Русалка на ветвях сидит

Виктор Точинов

Осколок 1

2003 год

…в Питер выбрался, к Антохе-свояку, двадцать лет всё не собраться было. Он-то с семейством у нас часто гостил — Крым все-таки, понятное дело, и к себе каждый раз приглашали, да все как в том фильме получалось, ну, про Колыму: лучше уж вы к нам… Но нынче собрались с Клавдией: дети повырастали, хлопот поменьше, да и трехсотлетие опять же не каждый год случается. Приехали, Антон с Маришкой встречают — то да сё, охи-вздохи, бутылёк раздавили со свиданьицем… Ну, бабы, понятное дело, после такого сели, языками сцепились, трактором с места не сдвинешь. А мы со свояком прогуляться пошли. Куда? — да на Невский, понятное дело, Питер с него начинается, новостройки, где Антоха вписался, везде одинаковые…

Невский, да… Помню, в молодости, эх-х-х… А сейчас — не то, всё не то… Да и проспект не тот: Макдоналдс на Мотороле сидит, Самсунгом погоняет. Свояк-то привычный, на глазах у него всё менялось, потихоньку — а мне как серпом по Фаберже. От такого, понятное дело, душа загорелась. В центре в забегаловках-то цены ядерные, ну да у нас с собой было — свернули на Пушкинскую, тихое местечко ищем… Таблички на домах там любопытные: кроме номера у каждого дома своё название. В честь книжек Александра Сергеича, значит. Вот те дом «Руслан и Людмила», а вот «Евгений Онегин», ну в онегинском дворике мы и того… Антоху с такого дела аж на лирику пробило, как по первой выпили, — стих пушкинский прочел, длинный. А я к стихам не очень, со школы про русалку на ветвях помню, да про чудное мгновение, и то кусками… Я ему в ответ историю прозой рассказал — как по второй приняли.

Вот, говорю, ты на улице Белы Куна обитаешь — так там тоже можно к домам таблички крепить особые. Нет, не с книжками. На каждый дом — доску памятную, а на нее — фамилий так с тысячу. Не знаю уж, чем там товарищ Бела в литературе отметился — у нас в Крыму он в двадцатом все больше списки расстрельные подписывал. А то и без списков — всех чохом под пулеметы. От моего дома в трех верстах балка Карачаевская есть, так ее еще при коммунистах дамбой перекрыть решили, запрудить, значит. Бульдозер землю ковырнул — а в ней кости, кости, кости… Человеческие, понятное дело. Скелеты. Тысячами. Ну, коммунякам про такое вспоминать не с руки было — пруд ударными темпами заделали, в три смены пахали.

В новые времена обелиск там открыли загубленным. Хотели с крестом да с ангелом скорбящим, так татарва местная бучу подняла: не допустим, мол, на святую землю предков чужие символы. Наши татары, эх… отдельная история.

Так вот, без креста обошлись. Но все равно внушительно получилось. Внизу на камне мелкими буковками фамилии столбиками — и не сосчитать фамилии те. А ведь сколько еще безымянных лежит…

На открытие народу собралось изрядно: и местные, и журналюги с камерами, и депутаты с речами, и милиция с дубинками, и активисты всех мастей — этим, понятное дело, любой повод сгодиться, лишь бы на экране мелькнуть. Ну и родственники приехали — не то чтоб много, как-никак восемьдесят годочков миновало. Но приехали.

Вот. И случилась на том торжественном открытии история странная. Даже загадочная, я бы сказал, история.

Дело так было…

Осколок 2

1937 год

ТАМ был иной мир — страшный, жуткий — очень мало пересекающийся с миром нормальным. О нем старались не говорить, его существование старались игнорировать — точь-в-точь как беспечные уэллсовские элои пытались не замечать мир морлоков… Но представители ТОГО мира порой появлялись в мире нормальном (как и пресловутые морлоки, тоже чаще ночами), появлялись и забирали с собой.

Редко кто возвращался ОТТУДА, а немногие вернувшиеся молчали, ничего не рассказывая… Но жарким июньским днем Алексей Рокшан понял, что скоро сам сможет узнать, как живется в аду. И как в аду умирается… Что следующей белой питерской ночью придут за ним. Может, не следующей, через одну или через две, но придут. После того, как забрали Буницкого, последние сомнения исчезли — а уж Буницкий-то в их студенческой компании интересовался лишь девушками да новыми пластинками к торгсиновскому патефону…

Алексей пошел к Фимке. К детскому своему приятелю Фиме Гольдштейну. Были они отнюдь не закадычные друзья, именно приятели — крепко дружили их отцы, отпрыски поневоле часто проводили время вместе, потом жизненные пути разошлись… Но сейчас то давнее приятельство с Фимой оставалось единственным крохотным шансом — случайно, от кого-то из общих знакомых, Алексей знал: Фима работает ТАМ.

— Значит, говорил при свидетелях, что отец был знаком с Чаяновым и тот был умнейшим человеком? — Фима Гольдштейн изумленно покачал головой, словно не понимал, как взрослый человек мог сморозить этакую глупость. Вздохнул и потянулся к телефонной трубке.

Время остановилось. Замерло. Целую вечность тонкие Фимины пальцы смыкались на черном эбоните, целую вечность трубка ползла к уху. Звуки из мира исчезли, почти все: детские голоса во дворе, звон трамваев на улице, бодрая мелодия из репродуктора, — остался только уверенный голос Фимы Гольдштейна.

— Гэ-пятьдесят три-двенадцать.

Мир вокруг становился все менее реальным, похожим на картинку на экране кинематографа. Алексей понял, что он уже наполовину ТАМ.

— Железнов, — так же уверенно представился Фима.

«Точно, он ведь отрекся от отца и сменил фамилию», — отрешенно подумал словно не Алексей, словно бы кто-то другой.

— Товарищ Круминьш? Подошлите машину…

Всё. Конец. Рук и ног Алексей не чувствовал, единственными ощущениями остались холод в желудке и мерзкий вкус во рту.

–…минут на сорок попозже. Тут друг детства заглянул, десять лет не виделись.

Осознание факта, что путешествие в мир иной откладывается, пришло с запозданием…

— Молодец, — одобрительно сказал Фима, повесив трубку. — Думал, грешным делом, что обмочишься. Навидался.

Достал из серванта графинчик, прозрачная струйка полилась в граненые стопки — судя по резкому запаху, чистый спирт.

«Спирт? Перед работой? Перед ТАКОЙ работой?» — Алексей не понимал ничего.

— Пей! — коротко сказал Фима в ответ на незаконченный жест отказа. Сказал так, что Алексей машинально осушил стопку — и долго не мог прокашляться. Фима выпил легко, как воду.

Заговорил резко, приказным тоном:

— Сегодня же уедешь. В глушь, в провинцию. Будешь сидеть тихо, не высовываясь. Про университет забудь. Через пару лет возвращайся.

— Так ведь найдут… — начал было Алексей.

— Кому ты нужен, интеллигенция? — перебил Фима почти даже ласково, и сам себе ответил:

— Никому ты не нужен. Не нужны сейчас дармоеды, изучающие сказки и собирающие легенды. Нужны рабочие руки: валить лес, добывать золото. И строить, строить, строить… Не заберут тебя, заберут другого — план есть план. Уехать-то есть куда?

— Разве что на родину матери, в Щелицы…

— Деревня?

— Да, под Опочкой, на Псковщине…

— Вот и поезжай. Может заодно, хе-хе, легенд насобираешь…

На прощание Фима сказал с неожиданной тоской:

— Когда-нибудь и про меня легенду напишешь… Знаешь, кем я работаю?

Алексей считал, что знает, но благоразумно промолчал.

— Я работаю Хароном. Бах! — и ты на том берегу. — Фима вытянул руку к стене, резко согнул указательный палец, имитируя движение при выстреле.

Алексей Рокшан молчал, с трудом подавляя рвотные позывы — выпитый без закуски спирт настойчиво рвался наружу.

Осколок 3

1912 год

Приходилось ли вам, милостивые государи, сводить знакомство с трубочистом? Не с персонажем сказок Андерсена, норовящем жениться на принцессе, а с настоящим, реальным деревенским трубочистом? Алеше Соболеву не доводилось, по крайней мере, до этого лета. Родительский дом в Ржеве не был оборудован новомодным калорифером — старое доброе печное отопление — но коим образом удаляется накопившаяся в трубах сажа, Алеша не имел понятия. Даже не задумывался над этой проблемой.

Лытинский трубочист звался Броней — с таким имечком к принцессам и в самом деле лучше не приближаться. Впрочем, по имени Броню в Лытино и окрестных деревнях называли редко, благо имелось у него прозвище, даже целых два.

Во-первых, звали трубочиста Банщиком — оно и понятно, с его работой или в баньку ходи чуть не каждый Божий день, или Арапом прозовут.

Второе же прозвище образовалось от названия главного Брониного орудия труда.

Представляло оно из себя короткую, с руку длиной, цепь, на один конец которой крепилась круглая гиря — весом фунтов двенадцать, а то и все пятнадцать. Чуть выше на той же цепи имелся «ёрш» — преизрядная кольцеобразная железная щетка. К другому же концу была привязана длинная веревка.

Наверняка воспетые Андерсеном трубочисты называли предмет сей словом иностранным и благозвучным. Алеша подозревал, что и в российских столицах именуют его иначе, чем Броня. Но тот звал попросту — шур<Ы>га. И прозвище имел — Шурыган.

Про встречу свою с русалками-берегинями Броня рассказывал, поминутно поминая любимую шурыгу… И, по обыкновению местных жителей, безбожно «чёкая».

— А барыня-то у них, ясно дело, тока деньгами завсегда платит, чёб стаканчик, значить, поднести — ни в жисть. Ну чё, я, значить, тогда чуток крюка дал — к Ермолаичу забежал, значить. А к ему тем разом таку казенную привезли — ох, люта, прям будто шурыгой по голове бьёт! Ну чё — я, значить, стакашок хватанул, другой хватанул, третий… В обчем, все барыневы денюшки и того… Дальше бреду, шурыгой, значить, помахиваю: ан тяжко шагается, косятся ноги чёй-то, в голове гудит-звенит — ну прям те благовест пасхальный! К Чугуйке, значить, вышел, малый чуток до моста не добрел — тут и они! Как кто, барич? — берегини ж! Не то с-под бережку, не то прям с воды выскочимши! Штук семь, а то и вся дюжина! И голышом до единой, тока волоса срам и прикрывають! Ну всё, думаю, — пропадай душа христьянская… У моста омут-то глыбкий, уволокут — поминай как звали… А они, значить, вокруг вьются, смеются заливисто, руками манют — к нам, мол, иди! А я уж и не прочь — прям как тридцать лет скинул; парнем когда холостовал, по овинам да сеновалам с девками, значить, обжимался — и то запалу такого в портках не припомню… Так ведь и пошедши к ним уже! И сгинул бы, да казенная, чё у Ермолаича откушал, выручила — заплелись ноги-то, шурыга с рук выскользнумши, по сапогу — хрясть! И охолонул, как пелену с очей смыло… Не дам, дочки сатанинские, душу на поругание! Шурыгу схватимши — и ей давай крестить их по чём придется! По голове хрясть! — и нет головы! По ноге, значить, хрясть! — пополам нога! Да чё толку: всё зарастает, как было, прям на глазах же… Обессилемши я совсем, и пропал бы тут — да под горой Лытинской петух заорал. Будто ангел в трубу дунул — распылились враз чертовки, как и не было… Вот ведь каки чудны дела у нас случамши…

Алеша Соболев слушал рассказ Шурыгана и уже жалел о четвертинке казенной, тайком позаимствованной из теткиной кладовой. Качал головой — не то, совсем не то…

Мать расстраивалась:

— Да что же Алешенька в библиотеке-то опять засел? Мало в своей семинарии над книгами горбился? Приехал раз в году отдохнуть, и опять книжной пылью дышит. Погулял бы на природе, развеялся…

Ее младшая сестра Евдокия — всего-то на семь лет старше семинариста Алеши Соболева — улыбалась лукаво.

— Не волнуйся, Глаша, гуляет он на природе, еще как гуляет… Да только на прогулки выбирается, когда мы с тобой уже спать ложимся. И сдается мне, по утрам у него губы не от комаров припухшие… А в библиотеке, думаю, отсыпается просто на диванчике.

Мать смотрела недоуменно, не верила… Для нее Алешенька и в семнадцать лет оставался ребенком… Она ошибалась.

Но ошибалась и Евдокия. Алеша не отсыпался в библиотеке, он трудолюбиво разбирал старинный, с титлами, шрифт, делал выписки, переводя на современный язык наиболее архаичные выражения:

«…В ину пору корабль плывет, хоша по обнаковенной воде, но зато по сторонам-то его бесперечь выныривают чудища: от головы до пояса человек, от пояса до ног — рыбий плес. Вынырнет то чудище, встряхнет длинными волосами, индо брызги на версту летят, да закричит глухим хриплым голосом: „Фараон!"Это фараоновы воины, что за Мысеим гнались, да потонули и сделались получеловеками…»

Алеша откладывал перо, задумчиво качал головой. Не то, совсем не то…

Осколок 4

1937 год

Деревня не зря носила звучное название Щелицы — за холмом, который переваливала ведущая из Опочки дорога, высился другой холм, весьма похожий. В ложбине между ними и разместилась деревня.

А на ближнем холме стоял когда-то дом, где мог родиться Алексей… Но родился в Петрограде, в декабре семнадцатого — в усадьбу помещиков Лытиных мужички еще летом подпустили красного петуха…

Фима Гольдштейн, ставший товарищем Железновым, ошибся — легенды в Щелицах оказались в дефиците. Либо рассказывать их «городскому» не спешили — о местных своих корнях Алексей никому не обмолвился. В наше время о предках-помещиках лучше помалкивать…

Конец ознакомительного фрагмента.