Братишка, оставь покурить!

Николай Стародымов, 2018

Роман опубликован под названием «Братишка, оставь покурить!..». Авторское название: «Я пришёл убить хорвата». Сегодня мало кто вспоминает о том, что в период гражданской войны в разваливавшейся Югославии принимали участие добровольцы из Советского Союза и его осколков. Разные пути-дорожки приводили их на ту очередную балканскую войну. Данная книга – об одном только эпизоде той войны, в котором принимали участие наши соотечественники. Вчерашние югославы в одночасье стали сербами, хорватами, представителями других национальностей… Не все ещё утратили чувство вчерашнего единства… Однако война уже разделила их безвозвратно. И только любовь в силах преодолеть межэтнические барьеры…

Часть вторая

Прошлое. Возвращение в никуда

1

Идти мне было попросту некуда. Вообще. На всем огромном белом свете, на котором Господь Бог выделил каждой твари хоть какой-нибудь уголок обитания, только для меня одного не имелось закуточка, где меня бы ждали, где меня бы приютили, где я был бы хоть кому-нибудь нужен.

Не знаю, может быть, допускаю, для кого-то такое положение — привычное состояние. Для меня же… Как и объяснить-то не знаю… Просто еще никогда в моей жизни так не бывало, чтобы я не знал, куда направить свои стопы. Разве что в далеком детстве, которое по старой привычке именуется босоногим. Впрочем, даже не так, я и тогда тоже куда-то шел, к чему-то стремился, хотя бы велениям отца-матери подчинялся… А теперь…

Я бездумно стоял в бестолковой привокзальной толчее и глядел на бурлящую передо мной жизнь. Непривычную, незнакомую, чужую и чуждую, неприветливую. Жизнь, которая, в свое время отторгнув меня, по большому счету, сейчас мне была безразлична. И которой на меня, отдавал полный отчет, тоже было попросту наплевать.

Я словно бы сидел в темном зале кинотеатра и со стороны наблюдал на текущую мимо чужую жизнь.

Жизнь… Чья-то жизнь. Хорошо сказал Остап Бендер, сын турецко-подданного: «Мы чужие на этом празднике жизни». И я такой же чужой. Правда, это единственное, что роднит меня с великим аферистом.

… — Сынок, ради Господа Бога нашего Христа, подай сколько можешь!

Я медленно поворачиваю голову на голос. Рядом стоит и искусно трясется сгорбленная женщина, тщательно пряча лицо под платок.

— Нету у меня денег, — цежу сквозь зубы.

Интересно, она и в самом деле столь древняя старушенция, что готовится развалиться прямо у меня на глазах, или только притворяется? Почему-то я убежден, что только притворяется. Было в ее поведении, одежде, в самом облике что-то ненатуральное, искусственное, показушное, как будто в плохом самодеятельном спектакле.

— Креста на тебе нету, — скулит она. — Мне много не надо, только на хлебушек… Во имя Спасителя…

Если притворяется, то тяжеленько приходится нашему родному отечеству, коли именем Бога и креста обманывают. А может и в самом деле не притворяется?

— Я же сказал, что нет у меня денег, — опять роняю ей. — Вообще нету. Ни копейки.

Ну теперь-то уж точно отстанет! — убежден я.

Ан не тут-то было.

— Такой молодой, здоровый, — нудит она. — Ну хоть сколько можешь…

Ну что ж, бабка, ты сама на это напросилась! Я неторопливо лезу в карман. Она вожделенно следит за движением руки. Даже трястись перестала. Однако извлекает она, моя рука, из кармана совсем не то, чего от меня ждет попрошайка. И когда я тычу ей в глаза неровно отпечатанный и небрежно заполненный бланк справки с круглой печатью, испуганно ойкает, шарахается в сторону и мгновенно растворяется в толпе.

Аккуратно свернув и спрятав бумажку, опять замираю, прислонившись к квадратной серой колонне. Гляжу на шпиль со звездой, который впился в небо напротив, через гудящую бесконечным потоком машин площадь. Почему-то встреча с бабкой меня расстроила.

— Креста нету… — говорю сам себе. — Что верно, бабка, то верно. Нету на мне креста…

Однако стоять вот так до бесконечности, тупо глядя на бурлящую мимо чужую жизнь, тоже не дело. Вон уже без того сержант-милиционер с «демократизатором» на поясе настороженно поглядывает в мою сторону. Ну его, право, к лешему, нарвешься еще!..

Делаю вид, что смотрю на часы, которых на запястье нет, и неторопливо направляюсь в сторону метро.

Первый день, когда мне абсолютно нечего делать. И куда его убить, этот день?

И куда убить еще множество таких же дней, которые серой бесконечной чередой теряются в необозримом, в непонятном будущем?

Впрочем, когда-нибудь потом, скорее всего, что-то на горизонте прорежется. А пока… Пока нужно куда-то идти, что-то есть, где-то устраиваться… Нужно жить! Только кто бы объяснил ЗАЧЕМ…

2

Лишь войдя в вестибюль станции метро, понимаю, что как раз сюда-то мне и не следовало входить. Лучше бы прошелся до Садового кольца, сел на троллейбус-«бэшку», и потихоньку допилил бы до нужной станции. Там, может, на контроль и не нарвался бы. А здесь частокол турникетов никак миновать невозможно.

Однако делать нечего, не возвращаться же!..

Не привык я возвращаться.

Неторопливо, вразвалку направляюсь к контролирующей проход бабульке. Мимо нее нескончаемым потоком льется народ, показывая на ходу что попало: проездные, какие-то удостоверения, еще что-то… Что она тут разглядит, в этом мельтешении?.. А тут еще все тащатся с сумками, тележками, коробками… Адова работа, если разобраться, вот так на контроле в метро у вокзала весь день сидеть, не позавидуешь…

Ты лучше себе посочувствуй, — оборвал я сам себя. Альтруист хренов! Она тут посидит-посидит, да и домой двинет. К себе домой! Где ее ждет семья и вкусный ужин. А ты куда направишься? По тому адресу, что дал тебе Корифей?

Нет-нет-нет, стоп, туда ни в коем случае, об этом даже думать нельзя!

…Между тем я уже оказываюсь перед бабулькой. Она глядит на меня настороженно, уже выхватив, опытно выделив глазами из толпы человека, который приближается к ней не слишком уверенно. Видит, что ничего из кармана не достаю, никаких «корочек» ей под нос не тычу. И уже видно, что она заранее готова сорваться на крик во имя восстановления социальной справедливости.

— Здравствуй, мамаша!

Она молчит, пялится из-под потертой красной шапочки снизу вверх. Сейчас мимо нее хоть по «ксиве» «Ударника коммунистического труда» проходи, хоть танк на веревочке провози — не заметит.

— Пропусти в метро, у меня денег нет, — в лоб прошу ее.

Дежурная тут же обретает дар речи.

— Без денег нельзя, — решительно информирует она. — А денег нет — это твои проблемы.

— Грубая ты, мамаша, невоспитанная, — цежу я, сдерживаясь. — И сердца у тебя нету.

Последняя реплика ей не нравится.

— На всех вас сердца не напасешься, — обрывает она и ловко перехватывает какого-то мальчишку, попытавшегося проскользнуть мимо нее. Паренек послушно ретируется, а бабулька продолжает — А деньги зарабатывать нужно, а не «зайцем» ездить.

Делать нечего.

— А я уже заработал…

Опять лезу в карман за бумажкой. Достаю, разворачиваю ее, показываю дежурной.

— Видишь, как много заработал?

Тут она теряется, испуганно оборачивается за спину.

Оттуда тотчас появляется еще одна серая личность с палкой о трех концах.

— В чем тут дело? — спрашивает он у дежурной, глядя на меня усталыми глазами.

Дежурная, видимо, посчитав, что, подобно шекспировскому мавру, дело сделала, отодвинулась от меня в сторонку. Делать нечего, подаю справку сержанту. Тот ее бегло просматривает, сам аккуратно сворачивает, возвращает мне.

— Проходи, — кивает мне в сторону эскалатора.

Бабулька-дежурная косится в его сторону настороженным взглядом, однако возражать не решается.

— Тебе куда ехать-то надо? — интересуется милиционер. — Далеко?

Что ему ответишь? Не изливать же душу здесь, в этой толчее…

— До Белорусского вокзала.

— Знаешь, как проехать?

Усмехаюсь. Хотя усмешка вряд ли получается по-настоящему веселой.

— Знаю, — киваю в ответ. — Все знаю…

Сержант опять глядит на меня выжидательно, очевидно, уловив двусмысленность моих слов. Но ничего не говорит, только козыряет небрежно и возвращается на свое место у турникета.

…Как же я отвык от этого великолепия московского метро! Стою на бесконечной ленте эскалатора, мимо проплывают столбики светильников, по телу струится приятное тепло, ноздри щекочет специфический запах «подземки»… Как давно я здесь не был!

Правда, с тех пор, как я тут был в последний раз, метро, вижу, здорово изменилось. В вестибюле справа мелькнула закусочная, мусора добавилась, в смысле не «мусоров», а именно мусора — всюду банки пустые валяются, какие-то пакеты… Впрочем, и «мусоров» тоже стало больше, причем все в бронежилетах, часто с автоматами… (Не дай, как говорится, Бог, в такой толпе — да из этого укороченного «Калашникова» полоснуть! Его остренькие пульки такого натворят!..). На стендах вдоль эскалаторов рекламные щиты уговаривают покупать колготки, слушать какое-то радио, есть бутерброды… Вокруг все едут с исполинскими полосатыми неподъемными сумками, с рюкзаками или тележками…

А главное, на что обращаю внимание, это то, что вокруг очень мало улыбающихся лиц. Все хмурые, озабоченные, смурные… Сначала было я подумал, что это мне так кажется под настроение. Однако потом убедился: а ведь и в самом деле не улыбается народ. Как будто тут собрались только придавленные заботами и проблемами попутчики. Может, это от того, что возле вокзала нахожусь?

Ох, изменилась Москва, изменилась. Что, наверное, не так и удивительно за столько лет, что меня здесь не было. И вживаться в эту новую жизнь, по всей вероятности, будет очень трудно.

В одном только бы устоять: не ехать по адресу, который дал Корифей. Только бы не соблазниться!

3

Электричка тащилась как и встарь, долго и нудно. Попасть на поезд, что «сквозняком» идет до Гжатска, переименованного в Гагарин, не удалось, их всего идет только два или три в сутки, а можайский привычно останавливался едва ли не у каждой платформы. Так что до Тучково пришлось телепаться больше полутора часов. Потом еще сорок минут в битком набитом людьми автобусе мимо многочисленных санаториев и домов отдыха, построенных тут еще при социализме, и еще более многочисленных особняков «новых русских», выросших тут в последнее время…

И вот наконец, набрав скорость на спуске, мы бодро вкатили в Рузу, в небольшой городок, где каждый дом, каждый переулочек до боли знаком.

Странно, но факт: о существовании на западе области такого райцентра знают даже не все москвичи. А между тем история у этого городка долгая, со своими вывертами и подвигами.

Некогда Руза была небольшой крепостцей, стоявшей на Горке — вздыбившемся на берегу речушки холме. Та историческая Горка и нынче имеется, только подосела за века — там сейчас что-то вроде парка со скамейками и деревянными столбами-скульптурами, изображающими древних богатырей, да крохотное озерцо, известное тем, что уровень воды в нем никогда не меняется, ни в жару, и в слякоть… Во время нашествия монголо-татар одна из очень немногих на всей Руси крепостца Руза сумела отбиться от нападения, хотя, чтобы быть объективным, надо отметить, что здесь побывала не основная орда Батыя, а только один из небольших фланговых отрядов, рыскавших по округе в поисках легкой поживы. Впоследствии Руза на правах удельно-княжеского городка несколько раз переходила от одного великого княжества к другому, пока окончательно не закрепилась за Москвой. В годы Великой Отечественной в окрестностях города действовал партизанский отряд, которым командовал местный активист по фамилии Солнцев, да только очень недолго ему пришлось повоевать — немцы быстро выследили и разбили его, а самого командира захватили и казнили. Именем Солнцева названа центральная улица города. А неподалеку, в районе деревеньки Дьяково, которой уже нет в природе, на берегу речки Рузы, погиб знаменитый Лев Доватор. Вскоре после этого, претворяя в жизнь план Жукова, когда в конце 41-го погнали немцев от Москвы, здесь же, у Дьяково и Палашкино, на хорошо подготовленную оборону гитлеровцев, по глубокому, по пояс, снегу, без поддержки танков и артиллерии, пошла в атаку курсантская 36-я ударная стрелковая бригада, наспех сколоченная в Средней Азии на базе Ташкентского пехотного училища; задачу они выполнили, хотя людей положили множество, в том числе погиб самый молодой в то время нарком (министр по нынешнему) в Советском Союзе — тридцатилетний туркмен Айткули Гельдыев…

Природа здесь у нас — прелесть. Леса, реки… Рыбалка, грибы, ягоды, экология, свежий воздух… Потому и натыкано вокруг санаториев, курортов, домов отдыха и прочих аналогичных заведений, принадлежавших самым разным организациям и ведомствам — союзам писателей, театральных деятелей и т. д. Например, подмосковная база космонавтов, где они отдыхают перед и после полетов, построенная по рисунку и под патронажем Алексея Леонова, расположилась тоже тут, неподалеку от Озернянского водохранилища. Даже ЦК КПСС в свое время обратил на Рузу свой благосклонный взор и отгрохал руками военных строителей шикарнейший дом отдыха «Русь» — тот самый, который впоследствии передали «афганцам.

О Рузе я могу рассказывать много. Как, наверное, и любой человек о своем родном городе.

Старенький скрипучий «ЛиАЗик» лихо скатился по склону, миновал поворот на Можайск и, поскрежетав разболтанной коробкой передач, натужно потянулся вверх.

Я с любопытством глядел сквозь пыльное стекло на город. Да, хоть и не так уж сильно, а и здесь многое изменилось. Когда я был тут в последний раз, коммерческих ларьков не было и в помине. А теперь вон их сколько, на фоне облупившихся зданий. Зато площадь с трибуной заметно обветшали. Впереди показался куб универмага с надписью «Рузе — 650», построенный в бесконечно далеких уже 70-х…

Я решил не ехать до конечной остановки, вышел возле милиции и неторопливо направился вглубь улочек. Как все знакомо. И насколько теперь все чужое!..

Внутри у меня боролись два противоположных чувства. Очень хотелось встретить кого-нибудь из знакомых — и в то же время боялся, что тот, кто меня встретит, непременно начнет выпытывать, где и как я жил все эти долгие годы. Врать не хотелось, но и правду говорить — тем более… Повезло или нет, не берусь судить, но только никого не встретил. А ведь когда-то тут меня любая собака знала. Теперь же если и встречался кто-то, его лицо мне ни о чем не говорило. Неужто так много людей сюда понаехало? Или просто не узнаю никого, как и они меня?

Годы, годы… Мой дом. Мой подъезд. Мой этаж. Моя квартира… Впрочем, не так, уже не моя. И никогда больше не будет моей. Звонок за дверью был все тот же — резкий и неприятный, зато не услышать его невозможно. В свое время не поменял я его, так он и остался.

— Кто там? — отреагировал за дверью на звонок детский голос.

И тут же, не дожидаясь ответа, дверь распахнулась. Открыл ее мальчуган. Стоял и открыто и доверчиво глядел на меня снизу вверх.

— Здравствуйте, — приветливо сказал он. — А вам кого надо?

— Здравствуйте, молодой человек, — ответил я. — А мама или брат дома?

Он мне понравился, этот малыш. Хотя, по логике, я должен был бы испытывать к нему чувства со знаком «минус». Впрочем, дети-то тут причем, если мы, взрослые, разобраться между собой не можем?

— Мама на работе, — бодро отчеканил маленький хозяин. — А брат в школе. — Потом он подумал и добавил на всякий случай: — А папа только вечером будет.

— Рапорт принял, — усмехнулся я. — Тогда я попозже зайду. Не возражаете?

Мальчишка озадаченно шмыгнул носом, после чего солидно кивнул:

— Не возражаю. А вы кто?

Кто-кто — конь в пальто. Не твое это дело, мальчуган, не твое.

— Да так, знакомый, — уклонился от ответа. — До свиданья, молодой человек.

— До свиданья.

Я сбежал по ступенькам. Значит, сейчас первым делом в школу. Благо, тут недалеко. В небольших городках все недалеко друг от друга.

Массивная бетонно-стеклянная коробка учебного заведения встретила меня полной тишиной. Все понятно, идет урок. Ну что ж, подождем, нам нынче спешить некуда. Даже не только нынче — нам просто спешить некуда.

Но и не стоять же тут просто так, без дела. Решил войти в школу, побродить по ее коридорам, рассматривая стенды и фотографии тех, кем тут гордятся. Вообще-то у меня лично с данным учебным заведением ничего не связано, я учился в другой, в старой школе. Однако решил-таки войти — есть что-то привлекательное в учебных заведениях. Как будто витает здесь дух чего-то эфемерного, что высокопарно именуется «гранитом науки».

Однако просто так побродить не удалось. Едва я переступил порог школы, постаравшись по возможности тише прикрыть за собой ужасно проскрипевшую пружиной дверь, и оказался в просторном вестибюле, услышал откуда-то женский голос.

— Гражданин, а вы к кому?

Вопрос адресовался явно мне, так что пришлось обернуться. По коридору в мою сторону направлялась худенькая стройная, какая-то воздушная, миловидная женщина. Уже издалека, заранее глядела строго — так что сразу было понятно: она здесь не случайный человек, а тот, кто именуется «представитель администрации» школы.

— Здравствуйте, — ответил я.

Каждому мужчине, наверное, знаком такой порыв, когда вдруг хочется произвести хорошее впечатление на случайно встреченную женщину.

— Здравствуйте, — умерила напор «администрация». — Так вы к кому?

— У вас тут учится Ярослав Коломнин, — ответил я. — Мне нужно бы с ним поговорить.

Мне показалось или же и в самом деле у «администрации» глаза изменили свое выражение, стали внимательнее, строже, настороженнее?

— А вы ему кто?

Ничего более оригинального, чем опять упомянуть глупую шутку про пальто, я не нашелся.

Но и теперь воздержался от того, чтобы озвучить реплику.

— Родственник, — усмехнулся я.

«Администрация» на усмешку не отреагировала, смотрела теперь уже с недоумением.

— Я просто «Афоню» вспомнил, — пришлось пояснить — .Помните Леонова? «Родственник, Афоня мне рупь должен… Два».

Женщина отмякла, тоже слегка обозначила улыбку. Сразу же возле глаз обозначились морщинки. Значит, не такая уж она молодая, как мне поначалу показалось.

— А что ж вы сюда-то, в школу, пришли? — уже без первоначальной суровости спросила она. — Еще два урока — и он сам домой придет.

Ну как постороннему человеку объяснить то, что и самому непонятно? Зачем я сюда пришел? Сам не знаю. Пришел — да и все…

— Да вот пришел, да и пришел, — так и сказал я, пожав плечами. — А потом и домой пойду… Просто мне тут идти больше некуда.

Похоже, именно такой невразумительный ответ окончательно сломал лед. «Администрация» кивнула:

— Идемте со мной.

Она повернулась и застучала каблучками по широкому коридору. А я теперь мог бесцеремонно осматривать ее сзади. Худощава, даже, я бы сказал, несмотря на возраст, по-девичьи угловата… Однако есть в ней свой шарм, есть.

Как же давно не обнимал я женское тело, как же бесконечно давно… И стиснул бы ее сейчас, да так, чтобы косточки ее тоненькие хрустнули!

Тело мгновенно откликнулось на шальные мысли. Но-но, тут же остановил я сам себя, стоять, Зорька!

Между тем женщина остановилась у одной из дверей.

— Ярослав сейчас в этом классе. Перемена через десять минут, так что будет лучше, если вы подождете.

Ага, как же, здесь за дверью сидит и постигает науку мой сын, которого я не видел столько лет — а я буду ждать еще целых десять минут! Держи, как говорили в мое время, карман шире!

Теперь я уже был твердо убежден, что моя провожатая что-то знает про нашу семью. Потому что она четко поймала мое настроение, приняла его как должное. И, показав мне пальцем: мол, только тише, не шуметь, подошла к высокой двери класса. Слегка приоткрыла створку. Дождалась, когда с той стороны к ней кто-то подошел. Негромко переговорила. И опять повернулась ко мне.

— Сейчас Ярослав выйдет к вам. И вы можете с ним уйти… — женщина уставилась мне в глаза.

Взгляд у нее был добрый, чуткий, мудрый, понимающий, доверчивый и вместе с тем требовательный. Наверное, так и должен смотреть Педагог, Учитель, которому верят его подопечные. — Надеюсь… — проговорила она твердо. — Надеюсь… Простите, как вас?..

— Константин Васильевич.

«Администрация» кивнула — очевидно, сопоставив отчество Ярослава с моим именем, удостоверилась в своих предположениях.

— Надеюсь, Константин Васильевич, — она требовательно глядела мне в глаза, — все будет в порядке?

Да, что-то она про меня знала. Впрочем, в этом ничего удивительного нет — в маленьких городках семейные проблемы всегда широко обсуждаются.

— Не переживайте, все будет нормально, — твердо заверил я ее.

В самом деле, что я мог сотворить, со своей справкой в кармане и без гроша за душой?

— Тогда всего вам доброго!

— Спасибо.

«Администрация» повернулась и застучала каблучками по коридору. Эх, пойти бы за ней!..

Но тут раздался скрип отворяющейся двери, который разом отвлек меня от грешных мыслей. Из класса вышел сын. Мой сын. Сын, которого я не видел так давно.

4

Больше всего я боялся, что сын меня просто не узнает и мне придется ему объяснять, кто я такой и откуда взялся. Еще я очень боялся, что Ярослав узнает меня и тут же уйдет, вернется в класс или еще как-нибудь продемонстрирует свое нежелание общаться со мной. И того, чтобы он не расплакался и повис мне на шее, хлюпая и растирая сопли и слезы, я тоже боялся…

Я вообще боялся этой встречи. Потому что не знал, как отреагирует на мое появление в его жизни единственный на земле близкий мне человек. Близкий по крови — и совершенно неведомо, является ли, вернее, станет ли он мне близким по духу.

Однако все получилось совершенно не так, как рисовалось мне в воображении.

Ярослав вышел в коридор, забросив за спину сумку на длинных ручках. Удивленно посмотрел вслед удаляющейся по коридору «администрации». Только потом перевел взгляд на меня. В первое мгновение не узнал. Однако потом глаза парня удивленно округлились. Растерянно вильнули. Потом сын открыто уставился на меня. Сделал несколько шагов в мою сторону. Остановился. Неловко перекинул сумку из правой руки в левую. Протянул мне ладонь.

— Ну, здравствуй, батя.

«Здравствуй»… Ничего не говоря, сам шагнул к нему и обнял. Должен сказать, что человек я не слишком склонный к сантиментам. Да и последние годы не особенно располагали к развитию особой чувствительности. Однако тут ощутил, как на глаза наворачиваются слезы. Тут бы самому сейчас не разнюниться, размазывая сопли…

— Ну ладно, батя, хватит… — попытался вывернуться из объятий сын. — Еще увидит кто…

Да, ты прав, сынок. В конце коридора стояла и смотрела в нашу сторону «администрация».

Я разжал объятия. Постарался по возможности незаметнее провести ладонью по глазам. Но успел увидеть, как тревожно огляделся Ярослав. Я его не осуждал: в его возрасте проявления ласки кажутся недостойными мужчины. А если еще кто-то посторонний увидит… Подростки — народ жестокий, засмеют.

— Кто это?

Так вот и получилось, что первые слова, которые были адресованы сыну, касались постороннего человека. Ярослав сразу понял, кого я имею в виду — он тоже успел заметить «администрацию», поспешно скрывшуюся за углом.

— Лариска, — смущенно и с облегчением ответил сын. — Наша директриса.

Смущенно, как нетрудно было догадаться, потому что нашу встречу увидел-таки посторонний человек. С облегчением — потому что появлялась возможность смазать сумбур первых минут встречи.

— Хорошая она у вас? — спросил я совершенную глупость.

— Хорошая, — согласился Ярослав. И добавил: — Ее муж у нас компьютеры преподает.

Ну, об этом, парень, ты мог бы и не говорить. Про ее мужа мне неинтересно.

— Пошли, — взял я его под руку и потянул к выходу. — Тебя вообще отпустили.

Ярослав покорно потянулся за мной. Школа проводила нас все тем же противным скрипом пружины и глухим ударом двери. Не сговариваясь, мы повернули направо, в сторону, противоположную от центра города. Туда, где меньше людей.

— Как живешь, сынок?

— Нормально.

Дежурный вопрос — дежурный ответ… «Как живешь? — Нормально»… А что бы ты, папаша, хотел услышать? Чтобы Ярослав тут же начал тебе изливать душу, рассказывать о своих проблемах? Есть у него проблемы, не может не быть. Да вот только станет ли он сейчас о них рассказывать? Да и не только сейчас, а вообще.

Стоп! — опять скомандовал я себе. Зарок, который даешь сам себе, нужно выполнять свято. Хотя ни с кем на белом свете невозможно договориться легче, чем с самим собой. Потому и слово, данное самому себе, держать несравненно труднее. Зарок же состоял в том, чтобы не задумываться о собственном будущем. Думать о нем было слишком мучительно, слишком муторно, потому что впереди не было ничего, кроме непроглядного мрака.

Мы какое-то время шли молча.

— Ну а как ты учишься? — вымучил я очередной вопрос.

— Нормально, — столь же оригинально ответил Ярослав.

Однако, очевидно, он и сам понял, что мне трудно начать разговор, а потому решил дополнить:

— Всяко бывает, конечно. Но в целом нормально.

Что еще спросить? Как пробиться к его откровенности? Как разрушить эту стену отчуждения?

— Ну а девушка у тебя уже есть? — толкнул я сына плечом. — Ты-то вон уже какой большой…

Сын резко вздернул подбородок вверх. Значит есть, — понял я. Да вот только признается ли? И даже если признается и назовет ее имя, что мне это даст, коль я тут никого не знаю и не помню?

— А куда буду поступать после школы я еще не знаю, — резко бросил Ярослав. — Еще дежурные вопросы будут?

Н-да, срезал. Ну что ж…

— Ну а какие вопросы я тебе должен задавать, если ты отвечаешь только дежурно?

Сын резко остановился, повернулся ко мне. Не ожидая этого, я сделал несколько лишних шагов и только тогда тоже обернулся к нему.

— Ты зачем приехал?

Он был еще мальчишкой. Но вопрос задал взрослый, мужской. И очень точный. Потому что, по большому счету, я и сам до конца не знал цели приезда.

— Ну а если просто для того, чтобы тебя повидать?

— Повидал?

А вот тут ты неправ, сынок. Лежачего бить — последнее дело. Особенно если он помощи или пощады просит. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Между нами было всего-то три шага. И как будто пропасть. Бездонная пропасть. Или стена. Глухая.

Ярослав не выдержал первый. Потупился. Шагнул ко мне. Неловко ткнулся лицом в плечо — и тут же отпрянул.

— Прости, батя. Просто неожиданно все… Пошли.

Мы опять шагали рядом. Шагали неведомо куда. Вперед тянулось старое выщербленное шоссе. Оно вело к поселку Севводстрой и далее на Осташково. Здесь, вспомнилось почему-то невпопад, в дни моей юности накануне Нового года выставляли так называемые «зеленые патрули», чтобы не допустить рубку елок. Их все равно рубили, правда, не так интенсивно, как это делали бы, не будь «зеленых патрулей»… Интересно, сейчас тоже такие кордоны выставляют или же все пустили на самотек?

— А ты-то сам как, батя? — нарушил молчание Ярослав.

«Нормально», чуть было не брякнул я. Но вовремя спохватился.

— Да как тебе сказать? — искренне ответил я. — Коротко не скажешь… Как говорится, помаленьку.

— Трудно было?.. Ну, там… — запинаясь, поинтересовался он.

Трудно? А в самом деле, трудно ли? Никогда не задумывался.

— Как тебе сказать? — тоже повторился я. — Нет, наверное, не так уж трудно. Физически во всяком случае. Плохо — вот более точное слово. Сидишь — и дни считаешь, сколько прошло, сколько осталось… Солдаты тоже дни до «дембеля» считают. Но только солдат знает… А, да что там говорить, — оборвал я сам себя. И повторил — Плохо — вот точное слово.

На перекрестке мы повернули направо. Шлепали вдвоем по обочине, по грязи, не имея возможности идти по асфальту из-за часто пролетающих мимо машин.

— Ну а что дальше будешь делать?

Вроде бы я у сына должен выспрашивать. А получилось наоборот.

— Не знаю пока, — признался ему. — Осмотрюсь — тогда будет видно.

Опять зависла пауза. Однако мне показалсоь, что я понял, что хотел бы, но не решался спросить сын. А потому решил ему помочь, заговорил сам.

— Одно, сынок, могу сказать тебе точно: в преступники не пойду.

Мальчишка есть мальчишка. И Ярослав задал вопрос, который мог задать только ребенок.

— Батя, а правду говорят, что тем, кто оттуда выходит, дают адреса, где человеку просто так дают деньги, документы, одежду… Ну и все такое прочее?

Сразу вспомнился Корифей. Его неподвижный, немигающий взгляд и неторопливая речь. И слова, сдобренные холодной усмешкой:

— Запомни, Беспросветный: сколько бы ты ни держал марку, рано или поздно, к нам придешь. Потому что ты уже меченный. В нормальную организацию, где можно «бабки» честно зарабатывать, тебя не возьмут с твоей биографией. На завод, на стройку или в фермеры ты и сам не пойдешь. Так что единственный путь у тебя — к нам. Ты мужик умный, с головой, так что подумай и признай, что я прав… В общем, не сопротивляйся, а сразу как приедешь в первопрестольную — сразу к нашим. Первым делом тебе добрую бабу бесплатно дадут, которую ты сможешь «пилить», сколько силы будет. Потом денег дадут. Ну а дальше уже все сам решишь…

Ты бы знал, Корифей, как безумно хочется рвануть сейчас по указанному тобой адресу. А тут еще «администрация» душу разбередила…

— Да, сынок, это правда. И адрес я такой знаю. Только приходи, скажи, кто прислал — и считай, что ты уже сыт, пьян и нос в табаке. Вот только не уверен, что такие адреса дают каждому. Думаю, только тем, в ком тамошние «авториеты» уверены.

— И в тебе они были уверены? — поймал меня на слове Ярослав.

Что тут скажешь? Не врать же…

— Да, были уверены, — ответил я, стараясь не смотреть в сторону сына, который, напротив, старался заглянуть в глаза. — Но уверены не в том, что я их человек, а в том, что я этот адресок не сообщу кому не надо.

— А зачем же тогда дали? — опять подловил он меня на оговорке.

И вновь вспыхнуло в памяти, как поначалу, когда по приказу Домового, тамошнего «авторитета», враждовавшего с Корифеем, пытались меня сломать, я сумел «отмахаться» от четверых его головорезов, раздробив одному из них челюсть; как той же ночью сам подошел к Корифею; как мы тогда говорили полночи; как потом… Впрочем, это лучше держать в себе, да еще так глубоко, чтобы и вспоминать пореже.

— Да потому что хотят, чтобы я пошел к ним.

— Зачем?

— Это все слишком непросто, сынок, долго рассказывать, — уклонился я от ответа. — Если коротко: меня хотят пристегнуть к себе. А я этого не хочу.

Мы дошли до круглой площади с блюдечком зеленого газона посередине. Здесь когда-то разбился на машине прапорщик Павленков, которого я немного знал. Повернули направо, в город, в сторону автостанции. Впереди показались пятиэтажки — панельные и кирпичные. Почти все их выстроили военные строители, не стояли бы в городе на протяжении двух десятков лет эти государственные каторжане — Руза, наверное, до сих пор оставалась очень большой деревней.

— Ты к нам зайдешь?

«К нам»… Ярослав, наверное, почувствовал, что меня кольнули его слова. Хотя не уверен, что он понял причину.

— Да, зайду, — коротко обронил я.

Еще раз повернули, теперь налево. Прошли мимо магазина. Начались «федеративные грязи» — тут, на улице Федеративная, всегда было грязно.

— Слышь, батя, пока мы домой не пришли… — вдруг заговорил Ярослав. Наверное, он давно уже хотел мне что-то сказать, но не решался. — Только ты, пожалуйста, пойми меня правильно, батя…

— Да уж постараюсь, сынок.

Скорее всего, думал я, знаю, о чем ты хочешь заговорить. И это твое право. Хотя и обидно мне будет тебя выслушивать, сынок.

— Я понимаю, батя, что тебе все это нелегко, — зачастил он торопливо, сбивчиво, словно боясь, что я его перебью, не дослушаю. — Но только ты, когда будешь у нас, не сорвись, не сделай что-нибудь… Тебе ведь нельзя ничего сделать, тебя тогда опять сразу посадят…

Вон ты о чем! А я-то думал…

— Не переживай, — ускренне усмехнулся я. — Ни маме, ни ЕМУ я ничего не сделаю.

— Правда? — обрадовался, что самая трудная часть разговора уже позади, Ярослав. — Ну и хорошо. Батя, а ты еще приедешь?

— Посмотрим. Будет день — будет и пища, — опять уклонился от ответа.

— Ты приезжай, батя. Только домой не ходи, сразу в школу, хорошо? И когда устроишься, остановишься где-нибудь, сразу мне сообщи. Только не домой, я тебе адрес дам, по которому писать… Хорошо?..

— Ладно, обязательно.

От сына слышать такое… Надо же, совсем еще мальчишка, а мудрый какой он у меня.

Молодец парень. Ну а домой… Если бы не необходимость, я бы и сейчас заходить не стал. В конце концов, я ведь не мазохист, чтобы самому себе в душу раскаленные иголки совать!

Мы остановились перед подъездом.

— Слышь, бать… — он снова замялся, не зная, как мне еще что-то сказать.

— Ну-ну, смелее, что еще?

Ярослав опустил голову, переминался с ноги на ногу. Сумку свою по-прежнему держал, переброшенной через плечо за спину.

— Бать, я пойду лучше немного погуляю, ладно?.. Не обидишься?

Не хочет присутствовать при нашем разговоре, — понял я. Что ж, может, он и прав. Даже, наверное, прав.

— Конечно, иди, погуляй, — хлопнул я сына по плечу. — Не обижусь.

Я вздохнул и вошел в подъезд. На душе было тяжело. Ярослав остался на улице. И не считал нужным скрывать, что остался с облегчением.

Знаете, бывает у людей на лице такое выражение… Как бы его получше описать… В общем, человек знает, что должно произойти что-то крайне для него неприятное или нежелательное, однако изо всех сил надеется, что это не произойдет или, в крайнем случае, если это неизбежно, пусть произойдет не сегодня, не сейчас — а оно, долгожданно-нежелательное, берет и случается. И человек смотрит на неприятность со смешанным чувством: покорностью, досадой и нетерпением — коль уж случилось, пусть побыстрее закончится.

Именно так глядела на меня жена, когда открыла передо мной дверь. По всему было видно, что до последнего мгновения она надеялась, что незнакомый дядя, о визите которого сообщил младший сын, это не я.

— Добрый день, — с демонстративной вежливостью поздоровался я. — Можно войти?

Супруга поджала губы. Отодвинулась вглубь прихожей.

— Проходи, — сказала оттуда. И только после этого ответила — Здравствуй.

Я аккуратно, тщательно вытер подошвы туфель о коврик и только после этого переступил порог квартиры. Своей квартиры. В которую когда-то привел Людмилу — свою милую Людмилу, как я ее тогда называл. Сюда же принес когда-то и крохотный живой комочек, укутанный в теплое одеяло, которому уже давно было придумано имя — Ярослава. Отсюда же я уезжал на войну. И отсюда же меня забирали…

И вот вернулся.

— Проходи, — повторила Людмила, теперь уже имея в виду комнату. — На улице грязно… — начал было я, но жена меня перебила. — Ничего страшного, — сказала она. — Разуваться не нужно.

И это было вполне понятно: она хотела, чтобы я побыстрее ушел, до прихода ЕГО.

В комнате все было иначе, не так, как при мне. Кажется, из мебели тут вообще ничего моего не осталось.

Я огляделся, прикидывая, куда лучше сесть. Оставил свой выбор на кресле. В него и опустился. Людмила присела на стул к столу. На меня старалась не смотреть, теребила что-то в руках — не то салфеточку, не то носовой платочек. А может и просто попавшуюся в руки тряпочку.

— Предлагаю вводную часть разговора пропустить, — начал я. — Кто, как, с кем и сколько живет, спрашивать не будем. Ты не против?

Людмила по-прежнему глаз не поднимала. Только плечиками передернула.

— Не против.

— Ну вот и ладно, — удовлетворенно кивнул я. — Итак, переходим прямо к делу. Мы в квартире были вдвоем. Наверное, специально и младшего сына отправила гулять, чтобы нам никто не мешал. Она у меня всегда была предусмотрительная. Правда, цветное фото его веселой мордашки висело на стене.

— Перво-наперво я хочу забрать свои документы и личные бумаги. Они, надеюсь, целы?

Все также глядя на мнущие тряпочку пальцы, Людмила кивнула:

— Целы.

Однако с места не поднялась, не бросилась заполошно собирать то, о чем я попросил. Что-то было не так, однако я не стал уточнять.

— Хорошо, — не дождавшись ее действий, продолжил я. — Тогда продолжаем разговор. Я прошу собрать мои вещи, которые, надеюсь, тоже в полном порядке.

Моих вещей тут было не так много. Однако в моем нынешнем плачевном состоянии и они могли пригодиться. Костюм, конечно, не нынешней моды, но так ведь и я тоже не молоденький уже — сгодится. Две пары брюк, кажется, рубашки, галстуки, ботинки… В общем, чтобы было на первое время, пока где-то обустроюсь, во что облачиться.

Супруга опять кивнула и отозвалась эхом:

— В порядке.

Однако вновь с места не тронулась.

— Вот и ладненько. Тогда последнее. Ты меня знаешь, я с подобными просьбами к кому-то обращаюсь исключительно редко. Однако сейчас ситуация такова, что не до щепетильности. Так вот, мне нужны деньги. Согласись, что я имею право у тебя попросить какую-нибудь сумму на первое время…

Говоря эти слова, я старался, чтобы ни тоном, ни голосом не выдать то смятение, которое клокотало в душе. Я, лично я, при моем самолюбии, при моем самомнении, прошу деньги у женщины! Причем, не просто у женщины, а у той, которая бросила меня, которая изменила мне, когда мне было невероятно трудно.

И все же я считал себя вправе так поступить. В конце концов, когда мы еще были одной семьей, я приносил домой все до копейки; когда был на войне, столько всего ей сюда привез… Я имел полное право взять намного больше, чем брал сейчас. Я имел право подать на раздел квартиры, на раздел имущества…

А, вот оно что! Раздел имущества! Она так подавленно сидит потому, что боится, что я именно так и поступлю! А я-то думаю…

— Ну и последнее, — повторился я, едва не забыв об этом. — Подавай на развод. Мне надоело быть…

Договорить я не смог. Потому что Людмила вдруг подняла голову и уставилась на меня. Даже теперь, будучи на нее в обиде, я оценил, насколько же она у меня хороша… Вернее, не у меня, теперь уже у НЕГО.

— Послушай, Костя, — увидев, что я замолчал, заговорила она. — Ты много знаешь людей, которые живут без ошибок?.. Ну, скажи, много?

Потом я не раз удивлялся сам себе, как это сразу не понял, куда она клонит. Но только в тот момент у меня и мысли не появилось, как дальше потечет наш разговор.

— Ты продолжай-продолжай, — озадаченный словами жены, сказал я.

— Ну, сделала я глупость, — заговорила она торопливо, словно боялась, что я ее перебью и она не успеет высказаться. — Ну, избей меня, а потом прости… Ты бы знал, как я раскаиваюсь…

Она еще что-то говорила в том же духе. А я ошеломленно молчал. Ничего себе заявочка!

После всего того, что произошло…

— А его куда денем? — перебил я жену, кивнув на фотографию улыбающегося мальчугана.

Людмила бросила на карточку мимолетный взгляд и тут же обмякла, опять опустила голову.

— Куда же ты пойдешь? — тихо, тоскливо проговорила она. — У тебя же никого нет…

Надо же, по самому больному, по самому незащищенному месту бьет, — накручивал себя я.

А внутренний голос нашептывал: а ведь и в самом деле никого и нигде у тебя нет. Так чего же ты думаешь? Плюнь на все, да и оставайся. Да, стерва у тебя жена — ну так ведь не у тебя одного. Сколько с тобой мужиков сидело — что же у всех их жены верно ждали своих мужей? Вся-то разница: ты об этом знаешь, а многие делают вид, что не догадываются. Поживешь немного, постепенно все забудется и будете опять жить, как и встарь — дружненько и ладненько.

Да, может быть, — возразил я сам себе. Только эта симпатичная мордашка будет всегда маячить передо мной.

Ну и что? — удивился искуситель. Сколько людей усыновляют чужих детей — и ничего. По статистике десять процентов детей во вполне нормальных семьях рождается, как говорится, от соседов. А формальные отцы об этом чаще всего не подозревают. И даже если подозревают, благоразумно делают вид, что знать о своих рожках не знают, ведать не ведают… Ну а парень он славный — привыкнешь, будешь воспитывать за своего…

Но ведь она меня предала, когда мне было плохо, когда я там лямку тянул, — не мог согласиться я. Она же стерва!

«Предела» — передразнил меня внутренний голос. Говорит же, что ошибку сделала. Кается… Ты-то в жизни всегда ангелочком был, никого не предавал, никогда не ошибался, никому не делал больно? Ну а то, что стерва… Ты что же, раньше никогда со стервами не спал? Или мало мужчин на белом свете живет, которые знают, что у их жен что-то там было в прошлом? Больше сочувствовать надо тем, кто об этом не знает. Оставайся…

Но ты же знаешь, — внушал я сам себе, — что я ей этого все равно до конца никогда не прощу. Если вспылю, когда выпью, обязательно ей пенять стану.

Ну и что? — цинично хмыкнул искуситель. Сама же виновата, так почему бы и не попенять иногда?.. Ты подумай, о чем задумался! Выбор-то небогат! Или ты плюешь на все, в том числе и на самолюбие свое, и остаешься — тогда сегодня будешь сыт, пьян и спать в чистой постели с красивой женщиной. Или ты сейчас гордо удаляешься, будешь ночевать где-нибудь на вокзале, а то и в отделении милиции — а в чистой постели с твоей женой будет спать кто-то другой.

Почему-то именно такая постановка вопроса едва не решила все. И тогда неведомо, как все пошло бы дальше, как повернулась бы моя жизнь. Потому что, как ни говори, а сидевшая передо мной женщина была МОЕЙ ЖЕНОЙ. И тот человек, которого я не видел и не знал, в случае, если я уйду, будет спать не с какой-то посторонней шаболдой — он будет спать с МОЕЙ ЖЕНОЙ!

Покажите мне мужчину, которого такая постановка вопроса не заденет — и я ему не поверю.

…Все, о чем я так долго писал, всколыхнулось у меня в душе одновременно. Взвихрилось, закружило, сталкиваясь и искря. И я не знаю, что победило бы, если бы не случилось то, что случилось.

— Решать тебе, Костя, — опять глядя на свои нервно подрагивающие пальцы, заговорила, не дождавшись моего ответа, Людмила. — Я понимаю, что тебе ТАМ было несладко. Признаю, что я тебя практически предала. Все так. Только ведь пойми и ты, Костя, я ведь живая… А тебя не было столько лет… Ты скажешь, что и ты живой. Да. Только ведь у тебя там не было соблазнов. А тут — вон сколько мужчин вокруг. Ну и закружило…

Не было соблазнов… В памяти всплыл Машутка. Наверное, когда соблазнов нет, люди их сами придумывают. Природа есть природа, ее не обманешь. Так в чем же больший грех: здесь у нее ЭТОТ, или там у меня Машутка?..

Я дрогнул. В конце концов человек изначально тянется к определенности. И вот у меня выбор: определенность с неверной женой или полная неопределенность.

— У тебя выпить есть?

Людмила вздрогнула, услышав мой голос. Вскинула на меня глаза… Нет, не глаза, очи. Большие, красивые, полные слез очи.

— Что?

— Выпить у тебя есть? — повторил я. — Сколько лет с женщиной не пил…

Она сорвалась с места.

— Я не знаю… — растерянно заговорила она. — Где-то, наверное, есть. Я-то не пью, а у… — она осеклась, замолчала, со страхом ожидая мою реакцию.

А в глазах уже зарождалась надежда. А в уголках губ уже обозначалась улыбка. А плечи по-прежнему были непривычно-робко опущены, не веря в возможность прощения.

В конце концов, верность — неверность, это все условности. А выпить хотелось. И поесть хорошо. А потом… И снова, как тогда в коридоре с «администрацией» плоть с готовностью откликнулась на один только намек на желание.

Людмила выпорхнула в коридор. И тут же на кухне что-то с грохотом упало и покатилось.

— Сейчас Ярик со школы придет, — прокричала жена с кухни. — Он в это время всегда приходит. А потом идет на тренировку… Он у нас спортом занимается…

Я в ответ кричать не стал. Поднялся с кресла и сам прошел на кухню.

И совершил то, что в одно мгновение разрушило то, что могло вернуть мою жизнь в семейное русло.

— Ярик придет нескоро, — сказал я. — Я заходил в школу и забрал его. Он сейчас гуляет, чтобы мы могли поговорить спокойно.

Людмила замерла. Она сидела на корточках перед открытым шкафчиком. На мои слова она повернулась неловко (или расчетливо?), отчего подол домашнего платья задрался куда выше общепринятых норм.

— Ты был в школе? — удивленно спросила она.

— Да. А почему это тебя так удивляет?

Она опустила глаза к разверстому нутру шкафчика.

— Нет, ничего. Значит, Ярик сейчас не придет?

— Нет, мы с ним расстались перед подъездом, — до конца раскрылся я.

Вот тут, именно тут я и сделал глупость. Впрочем, может, это само провидение двигало мною когда я задал вопрос.

— Слушай, Людмила, пока суть да дело, отдай мне мои документы…

Дело в том, что когда я поступил в военное училище, по случайности (именно по случайности, потому что тогда ума для этого у меня не хватило бы) не сдал свой гражданский паспорт. Так он и валялся в домашних бумагах, полузабытый. Ну а теперь я вспомнил о нем. Потому что взамен своей справки мне выдадут паспорт, в котором будет отметка о судимости. А я подумал о том, что если удастся, попытаться устроиться куда-нибудь работать по старому, «чистому» паспорту.

Ну а вторым документом, который оставался у Людмилы, была моя «афганская» «корочка». Сейчас для участников войны в Афганистане предоставлены кое-какие льготы, в частности, бесплатный проезд в городском и пригородном транспорте. А мне сейчас это было бы весьма кстати.

Обрадованная моей реакцией на ее слова, Людмила замерла с початой бутылкой водки в руках. Повернулась ко мне и произнесла чуть смущенно:

— Ты знаешь, твое удостоверение о льготах сейчас у… — она опять осеклась, не решившись произнести ЕГО имя. — Он скоро придет и отдаст тебе…

Эти ее слова были подобны грому, который прогремел на ясном небе.

Это что ж выходит-то, братцы? Значит, по моему «Свидетельству» сейчас ездит и живет человек, который отнял у меня жену? Значит, потому и не подавала все эти годы на развод моя жена, потому что платила льготную квартплату по моим документам, потому что ее хахалю выгодно было пользоваться моей «корочкой»… Вдруг вспомнился телефон, который я увидел в прихожей и которого не было ПРИ МНЕ — тоже, небось, поставили по льготной очереди.

Наверное, все эти чувства мгновенно проявились у меня на лице. Потому что Людмила мгновенно изменилась лицом и зачастила, сбиваясь и проглатывая слоги:

— Ну, ты посуди сам: если есть возможность, то почему же ею не пользоваться…

Говорят, у разведчиков есть такая таблетка: каким бы пьяным ты ни был — проглотишь ее и сразу протрезвеешь. Врут, наверное. Но только ее слова стали для меня сродни той таблетки. Потому что я мгновенно протрезвел.

Это что же — простить? Можно многое простить, но только не такое. Предать мужа и пользоваться его льготами? И не только самой пользоваться, но и любовнику дать возможность пользоваться твоими же льготами?..

— Во сколько ОН приходит?

Людмила поняла, кого я имею в виду. Но она еще не поняла, что между нами все уже кончено окончательно.

— Через час, — бросила она взгляд на настенные часы.

— Через два часа я буду ждать Ярослава на автовокзале, — твердо сказал я. Короткая «расслабуха» закончилась. — Он должен принести все, о чем я говорил. И в первую очередь документы.

Людмила ничего не понимала.

— Но погоди, Костя… Ты ведь…

Я глядел на женщину, которая по-прежнему сидела на корточках перед разверстым нутром кухонного шкафчика с соблазнительно оголенными бедрами.

Лишь с этого момента она перестала для меня быть женой и стала обыкновенной… В общем, перестала быть женой. Она больше не была красивой, обаятельной и соблазнительной, желанной. Она перестала быть для меня женщиной, с которой еще десять минут назад я согласен был повторно связать свою судьбу.

— Я сказал: через два часа Ярослав должен принести мне чемодан и документы, — раздельно повторил я. — Деньги можешь не передавать!

Людмила ничего не могла понять.

— Но погоди, Костя! Что случилось?..

Однако я больше не желал объяснений.

— Через два часа на автовокзале!

Дверь громко щелкнула язычком замка. В памяти запечатлелись полные слез и недоумения глаза бывшей жены. И я знал, что больше в этой квартире не появлюсь. Меня здесь предали дважды.

Позже, когда я опять тащился в тряском автобусе, вспомнилось мне стихотворение, которое как-то мне читал Поэт — интеллигентный парнишка, за которого я вступился и который после того все время старался держаться поближе ко мне.

Как-то вечером, неумело затягиваясь подобранным «бычком», он нараспев читал стихотворение покойного уже Андрея Матяха:

«Давайте верить греку,

Сказавшему: «Учти:

В одну и ту же реку

Два раза не войти!

Ведь устали не знает

Текучая вода,

И все, что принимает,

Уносит без следа».

Был щедр на откровенья

Практичный древний грек —

Вне всякого сомненья

Разумный человек.

Для нас, своих потомков,

Он мыслил не спеша

В тени маслины тонкой,

Под сенью шалаша…

С тех славных пор античных

Немало лет прошло,

В моря из рек различных

Воды перетекло.

Но мы, пренебрегая

Советом мудреца,

Потоков проверяем

Текучесть без конца.

Отчаянно мечтая

Минувшее вернуть,

Мы, в лоно вод вбегая,

Со дна вздымаем муть.

Река, забот не зная,

Бежит за веком век.

На нас, с небес взирая,

Хохочет мудрый грек…

И вдруг — остановилась

Текучая вода,

И снова возвратились

Ушедшие года.

С безумною надеждой

Мы вспенили поток.

Да, все, как было прежде.

Но… все-таки не то.

И истина открылась

В кристальной простоте:

Река не изменилась,

Да мы уже не те…

— Понимаете, Константин Васильевич? — говорил потом Поэт. — Мы все так надеемся, что когда выйдем отсюда, все у нас пойдет, как прежде. А ведь такого, как было, уже не будет. И дома, в смысле семьи, такого, как был раньше, как бы мы и ваши родные к этому ни стремились, всего этого уже не будет. Андрей Матях, автор этого стихотворения, абсолютно прав! Пусть даже река попытается повернуть вспять — мы-то уже не те! — Он сплюнул и втоптал в землю скуренный до последнего предела «бычок». — Потому что из памяти и из души вытравить все вот это, — он повел подбородком в сторону ближайшей вышки с часовым и «колючки», — просто невозможно…

ТАМ всем было нелегко. А таким вот интеллигентным паренькам — втройне.

С чего это теперь я вдруг вспомнил его? А потому, что в своем предвидении он сказал в самую точку: все мы за это время изменились. Вернее, изменились обстоятельства, которые, в свою очередь изменили нас. И что-то изменить, как бы того ни хотели, мы не в силах.

Умом я понимал, что все произошло именно так, как и должно было произойти, что я поступил именно так, как должен был поступить. И все же было мне неимоверно тоскливо.

Потому что мне попросту некуда было податься на всем белом свете.

6

Я ехал в электричке в сторону Москвы. Глядел в окно.

Думал. Пил прямо из горлышка купленную в привокзальном ларьке водку. Закусывал подсоленными орешками арахиса из пакетика. И снова думал, думал, думал…

Мысли скакали, подобно кенгуру, с одной темы на другую, с одного вопроса на другой.

Жена… Теперь, впрочем, я ее так не называл даже мысленно. Обозначил ее про себе абстрактно-отвлеченно: ОНА. И все, точка. Формально — да, она оставалась мне женой, потому что не подала своевременно документы на развод. Но, как теперь мне стало ясно, не подала с вполне определенной целью: чтобы не лишиться неких благ, положенных воину — хрен его задери, это слово — интернационалисту. Вот оно, «Свидетельство о льготах» в плексигласовом футляре, лежит в кармане — черта с два этот трахарь-перехватчик сможет теперь воспользоваться этой «корочкой» для пробивания моей бывшей семье, в которую он примазался, каких-либо поблажек. Сам их заслужи, сам за них повкалывай, кровушку пролей: свою, подчиненных, врагов… Много вас таких, привыкших брать от жизни то, что другие заработали, выстрадали, вымучили…

Написать бы сюда, в местную администрацию, о том, что некий имярек пользуется правами «афганца» незаконно… Ну да ладно, этого я делать не буду, пусть живет, гнида. И гнидесса моя при нем тоже пусть живет.

«Администрация»… Как ее назвал Ярослав? Лариска. Ну, ученики часто учителей за глаза по имени обзывают. Сам был таким же… Лариса… Чайка по древнегречески. Вот она бы так с мужем поступила, случись с ним беда?.. A-а, и она, небось, такая же как и все — все они, бабы, одним миром мазаны.

Такая же… Все ли они такие? Ведь были же декабристки, например. Правда, когда мы вспоминаем их, говорим словами Некрасова: «Русские женщины». А ведь их в Сибирь последовало только одиннадцать из полутора сотен сосланных, да и то две из них были француженками… Может, это и есть истинное соотношение порядочных и не слишком порядочных женщин: одиннадцать из ста пятидесяти?.. Кто его знает, такой статистики, наверное, никто не вел. Ну хорошо, а все ли мужчины порядочнее женщин? Нет, конечно. Просто мы от женщин ждем того, в чем сами не являемся образцами добродетели. Почему-то считается, что так оно и должно быть: мы грешим с посторонними женщинами, требуя от своей неукоснительной верности. Абсурд, если разобраться.

Однако я сейчас не о грехе как таковом. Просто я сейчас понял, что должны существовать рамки греха. Безгрешных людей не бывает. А потому порядочным можно считать только того, кто эти рамки выдерживает.

Браво, Константин Васильевич, съехидничал внутренний голос. Прямо Гораций, Конфуций или Козьма Прутков — какие афоризмы выдаешь… Вот только кто тебе сказал, что такие рамки должны и в самом деле быть? И кто, по-твоему, их должен устанавливать? И что хуже — грех тайный или грех открытый?..

Рекбус, как говаривал покойный Райкин-старший, кроксворд…

— Мужчина, в одиночку пить вредно.

Я даже вздрогнул от этого голоса, который столь бесцеремонно вторгся в мои разбегающиеся мысли. Повернулся от окна, оглянувшись.

Рядом со мной плюхнулась на вагонную лавку девица лет тридцати или около того, весьма шалавого вида. Глядела на меня оценивающе, будто дубленку примеряла. Или мужика на вечер «снимала».

— Так и ты выпей со мной, — не пытаясь подобрать ответ пооригинальнее, предложил я ей именно то, на что она откровенно напрашивалась.

Водки в бутылке оставалось еще граммов двести. А мне на голодный желудок, сам чувствовал, уже и в самом деле достаточно.

— Что ж, угости!

Годы без женщины! Годы!.. Она мне привиделась писаной красавицей. И к тому же непритязательной. В конце концов, пусть осудит меня тот, кто сам устоял бы в такой ситуации.

— Угощаю! — жестом гусара графа Турбина-отца, швырнувшего цыганам остатки карточного выигрыша, протянул я ей остатки водки. — Только извини, хрустальных бокалов и ананасов на закуску не купил… Как в том анекдоте: «Звыняйте, Джонни, бананив немае…»

Она коротко, с готовностью хохотнула, охотно ухватилась за горлышко. Правда, ухватилась немного неуверенно — видно, уже и без того была в подпитии. Приложилась, несколько раз крупно глотнула. Поперхнулась, сморщившись, закашлялась. Из уголка рта потекла на платье струйка водки.

Еще не прокашлявшись, она весело и озорно подмигнула мне: извини, мол.

— Тебя как зовут, мужчина?

Прокашлявшись, девица отпила еще, теперь совсем чуть-чуть, опять сморщилась и опять уставилась на меня шалаво и пьяно. И пьяняще.

— Константин, — не стал скрывать я.

— Значит, Костик, — мгновенно сократила девица.

— Константин, — поправил я ее.

Еще на Костю я, быть может, и согласился бы. Но Костик… Костик — это перебор.

— Долго и длинно, — скривила губы девица. — Без пол-литры и не выговоришь.

— Ну так чего ж ты ждешь? Выпей — и выговори!

Она опять с готовностью хихикнула и смело отхлебнула еще. Передернулась, громко выдохнула. Икнула. А потом достала из кармана куртки и протянула мне большое зеленое яблоко.

— На вот, закуси. А то просто так пьешь… Без закуси пить вредно.

Я чуть усмехнулся. Ишь, Ева отыскалась, яблочком соблазнять. С Дерева познания добра и зла… Да я, дева, этого самого зла полной ложкой нахлебался во как, по самые уши… Разве что добра познать?.. Ну да ладно, будем надеяться, что в горле кусок, как у Адама, не застрянет и второй кадык не вырастет.

— Чего это ты надираешься? Так нельзя, в одиночку-то… Ты просто тихушник-алкоголик или у тебя беда какая стряслась? — не унималась девица.

Твою мать етить, психолог-утешитель выискалась! Тебе-то что за дело?..

Однако хамить не стал. Все же баба, вроде по-доброму говорит…

Не отвечая ей, в свою очередь спросил:

— А тебя как зовут?

— Марина, — жеманно протянула мне руку. — Будем знакомы. А можно Марианна.

— Очень приятно, — столь же церемонно ответил я.

В самом деле, какая мне-то разница? Марианна — так Марианна.

Судя по ее жесту, откровенно претендующему на кокетство, она рассчитывала, что я едва ли не приложусь к ее ручке. Однако я только пожал ее широкую крепкую ладошку.

Как мне показалось, пора было переводить разговор в более конструктивное русло.

— Куда мы едем, Марианна свет-батьковна?

Признаться, была мысль, что она изобразит смущение, начнет из себя строить нецелованную девочку. Однако все произошло проще, будничнее.

Конец ознакомительного фрагмента.