый шелкопряд пожелал сохранить пропорции, Нютина фигура по-прежнему напоминала гитару (только очень-очень большую гитару). Ее волосы были тусклыми, виски казались пегими из-за ранней седины, но ведь она просто всегда ленилась, не находила времени и не видела смысла в том, чтобы пользоваться хорошей краской! Под глазами собрались лучики тонких морщинок, зато подбородок не поплыл. А у Жанны Фриске и Мадонны тоже морщинки, что не мешает им слыть красавицами. И пальто — простенькое, но новое, шерстяное, красное — необычайно ей шло. Она даже приободрилась, приосанилась.

Но квартира Полины Переведенцевой тотчас же развеяла мираж. На фоне хрусталя, мрамора, витражей, цветного венецианского стекла, антикварных картин и атласной обивки диванов в стиле ампир Анютина наружность вдруг показалась убогой, трехкопеечной какой-то. И лицо будто бы побледнело, и седины словно стало в два раза больше, а пальто… Господи, да что уж там, смех один, а не пальто. Купила на привокзальном вещевом рынке за семьсот рублей. Вьетнамский ширпотреб, синтетическая подкладка неприятно елозит по колготкам, а из швов нитки торчат.

Под стать квартире была и хозяйка. Высокая, статная, с балетной осанкой и надменным поворотом головы, льдом в светлых, будто бы прозрачных глазах и недовольным выражением лица. Недоступная и прекрасная. На ней был шелковый халат с просторными рукавами и бисерной вышивкой, светлые волосы небрежно собраны в пучок, но во всей этой непринужденной расслабленности было столько шика, что у Анюты перехватило дыхание.

— Вы опоздали, — она постучала длинным пастельным ногтем по циферблату изящных наручных часов. — На семнадцать минут.

Вот так вот. На семнадцать. Знай свое место, смерд.

— Извините, — смутилась Анюта. — Я не москвичка, вы же знаете. Электричку задержали.

— Ладно, пройдем в гостиную, — она поморщилась так, словно перед ней стояла не в меру нарядная Анюта, а воняющий экскрементами бомж.

«С ней будет трудно, — грустно подумала Нюта. — Мы не уживемся. Господи, за что мне это все? В моем возрасте попасть в прислуги какой-то хамке. Престарелая Золушка, сказка нового формата! Хеппи-энда не будет, потому что у феи артрит и старческая деменция, а принц из конъюнктурных соображений давно женился на дочке Бабы-яги».

Полина указала ей на диван — роскошный мягкий диван, обитый узорчатой парчой, а сама уселась в кресло напротив. На журнальном столике дымилась чашка кофе. Одна. Потенциальной прислуге присоединиться к кофепитию не предложили, видимо, Переведенцева хотела сразу показать, какое место она отводит новой домоправительнице.

— Рассказывайте. Вы сидели?

— Что? — опешила Анюта. — В каком смысле?

— В прямом. Моя прошлая домработница сидела за мошенничество. Правда, узнала я об этом потом, ко мне она устроилась по фальшивым документам.

— Извините, но если я вам не понравилась, то давайте сразу попрощаемся, зачем придумывать повод? — Анюта встала и нервно одернула юбку. К чему терпеть такие унижения, подыгрывать чужому комплексу неполноценности и желанию самоутвердиться. Ей и так дорого стоило это решение. Одно дело — поломойничать в подъезде, и совсем другое — стать служанкой избалованной особы с капризным характером, отклеивать прокладки от ее ношеных трусов и вступать в неравный бой с ее предменструальным синдромом.

— Стойте, — Полина слабо улыбнулась. — Простите. У меня был трудный день. Не надо было на вас срывать зло. Тем более вы по рекомендации.

Не зная, что ответить, Анюта села обратно на диван. Чувствовала она себя дура дурой. Даже отпор не может дать по-человечески. Правильно Вася говорил: тряпка, мямля.

— Насколько я поняла, опыта у вас нет?

— Я никогда не была домработницей, но мне приходилось работать в сфере… — нахмурившись, Нюта вспомнила слово, которое когда-то услышала в одном кадровом агентстве, — клининга.

Полину это почему-то развеселило.

— Забавная вы. А сколько вам лет?

— Тридцать шесть, — бесхитростно призналась Нюта.

У Переведенцевой вытянулось лицо — должно быть, она первой заметила собственную бестактность и, взяв себя в руки, равнодушно улыбнулась. Но потом все-таки не удержалась от непринужденной похвальбы.

— Значит, я вас немного старше. Два месяца назад мне исполнилось тридцать восемь.

По-детски непосредственное Анютино изумление ей, конечно, польстило — обычно женщины скупились на искреннюю реакцию, норовили ее подколоть, намекнуть, что удачно сложившийся генетический пасьянс компенсируется интеллектуальной неполноценностью, и вообще, наверняка она уже сделала тридцать три подтяжки, а под дорогой одеждой прячется отмеченная пигментными пятнами вислая грудь.

Анюта же не могла оторвать взгляд от ее лица — молодого, гладкого.

Красивая, как ведьма. Ведьмы не стареют.

Время, когда она сама чувствовала себя хорошенькой и желанной, пролетело так быстро, что Нюта едва успела распробовать свою женственность на вкус. Хохотушка с русыми кудряшками, которые так трудно было угомонить, чтобы они не торчали во все стороны вокруг ее подвижного лица. Ей было шестнадцать, когда она встретила Васю. Он вернулся из армии и сразу обрел статус самого популярного парня во дворе, короля микрорайона. Зеленоглазый, с широкими скулами, мужественными крупными чертами лица, высокий, поджарый, сильный. Он жил в соседнем подъезде, и Нюта за ним украдкой наблюдала. То есть это она сама считала, что украдкой, а между тем весь двор полагал, что она бегает за Васей как собачонка. Десять раз в день выносила помойное ведро в надежде случайно с ним столкнуться, поймать его насмешливый взгляд.

— Мужчины не любят преданных таких, — говорила ее лучшая подруга Тома. — Что ты творишь-то, как самой не стыдно?

— А вдруг это настоящее? — мечтательно вздыхала Нюта.

— Он мне не нравится. Самоуверенный мужлан. С таким будет куча проблем.

Вася был бы дураком или импотентом, если бы не воспользовался щенячьей преданностью полногрудой школьницы, которая не сводила с него восторженных глаз, трогательно запиналась, обращаясь к нему по имени, и топтала пыльный асфальт двора своими лучшими туфлями, неловко пытаясь делать вид, что выносить мусор на двенадцатисантиметровой шпильке — банальное дело.

Однажды он подошел, потрепал ее по щеке и лениво протянул: «Поехали купаться!» Вот так просто. Одна фраза, и Нютина жизнь раскололась на две половинки. В одной была родительская строгость, оберегаемая девственность, смутные планы на жизнь, инфантильные мечты, возбужденный шепоток с подругами, взгляды искоса, старая тушь, в которую сначала надо поплевать, попытка выстричь челку, как у Натальи Варлей. А в другой — только это «Поехали купаться!» и его прищуренные глаза с бурыми капельками на бутылочно-зеленой радужке.

Анюта пропала. Никому ничего не сказав, позволила себя украсть. На переднем сиденье старенькой «шестерки», которую он взял у отца, она чувствовала себя самой счастливой девушкой в мире, врывающийся в открытое окно пыльный сквозняк трепал ее волосы, она хохотала без повода, успевая подумать: не выглядит ли она полной идиоткой.

Вася привез ее к поросшему тиной пруду, оазису в жарком мареве июля. Достал из багажника клетчатый плед, расстелил на траве. Анюта отдалась ему бездумно, без кокетливых препирательств, без разговоров о будущем, просто ей казалось, что так будет правильно, и все. Боли она не заметила, лишь в какой-то момент увидела на бедрах темную липкую кровь, клетчатый плед пришлось потом выбросить. Вася был удивлен ее девственностью еще больше, чем Нюта его вниманием.

— Что же мне теперь с тобой делать?

— Жениться, — серьезно ответила она.

Анюта не любила секс. Просто она до того любила Василия, что приняла бы из его рук и отравленное вино, все, что он предлагал, она считала единственно правильным. Может быть, она из редкой породы однолюбов. Может быть, просто дура. Время шло, очарование не развеивалось. Она по-прежнему любовалась каждой его черточкой, особенно умиляли Васины изъяны и шероховатости — нездоровая бледность, кариес на переднем зубе, желтоватые ногти на ногах.

Она смотрела на Васю снизу вверх, как на божество, всегда.

Даже когда его природная мужская красота усохла, поблекла, придя к знаменателю новой высокоградусной жизни. Подурневшего спившегося Васю она любила больше.

Как большинство запойных алкоголиков, он был болезненно худ и имел землисто-зеленоватый цвет лица. Сквозь белую кожу рук просвечивали фиолетовые вены. Щеки ввалились, как у покойника, пожелтели зубы. Он ленился бриться, и его подбородок зарос редкими курчавыми волосинами, из-за которых он стал похож на унылого козла.

Анюта видела в нем другое.

Бледно-голубая жилка бьется на виске, от жалости на части рвется сердце. Как он похудел. Глаза кажутся огромными, как у инопланетянина. По утрам его шатает от слабости, если бы только она могла отдать ему часть собственных сил. Он забывает есть. Его рвет зеленой желчью.

— Когда ты уже выгонишь этого алкоголика? — спрашивала Тома. — На черта он тебе сдался?

— Я его люблю, — Нюта упрямо сжимала губы.

И это было правдой. Она настолько растворилась в этой острой отчаянной жалости, в удушающей нежности, в этом желании последовать за ним на самое дно, если понадобится, что забыла о себе самой, не заметила, как подурнела, постарела, расплылась. Просто однажды, посмотрев в зеркало, вдруг увидела в нем незнакомое осунувшееся лицо с потерявшим четкость подбородком и космической тоской в тусклых глазах.

А когда у Васи появилась та женщина… Потрепанное выцветшее привидение с варикозными тощими ногами, жесткими белыми волосами, в изъеденном молью пальто, эдакая мадам Брошкина с сизыми прожилками на картофелевидном носу. Нет, Анюта не ужаснулась, не опомнилась, не попыталась отыграть назад. Она поняла, что любит еще сильнее, что она за него ответственна, что она ни в коем случае не даст ему пропасть.

— Вы можете приступить завтра? — подняла бровь Полина.

— Думаю, да. Я взяла с собою кое-что из вещей, остальное могу перевезти в выходные.

— Вы не подумайте, что я такая уж сволочь, — закусила губу Переведенцева, — но спрашивать буду строго. Мне нужен идеально чистый пол, я всегда по дому босиком хожу. И чтобы каждый день меня ждал низкокалорийный ужин. Хотя… — она окинула презрительным взглядом полную Анютину фигуру. — Сомневаюсь, что вы много читали о калориях. Но ничего, я дам вам кулинарную книгу. Раз в четыре дня необходимо менять постельное белье. И отвозить его в прачечную. В домашней машинке можно стирать только полотенца, половые тряпки и вашу носильную одежду. Все остальное может испортиться. Еще у меня аллергия на пыль. Я дам вам памятку о том, как поливать цветы. И заставлю подписать договор материальной ответственности, потому что одна моя пальма три с половиной тысячи евро стоит. Получать деньги будете каждый месяц второго числа. Полторы тысячи долларов, как и договаривались. Вас это устраивает?

Больше всего на свете Анюте хотелось вырваться из парчовых объятий пахнущего сладковатыми духами дивана, наскоро обуться и рвануть из этой квартиры на всех парах, не оглядываясь назад, на вокзал, быстрее. Свернуться калачиком на верхней полке плацкартного вагона, и через пять часов увидеть знакомый тихий городок. Где никто не считает калории и не держит дома кокосовых пальм, где все просто, понятно и привычно, где мраморный пол можно встретить разве что в краеведческом музее, а сорокалетние бабы выглядят как сорокалетние бабы, а не как Светка Букина.

Но перед глазами стояло бледное личико Лизоньки — как там одна, мается ли, скучает ли, голодает? Будет ли другой такой шанс дочери помочь?

— Да.

— Отлично, — удовлетворенно улыбнулась Переведенцева.

Анюта же подумала: наверняка у этой холеной моложавой красотки есть свой скелет в набитом дизайнерскими нарядами шкафу, наверняка ей тоже есть о чем плакать по ночам, и вообще, сложно, наверное, быть такой холодной. Интересно, эта Переведенцева умеет любить?

Пройдет много лет, обида забудется и, как старое пулевое ранение, станет больно ныть разве что к перемене погоды. Она изменит цвет волос, бросит курить и купит на рождественской распродаже белье из тайского шелка — белье, на котором будут спать ее новые мужчины. Время размашистым жестом истеричного художника разлинует ее лоб новыми морщинками, а она привычно сотрет их ботоксом, притворившись, что никакого времени и вовсе не существует.

Может быть, она полюбит шоколад.

Может быть, купит вибратор и будет долго изучать инструкцию.

Может быть, у нее появятся новые привычки. Ходить без зонтика под колючим куполом московской мороси, покупать одинаковые туфли на непременно тонких каблуках, посещать субботние спектакли Цирка на Цветном, чтобы полюбоваться чужими детьми, летать в Таллин на выходные, бегать в парке, пить какао по утрам.

Одно останется неизменным. Этот запах, запах Роберта, его туалетная вода, белый мускус с легкой сандаловой нотой, помноженной на табачный дым, всегда, всю жизнь будет оставлять привкус горечи на кончике ее языка.

Полина не знала, никогда не задумывалась о том, что такое любовь. Но она знала точно, что любовь пахнет именно так.

Недавно она зашла в косметический отдел ЦУМа и продавщица, похожая на звезду индийского кино, с тяжелыми черными волосами и крошечной брильянтовой каплей в ноздре, сунула ей под нос пропитанную ядом бумажную полоску. То есть она не знала, что это яд, она думала, что рекламирует расфуфыренной покупательнице модный аромат. А у Полины задрожали колени и легкие наполнились свинцом.

— Вы плачете? — удивилась продавщица.

— У меня аллергия, — буркнула Полина.

Она не умела, не хотела плакать при всех, возбуждая интерес зевак, и в то же время было невыносимо играть, когда внутри все дрожит.

Бросилась в туалет. Заперлась в кабинке и рухнула на кафельный пол, ободрав колено. С треском лопнул чулок.

Полина сидела на полу и роняла слезы в унитаз. А потом ее вывернуло наизнанку, она легла на пол и прижалась раскаленным лбом к затоптанному кафелю.

Самооценка в свободном падении. Отрицаемое ею время клоунски растягивает губы: старая, жалкая, смешная.

Роберт.

Беззаботная мальчишеская улыбка, серое море штормит в глазах, на аккуратно постриженных висках брызги седины, между широких бровей напряженная морщинка. Мужчина-мальчик.

Нет, это не была любовь с первого взгляда. Впервые увидев Роберта, она подумала: «Ну что за идиот?»

На танцполе самого престижного клуба города он умудрялся обжиматься с тремя манекенщицами сразу, и его белоснежная футболка (вкупе с белоснежной улыбкой) флюоресцировала в дискотечном ультрафиолете.

— Видишь, америкос как выпендривается, — рассмеялась ее приятельница Марина, сериальная актриса.

Маринин возраст грубо выпихивал ее из привычного амплуа инженю, но ее инфантильность мешала с этим смириться. Марина сильно загорала, стриглась под Мерилин Монро и считала некоторую старомодность образа своей изюминкой. Почему-то она игнорировала тот факт, что большинство эротических моделей косят под великую Мерилин, а от актрисы как раз требуется гибкость образа. Неважно. Главное, что в тот вечер Марина привела ее в клуб, где Поля встретила его.

— Обалдел, поди, от русской красоты.

— Откуда ты знаешь, что он америкос?

— Да ты что? — выпучила глаза Марина. — Он не просто америкос, он еще и миллионер. Его отец — медийный магнат, а сам он продюсирует какой-то блокбастер. А знаешь, зачем он в Москву приехал?

— Зачем?

— Ему нужна актриса на главную роль! По сюжету она русская! — торжествующе воскликнула Марина. — И угадай, кого пропихнули на кастинг?

— Судя по твоему лукавому виду, тебя, — улыбнулась Поля.

— Вот именно! — По Марининой интонации можно было подумать, что кастинг ею уже успешно пройден.

Возможно, так оно и было. Марина вечно путалась с какими-то бандитами, таким ничего не стоит подсидеть Пенелопу Крус и водрузить на ее место такую вот Маринку Иванову, которая сначала сольется в экстазе с Брэдом Питтом, а в титрах не забудет передать привет Толяну, Коляну и светлой памяти погибшего в перестрелке Вована.

Наверное, Роберт так и остался бы для нее одноразовым впечатлением, если бы Марина не произнесла роковую фразу:

— А хочешь, поехали со мной? Будет весело!

От скуки ли или потому что неписаный закон городского выживания гласит: чем больше у светской девушки знакомств, тем больше у нее шансов, Полина согласилась. Не подозревая о том, что это равнодушное «да» еще много раз сыграет против нее — одинокими ночами, когда она точно знала, что он греет постель костлявым Мисс Хрен Знает Что, удушающими приступами ревности, экспериментами с алкоголем, нерожденным ребенком и внезапно принятым решением больше никогда не пытаться завести детей.

В тот момент они оба еще были самими собою. Роберт — веселым бабником в белой футболке, Полина — холодной принцессой серого города, который отбирает надежду гораздо чаще, чем ее дает.

Она и сама не поняла, что же произошло. Ее сознание не нащупало ту отправную точку, с которой стартовала катастрофа.

Будничное утро, привычная серость за окном, хлюпающая слякоть вцепилась в сапоги, как колорадский жук в картофельный лист. Стоя в пробке на Ленинском, она тысячу раз пожалела о том, что поддалась на Маринкину провокацию. Ну разве ей может быть интересно понаблюдать за тем, как обнаглевший голливудский мужлан пошлет к черту тридцатипятилетнюю русскую актрису, возомнившую, что она может сыграть студентку колледжа?

Про студентку ей Марина рассказала утром, по телефону. Русская студентка по гранту приезжает в американский колледж, где сталкивается со снобизмом, ксенофобией и чуть ли не некрофилией: вот в чем заключался сюжет фильма, с помощью которого Марина Иванова надеялась прорваться на обложку американского «In Style».

— А ты уверена… Нет, я ничего не хочу сказать, но… Марин, ты ж взрослая баба, а там совсем свежее лицо нужно, — попробовала образумить ее Полина.

Но разве можно образумить почуявшего сметану кота?

— Ерунда. Я специально сделала химический пилинг, если снимать через чулок, сойду и за пятнадцатилетнюю.

— Как это, через чулок? — Поля не знала, смеяться ей или плакать.

— Говорят, Гурченко через капроновый чулок снимают. А что, стильный ход.

Конечно, все получилось так, как и предполагала Полина. На кастинг явилось больше сотни приятно возбужденных актрис, почти все они были намного моложе и красивее Марины, ради удовлетворения амбиций были готовы на все, и это емкое ВСЕ сочилось из их нахальных порочных глаз, угадывалось в очертаниях их затянутых в дорогое белье грудей, звало, манило, орало о доступности.

Роберту хватило одного беглого взгляда, скользнувшего по Марининому лицу, чтобы понять: ей не видать даже фотопробы.

Утренний Роберт понравился Поле гораздо больше, чем ночной. Она вдруг разглядела, что концентрированный мачизм, показавшийся ей при тусклом освещении ночного клуба бездарной материализацией кризиса среднего возраста, на самом деле и есть его внутренняя сущность. Он был мужчиной, мужиком в самом первобытном значении этого слова, бездонным сосудом тестостерона. Сердце кольнула прохладная мятная игла, никогда в жизни близость мужчины, чужого мужчины, незнакомого, так не действовала на Полину.

Должно быть, он почувствовал это на гормональном уровне, как кобель за много километров чует течную суку.

Во всяком случае, на Полином лице его взгляд задержался несколько дольше, чем на Маринином.

— Вы тоже на кастинг?

— Нет, я из группы поддержки, — улыбнулась она. И почувствовала резкий толчок в бок, Марина намекала о том, что настал момент проявить чистую женскую дружбу. — Актриса — моя подруга. Может быть, все-таки позволите ей пройти фотопробы? У нее интересное лицо, гамма эмоций.

Конец ознакомительного фрагмента.