Лучи смерти

Николай Свечин, 2017

Министр внутренних дел Плеве поручил Лыкову дознание обстоятельств смерти ученого Михаила Филиппова, который летом 1903 года сообщил о своем изобретении – новом, невиданном ранее оружии, столь разрушительном, что войны с ним станут бессмысленны. На следующий день после публикации этой новости в газете ученого нашли мертвым. Доктора констатировали смерть от естественных причин – у покойного было больное сердце. А вскоре контрразведка перехватила письмо германского резидента с сообщением о том, что Филиппов убит, власти ни о чем не догадываются, а бумаги изобретателя вот-вот переправят в Берлин. Насколько удачливым Лыков окажется на этот раз? Сможет ли найти убийц изобретателя «лучей смерти»? Сможет ли сам остаться в живых?..

Глава 3

Первые шаги

Алексей Николаевич встретился с Таубе во флигеле Военного министерства. Знаменитый треугольный дом на Адмиралтейской площади, 12, закрывал внутренний двор со всех сторон. Вдали от посторонних глаз и расположилась разведка.

Таубе получил генеральский чин на Рождество. Это стало для него слабым утешением. У барона не ладилось с Куропаткиным. Заняв должность, тот быстро превратился из хорошего боевого генерала в суетливого бюрократа. Главной своей задачей он считал извлечение максимальной денежной выгоды. По должности Куропаткин получал, помимо жалованья, еще и так называемые финляндские деньги. Сейм переводил русскому военному министру ежегодно двадцать тысяч марок, или по курсу восемь тысяч рублей, за управление местными батальонами. При сохранении их автономии… Его предшественники, Милютин и Ванновский, отдавали эти деньги на пособие чинам русских войск в Финляндии. А Куропаткин спокойно клал себе в карман. Когда Николай Второй, по инициативе того же Куропаткина, лишил финскую армию этой автономии, генерал-адъютант вдруг выяснил, что пособия от сейма больше не будет. Очень этим возмутился — и выклянчил у государя казенное замещение прежних чухонских сумм. А уж сколько он получил прогонов, без устали разъезжая по державе… Делами заниматься времени совсем не оставалось. В перерывах между командировками министр жил на даче, где ловил сетью рыбу и стрелял из нагана по мишеням.

Виктор Рейнгольдович стал киснуть и проситься в строй. Только ему жалко было бросать контрразведочную службу, которую он с таким трудом наконец создал. Все шло к тому, что через год барон оставит штабную должность и уйдет командовать первой же дивизией, где откроется вакансия. А тут еще в обществе начали говорить о возможной кампании против Японии. Гуляла фраза, якобы брошенная Плеве, что России сейчас нужна маленькая победоносная война. Сказал он так или нет, точно неизвестно, но чуткие люди уже почувствовали запах гари…

Рядом с генерал-майором примостились еще два офицера. Один был в жандармском мундире с погонами ротмистра. Сухощавый, с профессиональным прищуром, он производил впечатление опытного розыскника. Так и оказалось: ротмистр Лавров возглавил Разведочное отделение Генерального штаба, оставаясь в ОКЖ^[6]. До перевода он занимал должность начальника Тифлисского охранного отделения. Это была хорошая школа. На Кавказе до сих пор жило много лихого народа. Каждый оборванец держал дома целый арсенал, а сдаваться полиции без сопротивления было как-то не принято…

Второй офицер представился поручиком Олтаржевским. Должность его звучала очень длинно: младший помощник делопроизводителя Особого делопроизводства военно-статистического управления второго генерал-квартирмейстера. Короче говоря, это был человек Таубе, курирующий новую службу.

— Владимир Николаевич, ознакомьте коллежского советника Лыкова с характером деятельности вашего отделения, — предложил ротмистру генерал-майор. Поймал его взгляд и добавил: — Алексей Николаевич сам много лет занимается секретными делами, проверенный-перепроверенный. Можете ничего не скрывать. Потом, вам теперь вместе шпионов ловить, какие могут быть между вами тайны?

Лавров откашлялся и начал рассказывать:

— Разведочное отделение Генерального штаба, которое я имею честь возглавлять, создано в конце января этого года. Его высокопревосходительство…

— Если можно, покороче, Владимир Николаевич, — попросил Таубе.

— Слушаюсь. Куропаткин подготовил доклад на Высочайшее имя. Писал его, разумеется, Виктор Рейнгольдович. В докладе доказывалась необходимость создать наконец собственную противоразведочную службу. После истории с Гриммом, сами понимаете, дальше терпеть было уже нельзя.

Ротмистр покосился на Лыкова. Тот понимающе кивнул: конечно!

Подполковник Гримм, старший адъютант инспекторского отделения штаба Варшавского военного округа, был разоблачен в прошлом году как германский и австрийский шпион. Он продал врагу много наших секретов. В их числе оказалась даже святая святых — мобилизационное расписание номер семнадцать, где был изложен весь ход мобилизации русской армии; пришлось срочно его менять. Обнаружили измену Гримма случайно. Русский военный агент в Вене полковник Рооп встретил его выходившим из здания австрийского генерального штаба! Гримм спокойно собирал на службе тайные сведения и лично отвозил их в Вену и Берлин. Русское законодательство не было готово к такому повороту: подполковник нарушил присягу в мирное время и должен был отделаться небольшим сроком заключения. Военные юристы кое-как «натянули» ему двенадцать лет каторги. Тотчас после вынесения приговора статьи законов о шпионстве ужесточили, за предательство ввели смертную казнь. Сам изменник отправился в арестантском вагоне в Сибирь, но не доехал. Его убили соседи по нарам, а труп на ходу выбросили из поезда. Говорили, что таким образом конвоиры выполнили секретное задание Военного министерства…

— Его Величество согласился с тем, что контрразведочная служба нужна. В докладе Куропаткина особо было отмечено, что необходимы люди с опытом, и притом не статские. Департамент полиции, который до сих пор боролся со шпионажем, делал это плохо. Чиновники не имеют специальных военных знаний — как им тягаться с кадровыми офицерами германской и австрийской разведок? Поэтому был выбран жандарм, то есть я…

Сыщик опять кивнул, соглашаясь. Лавров приободрился: хоть человек из департаментских, но все понимает. И продолжил:

— Отделение мое внештатное, само его существование является государственной тайной. Мы сидим на Таврической улице, дом семнадцать. Там моя служебная квартира с канцелярией.

— Сколько у вас людей и кто они?

— Костяк я привез с собой из Тифлиса. Два наблюдательных агента из запасных сверхсрочных унтер-офицеров, а старший над ними — губернский секретарь Перешивкин. Все с опытом работы в охранном отделении.

— Кроме Перешивкина классные чины есть?

— Нет. Всего в отделении шесть наблюдательных агентов, один агент-посыльный, один агент для собирания справок и сведений и для установки лиц, взятых под наблюдение. Еще два почтальона — почту приходится доставлять секретными способами, а это хлопотно. И девять внутренних агентов.

— Это кто такие? — уточнил Лыков.

— Секретные осведомители. Они проходят по делопроизводству исключительно под псевдонимами, настоящие имена известны только мне.

— Правильно, — прокомментировал коллежский советник.

— Я пока остаюсь в «табуретной кавалерии»^[7], но хочу перевестись в армейскую. Чтобы не привлекать лишнего внимания. В Военном министерстве никогда не появляюсь, бумаги мне доставляют на квартиру. Лишь сегодня для вас сделал исключение.

— Понимаю и ценю. Вы успели уже развернуть наблюдение? За кем в первую очередь? В деле, которое нам с вами поручено дознавать, меня интересуют, конечно, германцы.

— Само собой! — ответил ротмистр. — Мы тоже с них начали, с окаянных. Главным немецким резидентом в столице является граф Гельмут фон Люциус. Официально он советник посольства, а на деле обер-шпион. Ближайшие помощники тоже графья, один фон Берхем, а второй фон Притвиц. Уж не знаю, почему лезут в шпионское ремесло титулованные особы, но факт. Еще активны военный агент майор фон Эггелинг и морской — капитан цур зее фон Шиммельман. Этот, правда, не граф, а только лишь барон.

— Именно Шиммельман проболтался в письме об убийстве доктора Филиппова. Ваши люди перехватили рапорт?

Тут впервые в разговор вступил поручик Олтаржевский:

— Нет, господин коллежский советник, ваши. Из Почтамтского переулка.

Лыков, как весьма осведомленный человек, понял, о чем речь. В пристройке к зданию Петербургского почтамта, на третьем этаже находился «черный кабинет». Там особо подготовленные люди занимались перлюстрацией. В частности, вскрывалась дипломатическая почта тех держав, которые интересовали власть.

— И морской агент так неосторожно написал о секретной операции в обычном письме?

Ответил снова поручик:

— Он понадеялся на дипломатическую вализу с печатями. Но у Мардарьева есть печати всех посольств.

Статский советник Мардарьев служил старшим цензором почтамта и заведовал всей перлюстрацией в столице. Но откуда столь засекреченное имя известно скромному поручику?

Будто подслушав этот вопрос, Таубе пояснил другу:

— Существует пять заказчиков на товар. Знаешь, кто?

— Один — это мы, Департамент полиции, — стал загибать пальцы Лыков. — Второй — министр внутренних дел, у него свой список. Третий — министр иностранных дел. Четвертый… ну, ты понимаешь.

Четвертым адресатом меморандумов^[8] был государь, но сыщику не хотелось говорить об этом вслух.

— О нем умолчим, — согласился Таубе. — Но есть и пятый.

— Это ты?

— Да, на правах заведывающего военной разведкой. Запечатанные конверты поступают к генерал-майору Целебровскому, начальнику военно-статистического управления. Там их изучает поручик Олтаржевский и сообщает мне то, что заслуживает внимания. Именно Мариан Ольгердович обнаружил упоминание о смерти Филиппова.

Лыков повернулся к ротмистру Лаврову и продолжил расспросы:

— Шпионы известны, я понял. Но вы взяли их под наблюдение?

— Не всех, — ответил тот и развел руками: — Отделению без году неделя, штаты недостаточны, ассигнования задерживают. Я понимаю, что мои слова звучат как оправдание, эдак по всей державе, но… Что вы хотите?

— Я хочу понять, в какой мере могу рассчитывать на вашу помощь.

Бывший жандарм задумался, потом спросил:

— Кто вас более всего интересует? Барон Шиммельман?

— Да. Но если он лицо, подчиненное главному резиденту, то и резидент тоже.

— Граф Люциус… — ротмистр даже вздохнул. Чувствовалось, что проклятый немец уже сидит у него в печенках. — Хитер, сволочь. Никак к нему не подступимся. Дворника подвели своего, ну так то лишь дворник. Пытались лакея — не принял. И дом себе выбрал такой, что наблюдение не поставишь, все на виду. Извозчик у графа особенный, прикормленный, большие деньги гребет. Зато возит так, что от наших людей вихрем улетает. Совсем не патриот, совсем. Пытались завербовать — в лицо смеется. Откуда такой взялся? Мы уж подумываем, не сломать ли ему в «случайной» драке ребра, в интересах государственной безопасности. Тьфу!

— Владимир Николаевич, на что я могу рассчитывать? — не стал входить в трудности контрразведки сыщик. — Агентура немцев вам неизвестна? Способы связи? А письмо перехватить не пытались? Из тех, что посылают окольными путями.

— Граф Люциус дипломатической почтой не пользуется, — пояснил Лавров. — Это морской агент наивен, резидент не таков. Мы знаем, что секретную почту от Люциуса возит в Германию некий Кольбе, капитан парохода «Обер-бургомистр». Так-то это рядовой пароход, он делает регулярные рейсы между Петербургом и Штеттеном. Кольбе — почтальон их военной разведки, офицер запаса. Он же связной, через него Люциус передает команды своей агентуре в Риге. Здешняя агентура графа нам неизвестна. Он назначает тайные встречи одному чиновнику из Главного интендантского управления. Между прочим, начальник отделения, действительный статский советник! И еще на подозрении коллежский секретарь из Департамента торговли и мануфактур. Но действуют оба осторожно. Мы подставили им свою прислугу. Теперь читаем бумаги, наблюдаем посетителей и водим по городу. Результата пока нет.

— Понятно, — вздохнул Лыков. — Тогда просьба: если результаты появятся, не замедлите сообщить. А я начну копать с другого конца.

— С какого? — оживились ротмистр с поручиком.

— Охранное отделение держало покойного Филиппова под наблюдением. Вот, посмотрите.

Сыщик выложил на стол бумаги из дела ученого.

— Я оставлю их вам на сутки, можете сделать копии необходимых документов. Важны две вещи. Первое: в материалах наблюдения могут фигурировать немецкие агенты. Ведь кто-то забрал архив и передал его германцам. Значит, этот человек был вхож в дом, возможно, он участвовал в опытах.

— Что за опыты? — тут же встрепенулись военные.

— Пока не знаю. Есть лишь вот это письмо в газету, крайне интересное.

Контрразведчики прочитали послание Филиппова в «Санкт-Петербургские ведомости» и опешили. Таубе недоуменно потряс головой:

— Алексей, это точно не шутка? Новое, неизвестное ранее оружие огромной разрушительной силы? И оно теперь у германцев?

— Я не знаю, — ответил сыщик. — Дознание только начато, вопросов полно, а ответов пока нет.

— А Филиппов ваш не полоумный фантаст? — спросил Олтаржевский. — Или просто заблуждающийся. Что такое он мог изобрести, чтобы прекратить войны? Гениальный ученый-одиночка… Тема для плохого романа!

— Это нам с вами и предстоит узнать, — осадил поручика Лыков. — Я зайду через охранное отделение, узнаю, что есть на покойного у них. А вы, господа, подумайте вот над чем. Нужна экспертиза изобретения Филиппова. Если даже бумаги уже в Германии, кто-то в курсе его идей. Ассистенты, коллеги-ученые, друзья. Но я сам сыщик, треххлористый азот от хлорки не отличу… У вас найдутся компетентные люди? Весь архив забрать не могли, Филиппов ведь много лет издавал научный журнал. Что-то да осталось. Когда мы отыщем бумаги, потребуется грамотное заключение: оружие там или бред сумасшедшего.

— Треххлористый азот — это маслообразная жидкость, — сказал вдруг Олтаржевский.

— И что? — не понял Лыков.

— А хлорка — порошок. Так что отличите.

— А вы откуда знаете про маслообразную жидкость?

— Я закончил физико-математический факультет Варшавского университета.

Коллежский советник повернулся к генерал-майору:

— Вот он и будет отвечать внутри нашей тройки за связь с учеными.

Тот согласно кивнул:

— Да, надо поделить обязанности. Дело, которое нам поручили, на контроле у самого государя. Между нашими ведомствами не должно быть соперничества. Каждый обязан делать то, что у него получается лучше других. Какой Алексей Николаевич сыщик, я знаю. Можете мне поверить, господа офицеры, что выдающийся. За германскими шпионами следит ротмистр Лавров, для этого и создали его службу. А поручик Олтаржевский действительно пусть поищет следы идей Филиппова в ученой среде. Изучит его репутацию среди коллег. Статьи в научных журналах — может быть, он там проговорился о своем изобретении. Схожие идеи у других исследователей, в том числе иностранных. Мариан Ольгердович, кстати, знает пять языков… Следующую встречу предлагаю устроить завтра на Таврической. Иначе мы расконспирируем Владимира Николаевича. Докладчик — Алексей Николаевич, он расскажет нам, что узнал важного в охранном отделении. Согласен?

— Согласен, — ответил коллежский советник. — Надо спешить, дело серьезное. Если Филиппов не фантазер, а действительно что-то изобрел… И германцы это сперли… Тогда безопасность России не гарантирована. Вот так, господа. Не больше и не меньше.

На этом совещание закончилось. Офицеры ушли, друзья остались вдвоем. И Лыков задал вопрос, который давно хотел задать:

— Ты уверен в своем поручике?

— Да. А что тебя смущает? То, что он поляк?

— Конечно.

— Леш, ты вроде бы не националист. Откуда такие мысли? Вспомни, в Варшаве тебе разве не попадались порядочные люди?

— Попадались, и даже часто. Но согласись, что большинство панов не любят нас и мечтают о независимости польского народа. И на шпионстве мы их часто ловим. А тут — ввести поляка в военную разведку.

Таубе невесело улыбнулся:

— Вот я тебе сейчас расскажу историю. Полгода назад на месте Олтаржевского служил другой офицер, штабс-капитан Гришин. Русский, из дворянства, православный — хоть сейчас к славянофилам его помещай как образец. Гришин состоял в Особом делопроизводстве. Оно занимается всеми вопросами, что касаются заграничных интересов Военного министерства. А еще там копятся остатки сумм по исполнению сметы Главного штаба. То, что не успели израсходовать — такое бывает даже у нас, хотя сметы всегда недостаточны.

— Я понимаю, продолжай.

— Так вот. По окончании года составляется доклад на Высочайшее имя, в котором министр испрашивает разрешения о переводе этих сумм в распоряжение начальника штаба. Для использования их на непредусмотренные расходы…

— Что еще за непредусмотренные расходы? — уточнил Лыков.

— Это, Леш, те самые деньги, которые мы тратим на разведку.

— Покупаете военные секреты?

— Да. Платим шпионам, подкармливаем агентуру.

— Большие там суммы?

— Обычно по итогам года остается тысяч сто — сто двадцать. Это весь наш секретный бюджет. У немцев он в пятьдесят раз больше.

— Ясно…

— Сам понимаешь, операция эта не совсем законная с точки зрения Государственного контроля^[9]. Неоприходованные суммы должны сдаваться обратно в казначейство, а отнюдь не оставаться в распоряжении Главного штаба. На этом штабс-капитан Гришин и построил свой расчет.

Сыщик насторожился. По лицу барона пробежала брезгливая гримаса, и он продолжил:

— Суммы эти тратились так. Если нужно военному агенту, например во Франции, кого-нибудь подкупить, он обращался с рапортом к генералу Целебровскому. Тот проверял обоснованность заявки… Хотя, чего там! Никогда Виталий Платонович ничего не проверял в силу своей легкомысленности, а просто подписывал бумагу на имя казначея Главного штаба. Кто-то из офицеров Особого делопроизводства относил ее адресату и получал деньги.

— И Гришин провернул такой финт? — не поверил сыщик. — Подмахнул у генерала письмишко и получил сумму себе в пользование?

— Именно так.

— И много взял ваш православный человек?

— Почти все, что было. Сто тысяч с мелочью.

— Вот скотина! Но почему его не раскрыли?

Таубе поморщился:

— Никому и в голову не пришло, что офицер Главного штаба способен на такое. Много лет он носил записки казначею, получал суммы и сдавал их, как полагается. А в этот раз Гришин подготовился. Написал бумагу на сто тысяч, положил ее на стол Целебровскому. Тот не глядя подмахнул. После этого штабс-капитан хапнул деньги и тут же подал в отставку. И уехал на родину, куда-то на Урал. Когда снова понадобилась наличность, уже по настоящей потребности, Целебровский подписал отношение, а ему казначей говорит, что средств в шкафу больше нет! Генерал все забрал. Тогда только и вскрылся обман Гришина. Вышел скандал, но тихий. Знают о нем лишь несколько человек. Ведь Гришина в тюрьму за это не посадишь и деньги украденные не отберешь.

— Но почему?

— А потому. Я же тебе объяснял. Куропаткин подводил государя, вовлекая его в нарушение закона. Как он теперь сознается в этом Его Величеству?

— И что, спустили все отставному штабс-капитану?

— Да, — подтвердил барон. — Пришлось съесть. Гришин теперь богач и не наказан за свою подлость.

— Для чего ты мне это рассказал?

— Для того, Леш, чтобы ты понял: русская фамилия еще не гарантирует порядочности. Олтаржевский — поляк и католик. Но он приличный, я ему верю.

— Смотри не обманись, — пробормотал Лыков.

— Уверен, что Мариан Ольгердович будет достойно служить. И тебе, лапотнику, станет полезным помощником. Но если ты дашь ему понять о своих подозрениях, сотрудничества меж вами не получится. Осознаешь это?

— Да осознаю… А что, он действительно знает пять языков? И пошел в армию после университета?

— Все правда.

— Мне нужен в дознании образованный человек. Тут наука, я в ней ноль без палочки. Знаешь, как называлась диссертация Филиппова? Сейчас прочитаю, погоди… Вот. «Инварианты линейных однородных дифференциальных уравнений». Ни одного слова не понимаю! Как же я буду искать убийц?

— Олтаржевский тебе поможет, — успокоил друга генерал-майор. — Но только в том случае, если будешь ему доверять.

Друзья расстались, и сыщик отправился на набережную Мойки, 12. В этом здании, где когда-то жил и умер Пушкин, теперь находилось Петербургское отделение по охранению общественной безопасности и порядка. Лыков размышлял над иронией судьбы, пока добирался до места. Предварительно он телефонировал начальнику отделения подполковнику ОКЖ Сазонову. Кроме судьбы, ему было еще над чем подумать. Сазонов пришел на ответственную должность недавно. Ранее он служил помощником начальника Московского охранного отделения, того самого Зубатова, который сейчас руководил в Департаменте полиции Особым отделом. И по должности курировал все охранки империи. Правильно ли он, Лыков, делает, обращаясь напрямую к подполковнику? Не следовало ли сначала получить на это разрешение от Сергея Васильевича? Но Филиппова непосредственно вели люди из ПОО, Петербургского охранного отделения. У Зубатова много дел, он всего не упомнит. О поручении Плеве надворный советник знает, сам вручил Лыкову те бумаги, что есть в департаменте. А Сазонов ближе к нужным сведениям, ему и карты в руки.

Ладно, решил сыщик, будь что будет. Он служил в Департаменте полиции уже более двадцати лет. И был в своей области незаменим — или ему так казалось. Новые люди, которые появились при Плеве и Лопухине, раздражали стариков. Но тот же Зубатов — выдающийся мастер политического сыска, глупо это отрицать. Пусть он дуется на Лыкова, как мышь на крупу. Если умный — а он умный, — то быстро успокоится. Если амбиции возьмут верх, ну и черт с ним.

Кроме того, в кармане у коллежского советника лежал открытый лист за подписью самого Плеве. В нем все чины МВД обязывались помогать Лыкову в исполнении возложенного на него министром особого поручения. Сильная бумага!

Сазонов принял гостя настороженно. Сутулый, напряженный, весь какой-то заскорузлый, он ничем не напоминал своего знаменитого начальника. Подполковник происходил из донских казаков. В последнее время донцы заполонили ОКЖ и составили в нем влиятельную партию. Недалекие, но бойкие, они оттирали других и тащили друг дружку наверх.

— Здравствуйте, Яков Григорьевич! Вот и до вас добрался, уж извините, что отрываю.

— Служба есть служба, Алексей Николаевич. Я весь внимание. Что за дело уголовному сыску до наших политиков?

Лыков предъявил подполковнику открытый лист. Тот нахмурился еще больше:

— Даже так? Излагайте.

— Двенадцатого июня в Петербурге умер редактор журнала «Научное обозрение» Филиппов.

Жандарм напрягся, по лицу заходили желваки. Что-то тут не то, подумал сыщик и продолжил:

— За день до смерти он послал в столичные «Ведомости» необычное по содержанию письмо. Вы его читали?

— Это про оружие, которое Филиппов якобы изобрел? Тогда читал.

— Что вы думаете о письме и вообще о возможности создания такого оружия?

— Да смешно слышать, Алексей Николаевич! Что вы, право слово… Филиппов ваш — никакой не ученый, а журналист. Как это сейчас называют: популяризатор науки. То есть сам ничего не знает не ведает, а пересказывает русскими словами весь ученый бред.

— Откуда такая уверенность? — усомнился коллежский советник.

— Да поглядите хоть на его журнал. Обо всем помаленьку, и все с подковыркой. Печатал он у себя противников существующего строя, эмигрантов и даже террористов! Веру Засулич ту же и Плеханова-Бельского.

— Яков Григорьевич, я же вас спрашиваю не об этом. Не о политических взглядах Филиппова, они понятны. А вот какой ранг он имел в науке? Мог по своему умственному потенциалу изобрести новый, чрезвычайно опасный способ истребления людей?

Подполковник пожал плечами:

— Не ко мне вопрос. Но по моему разумению, где ему… Был я у Филиппова в кабинете, после того как все случилось. Просматривал библиотеку, статейки его листал. Обо всем писал покойник, на любую тему. Разве так бывает? Хошь по философии, хошь по химии с физикой, хошь по экономике этого… как его?

— Маркса?

— Да, Маркса. Такие всеядные ничего стоящего создать не могут. Только болтать, и все равно о чем.

— Понятно. Вы сказали, что приезжали в дом на Жуковского в день смерти. Почему? Потому что хозяин был крамольник?

— Да, именно поэтому. Филиппов много лет состоял под надзором полиции. Иногда под гласным и всегда под негласным. И, признаться, доставлял нам много хлопот.

— Почему, Яков Григорьевич? Вы только что сказали, что он был болтун. У нас полстраны таких, каждый интеллигент норовит лягнуть правительство.

— У этого в руках был журнал, — пояснил начальник охранного отделения. — Он влиял на умы, совращал молодежь.

— Пусть так, — согласился Лыков. — Расскажите, пожалуйста, о проведенном дознании. Вы ведь дознавали его смерть? И пришли к выводу, что она наступила от естественных причин?

Сазонов покосился на циферблат настольных часов, вздохнул и начал свой рассказ:

— Значит, так. Одиннадцатого вечером доктор Филиппов заперся у себя в кабинете для очередного опыта…

— У него в квартире была лаборатория? — удивился коллежский советник.

— Точно так. А что тут странного?

— Опыты Филиппова, по его собственным словам, были связаны с взрывоопасными и ядовитыми веществами. Как же он не боялся за домашних?

— Черт их знает, революционеров этих. Но не боялся. Самая большая из комнат была у него отведена под лабораторию. Так о чем уж я?

— Что он вечером заперся, — напомнил Лыков.

— Да, точно. Домашним своим сказал, чтобы до полудня его не беспокоили. Мол, ляжет поздно, должен поспать.

— Часто наш ученый так поступал?

— Часто, поэтому никто не удивился. Ну, утром вся семья встала, ходят на цыпочках, чтобы не разбудить папашу. Из кабинета ни звука, значит, спит. Дождалась супруга, как было велено, полудня и пошла будить мужа. Стучит-стучит, а тот не отпирает. Ну, она забеспокоилась. Кликнули слесаря замок ломать, но тут уже мы подоспели…

— Как вышло, что охранное отделение узнало об этом так быстро?

Подполковник довольно покрутил ус:

— У меня служба поставлена!

— Наблюдение сработало? Кого вы к нему подвели, дворника?

— Точно так. Как пошел шум по подъезду, что дверь у Филиппова открыть не могут и надо слесаря звать, дворник нам тут же телефонировал. Поэтому, когда явился слесарь с инструментами, мы уж его дожидались…

Лыков перебил жандарма:

— Охранное отделение может войти в жилище лишь в сопровождении общей полиции. Кто с вами был в то утро?

— Не утро, день уже шел. Второй час пополудни. А из полиции явились пристав Второго участка Литейной части подполковник Лесников и частный врач^[10] статский советник Решетников. Ну, сломали дверь и вошли. Лежал он на полу возле лабораторного стола, ничком. В одном жилете без сюртука. Холодный уже. Крови под ним немножко натекло…

— Отчего кровь? Была рана? Куда и чем?

Сазонов объяснил:

— Филиппов, когда упал, ударился об угол стола. Вот тут, где скула.

— Точно сам, а не ударили его?

— Точно, Алексей Николаевич. И я внимательно разглядел, и доктор все вокруг обползал. Сам оцарапался, когда рухнул. Видать, смерть наступила мгновенно: упал, где стоял. Да и дверь заперта была изнутри на ключ.

— Ну, опытный человек снаружи щипцами повернет, и не подкопаешься.

Жандарм задумался над этой фразой, но быстро возразил:

— Нет, тут все сходится. Один он был, жена подтвердила. Никто ночью не приходил, она бы услышала.

— Хорошо, продолжайте.

— Ну, Решетников осмотрел труп и велел отвезти его на вскрытие. А мы опечатали бумаги, разобрали оборудование, что было на столе, и доставили сюда. Полистали бумаги и ничего стоящего не обнаружили. Вот, пожалуй, и все.

— Я должен увидеть архив Филиппова.

— Сейчас распоряжусь. Там немного, я думал, больше будет. У этой интеллигенции писательский зуд, им все кажется, что без их поучений страна заплутает.

— А лабораторное оборудование где?

Тут подполковник удивил сыщика:

— Да мы его уж выбросили.

— Как выбросили? Отчего?

— А пока разбирали, все взмокли. Железки всякие, линзы, колбы, реторты… Привезли сюда и собрать обратно уже не сумели. Черт там ногу сломит! Наука, а у нас в отделении ученых таких нет. Вот и выкинули как хлам. Но все описали и запротоколировали.

Лыков не верил своим ушам:

— Вы разгромили лабораторию Филиппова?

— Говорю же, так вышло. Оборудование надо было увезти из квартиры, чтобы изучить. Мало ли что этот смутьян изобретал? До меня доходили сигналы, что он готовит какие-то опыты, связанные с передачей на расстояние энергии химических взрывов. Вдруг это для бомбистов? Не мог же я оставить лабораторию в кабинете. Приказал вынести в том виде, в котором она была на столе, так стол в дверь не пролезал! Другого способа не было, кроме как разобрать. Не бросать же приборы. Бомбисты шасть следом за нами, и унесли бы лабораторию с собой.

— И вы ее сломали.

— Да! — подполковник даже вскочил и замахал волосатыми руками. — Моя задача была не дать использовать оружие — если оно оружие — террористам. И я эту задачу выполнил.

— Ваша задача шире, чем вы думаете, — попробовал вразумить жандарма сыщик. — Если то было оружие, в интересах правительства изучить его и поставить на защиту Отечества. А вы? С кем был согласован ваш вандализм?

— С Сергеем Васильевичем.

— Сергей Васильевич Зубатов всего-навсего надворный советник. Не ему единолично решать такие вопросы! Он согласовал это с руководством?

Сазонов смешался:

— Я полагаю, что да…

— С кем именно?

— Алексей Николаевич, вы уж у него сами об этом спросите. Для меня Зубатов — управляющая инстанция. Он приказал — я исполнил.

— Да… Вы хоть сфотографировали аппарат Филиппова?

— В штате охранного отделения нет выездного фотографа. Мой помощник ротмистр Герарди зарисовал аппарат… приблизительно.

Лыкову захотелось рявкнуть во весь голос. Два убогих жандарма сгубили то, что германский генеральный штаб счел угрозой безопасности страны. И что теперь с них взять? То, что они выполняли приказ Зубатова, ничего не меняло; загадочный аппарат был утрачен.

— А научные статьи где? Где лабораторные журналы?

— Сейчас принесут все, что было, — засуетился подполковник и кликнул секретаря. Скоро перед Лыковым положили стопу бумаг, частью машинописных, частью рукописных. Он бегло их пролистал и отложил.

— Я забираю у вас весь архив доктора Филиппова. Пусть пока сделают опись.

— Слушаюсь.

— Но уже сейчас ясно, что архив неполон. Убитый был серьезный ученый, он много лет вел эксперименты. В том, что мне показали, нет ни одной его статьи, только рукописи для «Научного обозрения» и несколько частных писем. Где все остальное?

Сазонов завелся:

— А почему вы считаете, что есть какое-то там остальное? Мы увезли все, что нашлось в квартире. И прибыли на место самыми первыми, никто не мог нас опередить. Алексей Николаевич, извольте объясниться. Мне совсем не нравятся ваши упреки. Я вам ни по какой линии не подчиняюсь. Скажите, что произошло на самом деле? Почему смерть этого журналиста от науки так вас заинтересовала?

— Не меня, а двух министров, военного и внутренних дел. А теперь еще и государя.

— Государя? — опешил жандарм. — С каких пор?

Лыков рассказал ему о перехваченном письме германского агента. Не упомянув, что для этого пришлось вскрыть дипломатическую почту… Сазонов удивился, но как-то чересчур вяло. Будто знал или догадывался о случившемся.

— Филиппова убили немецкие шпионы? Полноте. Мы в свою очередь тоже за ними присматривали. Никаких встреч, никаких таких подозрительных людей вокруг него не было. Хотя…

— Что хотя? — насторожился сыщик.

— Сейчас, после того как вы сказали про колбасников… Есть два момента.

— Слушаю вас, Яков Григорьевич. Дайте хоть какую зацепку.

— Во-первых, Филиппов учился в Германии. И не только в Гейдельберге всяким там дифференциальным уравнениям. Но и у крупнейшего ихнего химика Мейера. Состоял с ним в переписке, обменивался научными работами. А химик тот — специалист по взрывчатке! Ну и… может, сболтнул ему наш по-дружески. А там приняли всерьез.

— Логично. А второй момент?

— Второй момент, что аппарат ему делали в Риге на каком-то заводе. А они там все немецкие. Понимаете?

— Так-так… Правильно рассуждаете, подполковник. Думаете, был другой источник утечки?

— Конечно. Германские инженеры сделали ему аппарат по представленным чертежам и тут же сообщили об этом в свой генштаб. Там всполошились, дальше понятно что. Но как они это провернули? Как убили человека, русского подданного, в столице, так, что никто не догадался? Решетников не аматер^[11], опытный врач…

— Будем разбираться. Распорядитесь, чтобы принесли акт дознания.

Секретарь принес дело, заведенное охранным отделением по факту смерти Филиппова. Лыков открыл его и сразу же обнаружил странности.

— Яков Григорьевич, а это что такое?

— Где?

— Да вот, сверху лежало. Заключение вольнопрактикующего врача Полянского. Пишет о том, что обследовал труп, а насчет причин смерти указывает: «Mors ex causa ignota». В переводе с латинского — «Смерть по неизвестной причине». Вы же мне говорили, что явились первыми, еще до того как взломали дверь. С Решетниковым. А Полянский что за персонаж?

Подполковник был сконфужен:

— Ах да. Сейчас я припоминаю. Илиодор Платоныч, Решетников то есть, прибыл не сразу, а маленько опоздал. И вдова вызвала своей волей этого эскулапа в синих очках. Тот нюхал-нюхал, да ничего не унюхал.

— В каком смысле?

— Ну, крутился вокруг трупа, склянки смотрел, палец туда засовывал… И ничего толкового так и не сказал. Только деньги взял, подлец.

— А Илиодор Платонович быстро поставил диагноз?

— Нет, — после короткой заминки ответил жандарм. — А ведь вы правы, Алексей Николаевич… Я, признаться, не придал тогда значения. А сейчас, после ваших слов, думаю: подозрительно.

— Что подозрительно, подполковник? Выкладывайте, почему из вас надо все клещами тащить?

— Решетников тоже затруднился сразу дать заключение. Тело отвезли в морг Литейной части. А спустя сутки тот же Илиодор Платоныч приказал переправить покойника в Мариинскую больницу. Уже там он сделал вскрытие и определил, что у Филиппова произошел паралич сердца вследствие органического сердечного порока. Но с ним не согласился полковник Гельфрейх и дал собственное заключение…

— Погодите. Кто такой Гельфрейх?

— Делопроизводитель Главного артиллерийского управления, — пояснил Сазонов. — Мы привлекли его в качестве эксперта тех опытов, которые проводил покойный Филиппов.

— И что он заключил?

— Он выдвинул свою версию. Будто бы смерть ученого произошла от отравления парами синильной кислоты.

— Каким образом полковник смог это определить? — удивился Лыков. — Он специалист по ядам?

— Нет, по взрывчатым веществам.

— Зачем же вы его призвали?

— Запросили военных, и те прислали Гельфрейха.

— Яков Григорьевич, — медленно, чуть не по слогам, произнес сыщик. — Как специалист по взрывчатым веществам мог дать заключение насчет причин смерти? Если взрыва не было…

Жандарм в очередной раз пожал плечами:

— Вот и я удивился. Пытался убедить Гельфрейха, что тот ошибается. Но он настаивал на своем. Потребовал, чтобы это его особое мнение было занесено в протокол. И даже заявил, что имело место самоубийство!

— Совсем рехнулся? Прощальной записки нет, человек упал как подкошенный. Откуда вдруг самоубийство?

— Надо у него спросить, Алексей Николаевич. Я, признаться, и значения не придал. Имеется заключение Решетникова. Тот уважаемый человек, частный врач, доктор медицины. Что мне слова артиллерийского полковника? Тьфу и растереть.

— Но на чем-то тот строил свои заключения! Полковник осмотрел лабораторию?

— Ну, не саму ее, а то, что осталось после доставки в отделение. Вот, извольте ознакомиться с собственноручным рапортом Гельфрейха.

Лыков взял лист бумаги и зачитал вслух:

— «…В числе вещественных доказательств найден каменный котелок с какой-то солью и жидкостью. Если эта соль — желтая соль, а жидкость — разведенная серная кислота, то не может быть сомнения в том, что эта операция велась М. Филипповым исключительно с целью самоотравления». М-да… Ваш эксперт определенно идиот. Что именно было в котелке, он достоверно не выяснил. Решил, что это серная кислота. Почему не другое? И притянул сюда самоубийство. То есть из одного спорного предположения вывел второе, тоже спорное. И потом, если в котелке была серная кислота, откуда тогда взялась синильная, парами которой якобы надышался доктор? Гоните в шею такого эксперта!

Сазонов промолчал. Коллежский советник подумал и спросил:

— Был ли в кабинете вытяжной шкаф?

— Был. С электрическим вентилятором, германский! Я еще подумал: мне бы в кабинет такую штуку. А то, знаете, летом бывает жарко.

— Тогда тем более не мог покойный ничем надышаться. Шкаф тоже сломали?

Подполковник кивнул:

— Точно так. Вентилятор я прибрал… Желаете посмотреть?

Сыщик вздохнул, стал складывать в папку бумаги.

— Беру с собой. Начну разбираться в ваших домыслах по новой. Опись архива составили?

— Наверняка.

— Яков Григорьевич, а теперь дайте мне донесения ваших осведомителей, которые наблюдали Филиппова.

Подполковник в очередной раз смутился:

— Но…

— И устройте мне с ними встречу.

— Господин Лыков! Алексей Николаевич! Вы же знаете не хуже меня, что это строжайше запрещено инструкцией.

— Господин подполковник, с инструкцией я знаком. А вы знаете характер нашего с вами министра? Я веду дознание по делу, которое находится на контроле у государя. Открытый лист вы видели, там все написано. Про полное содействие — читали?

— Ну читал.

— Вот и окажите его. Если я доложу Вячеславу Константиновичу, что вы препятствуете дознанию, представляете, что с вами будет?

— Разрешите испросить согласие на это у надворного советника Зубатова, — встал и вытянулся жандарм.

— Не вижу необходимости. Можете известить его о том, что вынуждены выполнить категоричное требование коллежского советника Лыкова. Я с Сергеем Васильевичем говорил о своем дознании, он в курсе дела. И, как умный человек, давно сообразил, что я в первую очередь приду сюда. Он ведь вам телефонировал?

— Да.

— И предупредил, что я обязательно заинтересуюсь рапортами внутренних осведомителей. Так?

— Да…

— И сказал: постарайтесь не выдавать сотрудников, авось Лыкову хватит их бумаг. И вообще, тяните до последнего.

— Вы что, подслушивали наш разговор? — вспыхнул подполковник.

— Это просто логика, Яков Григорьевич. Так что санкцию от Зубатова вы уже получили. Кончайте ваш спектакль, надоело. Времени жалко.

Сазонов вытащил из стола еще одну папку. Сыщик отметил про себя, что она была приготовлена заранее.

— Вот. Здесь рапорты секретного сотрудника под кодированным именем Химик. Он был внедрен нами в самое близкое окружение Филиппова два года назад.

— Как настоящее имя Химика?

— Финн-Енотаевский Александр Юльевич.

— Давно он у вас на связи?

— Давно, — вздохнул подполковник. Он смирился наконец с требованием сыщика и принялся рассказывать подробно: — Настоящее его имя — Аба Иоэлевич Финн, он жид из Ковно. Затесался в революционную деятельность в Москве, создал там марксистский кружок. Ну, взяли мы его в девяносто шестом. Я тогда только-только пришел в Московское охранное. Вел его сам Сергей Васильевич и привел к откровенному признанию. А потом и завербовал. Факт вербовки, понятное дело, мы скрыли. Аба получил два года ссылки в Енотаевск Астраханской губернии, а название городишки потом взял себе как революционный псевдоним.

— Вы дали своему агенту два года ссылки? — удивился Лыков.

— А куда деваться? — ответил вопросом на вопрос собеседник. — Иначе все бы поняли, что он предатель. И без того Аба получил минимальный в сравнении с прочими срок, и на него косились. Разговоры об измене шли. Вы же знаете, как товарищи к этому относятся: всегда всех подозревают, ведут собственные дознания… Еле-еле Химик вернул доверие.

— Как он оказался в Петербурге, да еще в окружении Филиппова?

— Мы велели. Филиппов был настоящий враг правительства, непримиримый. Но тайный. Дело не только в статьях Плеханова или Засулич, которыми он заполнял свой журнал. Черт бы с теми статьями. Он читал лекции, а деньги от них передавал социал-демократам. Вел пропаганду среди интеллигенции, среди наших ученых. Самого Менделеева совращал! К Толстому ездил и пытался обратить его в социал-демократическую веру.

— Даже к Толстому? И что, неужели обратил?

— Зря смеетесь, Алексей Николаевич. Нету тут ничего смешного. Вокруг нас много либеральных болтунов. Они, конечно, раздражают правительство, но болтуны не опасны. Как говорят на востоке, собака лает, а караван идет. Не то Филиппов. Он тайный и активный член социал-демократической партии. Выполняет их поручения, помогает средствами. Может, и оружие он создавал по заданию революционеров? Представляете себе последствия, если бы террористы получили к нему доступ?

— То есть вы знали про аппарат Филиппова? — поймал жандарма на слове Лыков.

— Знал, конечно. Он не скрывал, чем занимается.

— Почему же не прекратили эти опасные изыскания?

Сазонов вздохнул и потер макушку. Помолчал, потом с тоской в голосе пояснил:

— Я выходил к начальству с предложением. Не одобрили.

— Чем объяснили?

— Ну, во-первых, какие у нас основания пресечь научную деятельность известного ученого? Во-вторых, видимо, хотели дать ему довести эксперименты до конца, а там все забрать. Мне поручили наблюдать и не запоздать с сигналом.

— Что пора арестовывать?

— Конечно. Представляете, какая ответственность? Вдруг я упущу момент? И оружие попадет в злонамеренные руки. Признаться, когда Филиппов отдал богу душу, я даже обрадовался. И аппарат его сломал не без умысла. Пусть уж никому не достанется это чертово изобретение! Хотя, повторюсь: я считаю, что ничего подлинно опасного доктор натурфилософии изобрести не мог. Сейчас над такими вещами трудятся целые институты и секретные правительственные лаборатории. На изыскания требуется прорва денег, это по карману лишь государству. Вон у германцев вся наука служит военному министерству. А тут одиночка. В кабинете площадью десять квадратных саженей. Без средств, без помощников, все на живую нитку… Видели бы вы его аппарат! Три железки и какие-то линзы — вот и все. Какое из этого могло выйти оружие? Да еще чтобы остановить войны на планете. Чушь!

Сазонов перевел дух. Коллежский советник спросил:

— А если это был гениальный одиночка? И он действительно изобрел оружие страшной разрушительной силы?

— Тогда тем более я прав. Сломать лабораторию, сжечь все его бумаги, предать имя забвению.

— Ход науки не остановить. Завтра кто-то другой откроет это заново. Но у нас не осталось разработок ученого, чтобы получить фору в состязании с теми же германцами.

— Все равно я прав, — упрямо заявил подполковник. — И государь наш одобрит мои действия. Он пацифист, против войны. Вспомните, кто организовал Гаагскую мирную конференцию. Филиппов был наивный утопист. Так это называется? Он полагал, что если изобретет нечто до него невиданное, то войны от этого сразу прекратятся. С чего вдруг? Соперники бросят все силы на то, чтобы заполучить такое же оружие. Никаких денег не пожалеют и добудут. Представьте себе, что наше Военное министерство завладело изобретением покойника. И довело его до работающего образца. Долго после этого оно будет оставаться тайной для германцев или англичан? Купят кого надо с потрохами, купят и заведут у себя то же самое и даже сильнее.

— Вы правы, я сам в последнее время думаю о том же, — согласился с жандармом сыщик. — Утопист, согласен. Он полез не в свое дело. Тут такие силы замешаны… Большая политика, европейская война, власть в Европе на кону. Кто бы ему дал диктовать свои наивные требования…

— Вот! И я об этом, Алексей Николаич. Рад, что мы поняли друг друга.

— Яков Григорьевич, однако один вопрос все равно остается. Лаборатория Филиппова уничтожена безвозвратно. Но результаты его исследований — где они? У вас бумаг кот наплакал, на архив ученого не тянет. А в перехваченном письме германского агента сказано, что документы переправлены в Берлин. Откуда они взялись, если вы прибыли на место происшествия первыми и все забрали?

Сазонов опять пожал плечами. Похоже, это было его любимое телодвижение…

— Ума не приложу. Дворник сообщил тут же, как узнал. Мы приехали через полчаса. Дверь была заперта изнутри, в комнате ничего не тронуто, никаких следов обыска. Хотя…

— Что?

— Разве вот у жены что-то осталось? В спальню мы, конечно, не заходили.

— И не говорили с ней о бумагах?

— Алексей Николаевич, вы же понимаете, в каком она была состоянии. Лишиться мужа, внезапно. Остаться без средств. Да еще на последнем месяце беременности! О чем можно было говорить тогда с несчастной женщиной?

— Понятно. Я сам побеседую с ней.

— А…

— А вам, разумеется, сообщу о результатах.

— Буду обязан!

Пока доделывали опись, Лыков продолжил изучать бумаги. Его заинтересовал лист, запись на котором была оборвана. Сазонов глянул на него и пояснил: это лежало на лабораторном столе ученого. Последнее, что успел записать Филиппов перед смертью…

На четвертушке почтовой бумаги округлым почерком было написано: «Опыт над передачею взрыва на расстоянии. Опыт 12-й. Для этого опыта необходимо добыть безводную синильную кислоту. Требуется поэтому величайшая осторожность, как при опыте с взрывом окиси углерода. Опыт 13-й: взрыв окиси углерода вместе с кислородом. Надо купить элементы Ленкланше и Румкорфову спираль. Опыт повторить здесь в большом помещении по отъезде семьи…»

В папке лежал также рисунок аппарата Филиппова, сделанный перед его разрушением. Понять что-либо из него было невозможно. Эх, вандалы…

Коллежский советник оформил изъятие документов и покинул Мойку, 12. До встречи с военными оставалось еще несколько часов. Он заперся в своем кабинете и потратил их на ознакомление с архивом.

Сыщику мало что удалось понять из научных трудов вперемешку с частными письмами. Труды были других авторов — видимо, редакционный портфель. Из корреспондентов чаще всего встречался некто Трачевский. В черновике письма, обращенном к нему, встретились любопытные слова: «Я могу воспроизвести пучком коротких волн всю силу взрыва. Взрывная волна полностью передается вдоль несущей электромагнитной волны и, таким образом, заряд динамита, взорванный в Москве, может передать свое воздействие в Константинополь. Проделанные мною эксперименты доказывают, что этот феномен можно вызвать на расстоянии в несколько тысяч километров. Применение такого оружия в революции приведет к тому, что народы восстанут, и войны сделаются совершенно невозможными». Опять Константинополь! Как в письме в газету. Дался ему этот город… А фраза о применении оружия в революции совсем не понравилась правоохранителю Лыкову. Похоже, подполковник Сазонов не ошибся: покойный думал о таком использовании своего изобретения! Думал или специально готовил для этой цели? И вместо загадочного треххлористого азота грозил уже динамитом.

Еще сыщика заинтересовала приписка в конце: «К этому немного подходили в Америке (Тесла), но совсем иным и неудачным путем». Что за Тесла? Это фамилия или географическое название? Надо срочно отыскать Трачевского и расспросить о Филиппове.

Несколько писем были на немецком и французском языках — сыщик отложил их для поручика Олтаржевского. Закончив с бумагами, он наскоро почаевничал, потому что времени на обед уже не оставалось, и отправился на Таврическую.

Конспиративная квартира Разведочного отделения состояла из нескольких больших комнат на пятом этаже доходного дома. Ротмистр Лавров встретил сыщика и показал ему помещение. Удобство его было в том, что имелось два черных выхода. Для секретных дел весьма кстати. В прихожей сидел человек, хорошо Лыкову знакомый, — отставной унтер-офицер Арзамасцев. Барон Таубе привез его с Сахалина и пристроил к операциям военной разведки.

— Здравствуйте, Платон Ануфриевич! Вы тоже теперь здесь?

— Так точно, Алексей Николаевич. Его превосходительство уступили его высокоблагородию господину ротмистру.

Сыщик усмехнулся. С тех пор как барон Витька стал генералом, Арзамасцев, прежде величавший его по имени-отчеству, теперь титуловал превосходительством. Военная косточка. Интересно, когда он, Лыков, выслужит действительного статского советника, тоже удостоится такой чести?

В канцелярии царила деловая обстановка. Сидели несколько мужчин в партикулярном платье, один из них печатал на пишущей машине. Вошел курьер, молча передал бумаги, взял расписку и так же молча удалился. В углу двое, по виду филеры, что-то обсуждали вполголоса. До Лыкова донеслись слова про австрийского военного агента князя Гогенлоэ. Увидев незнакомое лицо, агенты замолчали. Чувствовалось, что с дисциплиной у Лаврова все в порядке.

Таубе в последний момент вызвали на заседание Совета военного министра. Поэтому совещание на правах старшего в чине открыл Лыков:

— Господа, я переговорил с начальником Петербургского охранного отделения подполковником Сазоновым…

— Он не начальник, а лишь исправляющий должность, — тут же поправил его педант Лавров.

— Да, Владимир Николаевич, вы правы. С исправляющим должность. Но для скорости я продолжу называть его начальником. Подполковник в курсе дела. Его подчиненные наблюдали за Филипповым, тот считался «красным». Знали они и о том, что ученый разрабатывает какое-то новое оружие. Это насторожило охранников, и они приставили к Филиппову внутреннего агента. Фамилию его меня просили не называть, но рапорты дали. Еще я забрал из отделения архив покойного. Он весьма незначителен, похоже, кто-то его перешерстил до них. Сазонов утверждает, что это невозможно. Они-де явились почти мгновенно, дверь была заперта изнутри, и замок сломали в их присутствии, следов обыска нет. Но в письме Шиммельмана утверждается другое. Как-то немцы обхитрили Сазонова и его людей.

Олтаржевский с Лавровым переглянулись и осуждающе покачали головами.

— Далее. Начальника отделения беспокоило, что его поднадзорный может передать свое изобретение революционерам. По словам Сазонова, тот был активным участником социал-демократической партии. И не задумаясь бы так поступил. Поэтому, когда Филиппов умер, охранное отделение сломало его аппарат и изъяло все бумаги. Ну, как они думали, все…

— Аппарат уничтожен? — опешил поручик. А ротмистр лишь крякнул и сказал:

— Вот и правильно. Беда только от подобных изобретений.

— Продолжаю. Я начал просматривать изъятые документы и в письме к некоему Трачевскому нашел прямой намек на такие планы доктора. Надо повидаться с ним. Похоже, это один из близких друзей Филиппова.

— Профессор Трачевский? Александр Семенович? — спросил поляк.

— Насчет ученого звания не знаю, но Александр Семенович.

— Это известный историк, — пояснил поручик. — Сейчас он без должности, в отставке. Читает публичные лекции в «Соляном городке». Вот только чем историк поможет в таком деле?

Лыков был обескуражен:

— Да, как раз лектора по истории нам и не хватало.

— Поговорить с ним все равно надо, — рассудительно заявил Лавров. — Если они были приятели, что-то профессор да знает.

— Разрешите мне, Алексей Николаевич, — предложил поручик. — У вас рапорты агента отнимут много времени, а я сижу без дела.

— Валяйте, — разрешил коллежский советник. — Заодно выясните вот что. В письме профессору Филиппов упомянул: в Америке создают нечто похожее, но идут другим путем, более дорогим. И написано в скобках: Тесла. То ли имя, то ли местность, а может, название компании.

— Тесла — это фамилия, — опять влез с объяснениями Олтаржевский. — Он очень известный ученый, занимается теми же короткими волнами, а еще электричеством. Серб по национальности. Некоторые считают его гением.

— Так, теперь у нас тут еще и американцы, — констатировал сыщик. — А только начали дознание. До чего же доберемся в конце?

— Заморский гений… — пробурчал ротмистр. — Идет неправильным путем, ишь ты. А наш доктор шел правильным? И, возможно, готов был подарить свой аппарат террористам?

— Расспросите Трачевского и про Теслу, — обратился к поляку сыщик. — И потом, если вы такой всезнайка, скажите мне вот что. В последней записи покойного есть упоминания о каких-то инструментах или оборудовании. — Он заглянул в выписки. — Румкорфова спираль и элементы Ленкланше. Неужто и их поясните?

— Румкорфова спираль — это преобразователь низкого постоянного напряжения в высокое переменное.

— Напряжения чего? — не понял коллежский советник.

— Электрического тока.

— Хм. А элементы?

— Элементы Ленкланше — не что иное, как электрические батареи. Первичный химический источник тока. Изобретение уже давнишнее, общеизвестное.

Лыков откашлялся и сказал:

— Мариан Ольгердович, берите весь архив, кроме донесений агентуры, и сделайте заключение о его содержимом. Будете у нас ученой головой, а то мы с Владимиром Николаевичем больше волкодавы, нам бы тащить и не пущать…

— Слушаюсь, господин коллежский советник.

— Будет вам, не на плацу. Алексей Николаевич я для вас.

— Слушаюсь.

— И еще. Когда я стану встречаться с людьми из науки, а с ними нам придется толковать часто, прошу вас находиться при мне.

— Буду к вашим услугам, Алексей Николаевич.

— Господа, мы только начинаем наше дознание, — Лыков строго посмотрел на офицеров. — Вопросов в сто раз больше, чем ответов. Но так всегда бывает. Пока я вижу пять главных вопросов, ими занимаемся в первую очередь.

Ротмистр с поручиком, как послушные ученики, взялись за карандаши.

— Первый: как все же немцы убили Филиппова? И столь ловко, что даже опытнейший Илиодор Платонович Решетников купился. Он двадцать лет в полиции, всякое повидал, поверьте мне. Тут загадка.

Второй: какие бумаги украли у покойного? Петербургское охранное отделение утверждает, что никаких. В письме германского морского агента говорится обратное.

Третий вопрос: кто исполнитель преступления? Немцам удалось, и это очевидно, подвести к доктору своего человека. Кто-то из вхожих в его дом — германский шпион. И он же убийца.

Четвертый вопрос: насколько близко Филиппов сошелся с террористами? Что он им пообещал? Не дай бог, аппарат попал бы в их руки. А если все-таки попал? Я не исключаю, что революционеры следили за опытами ученого так же пристально, как и немцы. Следили и ждали, когда он изготовит оружие, чтобы его применить. Их задача была легче, чем у немцев: тем приходилось действовать тайно, а боевики пользовались симпатией Филиппова.

Ну и пятый вопрос, самый главный. Вы понимаете, господа, что я имею в виду.

— Как не понять, — вздохнул Владимир Николаевич. — Что же в действительности изобрел сын титулярного советника?

Примечания

6

ОКЖ — Отдельный корпус жандармов.

7

«Табуретная кавалерия» — ироничное самоназвание жандармов. ОКЖ считался кавалерийской частью, хотя большинство его состава занималось политическим сыском.

8

Меморандумом на эзоповом языке официальной переписки называли извлечения из вскрытой корреспонденции.

9

Государственный контроль — ведомство на правах министерства, которое следило за исполнением бюджета.

10

Частный врач — врач полицейской части.

11

Аматер (от франц. amateur) — любитель, дилетант.