Жила-была девочка

Виктория Трелина, 2015

Повесть основана на реальных событиях, дающих возможность читателю определённой возрастной категории вновь погрузиться в своё советское детство и постперестроечную юность. Произведение вызывает приятную ностальгию и добрые позитивные эмоции. У читателя складывается впечатление перемещения в эпоху 80—90-х годов.

Райсобес, керогаз и электричка

Зимовать с одной чашкой мне не приходится

В детском саду мы репетируем танец хлопушек, танцуя в актовом зале вокруг вымышленной ёлки. Вечером воспитательница показывает всем мамам «шапочку хлопушки», которую надо сделать. «Картонный цилиндр заворачиваете в фольгу или в цветную бумагу, как конфетку», — повторяет она каждой маме, — и принесите по десять копеек на хлопушки для финального хлопка, не бойтесь, хлопушка при правильном использовании совершенно безопасна, а десять копеек — это недорого». Я не знаю, что такое хлопушка, но видимо она не совсем безопасна, а может быть, десять копеек — не так уж и «недорого», или маме просто не хочется делать шапочку, но всю дорогу мы молчим, и мама сильнее обычного тянет меня за руку

Мы подходим к дому-сараю, на крыльце нас ждёт дедушка. Я с разбега кидаюсь к нему, на ходу сбавляя скорость, чтобы не наступить на его ногу, но которую он всегда прихрамывал.

— Тише, тише, внуча, — дедушка смеётся и гладит меня по спине большой несгибающейся замшевой рукавицей на меху.

— Па, чего ты не зашёл? Ключ же есть, — видно, что мама тоже обрадовалась.

— Да, я заходил: замерз, вышел погреться, — шутит дедушка.

Мы заходим в дом, света нет, где-то перемёрзли какие-то провода, изо рта идёт пар. Мы стоим посреди комнаты, не снимая шапок, и дышим, втянув головы в воротники, как три пингвина полярной ночью.

Мама с дедушкой говорят о каком-то срочном деле, это видно потому, что разговор проходит стоя, и слова краткие и одиночные: «Да, нет, скоро, на месяц, сразу, не откладывай, поторопись, морозы». Я ловлю интонацию каждого слово и чувствую, что дедушка вот-вот закончит разговор и уедет туда, где приветливо горит жёлтый свет в окошке, где шумит приёмник и мурлычет котёнок. Туда, где уютно пахнет пирожками и по телевизору показывают мультик про почтальона Печкина, туда, где можно спрятаться в шифоньер и под кровать, и в сундук со скатертями, туда, где свет, звуки, запахи, тепло и жизнь, а я останусь здесь в тишине, темноте и холоде делать шапочку хлопушки для странного танца. Мне обидно, к горлу подступают слёзы.

— Мама, я хочу поехать с дедушкой, — робко произношу я, когда возникает пауза. Я очень боюсь, что мама скажет: «А как же садик? А танец? А репетиции?» Ведь детям нельзя не ходить в садик, как и взрослым — на работу. Так заведено. Интересно кем? Почему люди всё время должны делать то, что им не нравится? Кому от этого лучше? Мама очень устаёт на работе, и ненавидит топить печку в нашем доме-сарае, я не люблю ходить в детский сад и не понимаю, почему нельзя просто уехать в деревню, туда, где никто никому ничего не должен, где можно не вставать в пять утра, не чистить зубы, не делать картонные шапочки. Мама с дедушкой переглянулись. Мне не сказали «Нет». Я поняла, что ещё чуть-чуть и всё получится. От счастья, что сегодня я буду спать в деревне на любимой перине, у меня потекли слёзы. Но ведь плакать от счастья — это ненормально, поэтому я тут же притворяюсь расстроенной, как будто не соображаю, что взрослые уже почти согласны. Я реву. Бабушка всегда говорит мне: «Москва слезам не верит». Я не понимаю этой фразы, но знаю, что слезами можно добиться практически невозможного. А уж если всё и так складывается удачно, слёзы никогда не помешают.

— Собирайся, внуча, — дедушка не стал ждать маминого согласия. И мама, даже обрадовалась, что ей не пришлось отвечать, это заметно.

Я не могу сдержать радостную улыбку. И, понимая, как глупо выглядит улыбка вместе со слезами, изо всех сил хмурю брови, чтобы не выглядеть смешной и слишком счастливой.

Через час мы с дедушкой уже сидим в электричке на жёсткой скамейке со спинкой из тоненьких лакированных дощечек. За окном уже почти ночь. В вагоне горит лампочка, она иногда подрагивает и притухает, тогда через замёрзшие стёкла видны огоньки — это удаляется наш город. У меня в руках пирожок с мясом из привокзального буфета. Он безумно вкусный, по большей части потому, что мама никогда не покупает мне еду в дороге. То ей «руки не мытые», то «непонятно из чего эти пирожки пекут», то «денег нет». Я кладу в карман пальто промасленную белую ленточку, в которую был завёрнут пирожок и берусь за него «немытыми руками», выразительно смотрю на дедушку. Он не ругает меня ни за руки, ни за карман. Он смотрит и улыбается. Я, с набитым ртом, спрашиваю про олимпийского мишку. Дедушка рассказывает мне про спорт, про олимпиаду, про уроки физкультуры, про школьные эстафеты, про походы, про своих бывших учеников.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич! — здоровается один из них, и садится рядом с нами.

— Здравствуй Сергей! — улыбается дедушка, — Домой?

— Да, на праздники, в родные края, — отвечает, по привычке краснея, бывший троечник Сергей — высокий дядя с чёрными усами.

Я дышу в обледенелое стекло вагона, стараясь сделать ровную чёрную дырочку, дедушка беседует с Сергеем о том, где будут строить новый райсобес. Райсобес, сельсовет, керогаз — такие непонятные и восхитительные слова. Мама не знает таких слов. Как всё-таки хорошо, спокойно и уютно и всё совсем по-другому там в деревне.

Чтобы дырочка на окне была абсолютно круглая и красивая, мне приходится дотрагиваться до стекла губами и иногда даже языком. Я чувствую, как на зубах хрустят мокрые ледяные пылинки. С мамой я никогда в жизни бы не узнала неповторимый вкус мороза на вагонном стекле.

Вот это свобода!