Азовское море и река Рожайка (сборник)

Александр Торопцев

В книгу современного российского автора Александра Торопцева вошли произведения о детстве и юности мальчика из подмосковного рабочего поселка. Читая эти истории, будто пересматриваешь старый фотоальбом, на страницах которого запечатлены и мальчишеские игры с шалостями, и лето, проведенное на берегу Азовского моря… И все это – история нашей страны в 50—60-е годы прошлого столетия. Для среднего школьного возраста.

Азовское море — Таганрогский залив

Южная повесть

Акулы и стога

Был жилпоселовский вечер. Мальчишки сидели в круглой беседке под крышей, похожей на русский шлем, боевой, и завидовали Славке: на море едет, корабли настоящие увидит, штормы, может быть, даже и настоящую акулу. Игорь Волков, правда, насчет акулы сказал:

— Нет их в Азовском море.

Но Ленька Савкин не поверил:

— Какое же море без акул!

Колька Кочергин завидовать не любил. Он сказал:

— Айда по домам. Завтра на стога пойдем. Там лучше в сто раз, чем на каком-то море без акул.

Славка пришел домой, посмотрел на свою поклажу — чемодан и эмалированное ведро для вишневого варенья — и уныло сел на табурет.

— Почему грустишь? На море ведь едешь! — всплеснула руками мама.

— А что я там буду делать один? — вздохнул Славка.

— Ой, а ты забыл…

И мама в какой уж раз стала рассказывать ему о том, как они ездили на море четыре года назад. По ее словам, выходило, что все побережье Азовского моря ждет не дождется Славку, тоскует без него, жить не может.

— А как мы в поезде ехали, забыл? — веселилась мама. — Ты там такие концерты давал. Помнишь, как ты пел: «С неба звездочку доста-ану и на память подарю!»? Серьезно пел, как взрослый, всех рассмешил.

— Ничего я не помню, — буркнул Славка.

— Конечно! Тебе ж пятый годок пошел. Давай-ка спать: перед дорогой нужно выспаться.

Море волшебное

На следующий день она посадила Славку в плацкартный вагон, попросила соседей по отсеку посмотреть за сыном и, ткнувшись сухими губами в потный от волнения Славкин лоб, ушла.

— Не боится одного отпускать! — удивилась полная женщина в цветастом голубом платье. И как только поезд отпустил тормоза и двинулся в путь, неспешно подергиваясь на стрелках Курского вокзала, она выложила на столик кульки, свертки, бутылку с самодельной пробкой из школьного листа бумаги и принялась за еду, договариваясь заодно со Славкой: — Тебе все равно где спать? Тогда поменяемся местами. У меня верхняя полка. Вот молодец. А пока сиди у окошка, смотри — интересно небось?

— Да, — ответил Славка через силу: от тоски и монотонного стука колес потянуло его в сон.

А во сне было море — сказочное. Подкатил к нему поезд, вышел Славка на берег, поздоровался:

«Здравствуй, море! Как ты тут поживаешь?»

«Здравствуй, Славка! — оно ему в ответ. — Живу хорошо, тебя жду».

Большое море, синее. Корабли плавают, акулы шныряют туда-сюда зубастые, и волны валом валят девятибалльным.

«А зачем волны-то?» — спрашивает Славка, потому что они бушуют очень сильно, не дают корабли как следует рассмотреть и акул зубастых.

«Это мы мигом, — сказало море и крикнуло: — А ну кыш отсюда, надоели!»

Волны друг за другом, держась, как первоклашки, за руки, пошлепали на берег.

«Эй, куда вы?! — ужаснулся Славка. — Там же поезд! Авария произойдет!»

«Не бойся, я их в тучи превращу, — говорит море. — Что ты еще хочешь? Приказывай — все сделаю».

Стоит Славка на берегу моря говорящего и думает, что бы такое попросить у него.

«Эй, море! А ты можешь сделать так, чтобы ребята…»

«Я все могу, говори. Говори! Ты слышишь меня, малец? Мальчик!»

— Чего? — проснулся Славка и увидел перед собой тетю в голубом платье.

— Спать пора. На дворе, глянь, вечер. Лезь на верхнюю полку, я тебе там уже постелила.

Ночью Славке не удалось побывать на волшебном море, но, проснувшись, он ощутил близость моря настоящего, юга настоящего.

И вскоре по вагону объявили: «Марцево. Стоянка две минуты».

Славка взял чемодан, эмалированное ведро и вышел в тамбур.

Встретил его дядя Вася, тети-Верин муж, подхватил чемодан и ведро, поблагодарил проводницу за то, что доставила в целости и сохранности гостя, и сказал Славке:

— Не отставай!

Они пробрались сквозь неспокойную толпу на автобусную остановку, и дядя Вася цокнул:

— Тю! А что ж ты такой бледный?

— Так, не знаю… — Гостю стало обидно.

— Ничего, у нас быстро загоришь!

Провал в памяти, или Торговец Славка

Усталое солнце, зависнув над дорогой бордовым большим фонарем, расцвечивало пейзаж деревни необычными пыльными красками, сдобренными запахом близкого моря. Славка радостно топал по ухоженной тропке вдоль густой шеренги акаций, и вдруг его окликнули:

— Здравствуй, Слава! С приездом. Скоро торговать будем? Ха-ха!

— Здравствуйте, — тихо ответил он незнакомой розовощекой тете и, не зная, что сказать ей, посмотрел на дядю Васю.

Тот замедлил шаг, тоже поздоровался с женщиной и усмехнулся:

— Скоро-скоро!.. Вот «колхозница» созреет.

— Поторгуем! — рассмеялась незнакомка. — До свидания!

Славка судорожно напряг память: «Откуда она меня знает? Какая торговля? Какая колхозница?»

— А кто это, дядя Вася?

— Забыл? Да это еще в Русской было четыре года назад. Пошли мы все на море, взяли гарбузов, дынь, персиков. У базара тетя Вера с кумой разговорилась. А ты за прилавок встал, как купец, и стоишь. Подошла отдыхающая и спрашивает: «Почем дынька, мальчик?» А ты ей: «Три рубля — штучка, два рубля — кучка!» Мы все чуть не упали со смеху, вспомнил?

— Нет. — Какой-то провал в памяти получился у Славки: деревню Русскую он ни капельки не помнил!

— Бывает, — сказал дядя Вася. — Ты же совсем маленький был — четыре годика.

— Тю! Кто приехал! — Еще одна незнакомая встретилась. — Здравствуй, Слава! Торговать скоро придешь?

— Здрасте, — вымолвил Славка, напрягая все свои мозги.

«Ничего не помню! — грустно подумал он, когда они подошли к калитке дяди-Васиного дома. — Может, утром вспомню чего-нибудь».

Утром он побежал на море. Но около небольшого базара его окликнули:

— Славка, привет! Скоро торговать придешь?

Он оглянулся: длинный-длинный зелено-крашеный стол под шиферным навесом, человек пятнадцать продавцов с абрикосами, луком, яблоками — и ни одного знакомого лица!

— Привет, скоро приду, — буркнул он, чтобы не приставали, повернулся и быстро потопал на море.

На следующее утро он встал в пять часов, взял донку^[1], банку червей, снизку^[2] и, осторожно оглядываясь, пошел ловить бычков.

«Ух, никого!» — обрадовался он, проходя мимо базарчика.

Но на обратном пути, когда шел он домой часов в десять с полной снизкой мордастых рыбешек, около калитки — вот что обидно! — его опять поймал чей-то голос:

— Славка, привет! «Колхозница» созрела, пойдем завтра на базар, — крикнул Генка, соседский паренек, с кем они играли вечером в шахматы.

— Привет. Что-то не хочется, — вымолвил известный на всю округу купец.

— Ты что?! — Генка удивился. — «Колхозница» нарасхват идет. «Три рубля — штучка, два рубля — кучка!» Забыл?! Ха-ха! Завтра в восемь зайду.

«Какие кучки, какие штучки?! Что они ко мне все привязались?!» — запаниковал Славка.

На огороде у тети Веры созрела всего одна маленькая желтобокая дынька (их здесь почему-то называли «колхозницами»). Бабушка сказала, что ее сегодня вечером съедят всей семьей на ужин. И — самое главное! — он просто не знал, как торговать, он никогда этим не занимался. Да и нечем ему было торговать на поселке!

Он кинул кошке бычков (та счастливо зафурмыкала), сел под молоденькой вишней на стульчик и загоревал.

— Тю! Ты не заболел ли? — всполошилась тетушка.

— Жарко просто.

— С непривычки это. А ты старое одеяло расстели — в летней кухне лежит — да поваляйся в тенечке.

Славка так и сделал. И уснул под легкий шорох вишневых веток.

Еще три дня Славке приходилось вставать ни свет ни заря, чтобы раньше всех попасть на море и не попадаться никому на глаза. На четвертый день за ужином (а ел он то у тети Веры, то у тети Зины, когда как получалось) дядя Вася, разрезав пахучий желтый шарик на сочные дольки, торжественно произнес:

— Ну что, Слава, пойдешь завтра на базар с Ниной? Возьмете три дыньки — к утру как раз дойдут, — еще чего-нибудь, а?

— Я даже не знаю… — вздохнул Славка, как перед казнью.

— Пойдем, чего ты? — Нина была на год моложе его — сероглазая южная девчонка с вредным «тю», без которого здесь не обходилась ни одна фраза. — Все девчонки пойдут, Генка с Колькой.

«Еще чего!» — подумал он.

А у Нины свое на уме:

— Завтра воскресенье, забыл? Отдыхающих будет много, и в пионерлагеря родители приезжают.

— Ну и что? — Славка заморгал глазами.

— Тю?! Та ты чо?!

— Пойдет-пойдет! — добродушно улыбнулась тетя Вера. — Он это дело знает. Правда, Слава? Мне тетя Валя, Нинина крестная, уши прожужжала, как нахваливала тебя. Четыре года прошло, а все помнит, как ты всех тогда рассмешил. Отдыхающая-то так три рублика за штучку и выложила. А потом и говорит: «А кучка за два рубля где же?» Ну в шутку сказала. А Славик ей серьезным таким голосом: «А кучку еще не наложили!» Там все чуть со смеху не померли. Я вам лучку нарву, яблок возьмите.

— Семечек пожаришь?

— Три сковороды пожарю, больше не успею. Со Славиком не страшно: бедовый купец! Он там цены-то быстро поднимет.

«Какой я вам купец?!» Славка всю ночь вспоминал тот случай, да так и не вспомнил. А проснулся, открыл глаза — дыньки «колхозницы» перед глазами.

— Пять штук созрело вот таких! — стояла перед ним двоюродная сестра. — Ты понесешь авоську с дынями и семечками, а я — лук зеленый, сушеные жердёлы. Вставай, чего спишь, как боров!

«Эх-эх!..»

Славка поднялся, и через минут пятнадцать они шли по деревне на базар.

— Не будем никого ждать, сами дойдут, — сказала Нина.

Но на базарчике уже были чуть ли не все ее подруги и Колька с Генкой.

— Обо гнали! Где встанем?

Она спросила его таким тоном, как будто не брат он ей был двоюродный, а какой-нибудь самый главный в мире купец, а может быть, и директор всех азовских рынков.

А свободных мест там и осталось всего два: одно с краю — оттуда, подумал Славка, легче смыться в случае чего, и другое — посередине — там, в толпе, было незаметнее всего.

Пока он думал, они дошли до середины длинного прилавка, и Нина по-хозяйски выложила товар на прилавок, гордо осмотрела деревенских мальчишек и девчонок, стоявших рядком и тоже смотревших на нее, важную.

— Сейчас поедят и набегут, как мухи на сахар, — сказал кто-то рядом, обращаясь не то к своим помидорам, не то к дыням, уютно развалившимся на воскресном солнце и впитывающим его живительные соки желтыми брюшками.

— Тю! Та тут и мест нет! — подошла к базарчику полная женщина с большой корзиной южной снеди, примостилась, недовольная, с краю.

Вдруг по базарчику дернулся нервный шепоток:

— Идут!

На дорожке, пересекавшей молоденький парк между деревней и домом отдыха, показались отдыхающие. Славку словно током ударило: «Ну, сейчас начнется!»

Отдыхающие осмотрели, приближаясь, прилавок справа налево и слева направо и направились прямым ходом к Славке, который вмиг покраснел, вспотел и замер: «Что делать, что говорить?!»

— Почем дынька? — спросил его первый покупатель, в белой фетровой шляпе и тенниске навыпуск.

Базарчик затих: что-то скажет купец? А он проглотил слюну и застенчиво буркнул:

— Почем-почем… — и умолк, не зная, что ответить покупателю.

— Три рубля — штучка, два рубля — кучка! — выкрикнула сестра.

Мужчина достал из кармана кошелек и протянул ей три рубля:

— Бедовая дивчина! Держи!

И пошла тут торговля!

— Три рубля — штучка, два рубля — кучка! — кричали мальчишки и девчонки, веселоглазые, бойкорукие, и отдыхающие хватали у них не задумываясь дыньки и персики, лук и семечки, помидоры и груши.

Тут-то и Славка загорелся купеческим азартом и крикнул вдруг, сам того не ожидая:

— Подходи, не жалей! Покупай — ешь, толстей!

И по прилавку понеслось многоголосое: «Ешь, толстей, не жалей!..»

Через несколько минут Нина всплеснула руками: «Кончается товар!» — и убежала домой, оставив Славку одного. Но тому уже не страшно было, он знал свое дело туго:

— Подходи, не жалей! Покупай — ешь, толстей!

За жердёлами

Жердёлы — это абрикосы-дички. Растут они всюду, где не мешают людям, но сам человек сажает их только в лесопосадках. Там жердёлы вместе с другими деревьями и кустами охраняют квадратики полей от буйных зимних ветров, которые оголяют землю от снега, не дают ей насытиться по весне влагой. Много таких полей-квадратиков разбросано по Приазовью, много растет в посадках всяких деревьев, но самое ценное из них — жердёла. Удивительное дерево: созревают на нем плоды чуть раньше абрикосов, а вкус у них совершенно необычный! У каждого дерева свой вкус плодов. Они могут быть горьковато-кислые, кисло-сладкие, приторно-сладкие, с медовым запахом. Да и на цвет они все разные: сиренево-розовые, ярко-желтые, как цыплята, бордовые с синей прожилкой, оранжевые, даже коричневатые.

Первый раз Славка попробовал жердёлу, еще когда вишня вовсю зрела. Он шел с местными мальчишками на море через крутую, поросшую неухоженными деревьями и кустарником балку, где они копали червей для бычков. Червяки в той балке были с палец толщиной. Бычки на них налетают, как куры на кукурузу, только удочку закинь — вмиг клюнет.

— Смотри, почти созрела. — Генка остановился у обыкновенного дерева, высунувшего на узкую тропу небольшие, залитые солнцем листья. — Попробуем!

— А что это? — Славка не заметил в листве плодов.

— Не видишь? — Генка подпрыгнул, поймал ветку, потянул ее к земле.

Дерево неохотно поддалось ему.

— Не сломай! — Колька перехватил ветку за макушку.

И тут только Славка увидел зеленые плоды с несмелым бледно-желто-розовым загаром.

Генка дернул несколько жердёлин, дал Славке пару штук, громко куснул:

— Кислая, зараза!

А Славка вцепился зубами в бочок жердёлинки и почуял удивительную свежесть брызнувшего в рот кисло-горького, почти без единой сахаринки сока.

— Вещь!

Он сжевал дичку и кинул в балку косточку.

— Через неделю дойдет, — сказал Генка тоном знатока-жердёловода.

Семь дней на юге быстро летят, как мелкие волны моря, если бы не обещание дяди Васи взять с собой Славку: «Как жердёла созреет, пойдем в посадки».

Тетя Вера и бабушка сначала ругали его: «Такого мальца брать с собой!» — но он строго повторил:

— Пойдем! И точка. — И добавил: — Я в девять лет отцу во всем помогал.

Такой был дядя Вася упорный человек: сказал — значит, быть по-моему. Но ведь целых семь дней ждать!

Славка торопил время, а оно тянулось медленно. И бычки клевали неохотно — без азарта, и море поблекло, вяло шлепая по берегу бархатистыми лапками-волнами, и солнце обленилось — вставало по утрам желто-сонное и неохотно, будто надоело ему гулять по небу, поднималось над Таганрогским заливом и опускалось где-то далеко-далеко за кукурузным полем.

— Завтра пойдем за жердёлами, — сказал вечером дядя Вася. — Пораньше спать ложись.

Славка не пошел в летний кинотеатр, лег спать рано: еще блестели красными зайчиками окна, еще июльский жар не растаял в надвигающихся сумерках. Долго он не мог уснуть, ворочаясь в кровати на веранде, и вдруг бабушка легонько толкнула его в бок:

— Слава, пойдешь за жердёлами-то?

— Пойду!

Он удивленно посмотрел на бабушку и накрылся одеялом с головой: мол, не мешай мне спать.

— Так вставай! Дядя Вася ждет. Помидоры я нарезала, компот налила.

— Проспал! — пожурил его дядя Вася.

А пес Шарик дернул цепью: эх ты, соня!

Они поели молча, бабушка погладила Славкины черные волосы, спутанные волнами моря, дала ему небольшой вещмешок и, проводив их до калитки, сказала тихо:

— Ну, ступайте с Богом!

И они пошли по мягкой, овлажненной утренней росой пыли за деревню.

Тихие дома стояли справа и слева, робко шуршукали молодые деревца в палисадниках, боясь своим ранним шепотом разбудить цветы, солнце упиралось лучами в закрытые ставни, в кювет дороги, в кукурузную невысокую стену, выросшую сразу за последней загородкой. Даже коровы в сараях помыкивали тихо, чтобы не переполошить раньше времени хозяек.

Только птица яркокрылая вдруг рванулась в небо, ошалело крутанулась над кукурузным полем и, поняв, что путники не навредят ее детенышам, нырнула в кукурузную глубь.

— Удод всполошился. — Дядя Вася зашагал бойчее. — В ближние посадки пойдем, разведаем, есть ли жердёла. Сегодня наберем немного, а вечером я заклею камеру и поедем на велосипеде.

Славка развеселился (на велике поедем!) и не заметил, как дошли они до ближней посадки. Дядя Вася осмотрелся, перепрыгнул через кювет, пересек кочковатую сухую полосу земли, отделявшую просыпающийся лесок от дороги. Славка шел за ним.

А в посадках шла своя жизнь. Конечно, то был не подмосковный лес, где растут белоногие березки, елки-сосны хвоей пропитывают воздух, дух грибной и ароматы ягодные теребят все живое, где журчат на разные голоса ключевые ручьи, где травные поляны и опушки млеют в солнечном бреду, где зверье живет не злобное, не вредное, где сказки сочиняются сами по себе. Тут, в посадках, все пропитано паутинной сухостью, колючколапые деревья и кустарники лезут друг на друга: земли им мало приазовской, шныряют по траве и листве противные паучки-жучки, а шум стоит жесткий, шипящий, будто змеи висят на деревьях.

Дядя Вася радостно причмокнул:

— Обливная жердёла!

— Где? — не понял Славка.

Перед ним метрах в двадцати играло цыплячьими желтыми листьями дерево, будто солнце полдневное свалилось в посадки, рассыпалось от удара на крошки листочки да так и осталось жить на дереве.

Они подошли поближе, и Славка понял: не листья это, а жердёлы!

— Вот это да!

— Обливная! — Дядя Вася нагнул ветку и сорвал плод. — Можно рвать, созрела. И вкус приятный. Ай да дерево! Как я его раньше здесь не замечал?!

Жердёлу эту словно кто-то облил по весне волшебной водой, которая оставила на нем тысячи капелек. Они все выросли за лето, соком сладким налились, пожелтели. Рви — не хочу!

Возвратились они домой, вывалили жердёлы в большой таз, бабушка включила керогаз^[3]: «Вкусное варенье будет». А Славка лег на кушетку под вишней — и побежали, побежали перед глазами тысячи жердёлок.

Спал Славка крепко и спокойно. Большой веер из вишневых ветвей отгонял от него июльскую жару, кот Персик (чисто-оранжевой масти ленивое создание) подмурлыкивал рядом. Шарик дремал в будке, даже куры угомонились в курятнике. Никто ему не мешал.

И вдруг почувствовал Славка в своем сне что-то очень необычное — не страшное, злое, колдунье, не сказочное, доброе, веселое, а какое-то вкусное-вкусное, непонятно откуда появившееся. Он заворочался на кушетке, слуга-ветер над ним усердно заработал вишневым опахалом, а мухи зажужжали: спи, отдыхай!

Но не мог спать Славка! Опутывала его, пропитывала насквозь странная вкусность! Разбудила она его, открыл он глаза, посмотрел на вишню, затем на бабушку, колдовавшую над большим грибом. Да не гриб то был, а керогаз с тазом. А над тазом парок клубился, и шапкой-невидимкой висела волшебная вкусность.

— Как раз ко времени, — улыбнулась бабушка. — Смотри, какая пенка!

Она показала ему деревянную ложку, но он в ней ничего не увидел, пришлось подняться, подойти к грибу-керогазу. И тут Славка, полусонный, обомлел: варенье!

Жердёловое варенье — лучшее в мире! Кто не видел его — янтарное, пахучее, тот никакого варенья не видел. Кто не ел жердёлового варенья с легкой кислиночкой, с такой же легкой горчиночкой, но сладкое, липучее, как мед, как мед же, полезное, тот ничего не ел. А кто не пробовал пенки жердёлового варенья… Нет, пенки, конечно, всем достаться не могут, потому что мало их. Пенки только для тех, кто протопал поутру километра четыре до посадок, нарвал там собственными руками ведро жердёл, принес их бабушке.

— Садись, — сказала бабушка. — Помидоры порезать?

— Нет, — молвил Славка, — пенку хочу.

— Оно и верно! Держи хлеб, и вот тебе блюдце.

Бабушка поставила перед ним блюдце с рыхлой, солнечно-желтой пенкой, из которой сочилась яркая, смолянистая, янтарная жидкость, и сложила на груди корявые руки: как-то оценит ее работу внук?

А Славка отломил от белого хлеба кусок мякоти, макнул его в рыхлость пенки, она охватила хлеб душистой ваткой, и он его в рот — ам!

— Ух! — вырвалось у Славки. — Ну и вкуснота! Никогда такой кисленькой сладости не ел!

— То-то! — улыбнулась бабушка.

И мир весь солнечный улыбнулся: ешь, Славка, на здоровье пенки жердёлового варенья и радуйся!

Рекс и Шарик

У тети Веры был веселый, из белого кирпича с голубыми ставнями дом, пятнистая лайка Шарик с хвостом бубликом и погреб под летней кухней. У тети Зины дом был строгий — из красного кирпича, с зелеными ставнями, грозная овчарка Рекс и ветвистое крепкое абрикосовое дерево за будкой.

Началась эта история с Шарика. Тот узнал Славку с первой же минуты, радостно заюлил, заурчал, как самая настоящая добрая лайка. Он гладил Шарика по спине, заглядывал в его верные глаза, пес вилял хвостом — верный друг!

Серый же Рекс встретил его спокойно: ну, подумаешь, гость приехал! Славка бросал ему несколько дней кости, хлеб, чтобы он наконец признал его, но отношения не складывались, хотя поддерживать их приходилось постоянно: за будкой Рекса стоял туалет, пройти туда можно было только по узкой тропке между зоной Рекса (вытоптанным на земле кругом) и курятником.

Ходил Славка по этой узенькой тропинке, поневоле со страхом посматривая на сильную овчарку, которая могла запросто порвать цепь и броситься на любого, кто ей не понравится. Обычно Рекс прятался от зноя в будке, но его зоркие глаза следили за каждым шагом гостя, а из мощной груди доносилось злое порыкивание. Никакие человеческие отношения с Рексом не налаживались.

То ли дело Шарик, верткий дружок! Как он радовался, когда Славка утром, напомидорившись (любил он помидоры с огорода, обильно политые пахучим маслом и густо посыпанные зеленым луком!), играл с ним перед уходом на море! Каким приятным дружеским лаем встречал вечерами Славку, просоленного Азовским морем, пропаренного солнцем! Вот собака так собака!

Однажды, запивая помидорную вкусность абрикосовым компотом, Славка услышал крик:

— Айда на море! — звали его Колька с Генкой.

— Иду!

Он допил компот, на всех парусах бросился к калитке — и вдруг:

«Р-гав!»

Раздался пронзительный собачий лай, и злой упругий зубастый комок врезался в ногу. Славка от неожиданности и страха замер столбом.

«Р-гав!» — Пес схватился зубами за брюки.

А Славка сердца своего не чувствует — так испугало, ошеломило его предательское нападение Шарика. А тот рычит, гавкает, бесится, сожрал бы Славкину ногу вместе с брючиной.

— Пошел прочь, окаянный! На́ тебе, на́! — Тетушка Вера спасла Славку от разъяренной лайки. — В будку, сказала!

Она держала в руках ремень, собака спряталась в будке. А Славка как стоял, так и стоит. Ноги трясутся, сердце прыгает.

— Как же ты так, Слава?! — Тетя Вера обняла его, дрожащего. — Укусил? Нет? Покажи ногу. Нет. А брюки зашьем, не горюй. Сиди в будке! — крикнула она и обняла племянника за плечи, приласкала.

Он уткнулся ей в грудь, теплую, как у мамы, и дрожь стала быстро гаснуть, таять.

— Я же ему кость только что кинула, ты же видел!

— Какую кость?

— Обыкновенную. Сидеть! Сейчас отстегаю тебя за милую душу! Пойдем в хату. Компотику выпьешь — легче станет.

Холодный абрикосовый компот быстро снял дрожь, но горечь на душе осталась.

— Тю! Ты сдурел, Славка?! — удивились деревенские друзья, когда он, барахтаясь в барашках теплого моря, рассказал им о злом Шарике. — Да он за кость на мать родную бросится. Собака ведь!

Долго-долго отношения с Шариком не налаживались: они смотрели друг на друга с недоверием несколько дней. До случая с Рексом.

Пришел дядя Ваня, муж тети Зины, с работы после получки в хорошем настроении, веселый. Дал по такому случаю пять рублей дочери, три рубля Славке и зашутковал:

— Эх, Славка, какой ты едок! Борща миску съесть не можешь. Вот, помню, я в твои годы…

А в Славкины годы он уже работал то там, то сям. И, чтобы ему больше платили, есть нужно было о-го-ого сколько — так издавна оценивали на Руси работника.

— Помню, борща миску слопаешь, да еще миску помидоров с огурцами, а потом крынку молока. А в той крынке — таких кружки три.

— Ну и что? — дернуло Славку за язык. — И я могу тарелку борща съесть и три кружки молока выпить, подумаешь!

— Кишка тонка! — не поверил дядя Ваня.

— А вот и не тонка! Сказал съем, значит, съем! — Славку уж совсем разозлило это недоверие к своему желудку.

— Зина, налей-ка этому доброму молодцу тарелку борща. Посмотрим, на что он способен.

— Я еще и больше могу, подумаешь! — буркнул Славка, хотя страшок пробежал по его кишкам: тарелки у них были здоровенные, а кружки — чуть не с пол-литра.

— Наливай, Зина! — загорелся бывший батрачонок, но тут и Славка вошел в азарт: «Неужели я не съем эту тарелку борща?!»

Старт был дан. Сестра Люда и бабушка были вроде как зрители, тетя Зина судьей, хотя симпатии ее были на Славкиной стороне: борща она налила не до синей каемочки. Славка мысленно поблагодарил тетушку и стал спокойно хлебать борщ по-азовски. А что это за вкуснятина такая, знают только те, кто ел его. Но подвел Славку не борщ, а скорее всего — хлеб. Дядя Ваня каждый вечер приносил из пекарни три буханки горячего белого южного хлеба, и Славка позабыл, что такого хлеба можно съесть очень много.

Четыре кусмана хлеба и тарелку борща как ни в чем не бывало съел он, возгордился явным успехом в первом раунде, а дядя Ваня погрустнел, но не сдался:

— Молоко наливай!

Тетя Зина налила молоко в кружку не до синей линии (у них на всей посуде были синие линии по краю), Славка проглотил его уверенно и, жадно посматривая на хлеб, сказал:

— Наливайте еще!

Если бы он ел борщ без хлеба, может быть, и выиграл бы. Но куски-то они режут — во! Раз-два — и полбуханки. Ну и что, что теплый, тает во рту — кишки-то он все равно занимает. Вот этого и не учел Славка.

Глотнул он из третьей кружки пару раз и вдруг почувствовал, что весь его хлеб, борщ и молоко назад возвращаются.

— Ой! Не могу! — крикнул он и так страшно вылупил глаза, что все, кто был рядом (даже Белка, тети-Зинина кошка, и корова ее Буренка, подсматривающая за ними из сарая, только что подоенная), крикнули в один голос:

— В туалет, Слава! «Мяу! Мяу! Му-у! Молодец!»

И он кинулся в туалет. А там узкая тропка, и злой Рекс глаза таращит и рычит, как дикий зверь: «Не прропущу!»

Славка, шатаясь, на тропку узкую попасть не может и чует: всё, нет сил больше удержать в животе ни хлеб, ни борщ, ни молоко, ни тети-Верин компот! (Вот еще что помешало ему одержать чистую победу: он час назад две кружки компота выпил после моря.) Остановился Славка перед рычащим Рексом, повернулся, пошел назад, шатаясь, — крепко опьянел он от такой обжираловки.

— Слава, Слава! — кричат ему все.

А он ничего не слышит, ничего не видит, только кружка с недопитым молоком маячит перед глазами и Рекс фырчит за спиной. Встал. Куда деваться?

— Ой! — схватился он за рот.

Но тут тетя Зина очень даже вовремя крикнула:

— К Рексу! К Рексу! Не бойся!

А ему уже бояться нечего. Он развернулся, подбежал к здоровенной овчарке и прямо перед ее будкой вылил всю свою победу, не чистую правда.

И сразу стало хорошо. Приятно задрожали кишки, просветлело в голове, прояснилось в глазах. Он вздохнул и увидел прямо перед собой Рекса. Тот смотрел на него добрым взглядом умной овчарки.

Сначала Славка не понял, в чем дело, почему собака смотрит на него так по-доброму. Ему было не до этого: он хотел одержать победу — чистую.

— Налейте еще кружку! — подошел он, шатаясь, к столу.

— Да ты что, господь с тобой! — остановила его бабушка.

А Рекс, недолго думая, подчистил все за ним, и — вот что удивительно! — с тех пор перестал рычать на гостя — признал его. Славка спокойно ходил мимо него, подавал ему в старой миске еду, теребил за холку. Рекс мотал тяжелым хвостом и с благодарностью смотрел на мальчика.

Но вот что было странным в той истории: на следующий день и Шарик подобрел к нему.

Шелковица

Шелкови́ца — дерево тутовое, или просто тут. Но это не значит, что шелковицы растут там и тут. В Славкином Жилпоселке они не вырастут. Нежное это дерево, тепло любит, солнце, яркие краски. Зачем ему это все нужно? Очень просто!

Корни шелковицы впитывают теплые соки южной земли, чтобы сочной созрела ягода. Ее листья глотают лучи жаркого солнца, чтобы сладкой созрела ягода. Могучую крону пронизывают синие краски неба дневного, фиолетовые — вечернего, черные, с яркими метками — ночного, жгуче-бардовые — позднего заката, нежно-румяные — раннего восхода. Шуршит листва под южным ленивым ветром, фотографирует, запоминает краски земли, неба и далеких звезд, чтобы передать богатства мира плодам шелковицы.

Если, конечно, просто сорвать плод шелковицы, ягодку с небольшую клубнику и такой же клубничной формы, только вкуса медового, приторного и терпкого одновременно, и съесть ее, то можно толком и не понять, зачем шелковице нужны все цвета радуги, причем самые яркие.

Сестра Люда, дочь тети Зины, рассказала Славке о шелковице, когда плоды ее стали только-только наливаться розовостью. Росли шелковицы вперемежку с каштанами в парке дома отдыха, вдоль дорожек, у летнего кинотеатра, на игровой площадке и вокруг асфальтированного круга танцплощадки. Терпеть это медленное розовение было трудно. Несколько раз Славка срывал шелковинку, крепкую, как камешек, надкусывал — безвкусная какая-то ягода, ватная. Он грустно сплевывал и садился у теннисного стола в ожидании своей очереди.

Как-то утром Колька с Генкой сказали ему:

— Вечером шелковицы облопаемся.

— А почему вечером? — спросил Славка, удивляясь: неужто за день может дозреть шелковица, в доме отдыха еще совсем незрелая?

— Помещичий сторож по субботам в город уезжает, — со знанием дела сказал Колька.

— Какой сторож? Почему помещичий? — Славка ничего не понимал.

— Обыкновенный. Дед Иван. Ему лет сто. Еще мальчишкой он у помещика Полякова пастухом был, потом сторожем. После революции помещик сбежал. В его усадьбе склад сделали и водокачку. А дед Иван там так и остался сторожить. Ему хоть революция, хоть война. «Сторожи, — говорит, — должны добро сторожить». Живет он прямо в водокачке.

— А рядом с ней вот такая шелковица стоит! Ранняя! — вступил в разговор Генка. — Я вчера проходил мимо: созрела. Цветом темнее крови, аж чернеет.

Славка доверял своим друзьям. Они его еще ни разу не подвели. С волнением он ждал вечера, плескаясь в верткой азовской волне.

К вечеру море совсем присмирело. Откатались по пыльным дорогам автомашины. Потянулись в летний кинотеатр дома отдыха отдыхающие, местные мальчишки и девчонки. Только Славка, Генка и Колька шли в обратном направлении. Выйдя через старые ворота из дома отдыха, они повернули вправо и ускорили шаг.

— Мы сначала думали, что он клад охраняет, обшарили там все, ничего не нашли, — вздохнул светловолосый Генка, возвращаясь к утреннему разговору о стороже.

— А я вам, дуракам, говорил, что ничего там нет, — гордо сказал Колька. — Мой отец со своими дружками до войны там все облазили. Ничего не нашли. Нет там ничего.

— А что же он тогда сторожит? Ему пенсию положили за старшего сына, погибшего под Берлином. Мало, что ли, ему?

— А внучка! Ты подумал? Она же в институте учится. Там знаешь сколько денег нужно!

Славка не вникал в их разговор, только удивлялся: какие они все-таки взрослые, так много всего знают!

— Вон то дерево! — Колька вскинул вперед руку.

— Ух ты! Я думал, это лес на холме, — сознался Славка и недоверчиво уточнил: — Это одно дерево или много их там?

— Тю! Ты чо, не видишь?! Одно, конечно.

Они пересекли дорогу, залитую рыжей угомонившейся пылью и пошли по узкой тропе к густой рощице, в тяжелой пышной зелени которой с каждым шагом все явственнее проступали желтые, давно не штукатуренные стены старинной постройки. Вот уже и труба прорисовалась в кудрях огромного дерева, пропечатались окна, в которых ошпаренно дергались красные зайчики присохшего к западу солнца, завиднелась из-за тесного сброда колючек земля, вся испещренная темными мелкими точками.

— Осыпается! — сказал Генка жадным голодным голосом, пригнулся, цыкнул: — Тсс, тихо! Не топайте, как лошади!

— Ты же говорил, что он уехал, — шепнул Славка со страхом, присел пониже и, заметив ящерку в корнях колючки, замер.

— Всегда уезжал. Сам сколько раз видел его на автобусной остановке.

Они остановились. Со стороны старого дома и древнего дерева, осыпанного с запада золотой сединой, надвигалась, нарастая, музыка южного вечера. Ничего подозрительного расслышать не удавалось. Генка поднялся во весь рост и хозяином пошел вперед, приговаривая:

— Перезрела! Давно я такой шелковицы не ел! С прошлого лета.

— А я вообще ее не ел, даже просто зрелой! — ухмыльнулся Славка, оказавшись под тяжелым козырьком раскидистой шелковицы, и вдруг ахнул: — Вот это да! Это же шелковица!

— Тю! А ты что думал, это дуб какой-нибудь?! — рассмеялся Колька.

Но Славка не ответил: он завороженно разглядывал большущий гриб с изрезанным крутыми зигзагами стволом и зеленой волнующейся шляпой, да не шляпой, а шапкой из пушистого зеленого меха с иссиня-черно-красными точками.

— Вот это да! — повторил Славка.

И вдруг на руку ему упала с дерева шелковинка, брызнула по загорелой коже темно-вишневым соком, блеснула бархатными волосиками на солнце и скатилась с руки в горячую вечернюю пыль.

— Айда на дерево! — скомандовал Генка.

Колька был практичнее.

— Лучше вон те бочки подкатим и поставим их на попа́, — сказал он.

Но не успели мальчишки подбежать к бочкам, как скрипнула дверь, и из старого желтого дома вырвался заливистый лай собаки и резкий голос сторожа:

«Гав-гав!»

— Марш отсюда!

— Спасайся кто может!

Мальчишки бросились на колючковую тропу, лайка шариком покатилась за ними, но под шелковицей остановилась, не переставая гавкать.

Зачем ей, в самом деле, за мальчишками бегать? Ей и под деревом хорошо: не жарко и в пыли можно повозиться, людьми почти нетронутой.

«Лучше бы в кино сходил», — думал Славка, ворочаясь в кровати на веранде и вспоминая огромную шелковицу.

Уснул он, когда даже южные кузнечики устали стрекотать. Всю ночь снились ему шелковичные сны. Будто проснулся он ночью и один на водокачку пошел, забрался на дерево и стал есть крупные, с кулак, плоды. Наелся до отвала и с места сдвинуться не может — отяжелел совсем. И опять, точно как вечером, вышел сторож из желтого дома и залаял на него, приговаривая: «Слезай с дерева, гав-гав! Сейчас воспитывать тебя буду вот этой палкой. Ты слышишь меня?» — Слава, слышишь, что я тебе говорю? — В дверях веранды стояла бабушка с палкой в руке, которой она белье расшевеливает, когда кипятит его в большом баке. — Коля с Геной пришли. Говорят, ты им очень нужен. Шарик, перестань гавкать! В будку, негодник!

Славка, еще не проснувшийся как следует, вышел к калитке.

— Сторож уехал. Я видел, как он в автобус садился, — сказал Генка.

— Пошли. А то днем пацаны со школы придут, всю шелковицу сожрут, — озабоченно пробасил Колька.

И через десять минут они уже карабкались по ветвям древнего дерева, срывая на ходу самые крупные ягоды.

Вкусное это дерево, ничего не скажешь!

«Подай, Христа ради!»

Рано утром Славка убежал на море ловить рыбу. Клев был отличный. Уже к восьми часам он поймал семьдесят бычков, крупных, лупоглазых, недовольных. Они лениво пошевеливали снизку, к которой подходили отдыхающие дома отдыха и завистливо причмокивали:

— Ого!

И пугали Славке рыбу.

У отдыхающих был другой азарт — купательно-загарательный. Не обращая внимания на удочки-донки, свисающие с мостика, они громко топали тяжелыми ногами, плюхались в море и пугали бычков.

Славка вздохнул, собрал удочки, вскинул на плечо сложенную вдвое снизку и отправился домой радовать кошку. Шарик бычков не ел.

Богатый улов удивлял всех, кто встречался ему на пути. Старушек, спешивших с фруктами на рынок, сердитого черноволосого дядьку на телеге с каким-то скарбом, водителей грузовиков, девчонок и местных пацанов, которые вынуждены были в эти дни отрабатывать в школе практику. Да что говорить! Даже Славкина бабушка, пережившая двух царей, три революции, четыре войны и другие интересные события, удивилась. И сказала задумчиво:

— Надо что-то с ними делать. Нельзя же все это кошке. Так она мышей ловить перестанет.

А дядя Вася причмокнул одобрительно:

— Солью их посыпать и в сарае развесить. Вкусная будет вещь.

Он уехал на работу, а бабушка поставила корыто во дворе, заполнила его водой, выпустила туда бычков (у некоторых из них даже глаза посвежели, но ненадолго), и занялись они делом под мурлыканье ошалевшего от зависти кота и к удивлению Шарика, заинтересованно звеневшего цепью.

Оказалось, дело это непростое! Куда легче ловить бычков, чем вспарывать каждому пузо, чистить его, посыпать солью и нанизывать на леску! Да на солнце, которое с каждой минутой все крепче прижималось к майке, обжигая мокрые руки и вспотевшее лицо! Славка быстро устал, сбился со счета, готов был поклясться, что никогда в жизни он теперь не возьмет в руки удочки, как вдруг у калитки кто-то тихо попросил:

— Хозяйка, подай, Христа ради!

Бабушка не услышала его просьбу, вспорола очередного бычка. Но заметила, как резко крутанул голову Славка, и посмотрела на калитку, за которой человек с жесткой короткой прической и пропыленными голубыми глазами повторил:

— Подай, Христа ради!

— Не наш вроде, — испуганно шепнула бабушка, тяжело поднялась с низкого стульчика, положила на него нож, влажно-соленый, вытерла о фартук руки и скрылась в хате.

Через пару секунд внук увидел ее, большую, с встревоженными глазами, с полбуханкой серого хлеба. Прижимая свой дар к груди, она посеменила мимо Славки, и он, удивленный, пошел за ней.

— Чем богаты, — сказала виновато бабушка, отрывая от груди хлеб.

Просящий схватил его обеими руками, промычал: «Спаси тебя Бог!» — и тут же, не стесняясь, не глядя на Славку и бабушку, с трепетным волнением сложившую на груди старые руки, резким, нервным движением поднес хлеб ко рту. Пальцы у него были пыльные, но сильные.

Это был среднего роста жилистый молодой мужчина в старых сандалиях, из которых торчали грязные пальцы, в серых неглаженых брюках и в коричневом пиджаке, задубевшем от пыли и скупой влаги земли, на которую он, видимо, укладывал пиджак вместо матраца. Попросту говоря, нищий был весь серый. Даже густая щетина на впалых щеках отдавала серостью. И как он ел!

Удерживая хлеб на ладонях, он подталкивал его пальцами ко рту и даже не кусал, а отжевывал от него кусочки, тут же глотая их и сопровождая этот процесс упрямым движением головы и туловища. Он ел отчаянно, словно боялся, что хлеб вдруг улетучится по чьему-нибудь велению, и удивительно медленно. Отвыкшая, растренировавшаяся челюсть вдруг перестала двигаться, отвисла. Бродяга испуганно захлопал ресницами, потом сообразил, — подперев большими пальцами челюсть, стал помогать ими жевать хлеб. Челюсть оживилась. Но тут опять произошла непонятная для него и для Славки с бабушкой заминка. Голодный вытаращил глаза, виновато блеснувшие в лучах разозлившегося солнца, и, будто опомнившись, стал подталкивать указательными пальцами хлеб в рот. Ему очень хотелось съесть этот хлеб. Но его поедательный механизм разучился… есть! Бродяга, упрямый человек, сдаваться не хотел и продолжал двигаться в некрасивом голодном танце. Только ноги нищего не двигались.

Славка смотрел на него, смутно догадываясь о причинах страшного голода, а человек, кажется, и сам устал от этого бесплатного кино. А может быть, и наелся.

— Спасибо, хозяйка, — прохрипел он, оторвав от хлеба уставшую челюсть.

Славка не поверил своим глазам — так мало съел нищий! Почти вся половина буханки лежала, дрожа, в его руках, только слегка обглоданная и помятая, потерявшая форму.

— Ступай с Богом, — ответила бабушка и сунула ему в карман какую-то мелочь.

Нищий даже не нашел слов, отвернулся от нее, аккуратно уложил хлеб в котомку, зачем-то провел левой рукой по глазам, сказал: «Бог тебя не забудет», — и пошел в сторону моря, поглаживая свою котомку правой рукой.

— Бабушка, он — убийца, как ты думаешь? — тихо спросил Славка.

— Не знаю, — ответила старушка, возвращаясь к азовским бычкам.

— А зачем же ты ему хлеб дала и денежки? Он же не революционер какой-нибудь.

— А я и революционерам хлебушек давала, и всем, кто просил.

Бабушка села на низкий стульчик, выловила скрюченными пальцами очередного бычка из корыта.

— И что?

— И ничего. Живу, видишь. Плохого людям не делаю. Никому.

Пискнула калитка. Генка с Колькой махали Славке руками:

— На море пойдем! Чего здесь сидишь?!

Славка посмотрел на бабушку, на корыто с бычками.

— Ступай-ступай! — как-то даже облегченно, будто радовалась этому, сказала мать его матери, но затем, когда он вскочил со своего стульчика, рукой поманила его и приказала шепотом: — Никому о нем не говори! Пусть себе живет. Понял?!

Никогда раньше таким доверительным тоном со Славкой никто не говорил. Он нахмурил брови, приподнял плечи и сказал:

— Ладно. Никому не скажу.

И побежал на море. И никому ничего не сказал, хотя ему очень хотелось рассказать друзьям о бабушкиных революционерах, бродягах и прочих попрошайках.

«Мы идем по Уругваю!»

Они возвращались из летнего кинотеатра дома отдыха, фильм там смотрели классный — «Война Гаучо». Вечер был черный-черный, теплый-теплый. И Колька вдруг запел от такой черноты:

Мы идем по Уругваю, аю!

Ночь — хоть выколи глаза.

Слышны крики попугаев, аев!

И другие голоса.

Конечно, пел здо́рово громко, четко: эхо носилось по черным акациям, как бешеное. Пропел Колька куплет и говорит:

— Айда к Санько в сад! У них вот такой белый налив!

— Да ну… — У Генки в саду этого добра хватало.

— А грушу они посадили, видел? С два моих кулака каждая.

— Она первый раз плодоносит. Всего три груши на дереве.

— Нам хватит. Попробуем хоть иностранную грушу.

— А почему она иностранная? — спросил Славка. — На нашей ведь земле растет.

— У них старший сын в загранку ходит, оттуда привез. Может, даже из самого Уругвая.

Я иду по Уругваю, аю!

— Вообще-то их дома нет. — Генка клюнул на уругвайскую грушу. — Айда.

Ночь — хоть выколи глаза…

— Тихо ты!

Мальчишки подошли к участку Санько, на котором торчали крохотные деревца и стоял небольшой домик-времянка без света.

— Никого нет, точно говорю. Они обычно допоздна не спят. — Колька оглянулся и перемахнул через загородку.

Уругвайскую грушу они искали долго: фонарик включать нельзя было. Но все-таки нашли. Маленькое деревце еле стояло под тяжестью трех своих груш и тяжелой южной ночи.

Колька потянулся за плодом.

— Не отрывается! — шепнул он отчаянно. — Вот это сорт! Ух, наконец-то! Рвите, чего уставились? Славка, тебе самую большую. Вон ту.

Славка дернул на себя грушу, она не оторвалась — деревце согнулось в дугу.

— Ветку держи! Вот так. Побежали, а то заметит кто-нибудь. Здоровые, как бомбы.

— Ложись, идет кто-то! — Генка упал в картофельную грядку, прижав к груди свою бомбу-грушу.

В соседнем огороде человек прошелся туда-сюда, постоял, поохал, вернулся в дом.

— Бежим!

Они отбежали подальше от опасного места, включили фонарик.

— Точно, уругвайские! — оценили в один голос и, как самые голодные на свете нищие, набросились на груши.

Они были жесткие, недозрелый сок вязал рот, а крепкая мякоть забивала зубы, но…

— Классный сорт! — чмокали от удовольствия воришки.

…А через день, проходя с донками на море мимо участка с оборванной уругвайской грушей, Славка увидел девчонку. Маленькая девочка стояла, упершись ручками в загородку, и смотрела грустными глазами на дорогу, на пыль, которая поднималась облачками от Славкиных сандалет, на его руки с донками. Ее ярко-желтые волосы свисали двумя тугими косичками через плечи на грудь; на щеках обиженно темнели ямочки; нос-курнос грустно подрагивал, и, казалось, вот-вот она крикнет Славке по-девчоночьи: «Ты зачем мои уругвайские груши съел, вредный?!»

Разбойники

На танцплощадке дома отдыха Славка днем играл в настольный теннис, а вечерами смотрел, как взрослые танцуют разные фокстроты и танго. Ничего интересного в их танцах не было.

Но однажды он увидел там настоящего мужчину. Брюки на нем были трубочкой, цвета полуночной луны, рубашка — серо-голубая с серебристыми металлическими пуговицами и закатанными до локтей рукавами, ботинки — черные, блестящие, острые, как пики. Он вступил, загорелый, на танцплощадку, кружившуюся в военном вальсе.

Танцевал он с самыми красивыми девушками, курил важно, разговаривал с дружками словно бы нехотя. Славка завистливо рассматривал гордого танцора, а тот спокойно пускал колечками дым папиросы с длинным фильтром.

— Пошли фильм смотреть, — сказал Колька.

Фильм был двухсерийный, американский, но про нашего Кутузова и про русскую войну и мир. Возвращались мальчишки домой поздно, долго болтали у Колькиного дома. Деревня, утомившись от зноя и летних забот, надышалась наконец-то прохладой, исходящей на землю от звезд, от луны и от моря, и пошел по побережью усыпляющий все живое кузнечиковый стрекот. Мальчишки сказали друг другу: «Пока!» — сделали несколько шагов от Колькиного дома, и вдруг сонную тишь-благодать вспорол резкий щелчок: трах!

И тут же дернулись в будках собаки, шарахнулись в садах кошки, застучали то тут, то там двери, закричали люди:

— Кто стрелял? Кого убили?

И затопали буйные ноги, всполошилась деревня Поляковка:

— Бандюги! Магазин ограбили!

Из Колькиного дома выскочил, одеваясь на ходу, человек в милицейской форме, крикнул:

— Колька, стоять здесь! — и побежал с пистолетом в руке к высокой некрашеной изгороди, за которой стояли промтоварный магазин, продуктовая лавка и столовая с большой верандой — «Чайной».

— Стой! Руки вверх! — крикнул милиционер.

Из-за изгороди пальнула огненная стрела. Колькин отец схватился за плечо, присел, повторил:

— Руки вверх! Стрелять буду!

В ответ вновь раздался выстрел, и тогда оскалился пистолет милиционера. Бандит вскрикнул, но вдруг забарабанил мотор мотоцикла, раненый бандит бросился в люльку, выстрелил еще раз в милиционера, не попал. Мотоцикл вышел на крутой вираж, разогнался и помчался по дороге, не включая фары.

Колькин отец подбежал к дому.

— Мотоцикл! Гараж открой! — кричал он сыну. — Ворота распахни!

Мальчишки быстро выполнили приказ участкового милиционера, тот вывел тяжелый мотоцикл из гаража, завел, крикнул вышедшей на порог жене: «В район позвони! На Генеральную они помчались. Я за ними!» — и кинулся в погоню.

Бандитам не удалось уйти. На Генеральной дороге милиционер (он на войне разведчиком был) заставил их нервничать. Бандит не справился на повороте с управлением и кувырнулся в кювет вместе с награбленным товаром и раненым дружком.

Под утро, когда небо, проснувшись, подернулась рассветной серостью, а звезды, испугавшись ночных выстрелов, улетучились куда-то и сбежала подальше от шума луна, подкатил к Колькиному дому грузовик, а за ним — милицейская машина.

— А вы чего здесь делаете?! — крикнул Колькин отец, выпрыгнув из кузова грузовика.

— Болит плечо? — вместо ответа спросил сын.

— До твоей свадьбы заживет. Товарищ капитан, преступники задержаны. Награбленное в машине. Все цело. Кроме бостона. Он ногу им обмотал. Хороший материал. Мотоциклы остались на Генеральной.

— Мы там были, — сказал капитан.

Мальчишки подошли к грузовику и заглянули в кузов. Там по-волчьи сверкали две пары глаз, жадно всматриваясь в быстро светлеющее небо.

«Танцор и попрошайка!» — мелькнуло в Славкиной голове.

Да, это были великолепный танцор, зыркающий злым, как у колдуна, взглядом, и бродяга, быстро опустивший глаза. То ли Славку он узнал, то ли настроение у него совсем испортилось, но он лишь потирал ладони и смотрел на них.

«Я этому танцору еще завидовал! А бабушка этому попрошайке еще деньги дала! Таких в тюрьму только и надо сажать! Еще на танцы ходят! Бостон испортил, сторожа связал, бабушкин хлеб съел!..»

Пискнула калитка, вильнул хвостом Шарик, а бабушка лишь заохала:

— Нешто так можно? А если бы в тебя пульнули из ружья?

Он виновато посмотрел на нее, опустил глаза, сел за стол, выпил компот, лег на кушетку под вишней. Ну и сны ему снились! Видели бы их бандюги и попрошайки — ни за что на свете не стали бы убивать, грабить и попрошайничать!

Когда солнце обогнуло вишню и впилось своими лучами в кушетку, Славка проснулся. Бабушка по привычке возилась у керогаза. Он хотел ее о чем-то спросить, но почему-то подумал: «Она же и революционерам подавала» — и не стал вспоминать прошедшую ночь.

Славка, ливень и велосипед

Так много совпадений в Славкиной жизни еще не бывало: дядя Ваня уехал на весь день в город, сестра Люда гостила у подруги, а тетя Зина после обеда пришла с работы веселая: какая-то у них комиссия была хорошая.

— Почему на море не пошел? — спросила она племянника, который читал на скамье в палисаднике Жюля Верна.

— Не хочется что-то, — ответил он. — Вечером пойду.

Она с большим ведром ушла к колодцу, он отыскал нужную строку.

— Кушать хочешь? — вернулась тетя с водой.

— Что-то не хочется, может, потом.

Было жарко. Приключения капитана Немо не увлекали, как зимой, когда нужно было делать уроки.

— Может, компоту налить?

Но он и компота не хотел.

— Может, потом, пойду книгу положу. — Славка невесело поднялся со скамьи.

— Что же ты маешься, как неприкаянный? Занялся бы чем-нибудь.

Он вошел в дом, положил книгу на этажерку, сел на диван, свесил руки с колен. В доме было тихо, прохладно. На круглом столе лежало глаженое белье. В зеркале трюмо застыли длинными занавесками двери в спальню, на кухню, на веранду. Саманные^[4], штукатуркой мазанные и белилами крашенные стены излучали покой, но покой этот только клонил ко сну, а спать днем он и дома не любил.

— Ты не заболел ли?

— Нет, почему?

Тетя пекла блины. У нее было хорошее настроение, а племянника будто бы вы́купали против воли.

— Слава! — позвала она его на летнюю кухню. — Может, на велосипеде хочешь покататься?

Сердце прыгнуло кошкой.

— Я не знаю. Может… — чуть не вырвалось по инерции «может, потом», но вовремя сработала голова, хоть и полусонная. Действительно, когда же потом? Потом и совсем не получится. Так все лето и пробегаешь на своих двоих.

— Пока дяди Вани нет. Пойдем! — Тетя Зина повела его на веранду.

Нет, такого в жизни не бывает! Велосипед, новый, с блестящими крыльями, легкий на ход, с фарой, с яркой меткой на раме и кожаным сиденьем! И все это ему одному на целый час!

На веранде, прислонившись к окну, стояло чудо велосипедной техники.

— Колеса накачаны хорошо. — Тетя зажала в руках руль и повела велосипед на выход. — Сейчас поедешь.

А он уже ехал! Он чуть не полетел с крыльца, забыв, что, когда ходишь по земле, ноги нужно передвигать с места на место, а не крутить ими.

— Потом протри его хорошенько от пыли, чтобы дядя Ваня не ругался. — Тетя Зина подвела велосипед к калитке.

— Ладно, — сказал он и наконец ощутил в ладонях ребристую кожу руля, а ноги его надавили на педали, напряглись и закрутились все быстрее, быстрее.

О, это даже не теплынь Азовского моря, не бычки, не теннис! Это — велосипед! Это нежный шепот шин по южной легкой пыли, ветер в волосах, звонкая песня в груди. Это — скорость!

— Ух, велик! — Он все сильнее нажимал на педали. — Такой ход!

Велосипед мчался по дороге, а за спиной, из-под деревенской хребтины с редкими антеннами, поднималось узкой полоской море. Навстречу пропылила машина. Наглотавшись землистой кислоты, он свернул вправо, и дорога двумя рыжими лентами побежала по лугу с сухой травой. Потянулись лесопосадки, перегораживая аккуратными квадратами поля. Голубое небо насвистывало бойкие песни. А велосипед бежал и бежал вперед. Ехать бы так до ночи. Но дядя Ваня…

— Пора домой! — крикнул Славка и покатил назад.

И вдруг по спине его ударили прохладные струи дождя.

— Ура! — обрадовался Славка, потому что за все это азовское время он соскучился по дождю. — Здо́рово! — крикнул еще раз и повернул голову назад. — Ого! — широко раскрыл он глаза. — Откуда такая туча взялась?!

Совсем близко, у заднего колеса, бежала огромная серая туча. Это ее «руки» касались мокрой спины, это ее «друзья» шуговали по лесопосадкам. Она догоняла Славку. С каждой секундой, с каждым оборотом колеса ее «ласки» становились жестче, злее. И вдруг перед глазами вспыхнула кривая белозубая улыбка, а над головой туча хлопнула сильными «ручищами»: трахнул гром по небу кулаком.

«Р-рах! Зашибу!» — услышал он ее голос, и мощный, настоявшийся в небесах ливень обрушился на ленивое побережье Азовского моря.

Его ждали взрослые, выпрашивали у неба дети, жаждала земля, раскрыв для воды свои поры-трещины. Он нужен был всем. И он пришел — веселый, шумный и дикий.

«Р-рах! Зашибу!» — рычала туча, и сверкало небо, грохотало, пугало.

Колеса чавкали по ожиревшей вмиг земле, велосипед бросало в вертлявую пляску, бесился в руках руль, ехать было невозможно.

«Скорее! — не сдавался Славка. — До луга нужно дотянуть, по траве легче будет. Скорее!»

Деревенская детвора в эти минуты выбегала на улицу, била ногами по лужам, ручьям в обочинах и кричала:

— Давай! Еще!

И Славка кричал, не замечая хрипа в голосе:

— Еще! Еще чуть-чуть! До травы!

А туча шлепала его по спине, голове, рукам и ногам: «Хо-хо-хо! Не спеши!»

Действительно, спешить было некуда. За лугом до дома можно проехать только по дороге. Грунтовой, упругой, быстрой еще пять минут назад. Грунтовой, разбитой ливнем, с клочьями грязи — теперь. По дороге велосипед перестал двигаться совсем. Славка пытался вести его тем же аллюром, как тетя Зина, когда выводила велосипед на улицу, но легкий на ход велик вдруг превратился в тяжелый механизм с невращающимися частями. Он поднял его на плечо, сделал несколько шагов — плечо заныло. Повел его опять по методу тети — спина устала. Хоть тащи его, как козла за рога!

— Давай! Давай! — хрипел Славка, толкая велосипед вперед.

А страшная туча ехидно огрызалась: «Р-рах! Р-рах!»

Он вздрогнул: «Как же теперь? Велик весь грязный. Дядя Ваня узнает. Что же будет? Велосипед весь заржавеет!»

Впереди он увидел деревню, дома тети Зины и тети Веры. Ему даже показалось, что кто-то стоит у калитки, но зло трахнул гром, и ветер холодом обжег руки.

— Будь что будет! — крикнул Славка и медленно пошел к деревне, качая мокрой головой. — Дядя Ваня велик купил, чтобы за жердёлами в посадки ездить, еще куда-нибудь по делам. Теперь он испортится. Грязи сколько, воды…

Ливень не слушал горе-велосипедиста, ему приятнее было разговаривать с мальчишками и девчонками, которые бесились под его музыку в деревне.

— Слава богу! — встретила его у калитки тетя Зина.

— Я не знал, что дождь, — бормотал Славка. — Что так получится.

— Иди на веранду, переоденься. Давай велосипед.

Пока Славка переодевался и пил компот с горячими блинами, тетя вымыла велосипед.

— Просох? На́ тряпку, протри велосипед, чтобы не заржавел.

— Ладно! — улыбнулся Славка и подошел к влажному чуду велосипедного завода.

За окном блеснуло солнце. Чистое, оно выкатилось на вечернюю прогулку, а небо, приняв его в свои объятия, упрямо толкало тучи подальше — за море.

Последний день на море

Солнце внимательно осмотрело стену, Славкину койку, его жесткий, задубевший от соленой воды чуб, сандалеты под стулом и, не понимая, почему мальчишка до сих пор спит, поднялось над крышами и деревьями, поползло наверх. А Славка все спал: ворочался, вздыхал, кривил губы, водил пальцами по одеялу. Он сон волшебный видел, не хотел просыпаться. И не проснулся бы, потому что дел во сне было много, да бабушка разбудила:

— Ты, случаем, не заболел? Дай голову потрогаю.

Она прижала сухую ладонь к Славкиному лбу, а он буркнул обиженно:

— Ничего я не заболел! Поспать уж нельзя.

— Иди ешь. — Бабушка прошаркала за ним во двор. — Да не гуляй сегодня допоздна: завтра рано вставать.

Позавтракав, Славка пошел на море, вспоминая прерванный красивый сон. Приехал будто Славка домой, встретил друзей на речке Рожайке, бросил в воду морской волшебный камень — и раскинулось перед мальчишками настоящее синее море. Большое — до Подольска. С кораблями, лодками, глиссерами, с волнами выше человеческого роста.

Настоящее получилось море из Рожайки. Смотрелось оно с высокого берега не хуже Азовского, и мальчишки бросились в его шумные веселые волны…

— Славка, привет! Уезжаешь завтра? — крикнул Колька, протиравший от пыли отцовский синий мотоцикл.

— Да. На море пойдешь?

— Не могу. На практику надо идти в школу.

Колька важно подмигнул ему, и Славка потопал дальше, вспоминая сон.

Бросились мальчишки в Рожайкино море, а плавать в волнах еще не научились и на лодках грести тоже. Пришлось показывать, как это делается в настоящем море. Потом, уже на берегу, Славка засы́пал друзей горячим песком, встал перед ними и стал рассказывать разные морские премудрости.

«А если в Рожайкином море появятся акулы?» — спросил его кто-то из друзей.

«Акулы, говоришь?» — важно улыбнулся Славка…

Но в это время с его волшебным сном что-то приключилось: раздались пистолетные выстрелы, полезла на мальчишек бостон-материя, а из моря огромные морские свинки. И бабушка появилась.

Он шел по тропе вдоль балки, где они обычно копали червей. Балка быстро мельчала, превращаясь с каждым его шагом в небольшой овражек, который совсем растаял, сравнялся с осыпанной мелкой галькой дорожкой из дома отдыха на пляж. Славка вырулил с мягкой тропы на шуршащую гальку, прошел шагов двадцать, вступил в вязкий песок и остановился. Море!

Азовское, ребристое — обиженное! Ну почему ты, море, обиделось на Славку?! Донки-удочки он не принес, чтобы выловить очередную порцию бычков, кишащих под мостиком? Ничего, другие мальчишки уже сидят на мостике! Он проспал самое полезное для загара время? Но он и так весь черный. Не обижайся, море!

Славка оглянулся: по гальковой дорожке звонко шлепали шлепанцами отдыхающие. И он направился на свое любимое место, у обрыва. Там песок был желтый-желтый, горячий-горячий, мелкий-мелкий. Славка разделся, пробежался, обжигая ноги, к воде, остановился у кромки моря. Ноги увязли во влажном песке, и по ним поползли маленькие букашки — морские свинки.

— Да ну вас!

Славка вошел в воду, свинки бросились в песок, закопались.

А море, хоть и обиженное, встретило Славку теплой, бархатной водой. Он шел по мягкому дну, хватал ладонями искрящееся море, обливался им, и когда тело его, темно-коричневое, мокрое, заблестело, на солнце, он выставил вперед руки, забарабанил ногами по воде сажёнками.

Долго он плавал, барахтался, нырял, бросал ладонями море вверх. Солнце расцвечивало голубые капли сотнями цветов, и море искрилось радостью, уже не обижаясь на Славку, прощаясь с ним.

Вечером Славка оделся, забрался по крутогору и остановился над обрывом. Усталые волны медленно катились к берегу, помахивая ему белыми лапами.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

До́нка — удочка для донного лова.

2

Сни́зка — нитка или леска для нанизывания пойманной рыбы.

3

Керога́з — нагревательный керосиновый прибор для приготовления пищи.

4

Сама́нный — сделанный из самана, необожженного кирпича из глины с примесью резаной соломы и др.