Год лягушки

Светлана Сухомизская, 2015

Почему путь к сердцу женщины лежит через зубной канал, чем полезно купание в зимней Москве-реке и как устроить личную жизнь, перебегая улицу на красный свет, – обо всем этом узнает героиня романа, а вместе с ней и читатели. Книга рекомендуется всем, кто успел совершить в жизни много ошибок, но не собирается останавливаться на достигнутом.

4

Только не надо думать, что рядовые сотрудники журнала «Событие!», вроде нас с Аглаей, по уровню доходов относятся к так называемому среднему классу и по такому случаю могут позволить себе ежедневно питаться в таких заведениях, как «Иль Ристоранте». Во-первых средний класс, как известно, выдуман журналом «Анонс» и программой «Надысь», а в природе распространен примерно как снежный человек — кто-то видел следы, кто-то слышал рев, но чтобы поближе подойти, за ручку поздороваться, фото на память сделать, не говоря уж о поимке и триумфальной доставке в Московский зоопарк — такого ни разу не случалось. Во-вторых, зарплата в журнале «Событие!» — тема отдельная, исполняется печально, с нотами безысходности. Гангрена, как всякая деловая женщина, обладает, по отзывам видных представителей отечественного издательского дела, невообразимым количеством похвальных качеств, вполне достаточным, чтобы причислить ее к лику святых еще при жизни, однако щедрость в число оных добродетелей, к сожалению, не входит. Получаем мы все заметно меньше, чем собратья по цеху, трудящиеся в других изданиях. Поэтому обеды наши обычно проходят прямо в редакции «События!» и представляют собой гармоничную комбинацию растворимых каш и принесенных из дома бутербродов. Манечка Сергевна иногда пытается угостить кого-нибудь курицей, запеченной в фольге, но меньше нее в редакции получает разве что курьер, так что все, имеющие совесть, стыдливо отказываются. Тогда, зажав подмышкой фольгу с загубленной птицей, Манечка Сергевна отправляется в кабинет Фиша, где они запираются вдвоем, а после обеденного перерыва приступает к работе с удвоенным энтузиазмом, и каждому, кто заглядывает в ее закуток, в нос ударяет крепкий запах мятных конфет и пробивающийся сквозь мяту отчетливый аромат недавно выпитого коньяка. Иногда коньяка оказывается слишком много, и тогда Манечка Сергевна, случается, в пылу работы ставит пальцы не на опорный ряд клавиатуры, а выше — или ниже. Получившуюся в результате такой слепой печати абракадабру она с полнейшей безмятежностью называет «набор букв!» и за секунды все переделывает. А мы с Аглаей, унылые и трезвые, тем временем старательно моем в туалете перепачканные кашей бульонные чашки.

Аглаино долготерпение объяснимо. Ее семья существует за счет доходов мужа — преуспевающего дизайнера интерьеров. А я… Со мной все сложнее. Как вы уже догадались, я сочиняю детективные романы и мечтаю, что в конце концов у меня получился бестселлер, отчего я прославлюсь и страшно разбогатею. Однако у того, кто все вечера — а иногда и ночи напролет проливает воображаемую кровь, путает следы, подбрасывает улики, нет ни желания, ни сил вкладывать душу в карьеру редактора, тем более перебегать из одного журнала в другой. Надеяться на грядущее повышение зарплаты, которое я заслужу неустанным и плодотворным протиранием брюк и юбок на вверенном мне Гангреною трудовом посту, куда проще, чем искать себе другое место. Надежда слабеет с каждым днем, буквально стоит одной ногой в могиле, но пока она, закатив глаза, не сложила руки на груди, не окоченела и не покрылась трупными пятнами, я продолжаю работать в «Событии!».

Иногда, зажатая толпой в вагоне метро, я представляю себе, как стала известной писательницей, как я выхожу из красного «Мерседеса» — непременно красного! мечты моего детства! — возле какого-нибудь модного ресторана, где за каждым столиком сидит по две-три знаменитости, и все знаменитости начинают выворачивать шеи, увидев меня, а за одним из столиков сидит Гангрена и, увидев меня, от зависти и потрясения насмерть давится фуа-грой, или что они там едят, в своих модных ресторанах…

А потом наступает ночь, и я, закрывая глаза, думаю о том, что нет ничего на свете вульгарнее красного «Мерседеса», что я никогда не пойду в модный ресторан, потому что боюсь официантов, что знаменитости ни за что не узнают меня, потому что большинство из них не читает ничего, кроме меню и надписей на ценниках, и что, наконец, обскакать Гангрену кишка у меня тонка, потому что железные леди не ржавеют.

Особенно, если на самом деле они из нержавеющей стали.

Лет пятнадцать назад, втянув чутким носом запахи, принесенные ветром перемен в редакцию солидного, но скучного журнала «Бытовая химия», молодой специалист Галина Гремина, не проработавшая в редакции и года, предложила главному редактору на свой страх и риск затеять издание ежеквартального приложения к журналу. В приложении публиковать переводы детективов и фантастики — об авторских правах тогда и разговоров не было, так что идея была беспроигрышная. Любители дефицитного развлекательного чтения оформляли бы подписку на журнал ради приложения, а то, что двенадцать номеров журнала наверняка отправлялись бы в помойку, вряд ли кого-нибудь огорчило бы. Слава богу, бумажная промышленность у нас работает отлично. Главный редактор, выслушав Гремину, похмыкал, повертел в руках очки с толстыми линзами, водрузил их обратно на крупный лиловый нос и пообещал поговорить с вышестоящими инстанциями. Инстанции проект одобрили и выделили газетную бумагу и типографию. А вот денег на оплату труда не нашлось. Вероятно, инстанции решили, что альманах «События в мире быта» — такое неуклюжее название закрепилось за новорожденным приложением — будет выпускаться сотрудниками «Бытовой химии» в порядке развлечения в часы личного досуга. Сотрудники придерживались другого мнения, и вся работа свалилась на плечи Греминой.

Гангрена выдержала. Работала сутками. Неделями ночевала на раскладушке в редакции. Похудела на десять килограммов. Легенды о тех временах до сих пор передаются из уст в уста. Говорят, часть денег, выделенных на бумагу, осела в ее карманах. Рассказывают, что материалы для журнала она добывала всеми возможными способами, законными и не очень. И еще много, много чего шептали друг другу недобрые голоса — и шепчут до сих пор. Но точно известно только то, что Гангрена в одиночку выпустила тринадцать номеров приложения и в два раза подняла тираж «Бытовой химии».

Но судьба «одного из старейших и авторитетнейших журналов Советского Союза» была решена, и никакие альманахи не могли ему помочь — впрочем, так же, как и самому Советскому Союзу. Для плаванья в бурном море рыночных отношений, в котором с большим или меньшим успехом барахталась пресса на заре ельцинской эпохи, «Бытовая химия», не годилась, поэтому в конце концов села на финансовую мель и разлетелась на мелкие досточки при первом же шторме. А когда мутная вода схлынула, из прибрежных волн, словно Венера из пены морской, появился дайджест «Событие» (восклицательный знак в конце названия возник лет через девять, на пороге нового тысячелетия, незадолго до моего прихода). На капитанском мостике под черным флагом с черепом и скрещенными костями стояла торжествующая Гангрена.

Что до прозвища, то оно приклеилось к ней незадолго до безвременной кончины «Бытовой химии». В те легендарные временя редакция журнала, в отличие от нынешних, рукописи возвращала, да еще их и рецензировала — руками многострадального молодого специалиста Греминой, которой приходилось вступать с авторами в переписку и телефонные переговоры. Беда в том, что среди подопечных Греминой было немало людей не только творчески окрыленных, но и психически поврежденных. Один из таких неизвестных широкой общественности гениев заваливал «Бытовую химию» статьями, в которых поднимал такие животрепещущие вопросы, как превращение человеческих фекалий в полезные, а главное — вкусные пищевые продукты. Гремина мужественно прочитывала статьи и возвращала их автору с подробно мотивированным отказом. Когда отказ доходил до гения, тот звонил Греминой и жаловался на происки мировой закулисы, задумавшей уморить человечество голодом, и недальновидность «Бытовой химии», не желающей придти человечеству на помощь. Итогом бесед и переписки стал необъявленный визит гения в редакцию.

Из одежды на гении имелись черные семейные трусы до колен, драные кеды без шнурков и грязный медицинский халат. Еще в коридоре он начал орать во все горло требуя показать ему «ту гангрену», которая продалась масонам и сионистам. К счастью, услышав вопли психа, Гремина тут же узнала до боли знакомый голос и успела своевременно спрятаться в женском туалете. Вопящего и извивающегося психа вывела подоспевшая вовремя милиция, а главные редакционные кобры подобрали оброненные в пылу битвы бумажки и взглянули повнимательней на подпись Греминой.

Подпись начиналась с инициала Г, за которым следовал первый слог отчества — «Ан», а за ним — первый слог фамилии: «Гре». Заканчивалась подпись росчерком с петелькой, словно нарочно принявший форму слога «на». По редакции прокатились смешки.

Гремина поняла свою ошибку и сменила подпись, но было поздно. Прозвище приклеилось намертво. Сдается мне, что, потерпев неудачу в попытках избавиться от него, она решила действовать по-другому и приложила все усилия, чтобы как можно полнее ему соответствовать. В чем и преуспела.

В ожидании пиццы Аглая укрепляла здоровье свежевыжатым апельсиновым соком, а я, наоборот, портила: легкие — сигаретой, желудок — ядовитой американской газировкой. Вообще-то, я с куда большим удовольствием выпила бы горячего чая, но почему-то не решилась сделать такой заказ перед едой. Как уже было упомянуто, я боюсь официантов.

— Жаль, что Гангрена не устроила праздник в своем новом коттедже на Алтынном шоссе! — мечтательно помешивая трубочкой в стакане, говорила Аглая. — Представляешь, сидеть в огромном зале, где в камине, потрескивая, горит целое дубовое бревно… В окна стучат заснеженные еловые лапы, с ветки на ветку перепрыгивают белки и клесты… Радушная хозяйка сама разливает по глиняным кружкам глинтвейн из огромной медной кастрюли… На стол ставят молочного поросенка… А потом нас оставляют ночевать в комнатах для гостей, где стоят антикварные кровати с никелированными шарами на спинках и бабушкины сундуки, застеленные шалями!

Аглая мечтательно вздохнула, а я посмотрела на нее подозрительно:

— Что это на тебя за фантазии такие напали? Гангрена в образе какой-то лесной феи! Ты, часом, не заболела?

— Поздоровей тебя буду! Я, в отличие от некоторых, держу руку на пульсе событий. У меня муж выписывает все журналы по дизайну, какие только существуют в природе, и поэтому наша спальня скоро превратится в склад, а спать мы будем в коридоре под вешалкой. И вот в новом номере «Домашнего уюта» напечатали огромный репортаж о Гангрене, который я тебе и пересказала. Там еще рассказывалось об архитекторе, который этот дом построил, такой весь из себя, чуть не единственный из наших, который котируется и заграницей, он в Монте-Карло построил особняк какому-то теннисисту, то ли первой, то ли второй ракетке мира, а еще он строит театральный центр где-то в Германии, только я не помню — где… У мужа моего этот архитектор прямо идеал всей жизни, прямо так и говорит, если бы у меня был выбор, познакомиться с Дженифер Лопес или с… этим… как его… Короче, он плюнул бы на Лопес, а выбрал этого своего… ну, не важно! Я бы честное слово, решила бы, что мой муж гей, если бы он каждую ночь по нескольку раз не доказывал мне обратное… — Аглая кокетливо закатила глаза. — Но на этого архитектора он прямо готов молиться… Черт, как же его фамилия… Какая-то очень простая, и я ее все время забываю поэтому.

— Наплевать мне, как его фамилия. Я на особняк себе пока не заработала, даже на Алтынном шоссе, а не то что в Монте-Карло… Черт! Ты мне весь аппетит испортила своей лесной былью. И эта выдра еще вычла с нас по пятьдесят долларов на свой распроклятый день рождения!

— Нельзя быть такой мелочной, когда тебя грабят, моя дорогая. Надо говорить себе: а могли бы и ножичком пырнуть!

— Угу, прям не знаю, кому сказать спасибо, что жива! А что, мы приносим Гангрене такую прибыль?

— Честное слово, мне иногда кажется, что ты откуда-то свалилась — не с луны, так с пятого своего этажа. У Гангрены, кроме нас и нашего журнала, есть еще маленькая, но славная риэлтерская компания. Ну очень маленькая! Но очень элитная! И приносит ну очень большие деньги. Понимаешь?

Вместо ответа я затушила сигарету и, тяжело вздохнув, посмотрела в окно. Шел густой снег. Автомобили на Садовом кольце стояли в глухой пробке, и я не без злорадства думала о том, что и сама Гангрена, и ее именитые гости не смогут вовремя попасть на праздничную вечеринку.

К счастью, раздумья мои прервал официант, принесший нам пиццу. Одну на двоих, но очень большую! Разрезанную на шесть частей, с двойной порцией сыра, с беконом, с кусочками салями, перца, томатами… пышущую жаром… О-о-о!

Каждая из нас перетащила по сегменту пиццы на свою тарелку и проглотила первую порцию довольно быстро, в молчании, прерываемом лишь похожими на урчание междометиями, выражающими беспредельное наслаждение.

— Все из-за тебя, — томно сказала Аглая, втыкая вилку во второй кусок. — Я обожрусь и вдобавок разжирею!

— Ничего, не разжиреешь, — глухо и нечленораздельно отозвалась я. Разговаривать по-человечески мешал рот, плотно забитый пиццей.

— Не суди о других по себе! Ты лопаешь сколько влезет и никогда не потолстеешь — ну хоть чуть-чуть, чтобы меня порадовать! Я мечтаю разрезать тебя и посмотреть, что у тебя такое внутри, как тебе удается так много есть и оставаться тощей!

— Ну вот, я раскрыла секрет Джека-Потрошителя. На самом деле это была тетка, помешанная на похудании.

Аглая захихикала и взялась за баночку с сыром. Наблюдая за тем, как она щедро посыпает пиццу мелкой пармезановой стружкой, я размышляла. А что если, скажем, перемешать пармезан с ядом? У кого имеется возможность подбросить яд жертве? Конечно, у официанта, подкупленного, разумеется. Но зачем кому-то понадобилось убивать Аглаю? А может, жертвой должна быть совсем не она, а кто-то, кто должен был сидеть за этим столиком? Например, невзрачный человек со значком в виде звезды и меча на фоне щита, бывший сотрудник органов госбезопасности, слишком много знавший? Но кому была выгодна смерть отставного гебиста? Гангрене? Или ниточки тянутся в высшие сферы, где зреет заговор с целью смены существующего строя?

Политический детектив на глазах превращался в мрачную антиутопию, когда я отбросила сюжет о ядовитом пармезане, как совершенно ни на что не годный, разжилась третьей порцией пиццы и перед тем, как приняться за дело, сделала большой глоток ледяной газировки.

Внезапно в одном из зубов нижней челюсти, справа, где-то в самой глубине рта что-то то ли щелкнуло, то ли треснуло, и в глазах у меня вспыхнуло ослепительное пламя. Это была боль, такая острая, что все вокруг меня разом провалилось в густой туман…

С душераздирающим стоном я схватилась за щеку…

Перепуганный голос Аглаи, спрашивающий, что со мной, глухо донесся откуда-то из-за тридевяти земель…

— Жжуууп! — корчась, промычала я.

Волны боли расходились от зуба во все стороны. Казалось, голова сейчас разлетится на части…

— Откройте рот! — скомандовал незнакомый мужской голос.

Я изумленно уставилась на говорившего, но разглядеть его все равно толком не могла — боль, словно кривое зеркало, искажало все вокруг до неузнаваемости. Бедный мозг, охваченный смертельной тоской, отказывался реагировать на что-либо, кроме разрывающей боли в зубе… До моего сознания дошли только самые яркие пятна — светлые волосы незнакомца и красный шарф у него на шее.

— Да не глаза, а рот, рот откройте!

Незнакомец, довольно бесцеремонно оттянув вниз мой подбородок, полез пальцами мне в рот.

— А-а-а!

Никогда бы не подумала, что могу орать таким противным голосом.

— Ну, все ясно. Где ваша шуба или что у вас там? Одевайтесь и пошли со мной!

— Куда? — хором спросили мы с Аглаей.

— Голову ампутировать! — рявкнул блондин в красном шарфе и полез в карман.

Пока я надевала дубленку, до меня донеслись какие-то препирательства Аглаи с блондином, но вникать в их смысл у меня не было ни сил, ни желания.

Блондин взял меня под руку и ободряюще сказал:

— Не бойтесь, у меня еще не было смертельных случаев. Если что, вы будете первой.

Когда мы перешли через дорогу и направились к входу в здание, где находилась наша редакция, я вдруг сообразила, почему лицо блондина показалось мне таким знакомым.

Новый красавец-доктор из «Мультидента»! Пару раз я видела его, когда выходила курить на специально отведенную для этого непохвального занятия площадку под лестницей возле сортиров. Я его, конечно, особо не разглядывала — я стараюсь поменьше смотреть на красивых мужчин, чтобы не давать лишнюю пищу и без того не в меру пылкому воображению.

Сейчас, правда, меня занимала мысль не о красоте доктора, а о самой клинике «Мультидент». Я была там всего один раз и не ради лечения, а чтобы забрать какой-то цветочный отросток для Гангрены — известной любительницы всего живого (кроме людей, разумеется). Почему эту почетную обязанность возложили на меня — убейте, не помню. Да это и не важно. Важно то, что на стенах коридора в «Мультиденте» висели фотографии счастливых пациентов, и были это не доярки и не монтажники с высотниками, не ветераны войны и труда, а разные певцы, актеры, политики да бизнесмены, и даже губернатор Таймыра, невесть какой зубной хворью занесенный в наши края.

А поскольку доходы мои ни в какое сравнение с доходами губернатора Таймыра идти не могли, к зубной боли добавился тихий, но мучительный ужас. Конечно, я сегодня получила зарплату, но мне хотелось бы жить на нее долго и счастливо — целый месяц, и я просто не готова была лишиться ее вот так, в одночасье. К тому же меня стало мучить подозрение, что моей зарплаты, пожалуй, может ведь и не хватить, и что я буду делать тогда?

На этой жизнеутверждающей ноте мои тягостные раздумья о собственной судьбе были прерваны — меня ввели в кабинет. Аглая потерялась где-то по дороге, наверное, эвакуировалась в редакцию, вместо того, чтобы оказывать подруге столь необходимую ей (то есть мне!) в этот трудный час моральную поддержку. Меня внезапно осенило: в случае необходимости, я могу занять денег у нее. Не может же лечение стоить больше, чем две редакторских оклада? О том, как я буду жить два месяца, я на всякий случай запретила себе думать. А заодно старалась не думать о том, как Аглая отнесется к перспективе отдать мне в долг всю свою получку.

Кабинет оказался рентгеновским. Перекидываясь шутками да прибаутками с блондином, толстая рыжая тетка проделала необходимые манипуляции, обращаясь со мной ласково, но бесцеремонно, словно какой-нибудь голливудский гример с Николь Кидман.

Когда черно-белый портрет моих челюстей вместе со всех их содержимым оказался в руках у блондина, меня подняли с кресла, в котором я обреченно дожидалась конца жизни и повели дальше по коридору.

Вскоре я уже сидела в стоматологическом кресле, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать тихонько поскуливать, а прекрасный стоматолог пришпилил пленку на светящийся экран, вгляделся в нее и с какой-то даже радостью объявил:

— Пульпит!

С перепугу меня бросило в холодный пот. Стоматолог бросил на меня быстрый взгляд, пошуровал в шкафчике, и через мгновение я вздрогнула от резкого запаха нашатыря.

Блондин сунул мне нестерпимо воняющий кусок ваты в руку:

— Постарайтесь все-таки не умереть.

Кресло с тихим жужжанием поехало вверх, а мое сердце беззвучно покатилось вниз.

Подголовник поправлен, вокруг моей шеи повязана салфетка, справа от меня поставлен одноразовый стаканчик с голубоватой жидкостью… Блондин — уже в халате, и даже в медицинской маске — уселся на высокий табурет и подкатил поближе столик с инструментами. Щелкнул выключатель и в лицо мне ударил яркий свет.

— Шире рот! — зеркальце на хромированной ручке негромко стукнулось о зубы. — Ну, поехали!

Я приоткрыла один глаз, увидела блеснувшую на свету тоненькую, словно комариный хоботок, иглу шприца и зажмурилась еще крепче…

А потом боль прекратилась, и я от этого почувствовала себя такой счастливой, что даже необходимость сидеть с разинутым ртом, в котором, к тому же оживленно ковырялись, не портила мне настроения.

— Так, ну вот, можете закрыть рот, — наконец, сказал прекрасный стоматолог, и я открыла глаза. — Нерв я вам удалил, канал закрыл, зуб запломбировал. У вас еще парочка небольших дырок, но ими мы займемся в другой раз.

В жизни своей ни у кого не видела таких синих глаз.

— И что, болеть не будет? — демонстрируя чудеса интеллекта, спросила я.

Синие глаза прищурились:

— Что-нибудь, наверное, будет. Но не этот зуб. Нерва нет — болеть нечему.

— А… э-э… мышьяк? Вы положили туда мышьяк?

По лицу блондина было видно, что разговор со мной доставляет ему живейшее наслаждение:

— Куда «туда»?

— Э-э… — членораздельная речь давалась мне с большим трудом, и я искренне надеялась, что это из-за заморозки, а не из-за цвета его глаз. — Ну… В зуб!

— Нет. Хотел сначала, но потом раздумал.

— А вот скажите, — оживилась я и поспешно слезла с кресла, — а вот может такое быть: врач решил убить пациента, положил под пломбу мышьяк, пломба растворилась в слюне, а мышьяк попал в желудок и пациент помер?

— Что-то я не понял, объяснитесь. Вы хотите, чтобы я кого-нибудь отравил? Или боитесь, что я собираюсь отравить вас?

Господи, вот дура! Опозорилась, опозорилась на всю оставшуюся жизнь!

— Э… Нет…

— Слава Богу! Конечно, ради ваших прекрасных глаз я готов на многое, но убийство…

Мне и так было жарко от стыда, а от такой галантности я и подавно вся вспотела.

— Кхм… Вы не поняли — я… пишу детективы…

— А, ну это же совсем меняет дело! Обещаю вам сегодня же подумать над составом убийственной пломбы. И с ядом что-нибудь придумаем. Ну, мышьяк, правда, сейчас уже не применяют, но мы, медики, знаете ли, такие злодеи, такие отравители, всегда найдем, как отправить больного на тот свет. Но с вас причитается!

Спохватившись, я кинулась к своей сумочке, расстегнула молнию и, прежде чем приняться за поиски кошелька, который почему-то в ответственные моменты всегда ухитрялся забиться куда-то на самое дно, спросила:

— Э… Ы… Сколько я вам должна?

Блондин, не отвечая, улыбнулся, неторопливо подошел ко мне, вынул у меня из рук сумку и поставил ее обратно на стул.

— Я злодея погубил, я тебя освободил, и теперь, душа девица, на тебе хочу жениться.

Видимо, в моих глазах явственно отразилась готовность немедленно ответить согласием, потому что, не успела я и рта раскрыть, как он со смешком добавил:

— В свободное от писания детективов время, вы, наверное, подрабатываете на стройке.

— Почему вы так решили? — пролепетала я.

— Иначе не понятно, зачем вы таскаете в сумке кирпичи.

— Это книги, — объяснила я пристыженно, словно призналась в чем-то предосудительном.

— Ваши детективы?

Я покачала головой.

— Жаль, а то я хотел попросить у вас экземплярчик…

— Если хотите, — поспешно сказала я, — я принесу…

— Не хочу… Требую! Я же сказал — с вас причитается! Будем считать это первой частью моего… гонорара.

— Ну, конечно… А вторая часть? — опасливо спросила я.

Вместо того, чтобы ответить сразу, он пристально посмотрел на мои губы. Поцелуй казался совершенно неизбежным…

— Номер вашего телефона. Кстати, меня зовут Богдан. А вас?

— Ва… варя… — прошелестела я.

И вдруг надпись крупными буквами встала у меня перед глазами.

НИКОГДА! НЕ ЖДАТЬ! ТЕЛЕФОННЫХ! ЗВОНКОВ!

— Знаете что, — мой голос неожиданно окреп: — Лучше вы дайте мне свой номер. Я позвоню вам сама.

Вот и посмотрим. Спорим на шоколадку, что сейчас он спросит что-нибудь про ревнивого мужа, потом начнет уговаривать меня продиктовать ему мой номер, а когда я не соглашусь, прикинется, что никакого разговора о телефонных номерах вообще не было.

Но он не стал ни спрашивать, ни уговаривать, ни прикидываться. Повернулся к столу, взял из деревянной подставки для ручек и бумаг визитную карточку и протянул мне.

— Только учтите, я нетерпелив, ждать звонка больше суток абсолютно не способен. Так что не вздумайте меня обмануть, тем более, что я знаю, где вы работаете в свободное от писания детективов время.

— Разумеется, — со смешком ответила я. — На стройке.

— Ну, насчет стройки я уже не так уверен, скорее это какая-то секретная служба, но главное, что располагается она как раз по соседству, в редакции журнала… как его там… «Событие!», да?

Я наградила его обворожительной улыбкой и, произнеся какие-то прощально-обещающие слова, направилась к выходу.

Когда я взялась за ручку двери, он окликнул меня:

— Ты забыла дубленку.

Я обернулась. Он приблизился, накинул дубленку мне на плечи, притянул меня за полы дубленки к себе…

И застегнул верхнюю пуговицу.

На подгибающихся ногах я вышла из кабинета, изо всех сил пытаясь прогнать с лица идиотскую кривую улыбку — заморозка еще не прошла, и правый угол рта не двигался.

Может, он не поцеловал меня из гигиенических соображений?