Очень важный маршрут. «Коммерсантъ»

Григорий Ревзин

«Очень важный маршрут» – книга, в первую очередь, о времени. Том времени, которое попытались сохранить заинтересованные люди с помощью атрибутов эпохи. Времени, которое в одном музее – застыло, а в другом неумолимо бежит вперед. Времени, которое экономит читатель, поскольку красочные описания и всесторонний анализ создают впечатление настоящей экскурсии по малым музеям Москвы, гидом по которым становится профессионал своего дела – искусствовед, архитектурный критик и журналист Григорий Ревзин.

Москва гуманистическая

Музей предпринимателей, меценатов и благотворителей

Где это: м. Октябрьская, Шаболовская, ул. Донская, д. 9, стр.1, +7 (499) 237—53—49

Что это: музей истории меценатства и благотворительности

Что можно: увидеть фотографии, портреты, документы и личные вещи российских банкиров, купцов и промышленников — Армандов, Бахрушиных, Гучковых, Зиминых, Каверина, Мамонтовых, Морозовых, Прохоровых, Рукавишниковых, Рябушинских, Сафонова, Сытиных, Третьяковых, Шелапутиных, Шехтеля и многих других

По дизайну этот музей больше всего напоминает общую квартиру, куда сселили потомков всех этих купеческих фамилий, и они уж там живут среди старых фотографий, мебели и поутру выстраиваются в очередь в сортир в коридоре, маясь у крашенной в салатный цвет стены со следами мушиного засида.

Общая квартира

Я шел в Музей предпринимателей, меценатов и благотворителей, но выяснилось, что музея такого нет, хотя он есть в справочниках, путеводителях, и телефон есть, по которому отвечают. В 2005 году музей предпринимателей преобразовали в Музей акционерного дела и финансовой истории. Как и в ряде других случаев, акционирование здесь несло на себе печать подвоха. Музей предпринимателей остался и как юридическое лицо, и как экспозиция, но на нем вывеска: «Музей акционерного дела».

Видимо, когда предпринимателей поменяли на акционеров, исходили из опасения, что отдельный предприниматель как объект музейной экспозиции выглядит кричаще, другое дело — сотни акционеров. Я тоже боялся, что экспозиция, показывающая предпринимателей, будет какой-то кричащей. Она такой и оказалась, только кричащей не о том.

Я не видел в Москве музея такой степени обшарпанности. Думаю, с 1992 года, когда его создали из музея Ленинского райкома Москвы, тут никогда не делали ремонта. Старые грязные стены с выгоревшей масляной краской, со следами выдернутых гвоздей, от того, что на них когда-то висело, и вплавленными в краску проводами старой внешней проводки; окна и двери с бесконечными слоями той же масляной краски; треснувшие подоконники; грязные старые стекла; ряды стульев, разных по дизайну, но одинаково просиженных; старые изящные, но пыльные и обшарпанные витрины; грязные, кое-где оторванные хрущевские батареи; карнизы без штор. Среди этого — фотографии и портреты Алексеевых, Морозовых, Рябушинских, Прохоровых, Рукавишниковых, Третьяковых, Сытина, Мамонтова, Ушакова.

Я знаю, что правильнее всего говорить собственно об этих людях, их делах и биографиях и музей только повод их вспомнить. Но меня слишком поразил сам музей. Макет Дмитриевского собора Владимира, отчего-то поставленный на продавленный стул рядом с огнетушителем. Старый разваливающийся ткацкий станок среди разномастных стульев актового зала. Узкая светелка жены, что ли, русского предпринимателя с ножной машинкой «Зингер». Шляпа на вешалке над дверью. И даже не все это в отдельности — а целиком.

Музей этот не государственный, а частный, и это полбеды.

В принципе находятся благотворители, которые дают музею денег. Еще полбеды заключается в том, что музей, как некоммерческую организацию, все время норовят выселить из дома N9 по Донской улице, заключая с ним договор аренды так, чтобы его надо было часто перезаключать. Чиновники ждут, пока предприниматели уж как-то отремонтируют свой музей, чтобы его отобрать чистым, а предприниматели не хотят его ремонтировать из боязни, что отберут. Так и живут — душа в душу. По дизайну этот музей больше всего напоминает общую квартиру, куда сселили потомков всех этих купеческих фамилий, и они уж там живут среди старых фотографий, мебели и поутру выстраиваются в очередь в сортир в коридоре, маясь у крашенной в салатный цвет стены со следами мушиного засида.

Это случайные обстоятельства, но чем больше ходишь по музею, тем больше находишь в них символического. Там в экспозиции есть Университет Шанявского. Он был основан на средства Альфонса Леоновича Шанявского его женой Лидией Алексеевной. Сам Альфонс Шанявский был генералом, но составил свое состояние, будучи директором золотодобывающей компании, семья его жены тоже владела золотыми приисками. На этот университет вовсю жертвовали средства русские предприниматели, многие кафедры носили их имена. Потом после революции университет закрыли, там была партшкола, имена основателей и жертвователей никто никогда не произносил. Потом в этом здании разместился РГГУ Юрия Афанасьева, а его главными спонсорами стали Ходорковский и Невзлин. Теперь их имена там тоже не упоминаются, да и в экспозиции музея об этом ни слова.

Это забавно, когда музея предпринимательства как бы нет, а есть музей акционерного дела, но его тоже нет, а есть музей предпринимательства под вывеской акционерного.

Это забавный музей, он прекрасно рассказывает о специфике истории русского предпринимательства.

Эти люди построили школы, училища, больницы, частные музеи, оперы, консерватории, храмы. Они построили улицы, площади, рынки — города. Это все можно увидеть в музее в виде пыльных черно-белых фотографий, изображающих обветшавшие строения с выбитыми стеклами. А построивших как бы нет. И дело тут не совсем в революции. Дело вообще в какой-то неясности их положения.

Государство и до революции как-то странно относилось к частному предпринимательству. Оно вроде и было нужно для экономики страны, но как-то не вписывалось. Предпринимателей всеми силами давили налогами, и стоило кому-нибудь придумать какое-нибудь выгодное дело, как государство сразу же стремилось объявить это государственной монополией и частный бизнес оттуда выдавить. И последовательно выдавливало — из торговли зерном, добычи нефти, производства металла, железных дорог, текстильного производства. Чтобы этому противостоять, русское предпринимательство начала века знало три стратегии. Во-первых, присутствие в деле иностранного капитала. Этого можно было достичь или через иностранного инвестора, или через вложение своих собственных средств под видом иностранного инвестора. Во-вторых, через приобщение к чиновничеству. Дети всех купеческих фамилий шли по чиновничьей линии, чтобы потом уж владеть своим бизнесом под прикрытием титула генерала или статского советника. Ну и, наконец, благотворительность — самое, надо сказать, неудачное прикрытие. За благотворительность, с одной стороны, давали ордена, что как-то способствовало, с другой — смотрели на это дело косо, потому что граждане получали что-то хорошее не от государства, а со стороны. Фигура урядника на частной железной дороге как-то не смотрится. Государство ревновало.

В принципе, формула договора, который царское правительство как бы заключило с предпринимателями, заключалась в следующем: бизнес в обмен на лояльность. Оно давало им заниматься бизнесом при условии, что монополия на политическую деятельность оставалась в руках имперской администрации. При этом договор конкретные чиновники соблюсти не могли из-за врожденного хватательного рефлекса и бизнес все время пощипывали, а защищаться от этого можно было общественным признанием. В музее предпринимательства особую любовь русского капитала к благотворительности объясняют религиозными соображениями, и это, вероятно, правильно, но вообще-то так получалось, что предпринимателям было некуда податься со своей общественной активностью, кроме как в культуру или в богоугодные дела.

Я ходил по этому музею и думал: интересно, как у нас в государстве передаются знания о том, как чего надо делать.

Ну вот вряд ли от царского режима к советскому, а потом к современному как-то удалось передать руководство под названием «Как нагибать бизнес».

Точно так же вряд ли и бизнесмены 1900-х годов могли как-то передать современным руководство «Как не нагибаться» с тремя главами: «Иностранный инвестор», «Превращение в чиновника» и «Благотворительность». Это самовоспроизводство неписаных правил, которое часто встречается в обществах аграрных, у охотников и скотоводов, но никак не в условиях динамично развивающихся общественных систем. А у нас — пожалуйста, работает. Государство само повторяет то, что делало и сто, и двести, и триста лет назад, и предприниматели тоже старательно осваивают формулу «бизнес в обмен на лояльность».

Этому музею цены нет. Даже не для предпринимателей, хотя им тоже полезно туда зайти, чтобы узнать, что с ними будет. Но больше для обычных граждан — для искоренения зависти. Предприниматели, дамы и господа, это в России совсем не такие люди, которые себе много заработали. Это невероятно талантливые люди, которые вам выстроили промышленность, транспорт, медицину, образование, музеи, консерватории и т. д. Им этого не прощали, они пытались защищаться, делая вид, что они иностранцы или чиновники, но у них не получилось. Их все равно поймали, разорили и всех сселили в грязную общую квартиру. И теперь они там живут. Чиновники ждут, пока они ее отремонтируют, чтобы их выселить, а они не ремонтируют — не хотят выселяться.

У Окуджавы, помните: «Оттого-то, знать, не весел дом, в котором мы живем, надо б лампочку повесить, денег все не соберем».

Музей Российского Красного Креста

Где это: м. Академическая, Черемушкинский пр., д. 5, +7 (499) 126—84—01

Что это: музей истории Российского Красного Креста с момента создания (1867 год) и до наших дней

Что можно: узнать о деятельности организации во время Крымской, Первой мировой, гражданской и Великой Отечественной войны, а также о ее работе в советский период в Лаосе, Вьетнаме, Армении и в наше время — в Чечне и Беслане

Красный Крест — институция, которая может эффективно работать, только если власть и общество признают ее полезность. Как только я это сообразил, я понял, зачем нужен этот музей.

Музей отмазки от родины

Так получилось, что музей Красного Креста и Красного Полумесяца я стал рассматривать с конца. Его директор, Татьяна Борисовна Кленицкая, была чем-то занята, запустила меня внутрь бывшего актового зала типовой школы в Черемушкинском проезде, где располагается московский Красный Крест, заперла дверь и убежала по благотворительным делам, а я пошел против движения экспозиции. В результате вначале у меня создалось ощущение, что это музей подарков.

Там большая витрина, заставленная мелкими штучками. Золотое блюдо, дар Пакистана, серебряная джонка, дар Вьетнама, чайный и кофейный сервизы, дар Болгарии, золотая тарелка, дар Кувейта, чайник, украинский дар, и такого под сотню — все чистое, свежее, пестренькое, с красными крестиками, как бы сказать, радостное. Разве что колокольчика, дара Валдая, нет. Эту витрину фланкируют два стенда со значками и медальками, выпущенными в связи с разными годовщинами общества Красного Креста и Красного Полумесяца, совместными конференциями и памятными датами.

У кого была в детстве коллекция значков, знают, как мелко и празднично они выглядят, когда их прикалываешь рядами на шелковую кремовую подушечку, как весело сияют и светятся, каждый день создавая веселое новогоднее настроение.

Дальше, за значками, идут две экспозиции, одна посвящена лагерям беженцев из Чечни, а вторая — Беслану.

Там фотографии, и как-то так получилось, что предметом экспонирования в основном служат дети. Что сказать? Весело и счастливо живут дети в палаточных городках беженцев.

Там расчудесный детский сад, снаружи как бы барак, обшитый сайдингом, а внутри добрые воспитатели, везде игрушки, дети кушают, застенчиво улыбаются, учатся читать веселые книжки с картинками, поют хором. Не хуже дела и у детей Беслана. У них там танцы, компьютеры, викторины, они делают разные поделки и гордятся полученными за них грамотами.

Когда я рассматривал прекрасную фотографию детей Беслана, танцующих в физкультурном зале, маленьких несколько истощенных девочек в черных балетных костюмах с черными лицами, я, честно сказать, был уже в состоянии, близком к шоку. Как-то слишком отложилось в памяти, что такое физкультурный зал с детьми в Беслане. По счастью, в этот момент вернулась Татьяна Борисовна (как выяснилось, автор этих фотографий) и направила меня на правильный путь.

Экспозиция на самом деле начинается с Крымской войны, с 1854 года, когда великая княгиня Елена Павловна организовала Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия для раненых воинов. На Елену Павловну мы напираем в связи с некоторым российским приоритетом перед швейцарцем Анри Дюнаном, основателем общества Красного Креста, который придумал это только в 1859 году, столкнувшись с девятью тысячами брошенных раненых в битве при Сольферино. Как бы получается паритет — Международный комитет Красного Креста, следуя логике нашей экспозиции, образуется из слияния дюнановской организации с российской. Потом следуют рассказы о Первой мировой, гражданской, отечественной, отдельные стенды посвящены деятельности советского Красного Креста в Лаосе, Вьетнаме, наконец, землетрясение в Спитаке, и дальше уже наше время. Все это Татьяна Борисовна обрисовала емко, но кратко, у нее была масса благотворительных дел. Впрочем, она не забыла акцентировать разные экономические неприятности, которые вынуждена переживать ее организация — все имущество Красного Креста в 1939 году отобрали и отдали Минздраву, Минздрав незаконно использует символ Красного Креста, министерство по чрезвычайным ситуациям тоже выделилось из Красного Креста, теперь российский Красный Крест живет почти исключительно на зарубежные гранты, русские бизнесмены ничего не дают.

Не знаю, может быть, все дело в том, что я зашел не с того конца, но историческая экспозиция на меня тоже произвела странное впечатление. Она была очень похожа на то, что я видел в части современной — такие же стенды, фотографии, медали, значки, но какие-то менее яркие. Фотографии черно-белые, значки не блестят, сестры милосердия, раненые и голодающие тоже улыбаются, но как-то неуверенно, а иные и вымученно, никто не танцует, мало детей, ни тебе тарелок, ни чайников.

Только товарищ Сталин на грамотах донору и наградных листах медсестрам — героям Советского Союза улыбается как надо, а остальные не тянут.

В целом экспозиция производит впечатление несколько макабрического прогресса — сначала-то они не очень умели все вот это делать, а постепенно у них стало получаться гораздо лучше — больше детей, грамот, юбилеев и улыбок.

Бывает такое состояние эмоционального ступора, когда не знаешь, как вообще реагировать. С одной стороны, я не знаю более чистой и благородной организации, чем Красный Крест. Я, кстати не понимаю, почему наши первые леди, в отличие от великих княгинь и императриц, перестали Красный Крест поддерживать — вот уж точно нет места достойнее и несомненнее и в человеческом, и в пиаровском смысле. И вообще от того, что весь российский Красный Крест финансируется на западные гранты, трудно испытать иное чувство, кроме острого стыда.

С другой стороны, я давно уже не видел такой экспозиции. Раньше-то на каждом шагу, в каждом райкоме, в каждом красном уголке обязательно были витрины, оформленные в этом стиле. Он назывался «дорогой Леонид Ильич» — тарелки, статуэтки, вымпелы, медальки-грамоты, фотографии радостных детей и танцующих народов СССР. А теперь это нигде не сохранилось, за исключением вот столь неожиданного места, как российский музей Красного Креста. И даже сама Татьяна Борисовна, хотя ее занятия куда как далеки от всего этого, выглядит совершенно как инструктор райкома по культуре или по делам молодежи образца 1975-х года. Добрая, официальная, заводная, ответственная хохотушка с цепким взглядом, просто родная сестра Валентины Матвиенко.

Я, наверное, потому еще был так потрясен, что был в музее Красного Креста в Женеве. Это очень страшный музей. Центральная часть экспозиции там — это открытый каталог жертв, такие каталожные ящики в железных контейнерах, и в них личные дела перемещенных лиц, беженцев, пропавших без вести — километры этих дел. А вокруг — экраны с кинохрониками, шествующие куда-то военные, бегущие штатские, потерянные дети, лежащие раненые и голодающие. Там вообще никто не улыбается. Честно сказать, там выть хочется.

А у нас, кстати, тоже есть маленький раздел с анкетами потерянных в конфликтах, образцы из архива, который мы вывезли из Германии после 1945 года. Но их мало, и они монтируются с благодарственными письмами нашедшихся благодаря советскому Красному Кресту. Была такая советская телепередача, «От всей души», ее вела Валентина Леонтьева, и там все потерянные счастливо находились прямо в зале. Как бы для нее заготовочка, и опять же все кончилось хорошо.

Там, в Женеве, у музея очень ясная задача. Красный Крест не только помогает жертвам гуманитарных катастроф, но и свидетельствует об этих катастрофах, чтобы они не повторялись. А здесь сначала даже непонятно, какая же у всего этого может быть задача. Я ходил по залам и размышлял об этом, и вдруг мне пришла в голову очень простая мысль. Красный Крест — это НКО. Некоммерческая гуманитарная организация, живущая сегодня преимущественно на западные гранты. А у нас к таким организациям специфическое отношение.

Когда товарищ Сталин в 1939 году разорил Красный Крест, пересажал активистов и вышел из Женевской конвенции, то он исходил из простой логики — на месте конфликтов не может быть нейтральных врачей и спасателей. Абстрактный гуманизм — буржуазный пережиток, а большевики — за конкретное зверство. И поэтому мы маскировали эшелоны с вооружением белыми флагами с красными крестами, а немцы наши эшелоны с ранеными, поскольку наш красный крест стал для них опознавательной мишенью. Мы и по сей день не очень признаем нейтральную гуманность, это у нас не принято, раздражает. Лечение раненых противника расцениваем как помощь врагу. Причем это точка зрения не только власти, это и электорат поддерживает. Вот тут казнили в Чечне Зарему Садулаеву и Алика Джабраилова, которые помогали чеченским же детям-инвалидам и сиротам. Реакция благородного джентльмена из интернета: «Ох, как сильно в жопе у правозащитников ща засвербит. Их же валить пачками начали. Я бы на их месте уже испугался! Не скрою — новость приятная. Кадырка в этом вопросе не стесняется, плюсик ему за это» (http://allan999.livejournal.com/6305703.html). Это наша родина.

Довольно трудно у нас быть гуманитарной организацией, а, к сожалению, Красный Крест — институция, которая может эффективно работать, только если власть и общество признают ее полезность.

Как только я это сообразил, я понял, зачем нужен этот музей. Это не совсем для людей, вернее, не для всех. Это музей отмазки от родины. Тем, кто вышел из силовой шинели, ничто так не мило, как стиль «дорогой Леонид Ильич», им вспоминается юность и родное безопасное. И они меняются.

Не думаю, что это кто-то специально придумывал, само выжило с 1970-х годов, но ведь работает! Президенты вместо того, чтобы делать, чего обычно делают с НКО, начинают умиляться. Да и как не умилиться? Дети улыбаются, пляшут, кто без ног — поют хором. Какая гуманитарная катастрофа? Видите, все хорошо, все поправили, все сытые, довольные. Над всей Испанией безоблачное небо, вся Ингушетия танцует и поет. Спасибо вам, господин президент, за содействие. Вот тут у нас для вас грамота от Международного комитета Красного Креста, глава МККК Якоб Келленбергер лично подписал, пожалуйста. А еще мы вам хотим вручить наш значок. На добрую память о Беслане.

Чтобы кто не обижался — это не цитата, а пересказывается вымышленный разговор с президентом, и президент тут не то, что можно подумать, а, скажем, Мурат Зязиков. В общем-то, игра в маразм — небольшая цена за жизнь тех, кого можно спасти. Так что замечательный музей. И его надо сохранить. Потом людям будет интересно посмотреть, как занимательно мы жили.

Музей Бутырской тюрьмы

Где это: м. Менделеевская, ул. Новослободская, д. 45, +7 (499) 978—75—46

Что это: музей в действующем СИЗО №2

Что можно: увидеть изделия заключенных — парусники, модель крейсера, карты, посмотреть на фотографии и прориси для татуировок, ножи, заточки, самодельные устройства для татуажа, а также дореволюционные кандалы, цепи, ошейники и многое другое

В эту тюрьму бросили Осипа Мандельштама. Лидию Гинзбург, Варлама Шаламова.

Функция неизменна

В Музей Бутырской тюрьмы проход как в тюрьму. В 1990-е годы пускали всех желающих, теперь — только по заявкам от юридических лиц. Сначала оформляют пропуск, надо ждать среди других граждан, чаще даже гражданок, чтобы войти в их безнадежные разговоры. «Семь лет. А адвокат говорит — два. А семь». Потом проходишь через три КПП, потом по плацу идешь во двор тюрьмы. Интересный плац — с противотаранными ежами, окутанными колючей спиралью Бруно. Ежи поставили по периметру для красоты. Двор тоже интересный. Тут виселица была, во дворе 1 августа 1946 года повесили генерала Власова. И еще 12 человек. А там уже проход в башню, где музей.

Башня называется Пугачевской, на том основании, что здесь сидел до казни Емельян Пугачев. На самом деле — не здесь.

Пугачева казнили в 1775 году, Екатерина II повелела строить Бутырский замок только в 1784-м. Пугачева не было, а вот в башне находится советское расстрельное помещение. Музей на четвертом этаже, а расстреливали на первом. Такое же помещение по габаритам, что и музей, только стены и пол — кафельные, мыть чтобы. Там сейчас склад тюремного магазина, с 1991 года уже тут не расстреливают. Но подполковник Александр Владимирович Полькин, который меня водил по музею, рассказывал, что старожилы еще помнят, как расстреливали. А чего ж, с 1991 года еще много старожилов. Там у них ежегодно проходит праздник, День молодого сотрудника. Приходят ветераны, вспоминают, рассказывают. Делятся опытом.

Там вообще много праздников. Когда меня водили, всюду готовились к всероссийскому Дню работника СИЗО, это 1 ноября. Всем тюремщикам велено было приходить в кителе с орденами, у кого есть, а низ — обычный. Еще у них проходит «Кубок павших бойцов спецназа и спецподразделений». Даже не знаю, как это себе представить. И конкурс «Мисс УФСИН» там проходит. Номинации «Мисс Нежность», «Мисс Очарование», «Мисс Женственность». Там большой женский корпус в Бутырке. Сотрудницы соревнуются в стрельбе, знании внутреннего распорядка, танцах. Праздничное очень это место. Тут кино снимали, «17 мгновений весны» и «Следствие ведут знатоки» тоже.

Я туда ходил со съемочной группой канала «Культура», они снимали фильм про телесные наказания. «Расскажите, пожалуйста, про порку», — смущаясь, спрашивала Александра Полькина, симпатичная сотрудница канала. «Пороли во дворе, — рассказывал подполковник, глядя на нее добрыми понимающими глазами. — Привязывали к козлам и пороли». «А теперь нет?» — надеялась она. «Теперь нет», — усмехался скупо, по-мужски. Там над входом в музей есть надпись c цитатой из Петра I: «Тюрьма есть ремесло окаянное, а для скорбного дела потребны люди твердые, добрые и веселые». Такой и есть подполковник Полькин.

Хорошо, когда у женщины такой конкретный интерес к телесным наказаниям. А мне что спрашивать?

Музей тут решили сделать в 1971 году. З/к делали, экспозиция совсем советская. Поверху круглой комнаты — фриз со сценами из жизни заключенных, развесистый такой, там и жизнь в камере, и каторга. На одном панно подпись: «Раф Айпетримов». Никогда не слышал фамилии такого художника. Ниже стенды с фотографиями. Часть — про историю заведения, часть — для судмедэкспертов. Фотографии татуировок. Коллекции железных предметов, проглоченных заключенными, чтобы попасть в больничку. Чаще глотают ручки от ложек. Потом — витрины с подлинными предметами. Ножи, заточки, самодельные устройства для татуажа. Еще ниже, на полу — дореволюционные кандалы, цепи, ошейники. В современной части коллекция прорисей для татуировок. На отрывках простыни, шариковой ручкой, на некоторых дарственные — «Бродяге от Бедолаги». Разные изделия заключенных — парусники, модель крейсера, карты. Как бы получается, что до революции узники сидели в кандалах и наручниках, а потом больше упражнялись в искусстве. На окнах башни — витражи с Пугачевым. В центре — столб с портретом Феликса Дзержинского (сидел тут с 1910 по 1917 год), доска почета с начальниками Бутырки с 1950-х. Интересно, что долго они как-то не задерживаются. Начиная с 1991 года начальник Бутырки почему-то проживает на своем месте не больше трех лет.

В эту тюрьму бросили Осипа Мандельштама. Лидию Гинзбург, Варлама Шаламова. Вот сюда, в эти камеры. В сталинское время в Бутырке было до 20 тысяч человек, а Казаков строил из расчета на три тысячи. В камеру на 27 мест запихивали 170 человек. По одному квадратному метру на заключенного у них получалось. Не то что круче кандалов, но тоже не разгуляешься. И несколько тысяч человек тут расстреляли — вот тут, в цоколе. На Архиерейском соборе Русской православной церкви были причислены к лику святых и прославлены как новомученики и исповедники российские XX века 136 узников Бутырской тюрьмы. Но про все это в экспозиции совсем нет материала. Советское время там иллюстрируется только идеей улучшения характера заключенного под влиянием пребывания в тюрьме. «Инженер Н. И. Хрусталев, бывший вредитель, стал главным инженером Беломорстроя. В 1933 году награжден орденом Трудового Красного Знамени». «Инженер К. М. Зубрик, бывший вредитель, стал талантливым инженером». Вот ведь «стал талантливым», а был простым вредителем. Полезное очень место.

И это ведь потрясающий памятник архитектуры. Матвей Казаков, 1784 год, ранняя неоготика.

И сохранность удивительная. Вот второй памятник казаковской неоготики — Петровский путевой дворец — совсем перестроили, а тут ничего не перестроили. Специалисты по охране памятников единодушно заявляют, что лучше всего для памятника — когда сохраняется функция. И здесь она как раз и осталась та же, была тюрьма и есть. И стандарт жизни практически не изменился, какие были у Казакова нормы, такие и остались. Ну, разве некоторое переуплотнение случается, но это уже не по нормам. То есть фактически вещь сделана в XVIII веке и с тех пор служит как новая. В знаменитом «Наказе депутатам, собираемым для установления законов Российской империи» Екатерина II среди прочего предлагала переменить правила тюремного содержания и, в частности — отменить тюремное заключение до суда по преступлениям, не связанным с прямым насилием над личностью (убийство и т.д.). Свое предложение она объясняла тем, что содержание в наших тюрьмах — это все равно что пытка, и, если на суде выяснится, что человек невиновен, получается, зря пытали. Предлагала, но не отменила, депутаты отсоветовали. И вот как выстроила тюрьму, так ее и используют, только парашу унитазом заменили, ввели центральное отопление и еще уплотнили количество заключенных в камере. И как раз это СИЗО, то есть изолятор досудебного содержания.

Тяжелая пассивность охватывает после посещения этого музея. Ну вот были цари, потом большевики, потом демократы, потом наоборот. При Николае сюда посадили Владимира Маяковского, а при Сталине — Осипа Мандельштама. Маяковского правда не расстреляли, он потом сам застрелился, а Мандельштама тоже если и расстреляли, то не здесь. «Из интересных постояльцев последнего времени упомяну Жанну Агузарову», — рассказывал подполковник Полькин. Вроде столько государств поменялось, а тюрьма что ж? Тюрьма всем нужна.

Так что очень важный музей. Буквально несколькими штрихами в ограниченном пространстве удается создать настроение тюремного смирения. Это очень важно для музея — передать самую суть демонстрируемого явления. А суть тюрьмы что же, в татуировках что ли или в ложках проглоченных? Она в тупом отчаянии перед неизбывностью зла.

Музей «Дом на набережной»

Где это: м. Кропоткинская, Октябрьская, Полянка, ул. Серафимовича д. 2, +7 (495) 959—49—36

Что это: дом, где жила советская элита

Что можно: увидеть документы, фотографии, личные вещи, книги предметы интерьера бывших обитателей дома

Дом на набережной — это вовсе не про то, какие в доме жили герои СССР, а про то, какие мученики его же.

Прощение элиты

Юрий Трифонов был одним из главных кандидатов на Нобелевскую премию по литературе 1981 года — в этот год он умер и премию не получил. Музей «Дома на набережной» — свидетельство силы его литературного таланта. Иногда так бывает. Не замечательный скульптор Растрелли, а Пушкин создал «Медного всадника». Не замечательный архитектор Борис Иофан, а Трифонов создал Дом на набережной. Он его назвал — до него это был Дом Правительства. И из него он создал символ человеческого измерения советской эпохи.

Музей — результат трансформации реальности литературой. Он сначала создавался совсем не для этого. Там была такая очаровательная, в 1930-х годах, дама — Тамара Тер-Егиазарян, сестра председателя Мособлисполкома, которая в 1980-х сделалась местной общественницей. Стены Дома на набережной сплошь покрыты мемориальными досками, и первоначально музей она задумала в том же ключе — как коллективный музей-квартиру видных деятелей советского государства. Ей под это дело выделили две комнаты уполномоченного НКВД при первом подъезде дома — мудрое решение, ведь иначе со временем музеев-квартир в этом доме было бы слишком много, а так есть одна небольшая коллективная.

А потом как-то так само стало получаться, что Дом на набережной — это вовсе не про то, какие в доме жили герои СССР, а про то, какие мученики его же. Музей сначала был при парткоме, потом народный, десять лет назад он стал муниципальным, а директором попросили стать Ольгу Романовну Трифонову, вдову писателя. То ли служение, то ли послушание.

На входе в этот музей теперь список репрессированных. Всего 800 человек. В доме 550 квартир, 2,5 тыс. жителей. Каждый третий репрессирован.

Дом сдали в 1931 году, и люди, встречаясь во дворах и на лестницах, на вечерах джаза в клубе имени Рыкова (нынешний Театр эстрады), в спецмагазине и спецпрачечной, — молодая элита нового государства — не очень понимали, что каждый третий из них погибнет в ближайшее время насильственной смертью, а половина выживших — это как раз палачи.

Страшная история. Но если бы не Трифонов, она была бы сравнительно отдельной. Это не про историю сталинских репрессий вообще, а про один специальный ее аспект, одно место. Это Дом Правительства. Тут жили старые большевики, партийные чиновники и верхушка силовых структур. Когда из элиты берут и расстреливают каждого третьего — это государственный переворот. Одни большевики отправили в лагеря других большевиков вместе с женами, иногда сестрами и братьями, родителями и детьми. Ну это их большевичья история. Пусть их, конечно, жалко, но тут не было случайных людей. Тут погибала элита, которая за десять лет до того уничтожала другую элиту и гуманизмом не отличалась. Пожали, что посеяли.

У Юрия Любимова в воспоминаниях есть рассказ о том, как печатали «Дом на набережной»: «По Москве пошел слух, что он (серый кардинал из Политбюро — Суслов) сказал: «Почему не печатают эту книгу? Эту книгу надо печатать. Мы все страдали. Мы все подвергались нападкам Сталина, мы все прожили этот страшный период. Печатайте эту книгу». Суслов подумал, что это про него, и исторически это действительно история про него, про его страхи. Но честно сказать, если бы рассказ про Дом на набережной был только про то, как некто Суслов боялся, что его сейчас возьмут и расстреляют, а рядом брали и расстреливали других Сусловых, а этот выжил, но всегда боялся, у меня бы она вызывала скорее какое-то удовлетворение. Проблема в том, что Трифонов добавил к этой истории совсем другое и от этого не отмахнешься.

Главный герой «Дома на набережной», подонок Глебов, он ведь ни на кого не доносит. Он просто не защищает своего профессора Ганчука. И он чужой в этом доме, и этот Ганчук в 1920-х годах тоже, чувствуется, тот еще был литературовед, он все вспоминает: «А знаете, в чем ошибка? В том, что в двадцать седьмом году мы Дороднова пожалели. Надо было добить». И казалось бы, в чем вообще коллизия — да душили бы в 1940-х тех, кто кого-то не додавил в 1920-х, сколько им угодно, ну мне-то что за дело? Но нет, не получается так. Приходит некто Трифонов и говорит: «Э, нет, парень, вот за то, что ты в стороне, что тебе нет дела до того, как кто-то кого-то душит, ты и будешь всю жизнь чувствовать себя подонком, это и есть твое главное деяние за всю жизнь». Трифонов простил этот дом, превратив из места государственного переворота в средоточие общенациональной трагедии, и сделал несочувствие тем, кого давят, отказ встать на их защиту смертным грехом. В смысле — от него нельзя очиститься, он всегда с тобой.

Музеи-квартиры всегда производят такое неприятное ощущение, что хозяин куда-то ушел, и ты тайно проник в его дом и рассматриваешь тут все без спроса.

Музей Дома на набережной производит такое впечатление, что хозяина забрали, а ты ходишь по дому репрессированного.

Там, конечно, интересно. Там потрясающая мебель ар-деко, которую Иофан спроектировал специально для дома и которой сначала были обставлены все квартиры (так что, когда семьи уничтоженных выселяли, им было нечего взять с собой, кроме одежды). Там замечательная американская радиола, пара к той, которую Рузвельт подарил Сталину. Там чудная фотография Сталина 1920-х годов, еще молодого, еще только замышляющего 1937-й, год палача. Там неумелый, наивный портрет Сталина, нарисованный Лепешинским. Но это такой случай, когда все это провоцирует не интерес к тому, как жили в Доме Правительства, а чувство вины за то, как они умирали. Как их выдирали из этих квартир с казенной мебелью и отправляли кого в лагеря, кого на расстрел, кого, как другого героя повести Трифонова, сторожем на кладбище.

У того же Юрия Любимова в рассказе о постановке спектакля на Таганке есть такой эпизод: «Когда они говорили об образе Глебова, они считали, что правильно показывают отрицательный персонаж, но когда возникли некоторые трудности при сдаче спектакля, то вместе со мной был очень известный и умнейший наш театровед Аникст. И там они сказали: «Ну зачем вы это показываете? И зачем нужно смотреть на эту мерзость, на этого персонажа главного, этого Глебова? Ну это ну было когда-то, ну прошло?» Так он не выдержал и сказал: «Что?! Как вы смеете говорить, что не нужно! Вы хотите что? — память отнять у нас всех?» — и начал кричать: «Я, я Глебов! Я ходил в этот дом, будь он проклят. Я себя так вел, я, я!». Благодаря этому музею у меня появилась возможность на минуту почувствовать себя мудрейшим и благороднейшим Александром Абрамовичем Аникстом. Эту реплику я бы вполне мог не только за ним повторить, но и сам выдать.

У нас такая страна, что, я думаю, рано или поздно на месте, скажем, галереи «Дача» появится музей Рублевки. Вопрос в том, найдется ли новый Трифонов, чтобы увидеть в истории заурядного госпереворота общечеловеческую трагедию. Большие писатели появляются реже, чем меняются элиты, и не каждой выпадает такая удача, чтобы ее поняли и простили. Этим — выпала.

Сахаровский центр

Где это: м. Курская, Чкаловская, Таганская, ул. Земляной вал, д. 57, стр. 6, +7 (495) 623—44—01 / 623—44—20

Что это: музей истории СССР, рассказанной через призму политических репрессий и сопротивления общества режиму

Что можно: увидеть приговоры, справки о реабилитации, справки об освобождении, письма, ватники, «Хронику текущих событий», фотокопии «Архипелага ГУЛАГ», радиоприемники, пластинки «Битлз» и многое другое

Строго говоря, не музей, скорее зал для урока за все хорошее, против всего плохого.

Скелет в шкафу

Музей и общественный центр имени Андрея Дмитриевича Сахарова «Мир, прогресс и права человека» даже называется так, что в этом названии есть обезоруживающая своей искренностью беспомощность. Настолько очевидно, что можно было как-то половчей название придумать, что ясно — тут от всякой ловкости и придуманности сознательно отказываются. Примерно такая же и экспозиция музея.

Коллекции в прямом смысле у него нет — есть архив, но его не показывают. Музей состоит из стендов на одной стене, двух рядов стеллажей и одной сдвижной конструкции. На стендах коллажи из официальной жизни СССР, они заключены в большие стекла и выглядят очень хорошим оформлением школьного кабинета истории на тему «Этапы большого пути» — Ленин на трибуне, парады, физкультурники, ДнепроГЭС, война, космос, олимпиада. Напротив, на стеллаже — экспозиция «Репрессии в СССР» — красный террор, Соловки, раскулачивание, Беломорканал, ежовщина, военные репрессии, борьба с комполитизмом, ХХ съезд. Между рядами стеллажей — частная история. Слева — жизнь в ГУЛАГе, фотографии из личных дел, приговоры, справки о реабилитации, справки об освобождении, письма, ватники, орудия труда, посуда. Справа — история сопротивления в СССР, подпольные организации, церковь, диссидентское движение, «Хроника текущих событий», фотокопии «Архипелага ГУЛАГ», диссидентская кухня, искусство андерграунда, приемники для вражьих голосов и пластинки «Битлз». На сдвижной конструкции — биография Сахарова в картинках. Если сдвинуть — получается зал для заседаний и кинопросмотра.

Строго говоря, не музей, скорее зал для урока за все хорошее, против всего плохого. Но у него тем не менее есть образ. И этот образ, скажем так, соотносится с названием.

Евгений Асс, гуру современной архитектуры в Москве, сделал этот музей в 1996 году. Для того чтобы оценить его проект, нужно помнить, что первый магазин ИКЕА открылся в Москве только в 2000 году, потому что если это забыть, то можно понять все неправильно. Вот все, что принесла в нашу жизнь ИКЕА, — честность, доброжелательность, протестантскую скромность, открытость, демократичность, стертость, как бы некоторую безымянность дизайна и легкий привкус зарубежности, — все это Евгений Асс нашел еще за четыре года до того, как нам это привезли из Швеции. Даже стеллажи его выглядят, как остроумная комбинация из полок «Билли», «Ивар» и «Лайва», а в целом экспозиция, скромная и чистая, кажется вариацией на тему икейского зала «аккуратный дом», только в несколько более меланхолическом варианте.

И когда ходишь по этому залу, думаешь, что это невероятно странно. Все же все то, что связывается в голове с именем Андрея Сахарова, будь то термоядерная бомба или крах СССР, настолько грандиозно, что как-то это меньше всего ассоциируется с таким дизайном.

Ну что угодно ожидаешь в этом музее увидеть, но никак не образ ИКЕА, гениально предсказанный Евгением Ассом за четыре года до того, как он появился в Москве (хотя, справедливости ради, скажу, что в Венгрии уже этим торговали).

И все время задаешься вопросом: что же он имел в виду, как это могло получиться, какой смысл?

У ИКЕА главная идея в том, чтобы создать европейскую норму. Вот нормальная жизнь — честная, скромная, доброжелательная, удобная, без катаклизмов неумеренного артистического эффекта, богатства и нищеты. И человечная, когда кабинет — он не официальное место, а и для жизни тоже. И все так естественно, демократично, открытые полки, скрывать нечего. Без задней мысли. А здесь шкафы, а в них одни скелеты. Чудовищная мука двух поколений. Фотографии взрослых — вроде три на четыре, а они кричат громче картин Йозефа Бойса. Фотографии детей, погибших в голодомор, — ну просто Освенцим. Но так аккуратно все это уложено, в папочках, в рамочках. В архиве наведен порядок, и даже место для пластинки «Битлз» нашлось, в порядке сопротивления тоталитаризму. Должно же быть что-то хорошее?

Конец ознакомительного фрагмента.