Идентичность

Фрэнсис Фукуяма, 2018

В последние годы все больше и больше внимания люди во всем мире начинают уделять своей идентичности – национальной, расовой, гендерной, религиозной. Этот глобальный тренд, по мнению Фрэнсиса Фукуямы, автора бестселлера «Конец истории и последний человек», является решающим фактором для эффективной работы общественного механизма, будь то в странах Востока, Юго-Восточной Азии, Соединенных Штатах или Скандинавии. В своей новой книге Фукуяма исследует истоки нашего стремления к признанию достоинства и разбирает последствия влияния политики идентичности на либеральный миропорядок в эпоху популизма. Задача, которую ставит перед собой Фукуяма, – доказать, что права личности, лежащие в основе либеральной идеи, не только могут вести к индивидуалистическому дроблению обществ, но и создать основу для социальной консолидации.

Предисловие автора

Эта книга не была бы написана, не стань Дональд Трамп президентом США в ноябре 2016 г. Как и многие американцы, я был удивлен таким исходом и обеспокоен его последствиями для Соединенных Штатов и всего мира. В июне того же года другое общенародное голосование — референдум в Великобритании о выходе из Европейского союза — также принесло совершенно неожиданный результат.

Последние пару десятков лет я много размышлял о развитии современных политических институтов: как возникли государство, верховенство права и демократическая подотчетность, как они развивались и взаимодействовали и, наконец, как они могут прийти в упадок. Задолго до избрания Трампа я писал, что институты в США разрушаются, поскольку господство в стране захватывают мощные группы влияния, а само государство превращается в косную структуру, неспособную к самообновлению^[1].

Трамп есть и продукт такого разрушения, и его агент. Его политический взлет связан с надеждами на то, что он использует мандат доверия, врученный ему народом, чтобы встряхнуть систему и вернуть ей эффективность. Американцы устали от бессмысленного противостояния партий, обернувшегося политическим застоем. Они изголодались по сильному лидеру, способному вновь объединить страну, положив конец ветократии — возможности групп влияния блокировать общественную инициативу. Подобный всплеск популизма привел в 1932 г. в Белый дом Франклина Рузвельта и преобразил американскую политику на два поколения вперед.

Проблема с Трампом оказалась двоякой, связанной как с его политикой, так и с особенностями личности. Его экономический национализм может скорее ухудшить, чем улучшить положение его сторонников, в то время как очевидное увлечение авторитарными «сильными личностями» в ущерб демократическим союзникам способно дестабилизировать международный порядок. Что же касается личных качеств, то трудно представить человека, менее подходящего для того, чтобы быть президентом Соединенных Штатов. Добродетели, которые ассоциируются с образом выдающегося государственного лидера, — элементарная честность, надежность, рассудительность, преданность общественным интересам и морально-нравственный стержень, — у него полностью отсутствуют. На протяжении всей карьеры Трамп был озабочен исключительно саморекламой и никогда не останавливался перед тем, чтобы пройти по головам или обойти правила, стоявшие на его пути, не гнушаясь никаким средствами.

Трамп олицетворяет общую тенденцию международной политики — наступление так называемого популистского национализма^{1}. Лидеры-популисты стремятся использовать легитимность, полученную через демократические выборы, для консолидации власти. Они утверждают, что имеют прямую харизматическую связь с «народом», который часто определяется в узких этнических терминах, исключающих значительную часть населения. Они не любят институты и стремятся подорвать систему сдержек и противовесов, ограничивающую личную власть лидера в современной либеральной демократии: суды, систему законодательной власти, независимые СМИ и «аполитичный», внепартийный чиновничий аппарат. Современными лидерами такого типа можно считать и Владимира Путина в России, и Реджепа Эрдогана в Турции, и Виктора Орбана в Венгрии, и Ярослава Качиньского в Польше, и Родриго Дутерте на Филиппинах.

Глобальное движение к демократии, начавшееся в середине 1970-х, привело к тому, что мой коллега Ларри Даймонд назвал «глобальная рецессия»^{2}. В 1970 г. существовало лишь около 35 электоральных демократий. За следующие 30 лет их число постепенно росло, пока в начале ХХI в. не достигло почти 120. Наибольший рост пришелся на 1989–1991 гг., когда крах коммунизма в Восточной Европе и в бывшем Советском Союзе вызвал волну демократизации во всем регионе. Однако с середины 2000-х тенденция обратилась вспять и число демократий сократилось. Авторитарные страны — и прежде всего Китай — в это время обрели уверенность и стали более напористыми.

Неудивительно, что создание работоспособных институтов в новых «потенциальных демократиях», таких как Тунис, Украина и Мьянма, идет с огромным трудом. Неудивительно также, что либеральная демократия не прижилась в Афганистане или Ираке после вторжения США в эти страны. Возвращение России к авторитарным традициям вызывает скорее разочарование, чем удивление. Гораздо более неожиданными стали угрозы демократии, исходящие из, казалось бы, уже устоявшихся демократических государств. Венгрия одной из первых в Восточной Европе свергла коммунистический режим. Когда она вступила в НАТО и Европейский союз, возникло ощущение, что страна вернулась в Европу в качестве «консолидированной», по выражению политологов, либеральной демократии. Тем не менее под руководством Орбана и его партии «Фидес»^[2] Венгрия возглавила движение к тому, что Орбан назвал «нелиберальная демократия»^[3]. Но гораздо большим сюрпризом стало голосование за Brexit в Великобритании и за Трампа в США.

Эти две ведущие демократии были архитекторами современного либерального международного порядка, возглавившими под руководством Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер «неолиберальную революцию» в 1980-х гг. Однако они сами, похоже, свернули в сторону куда более примитивного национализма.

Это возвращает меня к истокам появления этой книги. С тех пор как в середине 1989 г. вышла моя статья «Конец истории?» и в 1992 г. книга «Конец истории и последний человек»^{3}, меня постоянно спрашивают, не опровергает ли мои тезисы то или иное явление. Это может быть переворот в Перу, война на Балканах, террористические атаки 11 сентября, мировой финансовый кризис или, в самое последнее время, выборы Дональда Трампа или описанная выше волна популистского национализма.

Большинство критических замечаний основаны на простом непонимании и неверной интерпретации моих идей. Я использовал слово «история» в гегелевско-марксистском смысле, то есть как долгосрочную эволюцию человеческих институтов, которую иначе можно назвать развитием или модернизацией. Слово «конец» (end) подразумевало не «прекращение», но «конечную цель»^[4]. Карл Маркс предполагал, что концом истории будет коммунистическая утопия. Я же просто предположил, что версия Гегеля, в которой развитие институтов приводит к формированию либерального государства, связанного с рыночной экономикой, является более вероятным итогом^{4}.

Это не значит, что за эти годы мои взгляды не изменились. Самое полное их переосмысление я смог изложить в книгах «Государственный порядок» и «Угасание государственного порядка», которые в совокупности можно понимать как попытку переписать «Конец истории и последний человек» на основе того, что я понимаю под мировой политикой сейчас^{5}. Главные изменения, к которым я пришел, касаются, во-первых, сложности развития современного, обезличенного государства — проблемы, которую я назвал «равняться на Данию»^[5], и, во-вторых, возможности разложения современной либеральной демократии или ее регресса.

Однако критики упустили еще один момент. Они не заметили, что в конце названия первоначального эссе стоял вопросительный знак, и не прочитали более поздние главы «Конца истории», посвященные проблеме последнего человека Ницше.

И в эссе, и в этих главах я отмечал, что и национализм, и религия по-прежнему представляют мировые политические силы и не собираются исчезать. Они не собираются исчезать потому, что, как я утверждал тогда, современные либеральные демократии не сумели полностью разрешить проблему тимоса. Тимос — это та часть души, которая страстно жаждет признания и уважения человеческого достоинства^[6]; изотимия — это требование уважения наравне с другими людьми; а мегалотимия — это стремление к публичному признанию своей исключительности. Современные либеральные демократии обещают и в значительной степени обеспечивают минимальную степень равного уважения, воплощенную в правах личности, верховенстве закона и избирательном праве. Но это не гарантирует того, что при демократии людей действительно будут уважать в равной степени, особенно представителей исторически маргинализированных групп. Целые страны могут ощущать недостаток уважения, что подпитывает в них агрессивный национализм (подобным же образом верующие полагают, что их религиозные чувства оскорблены). Изотимия будет и впредь разжигать жажду равного с окружающими признания, которая вряд ли когда-либо будет полностью удовлетворена.

Не менее серьезная проблема связана и с мегалотимией. Либеральные демократии добились неплохих результатов в обеспечении мира и процветания (хотя в последние годы дела с этим обстоят несколько хуже). Эти богатые, безопасные общества — обитель последнего человека Ницше, они населены «бесчувственными людьми»^[7], которые проводят жизнь в бесконечной погоне за потребительским удовлетворением. У них нет никакой нравственной основы, нет высших целей или идеалов, ради которых стоит дерзать и идти на жертвы. Такая жизнь устраивает не всех. Мегалотимия подпитывается жаждой исключительности: люди готовы идти на огромные риски, ввязываться в судьбоносное противостояние, добиваться колоссальных результатов, лишь бы окружающие признали их превосходство. В некоторых случаях это способствует формированию героических лидеров, подобных Линкольну, Черчиллю или Нельсону Манделе. В других — может привести к появлению таких тиранов, как Цезарь, Гитлер или Мао, диктатура которых ввергала ведомые ими общества в пучину бедствий.

Поскольку мегалотимия исторически существовала во всех обществах, ее нельзя преодолеть; ее можно лишь направить или смягчить. В заключительной главе книги «Конец истории и последний человек» я поднял вопрос о том, обеспечит ли современная либеральная демократия, связанная с рыночной экономикой, адекватный выход для мегалотимии. Эту проблему отчетливо понимали американские отцы-основатели, стремившиеся создать республику в Северной Америке. Они были прекрасно осведомлены об истории падения Римской республики и обеспокоены проблемой цезаризма. Для ее решения они создали конституционную систему сдержек и противовесов, которая распределяла власть и блокировала ее концентрацию в руках одного политического лидера. Еще в 1992 г. я предположил, что возможности для «безопасного» проявления мегалотимии открывает рыночная экономика. Предприниматель может стать сказочно богатым и в то же время вносить лепту в общее процветание. Стремящиеся к общественному признанию люди могут реализовать амбиции, участвуя в состязаниях по триатлону в серии Ironman, устанавливая рекорды по числу покоренных вершин в Гималаях — или создавая самую дорогостоящую в мире интернет-компанию.

Я, кстати, упомянул Дональда Трампа в «Конце истории» как пример фантастически амбициозного человека, чье стремление к признанию было безопасно вложено в бизнес (а позднее — в карьеру в индустрии развлечений). Тогда я и не подозревал, что четверть века спустя он, не удовлетворившись своими достижениями на ниве бизнеса и лаврами телезвезды, пойдет в политику и будет избран президентом. Однако это вовсе не противоречит моему общему утверждению о потенциальных угрозах либеральной демократии и центральной проблеме тимоса в либеральном обществе^{6}. Такие фигуры прошлого, как Цезарь, Гитлер или Перон, которые ради собственного возвышения эксплуатировали обиды и негодование простых людей, считавших, что их нация, религия или образ жизни не уважается, привели свои общества к катастрофическим войнам или экономическому упадку. В этих случаях мегалотимия и изотимия шли рука об руку.

В этой книге я возвращаюсь к темам, к которым обращался в 1992 г. и о которых с тех пор пишу: тимос, признание, достоинство, идентичность, иммиграция, национализм, религия и культура. В нее, в частности, вошла лекция памяти Сеймура Липсета об иммиграции и идентичности, которую я прочел в 2005 г., и лекция об иммиграции и европейской идентичности для Фонда Лациса, которую я прочел в Женеве в 2011 г.^{7} Иногда я в том или ином виде воспроизвожу отрывки из предыдущих произведений. Прошу прощения, если кому-то покажется, что я повторяюсь, но я вполне уверен, что лишь немногие потратили время на то, чтобы следить за развитием именно этой мысли и пытались разглядеть в этом развитии логичную систему доводов, связанную с событиями настоящего времени.

Требование признания и уважения своей идентичности — это универсальное понятие, которое охватывает многое из того, что происходит сегодня в мировой политике. Оно не ограничивается политикой идентичности, практикуемой в университетских кампусах, или спровоцированным ею белым национализмом, но распространяется на более масштабные явления, такие как всплеск старомодного национализма и политизация ислама. Я бы даже рискнул утверждать, что изрядная часть так называемой экономической мотивации зиждется на стремлении к признанию и поэтому не может быть удовлетворена только экономическими средствами. Это имеет прямое отношение к вопросу о том, что нам делать с сегодняшним популизмом.

По Гегелю, движущей силой истории человечества является борьба за признание. Он утверждал, что единственным рациональным решением проблемы стремления к признанию станет всеобщее признание, в рамках которого признается и уважается достоинство каждого человека. С тех пор всеобщее признание оспаривается как другими формами исключительного группового признания — на основе национальности, религии, секты, расы, этнической принадлежности или пола, — так и индивидами, требующими признания своего превосходства над остальными. Все более активная политизация проблемы идентичности представляет одну из главных угроз для современных либеральных демократий, и, если мы не сможем вернуться к более общему пониманию человеческого достоинства, мы обречем себя на продолжение конфликта.

Я бы хотел поблагодарить за комментарии к рукописи этой книги нескольких друзей и коллег: Шери Берман, Герхарда Каспера, Патрика Шаморела, Марка Кордовера, Кэтрин Крамер, Ларри Даймонда, Боба Фолкнера, Джима Фирона, Дэвида Фукуяму, Сэма Гилла, Анну Гризмала-Буссе, Маргарет Леви, Марка Лилла, Кейт Макнамару, Яшу Моунка, Марка Платтнера, Ли Росса, Сьюзан Шелл, Стива Стедмена и Кэтрин Стоунер. Особая благодарность — Эрику Чински, моему редактору в издательстве Farrar, Straus and Giroux, который без устали работал уже с несколькими моими книгами. Его чувство логики и языка и его обширные знания по существу вопросов, которым посвящена книга, принесли ей огромную пользу. Кроме того, я очень благодарен за поддержку, которую Эндрю Франклин из Profile Books оказал при работе над этим и над предыдущими изданиями.

Как обычно, я приношу благодарность моим литературным агентам — Эстер Ньюберг из International Creative Management и Софи Бейкер из Curtis Brown, так же как и всем тем, кто поддерживал их. Они проделали огромную работу для издания моей книги в США и по всему миру.

Также я хотел бы поблагодарить моих научных ассистентов и референтов Ану Эрджайлс, Эрика Гиллияма, Рассела Клэриду и Николь Саутхард, помощь которых при поиске фундаментальных материалов для книги была неоценимой.

Я благодарен за поддержку своей семье и особенно моей жене Лауре, ставшей внимательным читателем и критиком всех моих книг.

Пало-Альто и Кармел-бай-те-Си,Калифорния

Сноски

1

Отсылка к статье автора “America n Decay. The Sources of Political Dysfunction ” в журнале Foreign Affairs, 93 (5), 2014, September — October. — Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, прим. пер.

2

Fidesz — аббревиатура от Fiatal Demokraták Szövetsége, «Союз молодых демократов».

3

Строго говоря, термин «нелиберальная демократия» (illiberal democracy) ввел в оборот Фарид Закария (Fareed Zakaria) в статье “The Rise of Illiberal Democracy”, опубликованной в журнале Foreign Affairs в 1997 г.

4

Игнорирование переводчиками этого значения английского слова end (например, ends and means — «цели и средства») — источник множества конфузов самого разного уровня.

5

«Дания» из «Государственного порядка» Фукуямы — это некий символ, реальная и в то же время образная страна, равняться на которую (getting to Denmark) стремятся почти все другие страны. В «Дании» — справедливая правоохранительная система, низкая коррупция, высокий уровень благосостояния, эффективные институты и т. д. Правда, «попасть в Данию» (так тоже можно перевести фразу Фукуямы) удается далеко не всем.

6

Тимос (греч.) — «яростный дух стражей» в «Государстве» Платона.

7

Бесчувственные люди (men without chests) — отсылка к термину британского писателя Клайва Льюиса (известного широкой публике по циклу фэнтези о Нарнии). Так («Человек бесчувственный») называется первая глава книги Льюиса «Человек отменяется» в переводе Н. Трауберг. В российском издании книги Ф. Фукуямы «Конец истории» это выражение перевели дословно — «люди без груди», не пытаясь передать смысл.

Комментарии

1

Francis Fukuyama, “The Populist Surge,” The American Interest 13 (4) (2018): 16–18.

2

Larry Diamond, “Facing Up to the Democratic Recession,” Journal of Democracy 26 (1) (2015): 141–155.

3

Francis Fukuyama, “The End of History?” National Interest 16 (Summer 1989): 3–18; The End of History and the Last Man (New York: Free Press, 1992)*

* В России перевод статьи Фукуямы вышел в 1990 г. в журнале «Вопросы философии» (№ 3, с. 134–148), а книга «Конец истории и последний человек» — в 2004 г.

4

Я интерпретирую Гегеля через точку зрения Александра Кожева*, который считал формирование Европейского экономического сообщества воплощением конца истории.

* Alexandre Kojève — Александр Васильевич Кожевников (1902–1968), русско-французский философ-гегельянец.

5

Francis Fukuyama, The Origins of Political Order: From Prehuman Times to the French Revolution (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2011); Political Order and Political Decay: From the Industrial Revolution to the Globalization of Democracy (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2014).*

* В России книги «Государственный порядок» и «Угасание государственного порядка» вышли в издательстве «АСТ» в 2015 г. и 2017 г. соответственно.

6

Я благодарен тем, кто действительно нашел время на то, чтобы прочесть мою книгу, в частности Полу Сагару (см. его статью: Paul Sagar, “The Last Hollow Laugh,” Aeon, March 21, 2017, https://aeon.co/essays/was-francis-fukuyama-the-first-man-to-see-trump-coming).

7

Лекция памяти Сеймура Мартина Липсета (Seymour Martin Lipset Lecture); см: Francis Fukuyama, “Identity, Immigration, and Liberal Democracy,” Journal of Democracy 17 (2) (2006): 5–20; Latsis lecture “European Identity Challenges,” прочитанная в Университете Женевы в ноябре 2011 г. (см. “The Challenges for European Identity,” Global, January 11, 2012, http://www.theglobaljournal.net/group/francis-fukuyama/article/469/).