Башмаки с каемочкой

Ник Ремени

Роман Ника РЕМЕНИ «Башмаки с каемочкой» – о большой любви между Ваней и Надей, которую они пронесли через всю жизнь, хотя не были вместе. О любви к родному городу Путивлю с его многочисленными храмами. Большинство из них было уничтожено при Первом секретаре ЦК КПСС Н. С. Хрущеве и по его указанию в 1950–1960 годах. Ваня и Надя после окончания школы мечтают пожениться, поехать в большой город, получить специальность, работать. Они не остаются равнодушными к тому, что уничтожают храмы. В знак протеста написали письмо в райком партии. Но их наученные годами коммунистического режима родители не дают им его отправить. В силу ряда причин Надя изменяет своему любимому. Несмотря на это, они сумели сберечь любовь друг к другу, храмы своих душ. Прошли по жизни с высоким чувством собственного достоинства, честно.

Башмаки с каемочкой

Весь мир насилья мы разрушим до основанья…

Эжен Потье

Часть первая

1

Наш голосистый петух еще не кричал, когда меня разбудила бабушка. Проснулся, но не поднялся с постели, кутался в одеяло. Спим с братом на деревянной лавке за печкой (у нас называют грубкой). Моим бокам жестко от досок. И только пуховый матрац немного спасает положение.

— Ваню, вставай, — слышу тихий, настойчивый голос.

Открываю глаза. В небольшие окна топтанки с низкими потолками струится серый свет. Еле различаю склонившееся надо мною изрезанное морщинами лицо бабушки. Из-под простого ситцевого платка виднеются русые волосы. Они покрыты изморозью седин. Бабушка держит натруженную руку на моем плече и с сожалением глядит на меня грустными серыми глазами.

Видно, жалко моих недосмотренных снов, самых сладких, утренних. Когда начинают кукарекать петухи и громко кокотать только снесшие яйца куры, лаять собаки, мычать коровы. Все в селе приходит в движение.

За окнами август. Для подготовки к школе прошли все сроки. И семья наскребла, наконец, деньги на учебники и тетради. А, самое главное, — на ботинки.

— Вставай, Ванюша, базар начинается рано.

Как бы в подтверждение ее слов по улице прогудела машина. То поехали в город с товаром продавцы нашего магазина.

Брат продолжает посапывать в постели. Ему снятся сладкие сны! Пусть спит. Его уже собрали к школе. А мне не в чем ходить.

Вскакиваю с лавки. Одеваюсь и завтракаю. Бабушка едва успевает за мной. Кормит меня. Затем ставит на деревянный диван две искусно сплетенные из лозы корзины с загнутыми в виде подков ручками. Достает из печи ухватом несколько кувшинов парного молока и переливает его в трехлитровые банки. Закрывает их пластмассовыми крышками.

В комнату заходит мама. В синей кофте, сером сарафане, с фартуком впереди.

Следом за ней заскакивает высокого роста, с волосами ершиком, с вечно обеспокоенным, вытянутым лицом отец.

— Тышко вже прыихав, потарапливайтесь, — говорит.

Родители осматривают банки, прокладывают между ними бумагу, чтобы не разбились.

Мама дает бабушке деньги, специально отложенные, чтобы «скупиться» к школе.

— Хватит ли на обувь, книги, тетради, ручки? — сомневается и вопросительно смотрит в сторону мужа.

Тот вертит головой, недовольный, когда от него чего-то требуют, приглаживает непокорные рыжие волосы. Думает, что делать. С деньгами напряженка, но и тянуть больше некуда. Занятия на носу.

Наконец, с юношеской проворностью лезет на печь, не снимая бурки с калошами. Эту обувь носит по дому зимою и летом. Достает в потаенном месте несколько хрустящих бумажек. Тщательно считает их. Снова пересчитывает, щурясь близоруко серыми глазами. Отдает бабушке.

— Из денег на топливо взял. Постарайтесь не тратить, — обращается к ней.

Бабушка колеблется, не хочет, чтобы трогали деньги на топливо. Зима не за горами. А торфа не завезли. Затем все-таки прячет бумажки за пазуху.

Отец берет корзины, первым выходит во двор. По мягкой привядшей травке идет к забору на улицу. Маленькая, но подвижная, мама опережает его, открывает калитку.

Возле соседней усадьбы стоит телега. Невысокого роста, с румяными щеками, с лысиной на голове, в черных брюках и рубахе в полоску у воза хлопочет дядько Тышко.

— Вовремя, — улыбается толстыми губами и обращается к отцу. — Помоги, Никита!

Отец осторожно ставит корзины. Вдвоем поднимают воз, Тышко вытягивает деревянное с металлическим ободом колесо на край оси. Запускает квач в полное солидола ведро, и щедро наносит смазку на ось. Смазав повозку, мужчины стелют на жесткие доски свежескошенную траву. Разравнивают, покрывают старым одеялом. Затем ставят корзины, ящик с курами, кладут несколько мешков с яблоками и грушами.

Выходит тетя Маша. В простом, но ярком платке, в просторной кофте в полоску, в темном сарафане. Длинная русая коса стелется по ее спине. Одного роста с мужем, но тоньше и стройнее.

За ней появляется моя сверстница Надя. Тихое, нежное создание. Одетая в легкое ситцевое платье с мелкими цветочками. Видимо, тоже только проснулась. На ее припухшем личике еще блуждают сны, открытая голова с русыми волосами в кудряшках лениво поворачивается в мою сторону и кивает.

Тышко берет вожжи и кнут. Делает все неторопливо, с расстановкой. Много лет председательствует в сельском совете, но сам из местных крестьян и не брезгует простым трудом. Куда от него денешься, если живешь в селе.

Ждет, пока сядем. Первой легко заскакивает на воз Маша. Мама помогает залезть на мягкое покрывало бабушке. Та садится рядом с соседкой.

Надя занимает место рядом с отцом. За ней — я.

Родители еще раз дотошно проверяют поклажу: чтобы не разлилось молоко, не выскочили куры, не помялись яблоки.

С темно-русыми волосами, загорелая, с уложенной на затылке косой, мама делает все быстро и уверенно, отец тоже задних не пасет, помогает ей.

Лишь после того, когда все проверено, Тышко стегает лошадь и кричит:

— Н-но, пошла!

Она прямо с места, почувствовав, что находится в твердых мужских руках, стремительно трогается. Воз катится легко, колеса вращаются бесшумно, разбрасывая в разные стороны песок. Проезжаем село. Справа и слева от нас мелькают разноцветные дома, в основном белого цвета, огороженные высокими заборами дворы. Их сменяют огороды и колхозное поле, свиноферма. Гляжу на темные кирпичные сараи, на ветряк, который лениво вращается от еще не проснувшегося ветерка, на водонапорную башню, окутанную туманом.

Дорога поворачивает в лес. С левой стороны растут молодые сосны и ели, с правой — дубы, липы, березы, густой кустарник. Разрываясь разными голосами, которые сливаются в одну мелодию, поют птицы. Их слаженный хор не нарушают никакие посторонние звуки. Пение отдается эхом, звенит, переливается.

С наслаждением вдыхаю запахи, преимущественно хвои и дуба, смотрю на зеленое царство. Вот появляется поляна, укрытая аиром. На фоне дубов кажется ясной, таким себе светлым зеленым кругом, с многочисленными вкраплениями полевых цветов. Посредине едва просматривается синь лесного озера.

Несколько лет назад напали здесь на карасей. Озеро почти высохло, ловили их руками. Такое повторяется каждый год. Пару недель назад тоже косили отаву. Ловили карасей, чем придется. Едва дотащили домой…

Лес остается позади, перед нами открываются луга и озера, непроходимые болота.

Впереди — на нескольких холмах — возвышается старинный город Путивль. До него напрямую — рукой подать. Мы едем в объезд, по дороге. Чтобы добраться до центра, который сейчас открылся перед нами, предстоит проехать два моста, несколько километров по пыльным разбитым улицам.

Город полностью утопает в зелени. На одном из холмов возвышаются серые купола храма. Сколько помню, он окружен лесами. С годами картина практически не меняется.

— Вот бы побывать там хоть разок! — мечтает Надя, глядя перед собою вдаль темными, с поволокой, глазами. Несколько минут поездки по свежему утреннему воздуху окончательно пробудили ее. На щеках появился румянец, глаза загорелись неподдельным интересом. Она уже готова впитывать в себя все, что открывается юному взору.

Наверное, как и я, окруженный таким привычным для нас с Надей миром: вербами у дороги, лугами, озерами и болотами, лесами, виднеющимися вдалеке холмами. И, самое главное, темными куполами старого монастыря.

— Милая, ты не видела, когда эти холмы пестрели перевернутыми луковицами куполов, белизною старых соборов, — обращается к Наде бабушка.

— Какие соборы? — не понимаю. — Сколько себя помню, ничего не меняется.

— Наверное, и не поменяется, — ответил Тышко и припугнул кнутом лошадку. — Для видимости поставили леса, а сами не дождутся, когда постройки рухнут.

Его слова вызывают во мне множество вопросов. Мы ж себе не враги, чтобы ждать, пока постройки рухнут. Свои постройки, не чужие.

— Двадцать четыре церкви украшало когда-то наш маленький городок, — добавляет бабушка.

Держится крепкими, жилистыми руками за доски воза, смотрит перед собою серыми глазами и, наверное, вспоминает молодость. Губы ее растянуты в улыбке, вся она светится, точно раннее солнышко: неярко, но ласково.

— Не представляете, что творилось, — обращается в основном к нам с Надей. — Как ударят колокола, все вокруг звенит.

— Не то, что сейчас, — говорит Надина мама, иронично, лишь одними тонкими губами, улыбаясь.

— Отзвенели колокола! — продолжает бабушка.

— И, видимо, навсегда! — добавляет Маша.

— Все хотим превратить в серый цвет: и дома, и людей, и наш уклад, — замечает Тышко, не поворачиваясь к нам.

— Чья б корова мычала, а твоя молчала, — смеется Маша. — Сам у власти, председатель сельсовета.

— Что он сделает?! — заступается за Тышка бабушка. — Пусть только попробует лишнее слово сказать, сразу шею свернут.

— Власть все-таки, — не успокаивается соседка. — У нас в селе церковь под клуб приспособили.

— Это еще при твоем отце, — замечает Тышко. — Он тогда председательствовал, царство ему небесное.

Разговор обрывается. Старшие погружаются в глубокое раздумье. Скорее всего, вспоминают прошлое. О чем, нам с Надей не понять. Не знаем, что пережили они в бурные годы революции, гражданской войны, коллективизации, во время нашествия фашистов.

Мы ведем свой отсчет с послевоенных лет, когда в стране установились мир и спокойствие. Относительные, конечно. Живем в золотой век рабоче-крестьянской власти, когда быт с каждым годом улучшается, страсти успокаиваются, и люди больше всего боятся двух вещей: войны и голода.

Дорога разбита. Весной ее размывает. Места заливные. Но лошадка мчится быстро даже по ухабам. Выезжаем на высокий мост через реку. Он деревянный, построенный неизвестно когда. И хоть ремонтируют каждый год, под тяжестью телеги страшно скрипит и качается. Кажется, не выдержит и рухнет.

Не успеваю даже испугаться. Опять выскакиваем на дорогу. Река и мост остаются позади.

Показался низкий мост. Такой же старый и разбитый. Он в несколько раз длиннее высокого. Без перил. Дядько Тышко остановил коня. Взял его за узду. И очень медленно повел животное по мосту.

Слева от него — деревянная водяная мельница. Там постоянно стоят подводы. Это приезжают крестьяне ближних деревень, чтобы смолоть зерно. Старая пекарня не обеспечивает хлебом все население. Выпекаем его дома в печах, в специальных жаровнях. Дело это хлопотное, лишняя нагрузка на женщин. Но хлеб получается таким вкусным и ароматным, что буханка может исчезнуть за один присест семьи.

Приезжаем сюда после получения зерна на трудодни. Долго ждем очередь. Мельница часто останавливается. Люди стараются помочь приземистому мельнику, одежда которого покрыта белой мукой. Он нервничает, но ничего не может сделать, чтобы очередь, наконец, рассосалась.

В этих очередях ведутся бесконечные разговоры: о войне, о Сталине, о голодоморе, о Хрущеве, о Брежневе. Благо за них, эти разговоры, уже не приходится отвечать на Соловках или на Магадане.

С правой стороны раскинулся большой заброшенный парк с деревянной церковью посредине. Он обнесен глубоким рвом. Из деревьев остались в основном вербы да редкие сосны и дубы, березы. Над деревьями с громкими криками кружит воронье.

От церкви остался один крест наверху, само здание уже давно приспособлено под жилье.

— Раньше здесь жили монахи, — объясняет нам с Надей Тышко. — Это их мельница.

— После революции монахов разграбили и разогнали, — добавляет бабушка. — Мельницу почти развалили.

— Ничего, — успокаивает нас Тышко. — Уже строится электрическая. Более мощная. Позволит быстро и качественно молоть зерно.

— Пусть бы хлебозавод построили, — добавляет Маша. — Надоело жаровни в печку и из печки тягать.

— Хоть хлебом стали наедаться, — вставляет бабушка.

— После Никиты порядок навели, — говорит Тышко. — За границей недостающее зерно закупают. И хлебопекарню новую строят. Не волнуйтесь, бабоньки, не тридцать третий год.

Теперь уже я вспоминаю лето, когда с братом часами простаивали возле магазина, чтобы купить несколько буханок с добавками гороха и кукурузы. Не тридцать третий, не сорок шестой год, но хлебом не наедались. Сразу после того, как Никиту Сергеевича убрали, основной продукт появился. И такое избитое выражение, как «хлеб — всему голова», для меня уже не пустой звук.

Проезжаем мост и попадаем на дорогу из булыжника. Со страшным грохотом продолжаем путь. Дядько Тышко изыскивает всякую возможность, чтобы воз катился по грунтовке, как раньше. Дорога поднимается в гору, на вершине которой, на ровной местности, центр. Он состоит из одноэтажных и двухэтажных зданий. Серых, старых, с потрескавшимися стенами.

Эти здания давно не ремонтировали. На их месте не строили новые. Страна восстанавливалась после войны. Выделяла средства на более необходимые нужды. На то, чтобы мы жили под мирным небом.

— Уничтожили город, — возвращается бабушка к ранее начатому разговору.

Опять не понимаю: как можно уничтожить свой город?!

— Немцы разбомбили? — спрашиваю с умным видом.

— Если бы, — отвечает Тышко. — Свои.

— Не может быть! Без войны? — удивляется Надя.

— Без войны. Просто взяли и уничтожили, — отвечает ей мама.

— По глупости нашей, — добавляет бабушка.

— Присмотритесь внимательно, — обращается к нам с Надей Тышко. — Здание рядом ничего вам не напоминает?

Присмотрелся внимательней. Действительно, церковь. Только убрали купола.

— На этом пятачке, возле базара, стояло несколько храмов, — объясняет бабушка, — сейчас не осталось ни одного.

Рынок находится в самом центре. От основной улицы он отделен магазинами, с другой стороны — высоким кирпичным забором. Он заасфальтирован, разделен на две части: для промышленных и продовольственных товаров.

На рынок валит народ. Пешком, на телегах, на автомашинах, на мотоциклах, на велосипедах.

Сворачиваем на объездную дорогу, еле пробиваемся в толпе. Тышко подруливает телегу к коновязи — длинным горизонтальным бревнам. Соскакивает с воза, берет лошадь под уздцы. Находит свободное местечко, где можно привязать животное.

Женщины также соскакивают с воза, осматривают свой товар. Бабушка перевязывает корзины носовым платком, пытается положить на плечо. Однако, это у нее не получается. Тяжеловат товар. Еще разобьются банки, и убежит молоко.

— Не спеши, — останавливает ее Маша. — Сейчас поможем.

Вдвоем с Тышком осторожно кладут на плечо бабушке груз. Она сгибается, но уверенно идет к проему в высоком заборе, куда тянутся люди.

Стоим с соседкой возле воза. Ни во что не вмешиваемся.

Надины родители вначале переносят клетку с курами, затем — мешки с яблоками и грушами.

Ждем дядька Тышка. Он помогает Маше и бабушке. Возвращается к нам, когда женщины начинают торговать.

Рассупонивает лошадь, подкладывает ей травы, свеклы. Лишь тогда облегченно вздыхает.

2

Выезжали рано утром, но солнышко уже разгорелось и начало напоминать о себе жаркими лучами.

Тышко почистил брюки, заправил рубаху, закатил рукава. Протер платочком запотевшую лысину.

— Устали? — спросил.

— Мы ж ничего не делали! — ответила Надя.

— Хотели монастырь вблизи посмотреть? — спросил Тышко.

— Давно об этом с Ваней мечтали.

— Тогда идите за мной. У нас есть немного свободного времени.

Тышко короткими ногами засеменил от шумящего рынка с напряженной суетой в ту сторону, где город обрывался к речке, туда, где начинались холмы.

Едва успевали за ним. Миновали приземистые магазинчики, заготовительные пункты, разные конторы. Пошли мимо серых домов с усталыми, озабоченными людьми, которые только просыпались.

Дорога спустилась вниз, и перед нами открылась в своей неповторимости старая крепость. Островок неприступности, недосягаемости. Возвышалась над нами на горе, со всех сторон окруженная кирпичной стеной с небольшими бойницами.

Остановились, как завороженные. Сразу узнали купола, строительные леса. То, что видели из деревни. Ниже, на холме, открылась неизвестная панорама. Основной храм окружали старые здания, которые начали рушиться, но не потеряли своего величия.

Прятались в зелени деревьев. Издали недоступные взгляду. Даже представить не могли, что все это существует в нескольких километрах от нашего села.

— Что застыли? — усмехнулся Тышко.

Лицо его раскраснелось от ходьбы и начинающейся жары. Видно, давно наведывался в монастырь и соскучился по нему.

— Не представляла такую красоту, — призналась дочь, прикрывая маленькой ручкой, как козырьком, глаза.

— Здесь целый городок, — воскликнул я.

Тышко увлек нас к воротам в бывший монастырь. С левой стороны от них виднелись дверь и защищенное металлической решеткой окошко.

— Проходная, — объяснил Тышко.

Зашли в помещение. Там стояло пару вертушек, к которым прижималась кабинка охранника. В ней сидел знакомый мне дядя Петя. Смуглый, с черными волосами, мужчина, уже утративший свою свежесть. Несколько раз заходил к нам домой. Благо, жил в нашем селе.

Рядом с ним на столике лежали кусочки мелко порезанного сала, несколько помидоров и четвертинка магазинного хлеба.

Петя узнал нас, прикрыл еду бумагой и встал навстречу.

— Здоров! — протянул ему руку Тышко.

— Сегодня выходной, никого нет, — насторожился Петя. — Что вас сюда привело?

— Монастырь детям хочу показать.

— Гаврилыч, ты в своем уме? Это ж военный завод. Хочешь за решетку угодить?

— Старый город умирает. Сам бывший монах, знаешь. Мы с тобою видели эту красоту. А наши дети — нет. И, наверное, никогда не увидят.

— Возьму телефон, позвоню, куда следует. Другие виды придется созерцать.

— Не трясись! Прошли те времена. Уже ничего не будет.

— Хватит с меня. Пожить еще хочется.

— Уважь, Петя! Не мне — детям. Видишь, как у них глаза горят.

Петя колеблется с минуту. Оглядывается вокруг. Берет ключи.

— Только быстро! Не дай Бог, узнает начальство.

Ведет нас к старому знакомому, которого сегодня предстоит узнать поближе.

— Это собор Рождества Пресвятой Богородицы, — объясняет. — Сколько он видел на своем веку, сколько раз перестраивался, ни словом сказать, ни пером описать. Пережил смутные времена, крестьянские восстания, войны, революцию…

— Сейчас находится под угрозой исчезновения, — добавляет Тышко.

— Еще в летописях XII века неоднократно упоминался деревянный острог, на месте которого в конце XVI построили каменную цитадель, — продолжает бывший монах. — Называлась она Кремлем и была шестиугольной в плане, с круглыми угловыми башнями и квадратной надвратной.

Не случайно здесь поселились монахи, в случае войны защищали монастырь-крепость…

Подвел к трехэтажной постройке, в которой сейчас цех завода.

— В ней трудно узнать Иоанновскую церковь, — сказал. — Несмотря на внушительные размеры, ее одноглавый силуэт хорошо вписывался в ансамбль. После революции, когда монастырь ликвидировали, купол снесли. Церковь стала похожа на большой жилой дом.

— Здесь сейчас гараж, — объясняет Тышко, показывая на продолговатое одноэтажное здание.

Оно наполовину разрушено. Везде валяется металл, разлито масло, стены исписаны, закопчены.

— Смотреть больно на такую срамоту, — возмущается Тышко. — Не верится, что наши люди на такое способны.

Подходим к колокольне. Невольно останавливаемся, чтобы потрогать ее стены, пощупать руками историю.

И мы, и взрослые несколько минут стоим без движения. Мне кажется, что в такие минуты перед глазами проходит вся жизнь. Как на исповеди, о которой нам говорила бабушка: все хорошее и плохое.

— Теперь видите, что теряем? — обращается к нам с Надей Тышко.

— Постройки разрушаются, — говорит Петя. — На куполах нет покрытия, виднеются черные доски. Дожди и ветры убрали верхний слой штукатурки. В нескольких местах стены потрескались. Но все равно не оставляют людей равнодушными.

— Недолго им осталось стоять, — говорит Тышко. — Хоть и строили раньше добротно.

Петя добавляет:

— Здесь творилась история не только нашего городка, но и всея страны. Сначала Киевской Руси, затем государства Российского. Забыли! Все забыли!

— Короткая у нас память, — соглашается Тышко. — Вот в чем беда.

Бывший монах уже не помнит о неприятностях, которые могут ожидать, если узнают, что он пустил на военный завод посторонних людей. Увлекает нас в Иоанновскую церковь, где теперь находится цех. Здание построено прямо на отвесной кирпичной стене.

Даже то, что осталось от штукатурки на фасаде, свидетельствует о его богатой отделке. К сожалению, уже несколько десятилетий помещение не ремонтировалось. Его вроде бы проверяют на выживаемость: сколько выстоит без ремонтов. В нем такой же развал, как везде на площадке. Помещение эксплуатируют беспощадно.

Поднимаемся на второй этаж. В несколько рядов — станки. В одном месте разворочен пол.

— Посмотрите, як ваши прадеды строили, — обращается к нам с Надей Петя.

Показывает в несколько обхватов дуб.

— Сейчас в лесу такого днем с огнем не найдешь, — объясняет Тышко.

Со второго этажа смотрим вокруг. На речку, луга, озера, леса. Все лежит под нами. Создается впечатление, что парим над всем этим. Столько свободы, простора, тишины. И Вечности.

Петя задумался, смотрит вниз и уже никуда не спешит.

Выводит нас из оцепенения отец Нади:

— Хорошего — понемножку. Пора бежать.

3

К нашему возвращению женщины продали товар и успели походить по рядам. Сидели на возу, рассматривали покупки. В основном — школьные принадлежности: учебники, тетради, ручки, карандаши…

— Где бродили? — спросила недовольно Маша, увидев нас.

— Не представляете! — выпалила сияющая Надя. — В монастырь ходили.

— Видели собор Рождества Пресвятой Богородицы и Иоанновскую церковь, — добавил восторженно я.

— Мы волновались, куда вы запропастились, — другим тоном произнесла Маша. — И батько не предупредил.

— Думал, что успеем, пока распродадите товар, — заметил Тышко.

— Индюк тоже думал…

Разговор супругов прерывает бабушка.

— Иоанновскую церковь развалили окончательно!?

— Цела, цеха там сейчас, — отвечает Тышко. — Такой бардак устроили. Смотреть тошно.

— От наших людей всего можно ожидать, — говорит Маша.

— О, Господи! — возводит руки к небу бабушка. — Причем тут люди! С властей спрашивать трэба.

Слушаем с Надей разговор старших. Находимся под впечатлением увиденного. Даже порушенный и обезображенный монастырь настолько впечатлил нас, что не можем прийти в себя.

Неожиданно бабушка опять меняет тему разговора.

— Боже мой! Совсем забыла. Ваню, идем быстрее. Останешься без башмаков.

Базар в нашем районном городке начинался рано. Точно вихрь проносился по селам. Тысячи людей стекались на рынок, чтобы решить свои проблемы. Через несколько часов он пустел.

Крестьяне через час-другой спускали цены на продовольствие, сразу покупали нужный промышленный товар, продукты из магазинов и спешили обратно домой. Там их ждали неотложные дела.

Без них базар выдыхался. Продавцы на машинах сворачивали товар и уезжали. К полудню ничего не напоминало о той толчее, которая царила здесь утром. Лишь когда дворники не успевали вовремя убрать, над асфальтированной площадкой летали газеты, оберточная бумага и другой мусор.

Поэтому бабушка так разволновалась. Сразу повела меня по рядам.

Люди спешат, что-то тащат, толпятся. Но когда выбирают товар, идут неторопливо. Как по храму, чтобы никого не задеть, никого не обидеть и ничего не упустить. Ведь здесь исполняются самые заветные желания. У одних — купить, у других — продать.

Здесь почти не бывает случайных людей, которые приходят просто развлечься. Базар — это такой же труд, как работа на ферме или в поле. Надо порядком попотеть, чтобы что-то купить или продать.

Неторопливо идем с бабушкой и Надей по рядам, всматриваемся в обувь. Торгуют с кузовов автомобилей. Иногда между ними натянуты бечевки. Товар аккуратно разложен на брезенте, а то и прямо на асфальте.

Не до жиру, быть бы живу. Желания покупателей не отличаются изысканностью. Они самые простые, насущные: продукты питания, одежда, обувь, предметы обихода.

Как у меня. Указываем на ботинки, как говорит бабушка, на башмаки, и просим их показать. Продавцы едва успевают поворачиваться. Подают нам обувь, от которой воротит.

Ботинок моего размера полно. Промышленность наладила их выпуск. Поставила на конвейер. Но сшиты они по одной колодке. Смотрятся аляповато, как лапти. Возникает подозрение, что и проносятся недолго.

Наконец, увидел коричневые ботинки. Аккуратные, с надежной каучуковой подошвой. Что особенно поразило: прошиты подошвы и края, застегивались на молнии, которые тогда только входили в моду.

— Эти мне подойдут, — сказал, когда тщательно разглядел, подержал в руках.

— Стильные! — улыбнулась Надя.

— Давайте померяем, — попросил бабушку.

— Наверное, дорого стоят, — засомневалась она.

— Пусть померяет, — поддержала меня Надя.

Взял один ботинок. Надел на ногу. Бабушка прощупала руками обувь. Где заканчивается большой палец. Подъем. Ботинок — точно по ноге.

— Як? — спросила бабушка. — Не жмет?

— Сшит на меня, — ответил.

— Будем брать?

— Не думайте! — сказала Надя. — Покупайте.

Бабушка еще раз проверила, как прошиты ботинки, насколько легко закрываются молнии. Качество кожи. Ничего не вызвало у нее замечаний.

В то время изредка появлялась импортная обувь, которая поступала из братских стран. Именно она и попалась нам.

Но легко сказать «не думайте», если в кошельке финансы поют романсы, еще не завезено топливо, рассчитывать на какие-то деньги особо не приходится.

Понимаю: нашей семье не до жиру, быть бы живу. Одеть меня хоть в какие-нибудь ботинки. Но что-то всколыхнулось во мне, загорелось, зажгло жажду красивого. Так захотелось поносить ботинки, не похожие на ширпотреб, который гонят обувные фабрики, что наши семейные проблемы отошли на второй план.

Надя уловила мое настроение. Поддержала меня.

— Во, ботиночки! — прошептала.

У бабушки испортилось настроение. Спрятала от нас глаза и не знала, как возвратить обувь обратно.

— Милая, — наконец обратилась к молоденькой продавщице. — Сколько стоят башмачки с каемочкой?

— Дорого!

Назвала цену.

Лицо бабушки окончательно помрачнело. Возвратила башмаки продавцу.

— Идем отсюда.

Мы с Надей не спешили.

— Идем! — повторила она.

Это значило, что денег, которые наторговала бабушка и сегодня, и еще раньше, не хватало. Она боялась трогать заначку. Стояла вторая половина августа, а мы не завезли топливо.

С другой стороны, нечего обуть в школу. Учиться надо. И босиком не пойдешь.

Даже молоденькая продавщица поняла то, до чего не доходило наше с Надей сознание. Не хватает денег. Что тут неясного?!

Бабушка отвела нас в сторонку и доходчиво объяснила:

— Ваню, башмаки дорогие. Давай выберем дешевле.

— Не хочу носить лапти, — ответил. — Отец вам добавил, хватит.

— Слышал, что он сказал: на самый крайний случай. Вдруг топливо привезут.

Понимал, что топливо значило для семьи больше, чем какие-то башмаки. Но как перебороть себя? Наваждение продолжалось. Словно в сумерках вспыхнула яркая звезда и с каждой минутой разгоралась над куполами собора Рождества Пресвятой Богородицы. Рядом переливались темным блеском, словно две спелые сливы, глаза моей сверстницы.

Сказал без колебаний:

— Тогда не хочу никаких.

Бабушка ничего не ответила, возвратились на стоянку лошадей.

— Пусть дороже. Покупайте, — посоветовала Маша, выслушав рассказ бабушки. — Они у нас и так ничего не видят.

— Как игрушка, ботиночки! — загорелись глаза Нади.

— Башмаки добротные, ничего не скажешь, — согласилась бабушка. — Только за че покупать-то!?

— Купите ботинки! — срывающимся голосом прошу.

— Милый! За че?!

Тышко не вмешивался в разговор. Тянул самокрутку. Поправлял сбрую, проверял вещи на возу. Поглядывал на небо, где разгорелось солнце и, наверное, прикидывал, что пора ехать домой, чтобы успеть к обеденной дойке. Семья председателя сельсовета тоже держала корову.

Конец ознакомительного фрагмента.