Плачущий ангел Шагала

Ольга Тарасевич, 2007

Белый ангел – любовь. Синий – грусть, розовый – нежность. Зеленый – цвет зависти и ненависти. Художник Марк Шагал подарил нам свой мир со светлыми ангелами и влюбленными, парящими над землей. Но спустя десятилетия из-за одной его неизвестной работы стали совершаться преступления. Расследуя убийство московского антиквара Ивана Корендо, следователь Владимир Седов понимает: эта смерть – лишь одно из звеньев кровавой цепи. Ради картины Шагала преступник готов на все. Писательница Лика Вронская начинает догадываться, кто идет к своей цели по трупам, но уже слишком поздно изменить ситуацию. Зеленый ангел превратился в демона. Он не ведает жалости…

Оглавление

Из серии: Артефакт & Детектив

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Плачущий ангел Шагала предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 1

Витебск, 1906 год

— Мошка! Мошка!! Мошка-а-а!!!

Устав кричать, Фейга-Ита вернулась в дом. Вскоре до Мойши Сегала,[1] примостившегося с блокнотом и карандашом в тени яблонь, донеслись голоса соседок.

— Какая селедочка в вашей бакалейной лавке!

— Жирная! Вкусная! Так и тает во рту!

Мать хлопотала, взвешивая селедку. Потом сразу же кому-то понадобились сахар и свечи.

…Мойше всегда нравилось наблюдать, как Фейга-Ита, невысокая, полная, все время находится в движении. То она суетится на кухне, и из печки вкусно пахнет приготовленными к Шаббату кушаньями. То качает люльку. В ней всегда сопит, сжав крохотные кулачки, малыш. Мойша помнит их всех — восьмерых братьев и сестер. Писклявые комочки, которые позднее становятся шустрыми товарищами. Мама всех растит. Всех кормит. И, едва звякнет колокольчик над дверью, несется прочь из кухни. Вместо прихожей в их маленьком домике на Покровской улице — бакалейная лавка. Мамочка бежит к покупателям, отпускает товар, пересчитывает деньги, дает сдачу. Устав, ерошит его волосы:

— Поговори со мной, Мошка!

Мойша молчит. Хочется сказать, что мамины ангелы розового цвета. Но он стесняется. Ведь смех Фейга-Иты после таких замечаний не умолкает долго, и возле светящихся добротой маминых глаз появляются лучики морщин.

Конечно, жаль, что мама ему не верит. Ведь ангелов на самом деле так много. Они парят над крышами домов родного Витебска, кружатся над Двиной, с удивлением рассматривают зеленые верхушки деревьев.

Первый раз Мойша увидел ангелов в доме дедушки.

Сверкнул острый нож, и, вздрогнув, коровка испустила дух, дед ловко управился с вытекающей кровью. И вот уже лежат в тазу куски дымящегося парного мяса.

«Я не буду тебя кушать», — обещает Мойша разделанной туше.

И не сдерживает это обещание. Бабушка так уговаривает внука попробовать тушеного мяса. Кусок застревает в горле, но… Бабушка, милая, родная, как ей отказать.

Весь двор заполнен коровьими шкурами. А над ними летают души убитых коровок. Ангелов много, очень много. Увидев их впервые, Мойша перепугался до смерти, мороз прошел по коже, страх сдавил горло. Но ангелы, белые, прозрачные, приветливо взмахивают крыльями и растворяются в черной свежей ночи, становятся звездами, далекими, дрожащими.

А папины ангелы — другие. Темно-синие, уставшие, они грустно кружатся над сидящим за столом отцом. В длинной папиной бороде, в волосах, на одежде — везде мерцают селедочные чешуйки.

По вечерам мама пододвигает к отцу горшочек, в нем вкусно пахнущее жаркое. Жаркое — только для папы. Он работает грузчиком в селедочной лавке, ворочает тяжелые бочки. Рассол заливает одежду, соль и чешуя, кажется, намертво впитались в папу, не отмыть, не избавиться. Хацкель[2] засыпает за ужином. Он так устает, что вечером лишается всяких сил. Только при взгляде на детей на его губах иногда мелькает едва уловимая улыбка.

Ах, как же горько смотреть на папины руки — мозолистые, распухшие.

Хацкель набрасывает талес, открывает Тору. Но, прочитав буквально пару строк, клюет носом, начинает посапывать. Тогда Фейга-Ита наскоро дочитывает молитву, задувает стоящую на столе свечу, и кухонька погружается в желтый полумрак. Тусклый свет керосиновой лампы рисует тени на выбеленных стенах.

Рисует…

Мойша долго не знал, что это такое — рисовать. В хедере преподавали идиш, иврит и Тору. Ходить в синагогу, отмечать Пурим, Суккот и Йом-Кипур,[3] молиться — все это было так же естественно, как дышать. Лишь когда мама отвела его в гимназию, а потом вышла к Мойше, сидевшему у кабинета директора, взволнованная и раскрасневшаяся, он впервые услышал что-то непостижимое. Непонятное.

— Мошка, бедный мой Мошка, — крохотный мамин подбородок задрожал, — директор говорит: в гимназию не принимают евреев. А еще он сказал, что будь его воля — он вообще запретил бы евреям жить в Витебске.

Мойша пытался осознать смысл маминых слов, но не мог. Здесь их дом. В этот, на Покровской улице, семья переехала, когда удалось скопить денег. А раньше жили в лачуге на Песковатиках. Рядом с тюрьмой и сумасшедшим домом. Мама рассказывала, что, когда он родился, в городе начался пожар. Все перепугались. И маленький Мойша перепугался и не хотел плакать, и все уже решили: не жилец. Но его положили в корыто с закругленными краями, и вот тогда он завозмущался…

Здесь все такое родное. Это его город, его река, его улочки с крышами покосившихся бедных домишек. И с роскошными магазинами, у которых останавливаются кареты и важные дамы с высокими прическами маленькими шажками идут за покупками. Как это — запретить жить?

— Потом, — решительно сказала мама, и ее руки исчезли под многочисленными складками широкой темной юбки, — потом я все тебе объясню, про погромы, про черту оседлости.

Наконец извлекла небольшой позвякивающий мешочек.

— Жди здесь, — распорядилась Фейга-Ита и, смахнув хрустальную, сбегающую в прорезь морщины слезу, вновь скрылась за дверью.

За взятку в пятьдесят рублей Мойшу Сегала приняли в гимназию. Мальчишки хихикали над его бедным потертым платьем. Но Мойша, чтобы не расстраивать мамочку, честно пытался учиться. Только вместо упражнений его рука машинально вычерчивала на обложках тетрадей то профиль соседа по парте, то мост над Двиной, то маковку церкви, возвышавшейся над одноэтажными домиками.

— У тебя, похоже, талант, сынок. И чем же мы прогневили бога, что он так нас покарал? — сказала как-то Фейга-Ита, увидев рисунки. — Должно быть, ты пошел в деда. Ах, какими красивыми фресками расписал Хаим Бен Исаак синагогу в Могилеве!

В этот момент Мойша вдруг понял, что должен стать художником. Это его дорога в жизни. Тот путь, который манит. Иначе нельзя, по-другому будет неправильно, только рисование, это единственное, что заставляет биться сердце. И непостижимое сладкое счастье затопило его всего. Малиновые рассветы и рыжие закаты. Промокшее, налившееся грозой или легкое, высокое небо. Лица, фигуры. Цвета. Все то, что заставляло замирать в восхищении. Оно создано для того, чтобы жить на картинах.

На следующий день они с мамой поехали на трамвае в гости к тетушке Хаве. Но Мойша не помнил ни тетушку, ни шумных братьев и сестер, ни обед, которым угощали родственники. «Школа живописи и рисования Иегуды Пэна». Такую надпись он увидел из окошка трамвая. Просто синяя жестяная вывеска. Школа! Живописи!! И рисования!!!

Надо подготовить наброски. Поэтому Мойша, не откликаясь на зов любимой мамочки, спрятался в тени яблонь и рисует, рисует.

Конечно, папа будет недоволен. Хацкель уже видел рисунки Мойши, и на почерневшем от тяжелой изматывающей работы лице появилось выражение крайнего неудовольствия. Он напомнил, что рисование — грех, что нельзя изображать людей. Да только это, наверное, какая-то ошибка, недоразумение. Бог — это жизнь, это любовь. А жить и любить можно лишь тогда, когда небо и звезды возникают на белоснежном листе бумаги.

… — Мошка! Куда же ты запропастился!!!

— Иду, мамочка!

Мойша не идет — бежит, мчится, перепрыгивает через грядки, прижимая к груди заветный блокнот.

Он решился сказать все сразу. Прямо.

— Папа! Папочка, послушай меня. Я должен выучиться на художника!

Сестры прыснули со смеху, мама всплеснула руками, братья удивленно раскрыли рты.

Хацкель невозмутимо пережевывал мясо.

— Это станет моим ремеслом, папа, — срывающимся голосом просипел Мойша… — Я буду рисовать картины. Папочка, пожалуйста, пойми. Для меня это очень важно.

Восклицание отца — как приговор.

— Да какое это ремесло?!

— Мое…

Фейга-Ита осторожно заметила:

— Плата небольшая. Пять рублей в месяц. Может, пусть попробует?

Не произнося ни слова, Хацкель встал из-за стола. Мойша прислушивается к доносящимся из комнаты родителей звукам и мысленно рисует картины. Вот отец вытаскивает стоящий под кроватью сундук. А эти шорохи — перебирает вещи, деньги далеко, на самом дне. Наконец звон монет, папа зажимает их в ладони.

В мысленных набросках больше нет нужды.

Папа вышел из комнаты, прошел через кухню, звякнул колокольчиком над входной дверью. Мойша бросился вслед за отцом и замер. Деньги валяются на земле, в пыли. Куры косятся на желтые кругляши, им хочется подойти ближе, но страшно…

— Спасибо, папочка! — прокричал Мойша и бросился на колени.

Деньги на земле — но они есть. Пять рублей. Завтра он пойдет к Пэну!

Всю ночь Мойша ворочался с боку на бок. От волнения не мог сомкнуть глаз.

— Да что ты крутишься! — ворчал брат. — Дай мне поспать!

Вдвоем тесно на узенькой кровати. Луна подглядывает в окошко, звенят комары, плачет младшая сестричка.

Все вроде бы как обычно. Но это особенная ночь. А завтра наступит особенный день!

Мойша плохо помнил, как мама провожала на работу отца, готовила завтрак, просила соседку присмотреть за лавкой.

Он очнулся лишь у двери с заветной синей вывеской.

— У тебя так никогда не получится, — с отчаянием прошептала мама, когда они вошли в школу, находившуюся в простом деревянном доме, и застыли у развешанных на стенах картин. — Пошли назад, сынок!

— Чем могу быть полезен?

Встретивший их мужчина выглядел именно так, как должен выглядеть настоящий художник. Невысокий, но чрезвычайно элегантный. С бородкой, в добротном сюртуке, пальцы перепачканы красками. Сразу видно — серьезный господин, очень серьезный…

Сказать, что Иегуда Пэн понравился Мойше, — значило бы не сказать ничего. Восторг, растерянность, восхищение — они сдавили грудь, мешали говорить.

— Вот!

Мойша протянул блокнот и замер. Смотреть на лицо господина Пэна, оценивающе изучавшего работы, у него не было сил. Поэтому Мойша перевел взгляд на портрет губернатора и его супруги.

От запахов красок и холстов у него кружилась голова. А из распахнутой двери меж тем звенели-перезванивались голоса учеников. С острой завистью Мойша смотрел, как они рисуют стоящую на возвышении гипсовую фигуру.

— В ваших работах нет техники. Но… что-то в них все же есть. Вы зачислены! — произнес Пэн.

Фейга-Ита тихонько сжала ладонь сына и облегченно вздохнула:

— Хвала всевышнему!

— Идите в класс, — сказал учитель. — Сегодня вы подготовите первые графические наброски.

Мойша на негнущихся ногах вошел в пронизанную солнечными лучами комнату и вздрогнул.

Парень из гимназии, Авигдор Меклер,[4] он сидел за мольбертом возле окна и покусывал карандаш. Это чуть омрачило радость. Авигдор всегда подшучивал над ним, пару раз они даже дрались. Но теперь Меклер лишь приветственно махнул рукой:

— Иди сюда. У окна больше света.

* * *

Иван Никитович Корендо смотрел на лицо спящей Даши Гончаровой и думал о том, что мог бы провести за этим занятием вечность. Было в Дашиных чертах что-то космически завораживающее. Глазищи огромные, миндалевидные, чуть приподнятые к вискам. Как нарисованные черной краской, изогнутые брови, высокие скулы, упрямый пухлый рот. Породистая девочка. Такой не надо прилагать ни малейших усилий для того, чтобы получить понравившегося мужчину. Один рассеянный небрежный взгляд — и все, попадаешь в ее сети, и отчаянные попытки вырваться приводят лишь к тому, что все глубже и глубже увязаешь в желании прикоснуться к этому инопланетному созданию.

И Иван Никитович не стал исключением. Хотя предлогов для того, чтобы остановиться, не срываться в пропасть безумной страсти, было более чем достаточно. Разница в возрасте огромная. Даше двадцать семь, ему — пятьдесят пять. Она нищая провинциалка с прижитым бог знает от кого ребенком, он — разумеется, москвич, состоятельный, известный антиквар. И, пожалуй, самое главное. Даша не так давно вышла замуж за Филиппа. Хорош отец, который спит с женой своего сына, ничего не скажешь. Ну и мерзость! Но — не изменить, не прекратить, не исправить. Наказание. Кара.

Ивану Никитовичу было особенно трудно смириться с собственным бессилием еще и потому, что обычно это женщины от него млели, норовили втиснуться в его жизнь и в ней зацепиться. И вот, уму непостижимо — какая-то девчонка. Ведьма. Магнит. Наваждение. И никуда от него не спрятаться, не деться…

— Ты опять думаешь о том, как бы от меня избавиться? — поинтересовалась Даша, прищурив инопланетные глазищи. — Не выйдет, Ванечка! И не вздумай жаловаться на меня Филиппу. Предупреждаю: пожалеешь!

Иван Никитович с раздражением посмотрел на кроваво-красные, явно искусственные Дашины ногти и вздохнул:

— Мне казалось, ты совсем выбилась из сил и заснула. Я тобой любовался.

— Есть одно занятие поинтереснее!

Девушка мгновенно вынырнула из-под одеяла и отбросила на спину облако вьющихся черных волос. Через секунду они вновь упали на ее худенькие плечи, защекотали лицо Ивана Никитовича. Но ради сладких пахнущих ванилью Дашиных губ можно вытерпеть любые неудобства…

* * *

Москва приближалась быстро и неотвратимо. Ее огромное тело лишь считаные минуты можно было полностью оглядеть с борта снижающегося самолета. Потом огромный мегаполис разлился бескрайним морем, и волны-кварталы заполонили все пространство до линии горизонта.

«Je me suis deshabitйe de ma ville natale? C’est etrange… j’ai l’emression que Paris, vue d’un avion, n’est pas aussi immense et a l’air plus elegant,[5] — с удивлением подумала Лика Вронская. Потом спохватилась: по-русски надо рассуждать! И торжественно сама себе пообещала: — Я привыкну к тебе, Москва. Я полюблю тебя снова, моя московская жизнь. У меня просто нет выбора».

…Думала ли она полгода назад, улетая в Париж к любимому мужчине, что придется возвращаться? Причем возвращаться одной, растерянной, потерянной, расстроенной? Нет, конечно. Лика считала, что вот он, ее счастливый билет. Вытащен. Нашелся. После долгих поисков он наконец с ней.

Но все оказалось совсем по-другому.

Неожиданно выяснилось, что журналистика — это не профессия. А вода, кожа и дыхание. Или же диагноз. Множество раз, устав от напряженного ритма, чужих статей, которые надо редактировать, собственных материалов, за которые то подают в суд, то обещают оторвать голову, Лика думала: все. Все-все-все. До свидания, дорогой еженедельник «Ведомости». Прощай, любимый шеф Андрей Иванович Красноперов. Всем спасибо, все свободны. Устала. Не могу так больше. Хочу ходить по аллее парка, усаженной благоухающими цветами. Хочу писать книжки. Хочу заботиться о любимом мужчине.

И вот в ее распоряжении оказался потрясающий парк. В нем росли беззаботные цветы, щедро дарившие свою красоту. После прогулки надо торопиться домой, готовить ужин для Франсуа. Но…

Ликино тело было в Париже и чувствовало себя неплохо. Мозг Вронской по-прежнему оставался в Москве, планировал номер, редактировал, писал. Пульс жизни газеты продолжал биться в Лике, несмотря на то что ее и редакцию разделяли тысячи километров. Время оказалось плохим доктором, не исцелило ее от этой заразы. Недели перетекали в месяцы, но Лике все казалось, что она вынуждена носить строгие деловые костюмы.

Эта боль, вызванная сложностями адаптации в чужой стране, так и просилась выплеснуться в книги. Но ежесекундно звучащая вокруг французская речь вкупе с хорошими филологическими способностями привела к тому, что уже через неделю после приезда Лике стали сниться сны исключительно на французском языке. Писать книги на французском языке Лика не могла, так как все же не владела им столь виртуозно. Но русский уже почему-то начал в ней угасать. С пугающей быстротой. И вот он, второй печальный итог французских реалий. В папке «Роман» один-единственный сиротливый файл. Он называется «I глава». И в нем не написано ни строчки.

Но, вполне вероятно, со всем этим можно было бы смириться. В конце концов, большинство женщин не пишет статей в газету и не сочиняет детективных романов. И ничего — совершенно замечательно себя чувствует. Дамы счастливы своей любовью.

Лика тоже была счастлива! Безумно, до готовых брызнуть слез, до сбивающегося дыхания. Гармония. Умиротворение. Исчезновение. Пожар, полет, огонь.

Она словно пробовала различные слова на вкус, но не находила того подходящего, горько-сладкого, затаенного, самого нужного.

Жить с Франсуа оказалось очень просто и здорово. Но только по ночам. Лике казалось: она помнит все эти ночи до единой, потому что каждая из них вызывала восхищенный возглас: «Лучше не бывает!» Но следующая всегда оказывалась еще прекраснее! К тридцати годам Лика поняла, что совершенно напрасно считала себя искушенной любовницей. На самом деле ничего она не знает о своем теле, о сексе и о мужчинах. Франсуа открыл ей чувственную любовь заново. Являлось ли это следствием его темперамента? Или все французы — такие великолепные любовники? Подруги часто задавали Лике подобные вопросы, но она не знала, что и ответить, потому что Франсуа был единственным французом, с которым у нее сложились близкие отношения. И выяснять особенности прочих французских мужчин, при всем Ликином любопытстве и стервозности, не возникало ни малейшего желания.

Их тела совпадали полностью. Губы и руки Франсуа пьянили Лику до беспамятства. Она приходила в себя от собственных стонов и сокрушалась, что не может себя контролировать, а значит, не способна отплатить такой же нежностью. И обещала себе исправиться, и никогда не могла точно сказать, сдержала ли она обещание.

Но ночной рай всегда плавно перетекал в дневной ад. Мучило и терзало все. Начиная от медлительности официантов в кафе и заканчивая многочисленными тетушками Франсуа, с которыми полагалось вести длительные беседы ни о чем.

«Mon cheri, j’adore la cuisine franзaise! Je vais devorer le „Caprice des dieux“, le foie gras et la soupe а l’oignon!»[6] — мурлыкала Лика в первый день после приезда. Но как только эта фраза была произнесена — мучительно остро захотелось селедки и квашеной капусты.

Хотелось всего, чего изысканный, элегантный и влюбленный Париж просто не мог дать.

Загазованного воздуха, пробок на три часа, давки в метро. Агрессивных людей. Новых детективов Александры Марининой.

Оказалось, оно действительно существует, чудовище, терзающее душу острыми когтями боли. Его зовут ностальгия. И хотя Лика объехала с командировками всю Европу и считала себя космополиткой, принять Францию не только как родину — хотя бы как страну, где можно постоянно жить, Вронская так и не смогла.

«Ton mйtier est horrible! Il t’a forge un caractиre en acier trempe. Les autres — cela ne compte pas pour toi. А vrai dire, tu ne veux pas partager ta vie avec personne. Tu es le leader et n’a besoin de personne. Il veut aller droit devant, voilа tout. Il est sur que si tu continues ton chemin toute seule, tu avanceras plus vite qu’ensemble avec un autre…»,[7] — говорил с отчаянием Франсуа, и досада превращала его голубые глаза в темно-серое налитое дождем небо.

В последнее время спорить с такими высказываниями ей не хотелось. И на красивом лице Франсуа промелькнуло облегчение, когда Лика сказала, что хочет съездить в Москву. Ненадолго, разумеется.

Но их губы пили друг друга с таким отчаянием, словно это был последний глоток поцелуев…

… — Ваш паспорт, гражданка!

«Что это такое? Уже паспортный контроль?!» — подумала Лика и с паникой осмотрелась по сторонам. Надо же, Шереметьево-2. Она не помнила, как приземлился самолет, как вышла из салона.

Лика протянула в окошко паспорт, потом дождалась багаж, с наслаждением наблюдая, как родная Москва улыбается ярким осенним солнцем.

Куда отправиться? К кому поехать?

Ответов на эти вопросы не было. Только ныли разлученные с Франсуа губы. И в сердце ощутимо плавилась дырка, как будто кто-то затушил о него бычок.

— Кстати, а это идея, — прошептала Вронская.

Она встряхнула светлыми длинными волосами и, нащупав в кармане плаща пачку ментоловых «Вог», решительно подошла к урне.

Проводив сигареты прощальным взглядом, Лика подумала: «Может, хоть никотиновая ломка перебьет боль физической зависимости от Франсуа».

* * *

Окрашенное в нежнейшие розовые, голубые и золотистые оттенки утро настроило Андрея Петровича Семирского на оптимистичный лад. Когда такое солнце бьет в окна, когда небо безмятежно, с едва заметными кудрявыми облаками, тогда… О-го-го что можно сделать!

— Дорогая, я убежал! — увидев у подъезда служебную «Ауди», воскликнул Андрей Петрович. И, поцеловав жену в щеку, выскочил за дверь.

— Удачи, любимый!

Доносящийся вслед голос Ирины стал последним штрихом в картине идеального утра. Что может быть лучшим дополнением к энергичному, в хорошем костюме мужчине, чем любимая красавица-жена?!

Распространяя вокруг аромат дорогого парфюма, Андрей Петрович, как мальчишка, помчался вниз по лестнице.

— А припекает сегодня! — пожав руку водителю, заметил Семирский. — Кондиционер включи, пожалуйста.

В прохладе светлого кожаного салона просторной машины Андрею Петровичу всегда приходили в голову особо дельные мысли. Вот и теперь, пока «Ауди» виртуозно прорывалась сквозь пробки — «мигалку» накануне выборов пришлось снять, избранник народа должен точно так же страдать от обилия автотранспорта, как страдает народ, — Семирский решил изменить семейные фотографии на предвыборной листовке.

«Ну, в самом деле, зачем вся эта обстановка гостиной: кожаная мебель, белый рояль. Пиарщики уверяли, что это является дополнительным фактором, символизирующим надежность, верность, солидность. Может, это и так, ребята свое дело знают. Но я уверен: такой снимок будет на листовке каждого, кто претендует на мандат депутата Госдумы. Нет, нет, мы пойдем другим путем, — рассуждал Андрей Петрович, машинально выстукивая на подлокотнике ритм доносящегося из динамиков „Болеро“. — Фотография должна быть именно такой, как сегодняшнее утро. Надо передать этот свет, тепло, бодрящий воздух, энергию. Как? Это не мои проблемы. Мое дело — поставить задачу. А как ее выполнить — уже пусть у подчиненных голова болит…»

Когда водитель притормозил у офиса Либерально-демократической партии России, Андрей Петрович улыбнулся отрепетированной до абсолютной искренности улыбкой и быстро прошел в свой кабинет.

Не беда, что на нем пока еще табличка «Заместитель председателя». Будет, обязательно будет должность еще выше. Но всему свое время.

— Машенька, зайдите ко мне, — распорядился Андрей Петрович, нажав на кнопку селектора с пометкой «пиар». Потом сделал еще один звонок — секретарше с просьбой приготовить кофе. Затем помечтал: чем успешнее сложится карьера, тем более важные вопросы будут решаться нажатием кнопочек. Не каждому дано понять всю прелесть власти. Но, единожды ее вкусив, остановиться невозможно.

— Значит, так, Машенька. — Андрей Петрович оглядел молодую руководительницу пиар-службы партии и удовлетворенно подумал, что жена в свои пятьдесят ему все равно милее, чем тридцатилетняя красавица. — Надо изменить фотографии на предвыборной листовке. Я хочу, чтобы…

К огромному удовольствию Семирского, его предложение у Маши возражений не вызвало. А ведь всем хорошо известно: Машенька — женщина принципиальная. Если считает, что какая-то инициатива негативно повлияет на имидж партии или ее лидеров, и с самим председателем будет спорить до хрипоты. За ум в сочетании с полным отсутствием подхалимских поползновений Марию и назначили на эту должность еще пять лет назад, совсем девчонкой. И в том, что на прошлых выборах в Думу партия стала третьей, очень много труда и начальницы пиар-службы.

Просмотрев пресс-релизы, Андрей Петрович стал принимать многочисленных посетителей — руководителей региональных отделений партии, простых партийцев, сочувствующих либерал-патриотам деятелей науки и культуры. Секретарша недосмотрела — в череде вменяемых людей с обычными житейскими проблемами оказалась явно ненормальная бабуля, с порога заявившая:

— Против меня существует инопланетный заговор. Чудовища зеленые в водопроводе живут. Помоги, родненький, дорогой. КПСС нет, уж не знаю, куда и пожаловаться!

Когда Маша снова появилась в кабинете, Андрей Петрович посмотрел на нее с искренним недоумением.

Она, умница, сразу все поняла без лишних вопросов и приступила к пояснениям:

— Вы давали указание заменить снимки на предвыборной листовке. Мы просмотрели базу фотографий вашей семьи. Кое-что подобрали. Вот предварительные макеты, взгляните.

Пока руководительница пиар-службы раскладывала на столе листовки, Андрей Петрович успел перевести дух и опустошить стакан минералки.

— Обеденное время уже, — ровным голосом напомнила Маша. — Кстати, я, когда готовила материалы, ну просто поразилась. Ваш сын Константин…

Семирский отодвинул макет подальше. Чертова дальнозоркость! Вот что с нами делают годы!

— А что Костя? По-моему, неплохо получился!

Маша кивнула:

— Отлично. Он очень фотогеничен! Такой красавчик, влюбилась бы в него, будь он постарше. Но вы знаете, он абсолютно не похож ни на вас, ни на Ирину Львовну. У него в лице явно прослеживается что-то восточное. Может, вы — потомок Чингисхана? Обыграем это в биографии?

Она беззаботно рассмеялась. И Андрей Петрович тоже улыбнулся, потому что давно научился прятать за непринужденной улыбкой липкий холодный страх…

* * *

— Амнистия — хорошая птичка!

— Амнистия — дура! Опять! Снова! Да что же это мне за наказание такое! Амнистия! Я тебе сколько раз говорил — кончай жрать документы! Неужели не понятно?! Идиотка!!

Устав орать, следователь прокуратуры Владимир Седов плюхнулся на стул и смерил пытливо поглядывавшую на него с сейфа зеленую птицу презрительным взглядом. Птица на взгляд не отреагировала. И снова заявила, что она — хорошая!

«Вот же друзья подогнали подарочек на День юриста, — огорченно подумал следователь. — Жена дома такое счастье терпеть не захотела. Пришлось забрать попугаиху на работу. Возможно, условия здесь и не очень. В кабинете вечно накурено. Ну и что? Я же ее кормлю? Естественно! Клетку никогда не закрываю. Она ж не преступница. Пусть преступники за решеткой сидят, а Амнистия наслаждается свободой. И вот ее благодарность. Опять сожрала заключение эксперта. А я его даже не просмотрел!»

— Документы есть нельзя, — уже спокойнее пояснил Седов, смахивая в ладонь белые клочки бумаги, до совещания у шефа являвшиеся заключением судмедэксперта. — Ну да ладно. Сейчас позвоню и попрошу вновь прислать мне…

Закончить фразу Володя позабыл, так как дверь его кабинета распахнулась и на пороге, ослепительно улыбаясь, появилась Лика Вронская.

Невероятно, но это была она! А ведь всего пару дней назад, когда они разговаривали по телефону, до Володи доносилась гортанная французская речь. Ну Вронская, явилась не запылилась, как говорится. И без предупреждения — мадам в своем репертуаре.

Следователь испытывал к Лике целую гамму неоднозначных чувств, от уважения до раздражения. Сто лет знакомы, побывали вместе во многих переделках, это здорово сближает. Пожалуй, они друзья. И на правах друга он постоянно ее предостерегает: хватит впутываться в различные истории, даже твое невероятное фантастическое везение рано или поздно закончится. Но Вронскую хлебом не корми — дай поучаствовать в расследовании. Упрямая, как осел. Неоднозначная девица.

«Все, опять жди беды», — промелькнуло в голове у Седова, пока он отрывал вцепившуюся в шею и радостно повизгивающую Вронскую.

— Так, мать, — водрузив невысокую хрупкую особу на пол, заворчал Володя. — Объясняй все по порядку. Ты ж вроде как в Париже должна быть. С этим своим хахалем французским. Случилось чего?

Лика забралась на подоконник, равнодушно отодвинула в сторону настоящий человеческий череп, доставшийся Седову в наследство от прежнего хозяина кабинета. Потом вдруг всплеснула руками и метнулась к почему-то подозрительно попахивающему рюкзаку.

Когда она щелкнула застежкой, Володя аж отшатнулся и, невольно поморщившись, воскликнул:

— Ну и вонища! С твоей-то тягой к трупам с тебя станется! Приволокла кусочек разложившегося тельца?

Давясь от смеха, Лика положила на стол извлеченный из рюкзака пакет:

— Я скучала по твоему черному юмору. Это же сыр, темнота. Настоящий французский сыр!

— И что с ним делают?!

— Едят, Володь. Не обращай внимания на запах, это очень вкусно.

«Разве что с очень большой голодухи покатит, — подумал Седов, открывая форточку. А затем и окно. Презент вонял неимоверно. — Бывает к концу дежурства такое состояние, когда уже абсолютно безразлично, что запихивать в желудок. Или по пьяной лавочке. А в нормальном состоянии — не-а, никак».

Тем не менее вслух Володя вежливо заметил:

— Спасибо, тронут.

Его не обманула Ликина улыбка, вся эта порывистость, беззаботность.

Он закурил сигарету, пододвинул пачку к Вронской и, бросив взгляд на часы, решил:

«Минут сорок есть. Что-то мне она не нравится. Наверное, опять куда-то влезла. Ох, с нее станется».

— Я не курю, — равнодушно сообщила Лика. — Кстати, представляешь, какая я «молодчина»! В аэропорту вместе с последней пачкой сигарет телефон в урну выбросила. Эффектно, да? Хотела тебе позвонить, а сотового нет. Короче, дорогой, все, завязала. Курение убивает.

Володя аж подавился дымом. Доселе мадемуазель в списках адептов здорового образа жизни не значилась. Ее без сигареты на этом подоконнике и представить нельзя. Что же с ней случилось в этом Париже?

— В том-то и дело, что ничего. Ничего не случилось. А должно было нагрянуть счастье. Но оно не пришло! Все у меня было, Володечка. Мужик офигительный. Я на него так и не насмотрелась. Такой красивый — и мой. Не верила. Любит он меня. С бытовой точки зрения — все условия. Представляешь, из окна квартиры открывается вид на Сену и Сорбонну. А не смогла! Кажется, не прижилась и вряд ли впишусь в ту жизнь. Раньше думала, не важно, где жить, важно — с кем. Родина, уродина, а она нам нравится…

Закончить цитирование Юрия Шевчука у Лики не получилось. По щекам побежали слезы, и Седов досадливо крякнул. Санта-Барбару развела тут, понимаешь. Сил на это смотреть нет никаких. Свидетельница, кстати, вот-вот на допрос придет, и что она, интересно, о следовательских методах подумает, увидев эту всхлипывающую сырость?!

Вронская принялась оправдываться:

— Прости, Володь. Торможу. Плохо мне. И идти некуда. К родителям в таком состоянии не заявишься. Те подружки, которые не писательницы, на работе. Те, которые писательницы, — дрыхнут. Все же мы, графоманы, книжки по ночам ваяем, днем почему-то не получается. И вот я сошла с самолета, а податься некуда. И там, во Франции, не могу, и здесь все уже непривычно. Я, наверное, бестолковая, да, Володь?

«Не то слово, и живешь, и пишешь по-дурацки», — подумал Седов. И сразу же вспомнил — жена Людмила млеет, читая про все эти сопли в книжках Вронской. Бабы, чего с них взять!

Почувствовав не самое оптимистичное настроение следователя, верная Амнистия просвистела над Ликой зеленой кометой и со снайперской точностью нагадила ей на обтянутое светлыми джинсами бедро.

— У тебя все по-старому, — сквозь слезы улыбнулась Вронская. — Подай мне салфетку для ликвидации «привета».

Следователь протянул ей бланк протокола допроса и вздрогнул. По громкой связи дежурный сообщил:

— Володя, на выезд срочно, труп мужчины, обнаружен в квартире по адресу…

— Я с тобой, — быстро сказала Лика, спрыгивая с подоконника.

— Нашла развлечение, — сквозь зубы процедил Седов.

Но, увидев отчаянную мольбу Ликиных зеленых глаз, капитулировал мгновенно. Не надо ее сейчас одну оставлять. Такой тоскливой безысходности на лице Вронской не было даже тогда, когда ей приходилось попадать в серьезные переделки.

* * *

Участковому милиционеру Петру Васильченко не везло. Причем не везло ему уже три дня подряд. Он даже начал беспокоиться, решив, что попал не в черную полосу, а в настоящее море. Или, не приведи господь, какой-нибудь черный океан.

Впрочем, вначале, как говорится, ничто не предвещало беды. А напротив — очень даже приятное времяпрепровождение.

— Ничего себе, — присвистнул Петр, когда в отделении появились две симпатичные девахи. — Что бы у вас ни случилось, красавицы, рад вас видеть. А то, понимаете, наша служба и опасна, и трудна.

Девахи переглянулись, важно покивали.

— Догадываемся, — сообщила рыженькая, как лисичка, девчонка, — и даже собираемся поступать в Академию МВД.

— А для того чтобы получить представление о будущей работе, — присоединилась к разговору брюнетка, — мы решили пообщаться с теми, кто уже выбрал эту профессию. Только…

На ее лице отразились сомнения, и Петр мгновенно догадался, о чем девушка думает. Не выглядел Васильченко на свои тридцать пять. Наследственное это. Все мужчины в их роду вот такими пацанами-пионерами до старости остаются, окружающих смущают. Он уж и усы отпустил для солидности. Но не помогло.

«Надо ковать железо, пока горячо. Невеста уехала, при ней не забалуешь», — молниеносно прикинул Петр и небрежно продемонстрировал девахам фотоснимок. И не абы какой, а где старший оперуполномоченный Васильченко стоит рядом с самим министром внутренних дел. И даже о чем-то важно как будто беседует.

Беседовали, как же, делать больше нечего таким начальникам. Не удержался Петр от соблазна сфотографироваться, торжественное собрание было и концерт в честь Дня милиции. Ребята министра остановили, ну и Васильченко присоединился. Отчего ж не сфотографироваться, тем более — за компанию. Вроде как не он сам, этакий колхозник, к старшим по званию пристает.

Однако девочкам об этом знать совершенно не обязательно.

Снимок произвел впечатление. Рыженькая «лисичка», Танюша, даже согласилась помочь Петру культурно скрасить досуг. И сходить с ним в кино.

Замечательно все в кинотеатре вышло. Целовались, на экран почти не смотрели. Петр по коленкам ее гладил, Танюша руку его не отталкивала. И вот, когда, казалось бы, то, что так замечательно началось, имело все шансы завершиться столь же прекрасно, «лисичка» лукаво заявила:

— Что ты, Петя, какие гости. Мне же шестнадцать лет!

Васильченко аж задохнулся от возмущения:

— А кто говорил про девятнадцать?! Кто твердил, что уже работает, что в прошлый год не поступил?!

Извинившись и хихикнув, Танюша упорхнула, и разве у Петра осталось много вариантов действий? Да один-единственный! Только утопить разбитое сердце в водочке, что он и сделал с коллегой и лучшим другом Колькой. И весь вечер жаловался на акселерацию. «Лисичка» выглядела минимум на двадцать, а вот поди ж ты, оказалась малолеткой!

«Завтра будет лучше, чем вчера», — оптимистично решил Васильченко, приканчивая на пару с приятелем литровый пузырь.

Но когда это самое завтра пришло…

— Петя, что все это значит?! — Голос невесты Верочки в телефонной трубке дрожал от слез. — Я уехала навестить бабушку, а ты сразу по девкам!

— Почему сразу? — спросонья Петр совершенно не соображал, отчего Верочка так возмущена. Он, кстати, и не сразу. День выждал. И ничего же не было. К сожалению, не обломилось. Холостой выстрел, ложная тревога. Чего ж возмущаться!

— Меня нет рядом всего два дня, а ты уже учишь профессии молодых девчонок! И если бы профессии! Не звони мне больше, негодяй! Между нами все кончено!

Голова раскалывалась неимоверно. Васильченко уже почти убедил себя, что ему приснился кошмар, но вновь противно задребезжал телефон. Речь дорогой маман в точности дублировала Верин спич, и тут Петр наконец начал просыпаться.

— На всю страну опозорили. В газете пропечатали, — всхлипывала маман. — В рубрике «Засада»…

«Понял, не дурак, — тоскливо подумал Васильченко. — Газетный вариант программы „Розыгрыш“. Только прикалываются они над людьми попроще, не такими известными. И как я не признал этих девах, там же фотки их печатают… Да, классно они мужика в прошлом номере развели, сказали, что он папашей ребеночка скоро станет».

Потом Петр вспомнил, что это был позапрошлый номер. А героем последнего является он собственной персоной.

И нет чтобы хоть кому-то из знакомых пришло в голову промолчать о прочитанном! Все ехидничали — начальство, друзья, знакомые. А уж бабки с участка как злорадствовали! Верочка еще пару раз звонила, плакала, ее тоже доставали.

Разве после такой оказии оставалось много вариантов действий? Пузырь, пузырек, утопи мои печали.

Они с Колькой квасили и прикидывали: как поступить в данной ситуации? Потребовать опровержения? Сделать вид, что девах этих в отделении вообще никогда не было? И что журналистки придумали всю эту историю, чтобы опорочить светлый образ старшего оперуполномоченного Петра Васильченко?

— Эх, Петя, ну ты сам подумай. Кому ты мог дорогу перейти? А? Чтобы все поверили этой лапше, якобы провокации? Подросткам, которые магнитолы тырят? Бабушкам сварливым? И потом, они же сто пудов с диктофоном приходили. Не отбрешешься ты, не выйдет!

К сожалению, Колька оказался прав. Выпутаться из этой истории, хоть как-то сохранив лицо, было абсолютно невозможно. И за это тоже надлежало выпить.

Следующим утром, переживая муки абстинентного синдрома, Васильченко честно пытался оформлять бумаги. Но дело было ясное, что дело это темное. И что после нескольких дней возлияний требуется лекарство. Так как до конца рабочего дня можно и не дожить.

Друг Колька как никто другой понимал верность принятого решения. Он сгонял в ближайший магазин, принес пузырь и банку соленых огурцов. Васильченко достал из тумбочки стопки, и…

Рыженькая и брюнетка! Стервы, тут как тут, и не стыдно им после учиненной подставы в этот кабинет заходить!

Петр быстро накрыл стопочки мерзкой газетенкой со статьей про «развод» себя, любимого.

И, сурово насупив брови, хотел на девах прикрикнуть что-то вроде того: «Да как вы могли! Как посмели!»

Но прикрикнуть он не успел, так как девушки затараторили, перебивая одна другую:

— Мы на третьем этаже живем. Соседки. Восемнадцатый дом, корпус два.

— И пешком ходим, фигура и все такое!

— И вот идем и видим.

— А там на втором этаже только одна квартира!

— Кровь через дверь протекает, струйкой.

— Дверь не заперта, я ее толкнула, а там…

— А там… кажется, он мертвый… У самого порога лежал. Но мы «Скорую» все равно вызвали. И сразу к вам…

Девицы, как по команде, зашмыгали носами и хором поинтересовались:

— Можно водички?

Колька плеснул в два стакана воды из графина, а Петр почесал затылок. Хоть башка и раскалывалась, понял, не дурак. Плохо все за той дверью.

А проживает на втором этаже дома номер восемнадцать известный антиквар Иван Никитович Корендо. Таких случайные собутыльники не убивают. Был недавно случай на участке: один алкаш замочил другого. Устал, наверное, притомился. И лег отдохнуть прямо рядом с трупом, взяли убийцу тепленьким. Здесь такой халявы не будет, это точно.

А тут профессия у Корендо соответствующая. И кражи в Эрмитаже недавно были. «Короче, дожили, — решил Васильченко. — И до Москвы эта беда докатилась. Что ни говори, опасное дело — антиквариат».

Пока Колька переписывал координаты девах, Петр позвонил в прокуратуру и РОВД. И, захватив папку, помчался к дому номер восемнадцать.

Его сильно тошнило. И все время хотелось пить.

Ну, не черный ли океан? Чернющий!

* * *

Лика смотрела на залитый кровью затылок мужчины, и в ее горле стоял комок. К смерти невозможно привыкнуть!

Журналистский рефлекс — излагать на бумаге только то, что знаешь, — вынуждал и при написании детективов въедливо изучать «матчасть». Приходилось пробиваться в морги, находиться рядом со следователями, когда те осматривали место происшествия, посещать тюрьмы и суды. А как иначе описывать все это в романах? Это же не фантастика! А на одном Интернете далеко не уедешь. И за те несколько лет, что Лика писала книги, она получила полное представление о вскрытии тел, экспертизе, стадиях расследования.

У нее были знания и опыт. Отсутствовали страх и брезгливость. Но теперь, при виде слипшихся красных от крови волос лежащего в коридоре лицом вниз мужчины, ей хотелось рыдать.

Человеческая жизнь — это чудо, бесценный дар. Невозможно абстрагироваться от эмоций и равнодушно смотреть на то, как какой-то урод — совершенно не важно, по каким мотивам! — разбил, растоптал, уничтожил чужую судьбу.

— Ты закончил? — спросил судмедэксперт Александр Гаврилов у щелкающего фотоаппаратом криминалиста Сергея Бояринова. Тот сделал еще несколько снимков и кивнул:

— Все, можно переворачивать.

Александр Гаврилов откуда-то незаметным движением извлек резиновые перчатки. При натягивании они едва слышно скрипнули. И эксперт скептически посмотрел на лежащее ничком тело.

— Он крупный. Помогите мне.

Возле Лики, распространяя запах перегара, протиснулся молодой усатый мужчина в милицейской форме. Присев на корточки, он вдруг икнул и покраснел. Седов оторвался от схемы, которую старательно вычерчивал, но ничего не сказал.

— С бодуна дядя, — пробормотал Вронской на ухо оперативник Паша. — Некоторые участковые пьют по-черному. Их сумасшедшие бабки так достают — до белой горячки допиться можно.

— Он еще теплый, — заметил судмедэксперт. А посмотрев на лицо убитого мужчины, Гаврилов добавил: — И трупных пятен еще нет, хотя затылком вверх лежал. Значит, его убили меньше полутора часов назад. Быстро тело обнаружили, это хорошо. Сейчас пятнадцать часов двадцать минут. Считайте…

— Я знаю этого человека, — тихо сказала Лика.

Седов ухмыльнулся:

— Кто бы сомневался! Рассказывайте, гражданка, в каких отношениях состояли с потерпевшим?

— Ни в каких! — огрызнулась Вронская.

На полном лице следователя появилось виноватое выражение, и он опять занялся бумагами.

А Лика мысленно снова вошла в кабинет Ивана Никитовича.

…У Корендо имелся офис, расположенный в центре, на Новом Арбате.

Она вошла и вновь замерла от восхищения. Конечно, всем хорошо известно, что Иван Никитович — преуспевающий антиквар, коллекционер. В некотором смысле — меценат, потому что купил на аукционе коллекцию работ авангардистов и передает их Третьяковке, в связи с чем журналисты и проявили интерес к этому человеку. Однако Вронская не ожидала, что он окажется таким красивым!

Видимо, в его жилах текла и южная кровь. Тип лица Ивана Никитовича можно было назвать славянским, разве только разрез глаз чуть отличался. Но краски, цвета! Смуглая оливковая кожа, гладкая, манящая. Яркие, четко очерченные губы, горящие влажные глаза! Гены восточных предков смешались с русской кровью в сногсшибательную комбинацию.

Иван Никитович относился к числу тех людей, которые прекрасно осведомлены о том, каким оружием владеют. Поговорив об авангардистах, он стал обольщать Лику по всем правилам. Выразительные взгляды, жалобы на одиночество, намек на возможный совместный ужин или уикенд.

Лика сделала вид, что не понимает, о чем речь, и тогда ладонь Ивана Никитовича опустилась на ее колено.

— Давайте дружить, — улыбнулась Лика. — Я напишу про вас хорошую статью. Иван Никитович, слава лучше секса.

Он обиженно поджал губы и встал с кресла, давая понять: разговор закончен.

Как правило, интервьюируемые всегда звонят журналистам, чтобы поблагодарить за публикацию. Звонка от Корендо Лика так и не дождалась. Возможно, антиквар все же считал, что секс лучше славы.

Лика не обижалась на Ивана Никитовича. Только смотреть на его фотографии, часто размещаемые глянцевыми журналами, она без волнения все равно не могла. Красота — мужская или женская — никогда не оставляла Лику равнодушной. Правда, что касается красивых мужчин, то Вронской было вполне достаточно эстетического удовольствия от созерцания. Случайные связи, считала она, это так утомительно и скучно…

… — Я закончил, мы можем перейти в комнату, — сообщил Александр Гаврилов, складывая линейку, которой он измерял рану на затылке покойного. — Володь, ты успел записать?

— В лобной области справа в 2 сантиметрах от серединной линии и на 178 см выше уровня подошв расположена рана веретенообразной формы размерами 5,5 на 0,6 сантиметра. От нижнего края раны идет горизонтальный потек, — прилежно зачитал Седов.

Эксперт удовлетворенно кивнул, и Лика вытянула шею, стараясь поскорее осмотреть интерьер. Оперативно-следственная группа уже побывала в квартире, и Паша даже успел проболтаться: в гостиной рядом с лужей крови валяется небольшая мраморная статуэтка. Ею-то убийца и нанес роковой удар несчастному антиквару. Однако быстрой мгновенной смерти не случилось. Истекая кровью, Иван Никитович пополз к двери. Вряд ли эти действия являлись осознанными, вызвать помощь по телефону было бы куда проще.

Пройдя в гостиную, Вронская с любопытством осмотрелась по сторонам. Похоже, Корендо жил один. Мужские глянцевые журналы, брюки на спинке кресла, только мужская туалетная вода на полочке, рядом с причудливыми фарфоровыми чашками. Примерно так и должно выглядеть жилище красивого неокольцованного антиквара: много предметов старины и вещи, которые, похоже, принадлежат только ему.

— А картин-то здесь сколько, мамочки! — воскликнул из-за стены оперативник Паша. — Нам повезло, что его не в этой комнате мочканули. Заколебались бы описывать!

Внезапно в помещении воцарилась тишина, и это отвлекло Лику от ее умозаключений.

Оперативник прикусил язык, эксперты перестали переговариваться, и даже всхлипывающая в углу комнаты понятая, полная грузная женщина, зажала рот платком.

Оказалось, в луже крови, рядом с окровавленной шкурой какого-то животного, находился сотовый телефон. Его мелодичное пение и убрало все прочие звуки.

Володя Седов подошел к шкуре и присел на корточки. Отыскав в потемневшем, залитом кровью ворсе неумолкающий мобильник, он быстро сказал:

— Слушаю.

Динамик у аппарата оказался мощный, содержание разговора по такому аппарату никогда не останется в тайне.

— Шагал у вас? — спросил мужской и, похоже, простуженный голос.

— Какой шакал? — растерялся Володя. — Кто вы? Представьтесь!

Невидимый собеседник не пожелал продолжать беседу. Пока следователь изучал меню телефона, пытаясь понять, определился ли номер звонившего, Лика пробормотала себе под нос:

— Не шакал, а Шагал. Темнота ты, Володька. Шагал… Что же это получается, у Корендо была картина Марка Шагала? Тогда вот он, мотив убийства. Сотни тысяч долларов. Если не миллионы! Шагал — очень популярный художник, и его работы ценятся высоко…

* * *

Сил смеяться у оперативника Паши просто не было физически. В августе жена Танюша родила сына, и Паша сразу убедился: с младенцами возиться очень и очень непросто. Это тебе не две уже взрослые «шпингалетки» от предыдущего брака Татьяны. Им уроки проверь, на мороженое денег дай — вот и все заботы. А Степана же кормить надо через каждые три часа! И он может плакать, как обиженный котенок, всю ночь напролет. Сон урывками в сочетании с периодическим бдением над колыбелью здорово выматывал. Поэтому на работу Паша приходил невыспавшимся и характеризовал собственное состояние как полнейшая невесомость.

Сил нет.

Обстановка опять-таки к веселью не располагает — человека убили.

А Петра Васильченко как жалко! Глаза грустные, икает, еле ноги переставляет. Подставили его. И похмелиться бедолага хочет.

Но теория теорией, а никак у оперативника не получалось вести себя сообразно ситуации. Прилипчивый смех, как шипящая минералка, булькал в горле.

— Да, повезло тебе с молодыми кадрами. Вот это подстава так подстава! — придерживаясь за живот, простонал Паша и нажал на очередную кнопку звонка. — Слушай, Петь, да что это такое — и здесь ни души?!

— Дом относительно новый, — пробормотал участковый, вытирая рукавом выступивший на лбу пот. — Большинство жильцов квартиры здесь покупали сами. Халява от родины кончилась. А чтоб «купило» имелось, вкалывать надо. Так что на работе все еще. По моей информации, народ домой возвращается очень поздно. И поэтому со свидетелями, честно предупреждаю, глухарь. Пенсионеров почти нет.

— Да так не бывает! — не поверил Паша, методично переходя к следующей двери. — Не может же нам так не везти!

Петр Васильченко промолчал, но весь его понурый вид говорил: очень даже может. Как начнут шишки сыпаться — это надолго.

— Кто там? — вдруг раздалось в промежутке между трелями звонка. — Я вас не знаю, уходите.

Паша с Петром переглянулись, и Васильченко, едва заметно пожав плечами, сказал:

— Не помню я этой квартиры. Здесь вообще весь дом не криминальный. Ну, что ты на меня смотришь, как Ленин на буржуазию? Не обязан я всех и каждого на участке знать! Тебе наркоманов моих перечислить?

Пререкаться с участковым не хотелось. Громко гаркнув: «Милиция!», Паша приложил к глазку служебное удостоверение.

Дверь распахнулась, и симпатичная женщина лет сорока смущенно улыбнулась:

— Здравствуйте! Сразу говорю: я здесь не живу, приехала погостить к подруге. Сама из Рязани. Регистрация в порядке.

— Жильцов здешних в лицо знаете? Сегодня посторонние в подъезде замечены были? — деловито осведомился Васильченко.

Паша сразу незаметно ткнул участкового в бок.

«У нас не так много свидетелей, чтобы их распугивать», — решил оперативник и обаятельно улыбнулся.

— Может, чаю? — предложила женщина. — Давайте, проходите, меня Тамарой зовут. Большинство жильцов не знаю, но здесь живет такой импозантный антиквар…

Через полчаса, выпив две чашки чая с бергамотом, Паша знал о Тамаре и Иване Никитовиче все.

Она называла вещи своими именами. Мужчина ей понравился. Она разведена. Почему бы не попытаться познакомиться поближе?

Однако зайти в гости к Тамаре Корендо отказался. Сослался на то, что надо срочно собираться в командировку. И даже продемонстрировал билет на поезд. Он планировал поехать в Белоруссию, в Витебск, и провести там несколько дней. Тамара намекнула, что, когда он вернется, она все еще будет в Москве. Но по вежливой улыбке стало понятно: для Ивана Никитовича это не имеет ровным счетом никакого значения.

— Не обижайтесь на него, — буркнул Васильченко, отставляя пустую чашку. — Был человек — и нет человека.

Тамара ахнула, а Паша опять толкнул участкового.

— Кто тебя за язык тянул! — не выдержал оперативник, заругался еще в прихожей.

Когда Тамара закрыла дверь, добавил еще парочку емких нелитературных фраз. Нельзя ведь без особой необходимости сообщать такие подробности!

— Ты точно все мозги пропил, — Паша все не мог успокоиться. — Треплешься и треплешься, сил никаких нет.

Васильченко вздохнул:

— Что сил нет — это точно…

Когда Паша разыскал следователя Владимира Седова, тот уже приступил к обыску. В его руках был раскрытый еженедельник, и Паша успел прочитать: «29 сентября, гостиница „Витьба“, 22.00, Юрий Петренко».

— «Витьба», — возбужденно повторил он, — «Витьба»! Все сходится, Володь. Мы нашли свидетельницу, которая говорила, что Корендо планировал съездить в Витебск.

— Уточни, что у нас по билетам, — распорядился следователь, продолжая пролистывать еженедельник.

После осторожного стука дверь в квартиру Корендо распахнулась, и по бледным лицам появившихся на пороге парня и девушки Паша понял: родственники убитого.

— Осторожно, там кровь! — выкрикнул оперативник, но было уже поздно: ботинки девушки забрызгала густая темная жидкость…

Оглавление

Из серии: Артефакт & Детектив

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Плачущий ангел Шагала предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Мойша Сегал — настоящее имя художника Марка Шагала.

2

Отца художника звали Хацкель Мордухай. Позднее в биографиях его имя стали указывать как Захар.

3

Еврейские религиозные праздники.

4

Позднее приятель Марка Шагала Авигдор Шмеркович Меклер подписывался Виктором Сергеевичем Меклером.

5

«Я успела отвыкнуть от родного города? Странно, но мне кажется, что Париж из окошка самолета выглядит более изящным и не таким громадным».

6

«Дорогой, я обожаю французскую кухню! Буду поглощать сыр „Каприз богов“, гусиную печенку и луковый суп!»

7

«У тебя ужасная профессия! Она сделала тебя слишком сильной. Ты не умеешь считаться с другими. И на самом деле ты не хочешь ни с кем делить свою жизнь. Ты лидер, а лидеру никто не нужен. Ему требуется лишь идти вперед. Но если человек идет один — он чаще всего уйдет дальше, чем когда путешествует вдвоем…»

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я