Вспомнить всё

Сергей Мартин, 1999

В глухом месте у реки пенсионер находит лежащего без сознания мужчину. Очнувшись, человек не мог вспомнить ни своего имени, ни того, что с ним случилось, ни прежней жизни. Он твердил лишь одно: в милицию обращаться нельзя. Уже в больнице спасённый узнаёт о человеке Алексе Клёнове по прозвищу Палач, одно имя которого вызывает страх у беспредельщиков. Но Клёнов куда-то бесследно исчез и все попытки найти его пока не увенчались успехом. Больной мучительно старается вернуть свою память. И Палач возвращается! Содержит нецензурную брань.

Глава 2. КРАСНЫЙ ТУМАН

Мое пробуждение было чудовищно долгим. Густой красный туман не выпускал меня из призрачного пограничья между сном и явью, где реальное казалось иллюзорным, а иллюзорное — реальным. Этот туман к тому же был липким, как грязь на бездорожье. Наконец фантомы кошмарного сна исчезли совсем, реальность заявила о себе со всей определенностью.

Я увидел себя как бы со стороны. Я лежал в незнакомой комнате на кровати; В состоянии абсолютно непонятном. Никогда прежде я не ловил себя на подобных мыслях. Я как–то странно, по–детски разволновался для начала, резким движением попробовал приподняться, точно предупреждая опасность. Но адская боль в ребрах остудила мой легковесный порыв. Осторожность и некоторая рассудительность стремительно вернулись ко мне.

Что–то стягивало мне грудь, не давая глубоко дышать, и невидимой крепкой цепью сковало движения. Кое–как освободившись от одеяла, я был внезапно поражен, увидев на себе широкую полосу тугой бинтовой повязки. Руки тоже были забинтованы. Я медленно поднес их к лицу, запах каких–то мазей и йода буквально ошеломил меня. Кое–где на повязках я заметил бурые пятна крови, но это уже не произвело на меня особенного впечатления. Довольно смутно, но я вспомнил, каким образом оказался здесь, и это придало мне чуточку спокойствия и уверенности.

Я пытался понять свое состояние, но не мог. Внутри моего «Я» зияла пустота. Да, именно серебристая холодноватая пустота вернее всего определяла его. Я был опустошен, как гнилой орех. Такие понятия, как «раздавлен», «повержен», подходили мало. Я не знал, кто обошелся со мной таким образом. Но, как физическое тело, я существовал вполне пристойно. Это вселяло некоторую надежду. Чтобы возродиться к жизни, я должен был каким–то неимоверным усилием заполнить пустоту драгоценными крупицами хоть каких–то воспоминаний о прошлом. Не мог же я окончательно превратиться в беззаконную комету, летящую в хаосе и несущую в себе тот же хаос. Я должен вспомнить ключевые события моей прошлой жизни. И тогда завеса будет разорвана. Картины, цвета и запахи, которые могли бы срастись в завораживающее целое, наверняка были рассыпаны где–то в глубинах моей памяти, пока наглухо запечатанной, как бутылка с письмом, выброшенная на океанский берег. Я должен был вспомнить все, постепенно или чудесным образом — стремительно. Это внезапно сделалось моей главной задачей. Кажется, я никогда не решал таких. Но мне подумалось вдруг, что и раньше приходилось сталкиваться с малоразрешимыми проблемами. С какими? Когда? Где? Ответа не было. А от него зависела дальнейшая моя судьба. Мне вовсе не улыбалась перспектива навсегда остаться человеком без имени, без прошлого.

«С чего начать?» — думал я, машинально разглядывая место своего пребывания — небольшую комнату с единственным окошком. Выгоревшие ситцевые занавески, стены, обклеенные дешевыми обоями. Жилище давно требовало ремонта. Я равнодушно посмотрел на старый платяной шкаф в углу, на убогий стол, возле которого располагались колченогие табуретки, на древний кожаный диван. Пожалуй, это был интерьер обычной дачи человека небольшого достатка. «Откуда мне все это известно?» — промелькнула довольно оригинальная мысль, но тут же растаяла, исчезла. Рассудок отказывался задаваться столь болезненными вопросами. Ведь изощренный анализ мог вызвать жуткую головную боль. Мытарства могли пойти по второму или третьему кругу. Что такое — «мытарства»? На этот неожиданный вопрос ответ возник тут же — это боль без начала и завершения. Кое–какая определенность мерцала в точном и взвешенном ответе. Я понял, что начинать нужно с известных мне вещей. С того, что здесь и сейчас. Пока, как говорится, не до воспоминаний. Итак, меня нашли раненным на берегу реки. Я был без сознания. Я потерял память. Это все. Слишком мало, чтобы за что–то зацепиться. Проклятье! Нет никакой маломальской подсказки. Все до предела размыто. Спокойно, без паники. Прежде всего мне нужно выяснить, где именно и когда я был обнаружен. Что за место? Может, его название что–то подскажет мне? Как я оказался на берегу? Предположим, на меня кто–то напал. Где это произошло? На берегу? А может, на реке? На теплоходе? Слово «теплоход» тут же выставило веселую и безболезненную картинку. Но подсказки никакой не было.

От размышлений меня отвлек слабый шум, донесшийся откуда–то извне. В доме явно кто–то был. Странно, что я только сейчас почувствовал это. Насторожившись, я уловил едва слышимые шаги и позвякивание. Звуки не таили никакой угрозы. Я был уверен в этом. Я догадался, что хозяин дачи хлопочет на кухне. Вскоре я уловил на редкость аппетитные запахи. На меня чуть было не накатил приступ смеха. Я понял, что голоден как зверь. Я попробовал вспомнить, какие блюда предпочитал. Кажется, я был даже близок к успеху. Но мысль о еде, как таковой, вытеснила все подробности. Все же они принадлежали прошлому. А я существовал в настоящем. В состоянии зверином, иначе не скажешь. Я ничего не помнил. А сейчас ничего не хотел помнить. Я хотел есть. Вскоре за спиной заскрежетала дверь, в комнату вошел хозяин, одетый совсем не по–дачному — в строгую темно–синюю тройку. В руках он держал большую книгу.

– — Guten Tag. Wie schlafen Sie? — приветствовал он меня с радушной улыбкой.

– — Danke schön, sehr gut… — машинально ответил я.

– — Sprechen Sie deutsch? — важно спросил он.

– — Ja, naturhch, — несколько растерянно ответил я, смутно догадываясь о смысле нашего диалога.

– — Nun, gut… Lesen Sie mir, bitte, diese Seite. — Иванов раскрыл книгу на заложенном месте и ткнул пальцем в страницу, передав мне увесистый том какой–то медицинской монографии.

Я удивился, внимательно посмотрел на него, но возражать не стал, напротив — бегло прочел вслух полстраницы изобилующего специальными терминами текста.

– — Ubersetzen, bitte.

Это была какая–то абракадабра о резекции желудка, но я перевел, споткнувшись лишь в двух–трех местах. Иванов остановил меня жестом и без всякого перехода сказал по–английски:

– — The text translated by you is very difficult… What is your name?

– — My name is… — машинально ответил я и осекся, растерянно взглянув на Иванова. — Василий Николаевич, я не помню…

– — Да–да, прости за маленький эксперимент. Я подумал, что ты вспомнишь свое имя, если станешь говорить и думать по–немецки.

– — Почему вы так решили? — спросил я.

– — Ты несколько раз бредил по–немецки, а это возможно лишь в том случае, когда язык настолько близок, что мыслишь на нем. Понимаешь?

– — Кажется, да… Вы думаете, что я — немец?

– — Вполне возможно, хотя и русский ты знаешь не хуже, — ответил Иванов и сдержанно улыбнулся. — К сожалению, не могу сделать определенных выводов относительно твоего английского, поскольку сам говорю на нем неважно, но ты его, безусловно, понимаешь.

– — И что из всего этого следует?

– — Пока ничего, кроме констатации твоего знания трех языков. Возможно, и больше, но это только предположение, — ответил Иванов, забирая из моих рук книгу. Он внимательно посмотрел на меня и спросил озабоченно: — Как ты себя чувствуешь, Сергей?

– — Сергей?.. Ах да… Сергей, что ж — это имя мне всегда нравилось. Спасибо, кажется, терпимо. Я очень долго спал?

– — Пять суток.

– — Так много?! — Я буквально окостенел.

– — Стоп, — улыбнулся он. — Пусть тебя это не пугает. Иногда я будил тебя, чтобы сделать инъекции и перевязки да покормить. Но ты был в таком состоянии, что навряд ли помнишь об этом.

– — Да, я ничего не помню… Я был совсем плох?

– — Скажем так: у меня были определенные опасения, но сейчас твои дела намного лучше, — уклончиво ответил Василий Николаевич. — На тебе все заживает как на собаке. Это — шутка, — усмехнулся он, но тут нахмурился: — Похоже, ты и прежде попадал в большие переделки. На твоей шкуре несколько старых отметин. Однако судьба к тебе была весьма благосклонна: все ранения нетяжелые. Ты ничего не припоминаешь?

– — Нет… — не слишком уверенно ответил я. — Я пытаюсь, но ничего не получается.

– — Получится, — твердо сказал Иванов. — Обязательно получится, но надо постоянно работать над этим.

– — Скажите, Василий Николаевич, потеря памяти — это надолго? — Я буквально заёрзал в постели, чувствуя себя мальчишкой, который спрашивает старшего о чем–то самом важном…

– — Мне трудно ответить определенно. Я не психиатр, а хирург… Насколько мне известно, амнезия крайне редко бывает полной. Твой мозг не получил разрушений, это значит, что память непременно должна восстановиться полностью или хотя бы частично. Вопрос в том, что послужило причиной амнезии?

– — Кажется, вы говорили о ранении головы и о контузии, — предположил я, вспомнив наш первый разговор.

– — Твое ранение вряд ли могло вызвать такие последствия, ведь ты не помнишь даже собственного имени. Я еще кое–что обнаружил… — Иванов на мгновение задумался.

– — И что же? — нетерпеливо спросил я.

Мой спаситель не торопился с ответом, видимо не слишком доверяя своей версии. Наконец он пристально посмотрел на меня:

– — На твоей руке — свежие следы внутривенных инъекций.

– — Я не понимаю….

Василий Николаевич грустно усмехнулся и со вздохом сказал:

– — А я, кажется, начинаю понимать… Я сразу почувствовал, что с тобою что–то не так… Ты часто бредил, но твой бред был вызван не жаром. У тебя была небольшая простуда и локальный абсцесс, но воспалительные процессы удалось подавить ударными дозами антибиотиков за двое суток.

– — Так что же со мной?! — Я даже привстал, опершись на локти, не обращая внимания на боль в рёбрах.

– — Успокойся, сейчас объясню… Понимаешь, твое состояние напоминало мне абстинентный синдром.

– — Что? Какой синдром?

– — Ну, постнаркотический, — пояснил Иванов. — А проще — легкая ломка после принятия наркотиков.

– — Я — наркоман?!

– — Нет. Определенно, — ответил Василий Николаевич уверенно. — Твои вены чисты, за исключением трех или четырех точек на левой руке. Я тщательно все проверил. Возможно, тебе насильно вводили наркотики или какой–то психотропный препарат. Другого объяснения я не нахожу, ведь не с медицинской же целью делали инъекции. Конечно, это только предположение, но оно представляется мне наиболее достоверным. Ибо согласуется с известными обстоятельствами. Твое дело дурно пахнет, Сережа.

– — Пожалуй, вы правы… — едва слышно ответил я. Передо мной снова начинал клубиться красный туман.

Вывод, сделанный моим нечаянным спасителем, был бесспорным. Все было настолько очевидным, что не требовало никаких дополнительных доказательств. Странно, но меня почти не взволновал сам факт покушения на мою жизнь. Я почти равнодушно подумал о том, что амнезия, а по существу утрата личности, это мое новое состояние. Откуда–то извне, с другой стороны, можно сказать, с другого края света явилась простая и точная мысль, что следует как можно скорее вернуть алмазную точку своего «Я», вернее, наполнить ее содержанием. А со всем прочим можно разобраться после…

Василий Николаевич быстро поднялся:

– — Ну ладно, поговорим за обедом. Теперь тебе нужно набираться сил, да поскорее. Вставай и одевайся. Только делай это, ради бога, медленно и осторожно. Я приготовил для тебя кое–какую одежку.

– — А моя одежда? Где она? — спросил я.

– — Твоя никуда не годится — сплошное рванье, — ответил он. — Жаль, костюмчик был хорош.

– — Но вы его не выбросили?

– — Разумеется, я высушил твои вещи, они в шкафу.

– — А документы? При мне были какие–нибудь документы? — заволновался я. Впрочем, ответ был известен заранее.

– — Увы… Я обыскал тебя сразу, как только притащил к себе и сделал перевязки, — ответил Иванов. — Ни часов, ни бумажника, ни каких–либо других вещей я не обнаружил. Должно быть, их забрали те, кто напал на тебя.

Обедали мы на небольшой застекленной веранде, увитой густыми лозами винограда. День выдался тихим и солнечным, но по–осеннему прохладным. Воздух был пропитан медовым ароматом. Под старыми раскидистыми яблонями, как в сказке, золотели десятки спелых плодов. «Молодильные яблоки», — подумал я, толком не отдавая отчета в том, что это за образ и откуда взялся. Но в нем чувствовалась какая–то надежда. Как в горьковатом запахе дыма от костра, что горел на одном из соседних участков. Где–то звучала музыка, слышался стук топора, да чирикали воробьи на ветках за окном. Они нахально вымогали подачку у сердобольного старика, регулярно подкармливающего птиц хлебными крошками.

Обстановка вполне располагала к последователь ному анализу ситуации, в которой я оказался. Пока Василий Николаевич накрывал на стол, я попытался обнаружить хоть какую–то нить, которая могла бы вывести меня из лабиринта. И не просто на волю, на свет, но прежде всего — к себе самому. Но имеющихся в моем распоряжении фактов было недостаточно, чтобы сделать какие–то бесспорные выводы о собственной персоне. Я мог оказаться кем угодно: и русским, и немцем, и даже англичанином. Но тогда совершенно непонятно, как я попал в Россию. С какой целью? Не давало покоя то обстоятельство, что я бредил по–немецки. Это как бы говорило о многом, одновременно разрывая звенья цепи, которая постепенно выстраивалась в моем сознании. Я был точно разрублен на две половины. И две эти твердыни ничего не хотели знать друг о друге. Или — не могли.

Занятый этими довольно–таки печальными мыслями, я любовался виноградными гроздьями за окном веранды, пронизанными яркими солнечными лучами. Этот янтарный блеск внезапно принес забытое умиротворение. Я настолько удивлен был этим странным чувством, что не сразу расслышал приглашение Василия Николаевича, давно закончившего сервировку. Я немного смутился, но тут же решительно сел за стол. Первая трапеза после возвращения из бездны обещала многое. Не только утоление голода и жажды. Я не без удивления обнаружил, что мой спаситель обладает прекрасным вкусом и кулинарным талантом. На столе, покрытом идеально белой скатертью, располагались два полновесных прибора, причем по всем правилам этикета. Что я знал об этих правилах? Как видно, многое. Но откуда? Как? Англия? Германия? Швейцария? Хитромудрый старик и тут предпринял решительную попытку вывести меня, как говорится, на чистую воду. Меня не столько удивило наличие на скромной даче превосходной посуды и столового серебра, сколько уникальное мастерство, с каким были приготовлены и украшены блюда, словно Иванов сорок лет проработал не хирургом, а шеф–поваром элитного ресторана. Стол украшал изысканный букетик хризантем, поставленный в изящную китайскую вазочку. Не хватало разве что каких–нибудь фирменных салфеток, но эту оплошность хозяин быстро исправил, достав из недр шкафа бумажные.

Наблюдая за тем, как Василий Николаевич наливает в бокалы вино, я вдруг почувствовал смутное ощущение того, что происходящее здесь и сейчас мне знакомо. Да, определенно где–то в глубине подсознания сохранилось воспоминание, вернее даже — цепочка образов, как будто я только–только оторвался от семейного круга, который не терпит суеты, но полон тайного тайных — доверия, любви и гармонии. Я помнил эти запахи, эти звуки, даже нежно–рубиновый цвет вина. Но я не смог восстановить прекрасного лица того человека, вероятно, тоже пожилого, который сидел недавно передо мной, как сейчас мой драгоценный спаситель. Я задумался.

«Где и когда это было? Кто он — тот? — Я мучительно пытался представить черты человека, безусловно игравшего в моей жизни какую–то важную роль. — Знакомый?.. Друг?.. Может быть, отец?..»

– — Отец?! — это слово, которое я неожиданно для себя выпалил, разрешило мое недоумение. — Ну, конечно же отец…

– — Что? — насторожился Иванов. — Что ты сказал, Сергей? Ты вспомнил?

– — Я вспомнил, как мы с отцом вот так же, как сейчас мы с вами, сидели за столом и пили вино. Как я мог забыть, даже на время, тот чудесный день? Кстати, отец тоже прекрасно готовил… Кажется, это было на даче, — не очень уверенно ответил я.

– — На даче? — переспросил Василий Николаевич. — Это важная деталь. Ты уверен?

– — Не знаю… Помню запахи, какую–то особенную тишину, которую ни с чем не спутаешь. Точно слышишь, как растет трава…

– — Прекрасно. — Иванов поднял бокал. — Я знал, что это случится.

– — Что случится?

– — Что ты начнешь вспоминать. Я уже говорил тебе, что амнезия крайне редко бывает абсолютной, да и то если серьезно поврежден мозг. У тебя же, слава богу, с головой все в порядке… Я тут справился о твоем случае у специалиста и полистал кое–какую литературу… Так вот, Сережа, твой случай — тяжелый, но, как бы сказать поточнее, не уникальный. Так что отчаиваться не стоит. Память может вернуться так же внезапно, как и пропала. Вообще–то она никуда не исчезла. Просто заблокирована в результате какого–то сильнейшего стресса. А наркотики или еще какая–то дрянь, которую тебе вводили, усилили эффект амнезии. Вот потому–то ты и не помнишь даже самых элементарных вещей. К тому же разрушена бифидофлора кишечника. Так что приятного аппетита. Эти разносолы тоже помогут. Я вовсе не шучу.

– — А есть какое–нибудь радикальное средство, чтобы ну… быстро вернуть память?

– — Хм–м… Какой ты шустрый. Медицинских средств нет. Во всяком случае, мне они неизвестны. Специалисты говорят, что если нащупать болевую точку сознания, то есть выяснить причину потрясения, то это может вызвать цепную реакцию и ты сразу же вспомнишь если не всё, то очень многое.

– — Болевую точку… — повторил я и горько усмехнулся. — На это может уйти слишком много времени. Мне ждать некогда. Я просто убежден в этом. Не знаю почему.

– — Ну, не надо так пессимистично. Нужно активно искать любые факты, даже самые незначительные, имеющие хоть какое–то отношение к твоему прежнему образу жизни, личности… Эти фрагменты сложатся в простое и целое полотно, и тогда…

– — Да–да, я понимаю… — прервал его я. — Спасибо вам за все, Василий Николаевич.

– — Зови меня дядей Васей. Я все же твой крестный, — добродушно улыбнулся он. — И давай выпьем, а то обед стынет.

Я поднял бокал и заметил, что Иванов налил себе совсем немного.

– — Мне нельзя, — коротко объяснил он, перехватив мой взгляд.

Трапезничали мы молча, изредка обмениваясь дежурными фразами. Повязка, стягивающая грудную клетку, стесняла меня. Я чувствовал себя тяжелой мраморной статуей. В столь противоестественной позе я никогда не обедал. Это совершенно точно. Но, казалось, десятки застолий на мгновение промелькнули передо мной. И даже одинокая трапеза при свечке, в каком–то глухом углу. Но больше, чем эта моя мраморность, меня смущал взгляд старика, который все время наблюдал за мной, изо всех сил стараясь не подавать вида, что это так.

Когда мы встали из–за стола и принялись за мытье посуды, Василий Николаевич вдруг сказал:

– — Знаешь, Серёжа, мне кажется, что ты не из простых… Я хотел сказать, что, судя по твоим манерам и воспитанию, твой социальный статус достаточно высок.

– — На основании чего вы сделали столь странные выводы? — улыбнулся я.

– — Ну, это очевидно. Далеко не каждый может правильно обращаться с приборами и так дегустировать вино, как это делал ты. Извини, я специально устроил этот обед. Конечно, ты это понял. Я хотел выяснить, знакомы ли тебе правила этикета.

– — Ну и как?.. Это о чём–то говорит?

– — Конечно. Совершенно ясно, что ты воспитывался в интеллигентной семье, имел неплохой достаток. Ты разбираешься в винах, а это, как говорится, божий дар. Он укрепляется и совершенствуется с годами, прости за некоторое занудство, при регулярном и правильном винопитии. Не знаю, помогут ли тебе мои наблюдения, но на всякий случай решил сказать тебе о них.

– — Не понимаю, чем может помочь мне знание этикета и хороших манер? — пробормотал я, вытирая тарелку и машинально убирая ее в шкаф.

– — Многообразные привычки — часть твоей личности, — совершенно серьезно ответил Иванов. — Они могут рассказать о многом.

– — О чем, например?

– — А ты сам подумай хорошенько. Я могу и ошибаться, но мне представляется, что ты был процветающим бизнесменом. Причем, скорее всего, русским, а не иностранным.

– — Почему вы так думаете? — удивился я.

– — Потому что это более вероятно, ведь мы в России. К тому же ты вспомнил об отце… Вернее, твое воспоминание о дачной обстановке, пожалуй, перевешивает совершенное знание немецкого.

– — Но почему? Разве мы с отцом не могли общаться на даче, но в Германии?

– — Такое не исключено, но… Я не был в Германии и не знаю тамошних дач, но наверняка они отличаются от русских, и весьма существенно. Попробуй проанализировать свои ощущения, может, разберешься.

– — Да, скорее всего, вы правы, Василий Николаевич, — задумался я. — Правда, в моей голове переливается хаос. Из пустого в порожнее… Все слишком противоречиво и туманно… Не знаю, что и думать.

– — Не беда — разберёшься. Я тебе помогу. Да, совсем забыл, я тут притащил тебе прессу — за неделю. Собрал все, что смог: и городские, и областные, и центральные издания. Полистай. Может, наткнешься на что–то интересное. Вдруг кто–то тебя разыскивает…

– — Спасибо, я непременно просмотрю всё, но для начала стоит прогуляться. Нужно проветрить мозги, а то я соображаю столь же медленно, как двигаюсь.

– — Что ж, прогуляемся, — обрадовался он. — Похоже, ты быстро восстанавливаешь силы. Быстрее, чем я думал.

– — А где моя обувь? Извините, Василий Николаевич (называть старика дядей Васей, как он предложил, у меня почему–то не поворачивался язык. Не из–за интеллигентского ли воспитания?), но ваши ботинки мне маловаты. — Я нарочно сморщился в страдальческой гримасе.

– — Обувь там же, где и твой костюм, — в шкафу, — ответил Иванов. — Иди, собирайся. Я как–нибудь закончу с посудой сам. Твои дела поважнее.

Вернувшись в комнату, я открыл шкаф и достал свой костюм. Выглядел он более чем удручающе: оба рукава были почти оторваны, шов на спине разъехался, в нескольких местах зияли рваные дыры. Брюкам досталось никак не меньше. Бурые пятна крови виднелись повсюду. Особенно много их было на плече пиджака. Безнадежно испорченная вещь.

Повесив костюм на ручку шкафа, я достал ботинки, стоявшие здесь же, внизу. Они на первый взгляд почти не пострадали и смотрелись как новые. Вот только стельки отклеились и покоробились. Видимо, Василий Николаевич сушил мою обувку у камина, да недосмотрел. Повертев ботинки в руках, я сразу понял, что они стоили дорого. Это было видно по качеству кожи, элегантности и добротности пошива. Костюмчик тоже был дорогим. Тонкая черная шерсть отливала на солнце бронзой из–за тончайших, едва заметных полосок. «Да ты был стилягой», — усмехнулся я. Что ж, господин процветающий иностранный бизнесмен, будем вас потрошить. Кто же ты такой? Похоже, предположение Василия Николаевича было близко к истине, и я это интуитивно чувствовал, разглядывая свои вещи.

«Я — бизнесмен! — несколько раз мысленно повторил я. — Это мало–мальски объясняет, почему я стал жертвой нападения. Должно быть, причиной всему деньги. Рэкет? А может, ограбление? Нет, вряд ли. Грабители просто убили бы меня, им незачем прибегать к избиению и пыткам. А милиция? При чем здесь милиция? Почему я испытываю страх при одном упоминании о милиции? Тут что–то не так. Но что?..»

Тяжело вздохнув, я снова занялся ботинками, решив вынуть стельки. Это не составило труда — они легко отстали от подошвы. Я уже хотел переобуться, как вдруг мой взгляд заметил нечто странное: под стелькой правого ботинка тускло поблескивал металл. В литую подошву ботинка была вставлена какая–то шайба или цилиндр, плотно сидевший в углублении прямо под пяткой. Эта неожиданная находка взволновала меня. В сердце как будто засверкал маленький алмаз. Я почувствовал легкое головокружение и присел на табурет возле стола. Что–то основательное предстояло мне выудить из темных недр памяти. Но я никак не мог ухватить смысла расплывчатых образов. Одно было ясно — находка имела какое–то сверхважное предназначение.

Я поставил ботинок на стол и попробовал вынуть цилиндр из гнезда при помощи чайной ложки. За этим странным занятием меня и застал Василий Николаевич.

– — Что ты делаешь, Серёжа? — изумился он, должно быть, решив, что я тронулся умом. Ну или что–то в этом роде.

– — У вас есть перочинный нож? — спокойно спросил я, проигнорировав его вопрос.

– — Нож?.. Да, конечно. Может, объяснишь… — растерянно ответил он, уставившись на ботинок и машинально шаря по карманам. — Вот. — Он протянул мне элегантный складной ножичек.

Через минуту мне удалось извлечь из гнезда в ботинке небольшой цилиндрик из серебристого металла. Осторожно положив его на стол, я стал внимательно осматривать находку.

– — Что это? — Василий Николаевич с недоумением, как и я, разглядывал цилиндр.

Вместо ответа, я пожал плечами и, закрыв ладонями лицо, попытался как–то оживить этот предмет — в воображении. Странно, что у меня голова не раскололась от напряжения. Предельная концентрация дала свои плоды. Вся последовательность действий, которые я сам производил с этим устройством, была мгновенно восстановлена. Я собственноручно когда–то вмонтировал эту штуку в свой ботинок. Да, именно сам — в этом уже не было сомнений — я вставил его в гнездо, включил, нажав иглой на крошечную потайную кнопку, а потом приклеил стельку.

– — Так что это за штука? — снова спросил Иванов.

– — Передатчик, — уверенно ответил я, взяв этот серебристый цилиндр.

– — Передатчик?

– — Да, передатчик, — подтвердил я, — и достаточно мощный для того, чтобы его сигнал мог уловить спутник.

Мой ответ шокировал Василия Николаевича. Я поторопился пояснить:

– — Это не то, о чём вы подумали. Цилиндрик всего лишь «маяк». Он передает сигнал, по которому можно узнать о моем местонахождении.

– — Но зачем? Что все это значит, Серёжа? — взволнованно заговорил Иванов.

– — Не надо больше вопросов, — взмолился я. — У меня и без того мозги плавятся.

– — Да, конечно. На тебя и так столько навалилось разом… Тебе нужно спокойно подумать и разобраться, прежде чем двигаться дальше, — согласился Василий Николаевич и, помолчав, спросил: — Ну что, проветримся?

– — Яволь, — улыбнулся я. — Что нам стоит. Небольшая прогулка могла обернуться каким–нибудь новым и приятным сюрпризом.

Мы молча бродили по берегу Волги. Осенний ясный день быстро догорал. Багровый диск солнца уже наполовину исчез за лиловыми зубцами Жигулей, а широкая водная гладь блестела и отливала бронзой. Ко мне вдруг пришло ощущение, будто я видел все это тысячи раз, быть может даже с самого рождения. Чувство родины воскрешало в памяти и другие образы, пока еще неясные и отрывочные. Я понял одно, что я — русский. И может быть, мои корни где–то здесь. На душе стало легче. А великолепный багряный закат, от горизонта накатывавший волны свежести, окончательно расправился со щупальцами красного тумана, в тошнотворную пелену которого я время от времени проваливался. В этом не было никакого сомнения. Мне показалось, что я чист как младенец. В этом была доля истины.