Жила-была девочка

Виктория Трелина, 2015

Повесть основана на реальных событиях, дающих возможность читателю определённой возрастной категории вновь погрузиться в своё советское детство и постперестроечную юность. Произведение вызывает приятную ностальгию и добрые позитивные эмоции. У читателя складывается впечатление перемещения в эпоху 80—90-х годов.

«Домик над рекою, в окнах огонёк…»

Из электрички мы выходим на районный железнодорожный вокзал. Здесь продаются огромные и всегда горячие булочки с маком. Мы с дедушкой покупаем целый пакет этих булочек и ещё пять бутылок лимонада с полукруглыми этикетками на стеклянном боку. Мама не покупает там много вкусного сразу. В гастрономе по дороге из садика мы с ней берём только половинку черного хлеба и треугольный пакетик молока. Мы с дедушкой медленно идём на автостанцию. Дедушка никогда не спешит и не тянет меня за руку, да у него и не выйдет — в одной руке он несёт сумку, а другой опирается на коричневую палочку, сделанную буквой «Г». Когда была война, моего дедушку ранило в ногу, и теперь он всегда ходит с этой палкой. На автостанции мы очень долго ждём автобус. За это время успеваем два раза рассказать стишок про зиму, которая злится недаром, и учимся ориентироваться по часам. Мне кажется, что уже глубокая ночь, но дедушка говорит «Восемь вечера». И правда, я вижу, как маленькая стрелка указывает на цифру восемь. Я люблю гулять по темноте. Зимой темнота наступает очень рано, даже, когда мама забирает меня из детского сада на улицах уже темно. Когда темно, весь мир кажется каким-то сказочным и добрым. Вот подъезжает сказочный автобус-невидимка, видно только два огонька. Дедушка говорит, что это «наш» автобус. Я не знаю, как он всегда безошибочно определяет «наш» автобус. Это трудно понять даже если на улице светло. Они здесь, в деревне, все одинаково пузатые, короткие и без номерков. Возле автобуса уже столпились люди, когда мы подходим, все здороваются с дедушкой и пропускают нас вперёд. Какая-то тётя в коричневом платке даёт мне конфету. Я никого не знаю, но зато все знают меня и говорят дедушке, какая я уже выросла большая.

Едем мы долго. Я даже успеваю задремать. Вообще-то я не хочу спать, а хочу посмотреть в окошко. Но там совсем темно, ни огонёчка, только белый снег на полях. В салоне автобуса тоже темно. На лица пассажиров падает еле заметный свет от снега, и всё кругом кажется чёрно-серым. Автобус покачивается и гудит, люди тихо переговариваются каждый о своём, и мне кажется, что люди гудят, как пчёлы в улье. У меня под головой дедушкина рука в сером, пахнущем прополисом пальто, а под ногами горячая печка. Мне снится наша пасека, рой пчёл на акации, и дедушка в смешной шапке с сеткой на лице. Я когда-то примерила на себя эту сетку, через неё очень плохо видно. А через дедушкины очки вообще всё становится мутным. Я мечтаю, стать взрослой, чтобы научится хорошо видеть в очках и в сетке для пчёл.

Мы выходим из автобуса где-то посреди поля. Мне немного холодно спросонья, и я не понимаю, где мы находимся. Я верчусь, пытаясь увидеть красную треугольную крышу здания с названием спецхоз. С него начинается наша деревня. Там заканчивается асфальт и в любое время года дорога становится мягкой и бугристой, потому что по ней ездят трактора, а у них очень большие колёса, выше меня ростом. Когда я в прошлый раз ехала в деревню, мы с дедушкой около спецхоза переобувались в резиновые сапоги. А свою обувь несли в красной сетке-авоське. На сапоги со всех сторон налипала грязь, и ноги были похожи на головы кучерявых тёть. Мне даже было жалко мыть их в луже. Сегодня мы идём, не переобуваясь, дедушка сказал: «На дворе морозец». Морозец заморозил грязь, а вьюга припорошила её снегом. «Ни ветер бушует над бором, ни с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои», — рассказываем мы с дедушкой в один голос. Я не понимаю, что такое «над бором», не знаю слов: «воевода», «дозором» и «владенья». Но всё равно стишок мне очень нравится. Я давно знаю его наизусть, хотя его учат только в школе взрослые дети с учителями. Но у меня есть свой учитель, поэтому я знаю все буквы и много стихов. «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…». Тут мне всё понятно. Это мой любимый стих, когда я его рассказываю, у меня щекочет в горле, я представляю свои санки из розовых дощечек, к которым прилипли опилки, а в носу у меня стоит запах теста, которое «подходит» на печке, такой кисленький и волнующий. У меня всегда так бывает, когда я рассказываю дедушкины стихи. Только картинки я представляю неодинаковые, и запахи чувствую разные. «Домик над рекою, в окнах огонёк, светлой полосою на воду он лёг», и вот перед глазами встаёт наш домик с синей калиткой и желтым окошком. Это бабушка включила свет, и варит манную кашу, жёлтую и густую, которую кладут кусочками в глубокую тарелку, а молоко наливают сверху. На некоторых кусочках коричневые полосочки, в этих местах, где каша чуть-чуть пригорела, она самая вкусная. Запах каши врезается в память. «Ждут и не дождутся в доме рыбака, обещал вернуться через два денька, но прошёл и третий, а его всё нет, ждут напрасно дети, ждёт и старый дед». Мне не нравится эта грустная строчка, и не нравится слово «Дед». Никогда не буду так называть своего дедушку.

Наш дом в самом конце деревни. На этом краю нет ни одного фонаря. Мы сворачиваем за угол и ступаем в полную темноту. Из-за своих заборов лают собаки. А вон вдалеке и наше окошко, «в окнах огонёк». Там нас ждёт бабушка. Я разгоняюсь и бегу по темноте, и слышу только скрип снега под ногами. Больше никаких звуков и картинок. Тишина и темнота, только мои шаги и моё жёлтое окошко. Это похоже на сказку.

Калитка у нас железная и тяжёлая, я открываю её привычным движением, она отвечает мне таким знакомым писком. Гостеприимно распахивается и бабах — ударяется о забор. Я так люблю этот звук. Его слышно отовсюду: из хаты, с огорода, из сада. Услышав его, сразу понимаешь, что кто-то пришёл, принёс гостинцев и хорошие новости.

Бабушка тоже слышит калитку, я забегаю в тёмный коридор и луплю в двери, потому что в потёмках не могу найти щеколду, и ещё потому, что прямо надо мной чердак — чёрная дыра в потолке. Я стараюсь не смотреть вверх, пока слушаю бабушкины шаги в прихожей. Вот она открывает дверь.

— Ой, ой, ой, — Лапушка моя приехала, — бабушка трясёт меня за плечи и хлопает в ладоши моими руками. В нос тут же ударяет до слёз приятный запах пшённого кулеша, об сапог уже, мурча, ласкается кошка. На табуретке у духовки сидит Нянька, опираясь на палку. Она не расстаётся с палкой нигде, потому что Нянька очень старенькая, она качала в колыбельке мою бабушку, когда та была маленькой. Наверное, бабушка тоже звала её Нянькой, поэтому это имя бабушкина тётя носит всю жизнь. Она живёт через дорогу от нас, в домике, побеленном глиной. И каждый день по четыре раза приходит к нам в гости: набрать воды в колодце, посмотреть телевизор, поговорить и попеть песни. У неё нет колодца во дворе, нет телевизора, и песни петь некому — Нянька живёт одна.

— А кто это тут приехал? — нараспев произносит она и делает нарочито-удивлённое лицо. Я вхожу в прихожую прямо в сапогах и гордо демонстрирую себя бабушке, Няньке и кошке. В этот момент я кажусь себе городской красавицей, такой долгожданной, такой любимой и взрослой.

С меня снимают пальто, варежки на резинке, и кроличью шапку в форме каски. Голове становится приятно и легко. Бабушка гребешком зачёсывает мою влажную чёлку со лба на бок. Ей так больше нравится. Я не мою после улицы руки, и не снимаю гамаши. Одной рукой глажу кошку, другой ем вкуснейшую кашу. Все на меня смотрят и спрашивают всякие пустяки: нравится ли мне в садике, как зовут воспитательницу и где лучше, в городе или в селе. Я знаю весь этот набор вопросов наизусть, потому что отвечаю на них постоянно. Взрослые любят спрашивать одно и то же. И я в который раз повторяю заученное: «Не очень. Елена Михайловна. В селе».

Дедушка достаёт из огромной сумки продукты, купленные в городе и в районном центре: булочки, лимонад, кулёк конфет «золотой ключик», розовую колбасу с белыми кружочками сала, четыре пачки печенья, пряники и бутылку с прозрачной, как вода жидкостью. Я знаю, что эта бутылка для деда-Кузьмича, который завтра будет резать и смолить нашего поросёнка.

Нянька, постукивая палкой об пол, напевает: «В потребиловку селенья, ай-люли, воз огромный с русской горькою везли». Я ничего не понимаю из Нянькиных песен, в них всегда очень много странных слов. Мне порой кажется, что она сама их выдумывает, потому что, больше нигде и никогда я их не слышу. Но я всё равно люблю её песни и смеюсь, когда немного улавливаю смысл:

«Свёкор с печки убилси, за пень за колоду завалилси.

А кады б я была Устина, я б повыше взгромоздила,

Чтоб убилси не подылси,

Чтобы гохнул, не вохнул»

Я угощаю Няньку булочкой и конфетами. Булочку она заворачивает в газету, чтобы съесть дома с молоком, а конфеты кладёт в серый носовой платок, который сначала долго ищет в кармане, а потом так же долго развязывает на нём узелки. Я знаю, что конфеты она есть не будет, а принесёт их мне в этом же платочке когда-нибудь летом. Нянька думает, что я забуду про них, но я всё помню. И давно выучила, что все лакомства, которые попадают в волшебный платок, возвращаются ко мне в нём же целыми и невредимыми, только пропитанные запахом платочка и Нянькиного дома. У неё в доме всё пахнет одинаково: и железная кровать под иконами, и полотенца, и все вещи в шкафах. В прихожей у Няньки стоит буфет, в котором всегда много засохших сладостей и водятся муравьи, а ещё у неё в доме настоящая русская печка с чугунами за зелёной занавеской. У всех остальных в домах печки маленькие, и называются грубки. У нас тоже есть грубка. Бабушка топит её старыми газетами, дровами и углем. Угольки тлеют и падают в поддувало. Я выламываю из веника прутики и трогаю раскалённые угольки, кончик прутика становится коричневым.

Нянька собирается домой, бабушка идёт с ней во двор, чтобы закрыть калитку «на глухую», я не знаю почему «на глухую», но тоже так говорю. Нянька проходит прямо под окном, возле которого я сижу. Я знаю, что ей видно меня хорошо, потому, что в доме горит свет. А мне, для того, чтобы помахать ей рукой, нужно упереться лбом в двойное стекло, внутри которого на вате, как на снегу краснеют сухие веточки рябины.

А потом я тону в нереально мягкой перине, предварительно попрыгав на ней. Я подлетаю до потолка, а подо мной скрипит кроватная сетка-батут. Часы бьют одиннадцать ночи. Громко и с эхом на всю хату. Сейчас они бьют одиннадцать раз, а в половине двенадцатого отстучат всего лишь один удар. Но этого я уже не услышу — в деревне я засыпаю мгновенно. А вот когда к нам приезжают гости из Курска, Харькова и Ростова, они не могут спать из-за этого звука. И дедушка останавливает часы, удерживая их за маятник, а по утрам снова заводит, открыв стекло и громко проворачивая ключик — Г-р-р, г-р-р.

Я закрываю глаза и улыбаюсь. Вот я и дома. Вот оно счастье. Я уже не помню, что только сегодня с утра я ехала в скучном городском автобусе с Белой горы и репетировала танец хлопушек в противном детском саду.