Русалка гриль

Владимир Плешаков, 2015

Автор предлагаемых рассказов – режиссер, киносценарист, телеведущий, но сам себя он называет путешественником. Путешественником в возможные миры. Вот и действие его рассказов происходит то в горном ауле, то на столичной тусовке, то в Северном ледовитом океане, то в древней Иудее; из провинциальной пивной переносится в королевство Сиам, а из обычного трамвая – в космические высоты. Автор с прихотливой фантазией смешивает сатирический реализм с интеллектуальным мифом, фантастические обстоятельства с почти пародийной стилизацией, не знает удержу в выборе мест действия и эпох, и всякий раз удивляет читателя непредсказуемым финалом, который, по словам автора, и для него самого – всегда полная неожиданность.

Ужин

Стоило костру разгореться, и окружающий полумрак как будто стал ещё темнее. А когда вода в котелке закипела, была уже настоящая ночь. Рыжий всыпал в котелок крупу и помешивал её, я резал на маленькой доске овощи. Мы продолжали наш бесконечный спор. Сначала появились звуки — треск сучьев, невнятные голоса, чей-то хохот (наверное, близнецов), а затем к костру вышел учитель, и с ним все наши. Андрей нёс ворох сучьев, хотя дров у нас было достаточно.

— Как раз вовремя, — сказал Рыжий, — уже почти готово.

Учитель первым уселся у костра и вытащил из мешка стопку мисок. Ребята разбирали миски и рассаживались по кругу. Учитель внимательно посмотрел на Рыжего и спросил:

— О чём вы тут так оживлённо спорили, когда мы подходили?

Рыжий замялся:

— Да так… о грехе!

Пётр всхохотнул баском, прыснули близнецы.

— Ну вы нашли тему, — засмеялся Андрей.

— Тема как тема, — сказал учитель. — О каком-то конкретном грехе или вообще?

Я подошел к костру с большой миской с наломанным хлебом:

— Вообще и в частности…

Рыжий глянул в мою сторону и сказал:

— Вот он говорит, что обжорство не грех.

— Чревоугодие, — поправил учитель.

— Ну, чревоугодие. Не важно. Ну, ест человек много, аппетит хороший, может себе позволить. Кому он вредит? Нет, если уж совсем много, то, конечно, вредит своему здоровью, а так-то больше никому…

Забавно, что в это время все активно орудовали ложками — похлёбка нам явно удалась.

— А вы что думаете? — спросил учитель парней.

Андрей облизал ложку:

— Если вкусно, то что ж здесь плохого? Конечно, мог бы поделиться с кем-то, не всё ж одному съедать…

Пётр пробасил:

— Может, он и делится! Откуда ты знаешь? Мы ж не про жадность говорим, а про обжорство.

Учитель снова поправил:

— Про чревоугодие.

— Чревоугодие, — согласился Пётр, — какая разница!

Учитель взял из миски кусочек хлеба:

— В том-то и дело, что разница есть. Обжорство это категория, скажем, так, количественная. Человек ест слишком много. Может, что-то не в порядке с организмом, может, много голодал раньше. Не важно. Чревоугодие — это другое. Человек живёт, угождая своему чреву, животу своему. То есть, всё, что он делает — всё для брюха, всё во имя брюха. Своё время, свои душевные и физические силы он тратит только ради еды. Еда для него — ценность абсолютная. Вот что такое чревоугодие.

Близнецы толкали друг друга в бок, шепча:

— Ты, брюхо!.. Сам ты брюхо!..

Рыжий наморщил лоб:

— То есть, чревоугодие не потому грех, что кто-то много ест, а потому, что он только о еде и думает? Ни о близких, ни о долге, ни о душе, только о еде!

Учитель кивнул, улыбаясь:

— Примерно так. Кстати, о долге. Кто моет посуду?

Близнецы горестно вздохнули и начали собирать миски в стопку.

— Ну, а с другими грехами что? Разобрались? — спросил нас с Рыжим учитель.

— Не со всеми, — пробормотал я.

— С какими еще не разобрались? — чересчур резко вскинулся Рыжий.

— Например, с предательством, — сказал я и серьёзно посмотрел на учителя.

— А с предательством-то чего не ясно? — пророкотал Пётр. — Тут уж всё однозначно. Это вам не черве… чрево… угодие! Предательство — оно и есть предательство!

Рыжий заступился:

— Нуу, тебе всегда всё ясно!

Пётр приподнялся:

— Зато вам, умникам, всегда чего-то не ясно! — и посмотрел на учителя.

Учитель вздохнул:

— Когда всё ясно и всё однозначно — это хорошо. Но когда что-то неясно — это тоже хорошо.

Потому что, только задавая вопросы, человек учится. Сомнения — ворота к мудрости, — так говорят. И возможно, иногда полная ясность говорит не о глубоком понимании, а всего лишь о неумении задавать вопросы. Это ведь тоже умение — сомневаться. Вот ведь и огня бы у человека не было, — он махнул рукой на костёр, — если б какой-то, как ты говоришь — умник, не засомневался бы. Не задал себе вопрос: а можно ли не дожидаясь, пока молния ударит в сухое дерево, сделать огонь самому? Спросил себя — и начал пробовать, мучиться. Тер палочки друг о друга. А потом увидел, как кто-то высек искру, ударив камень о камень, и подумал: «Да вот ведь она, маленькая молния!» Положил сухой мох, взял два камня, и — оп! — развёл первый в истории костёр. Так что, благодаря сомнениям и вопросам, человек и стал человеком.

Близнецы, вернувшиеся с реки, смотрели на учителя, как на сказочника, раскрыв рот, Пётр согласно кивал своей огромной кудрявой головой, Андрей наморщил лоб, открыл было рот, но Рыжий его опередил:

— Это понятно. Но нельзя же сомневаться во всём. Есть ведь вещи, ну, незыблемые, которые нужно просто принимать или не принимать, но не надо в них сомневаться! Сомнения могут быть губительными…

Учитель, довольный, кивнул:

— Совершенно верно. Для ума неподготовленного сомнения могут быть губительными. Это и созидательная, но и разрушительная сила. Как и любым орудием, им надо уметь пользоваться. И я бы хотел, чтобы вы этому научились. Подготовили свой ум, свою душу. Были крепкими в своих убеждениях и не боялись сомнений. Для этого нужно задавать себе и другим вопросы — иногда странные, неожиданные, даже неудобные. Рискованные. Задавать — и учиться находить ответы. Как вашим мышцам нужна тренировка, так и вашему уму, иначе он захиреет, ослабнет.

Пётр улыбнулся:

— Я понял. Вот вы зачем нам всякие ваши каверзные загадки всё время загадываете!

Учитель склонил голову, вздохнул и улыбнулся Петру:

— Не загадки. Мне не нужно, чтобы вы угадали ответ. Ведь в жизни редко бывает так, чтоб верный ответ был лишь один. Мне нужно, чтоб вы думали над ответом, размышляли, искали его. Эти поиски в каком-то смысле уже и есть ответ…

Он достал кожаную флягу, вынул пробку и припал к воде. Утолив жажду, учитель протянул флягу перед собой, вопросительно глядя на нас. Андрей кивнул и взял флягу, но перед тем, как попить, сказал:

— Это всё так. Но… по поводу предательства. Ведь с ним-то всё-таки всё понятно. Предательство — это плохо. Значит, это грех. В чём тут сомневаться?

Учитель поднялся, разминая и потягивая затёкшие мышцы:

— Всё понятно, говоришь? Но вот что сказал мне как-то один очень неглупый знакомый… он сказал: мы все предатели, а потому не можем никого обвинять в предательстве.

Ребята забормотали, переглядываясь:

— Как это — все предатели? Почему?

Рыжий тоже возмущался вместе со всеми. А учитель продолжал:

— И я, друзья мои, среагировал точно так же. Но собеседник объяснил мне, что имел в виду. «Каждый из нас, — сказал он, — предаёт надежды и ожидания наших родителей, становясь не тем и не таким, каким и кем они нас представляли и хотели бы видеть». Мы говорим: «У нас собственная жизнь, и мы вправе распоряжаться ею по своему усмотрению». Это так. Но дали эту жизнь нам наши родители. Они наши создатели, и тоже вправе желать, чтоб их создание отвечало их планам. Но их творение отворачивается от них и уходит в «свою собственную жизнь», тем самым предавая своих создателей. И это не всё. Мы и собственные ожидания и надежды тоже предаём. В детстве мечтаем об одном, а в юности потешаемся над этими мечтами, считая их наивными, нереальными. Но, когда повзрослеем, то уже и юношеским мечтам приходит конец, и у нас совсем другие цели и устремления. Так мы предаём сами себя. И не один, не два раза в жизни, а на всём её протяжении. Мы покидаем родной дом, предавая его. Мы уезжаем в чужие края, предавая свою родину. А если возвращаемся, в конце концов, обратно, то ещё раз предаём — ту землю, что была нам второй родиной. Неблагодарные предатели. Мы предаём свои способности и таланты. Ведь ими, поверьте мне, одарён каждый. А реализовали их лишь единицы, остальные — предатели, наплевавшие на имеющийся у них дар, — ради выгоды или ради спокойствия. Или просто от лени. Мы заводим собак или кошек, или лошадей, — не важно. Большинство животных умирают гораздо раньше человека. И вот они уходят от нас, посвятив нам всю свою жизнь без остатка. Уходят, а мы остаёмся. Предаём их, и видим это в их гаснущих глазах. А затем заводим новых любимцев, предавая старых повторно. И уж конечно — предаём людей, которые тоже умирают прежде нас. Обещаем помнить их вечно, зная, что предадим и это обещание. И таким обещаниям нет счёта в нашей жизни. Кому мы только не раздаем всяких авансов, заверений и обещаний! И сдерживаем лишь ничтожную часть из них, предавая остальные и предавая тех, кому обещали. Мы предаём влюблённых в нас, когда не отвечаем им взаимностью. Мы предаём наших учителей, забывая всё или почти всё, чему они нас учили. Мы предаём также и наших учеников, когда перестаём понимать их и понимать, чему же мы их учим. Мы предаём своих друзей, когда становимся богаче их, вызывая в них зависть, и когда становимся беднее их, вызывая в них смятение. Мы предаём здравый смысл, когда поступаем нелогично, и предаём совесть, когда поступаем в соответствии со здравым смыслом. Любовь заставляет нас забыть о долге, предавая его. Либо чувство долга берёт верх, и мы предаём любовь. Мы ежедневно вредим собственному телу, изнуряя его или балуя, предаём его — то вредной пищей, то излишествами, то, напротив, голодом. Мы предаём нищих, когда не подаём им. Но, подавая, мы развращаем их, то есть опять же предаём. Когда едим, предаём голодных, когда пьём, предаём жаждущих. Делимся с одним, предаём всех остальных. Так говорил мне этот мудрец. И это еще не всё. Мы предаём своих детей, отпуская их во взрослую неизвестную жизнь, а может, предаём их ещё при рождении, потому что знаем изначально, что наступит день, и мы отпустим их. Мы предаём даже нашу старую одежду, когда выбрасываем её за негодностью. А ведь она годами верно служила нам. Мы предаём книги, которые не читаем, и предаём те, что прочли и забыли. Больной предаёт врача, когда умирает, это так. Но он предаёт его и когда выздоравливает, потому что перестаёт быть больным, и больше не нуждается в лекаре. Мы предаем того, кто метёт улицы, когда сорим. Но и не соря, мы лишаем его работы, предавая его тем самым. Мы предаём ученых и всю науку своим незнанием или полузнанием. Мы предаём власть, презирая её или подозревая её, а власть с удовольствием предаёт нас ежедневно. Мы предаём язык свой, не умея им толком пользоваться, говоря косноязычно и смутно. Мы предаём своих предков, не помня, кем они были и как их звали. Мы предаём своих потомков, не оставляя им наследства. А оставляя — лишаем их свободы, а значит, предаём. Мы предаём само время, растрачивая его попусту, убивая дни и часы, распоряжаясь им бездумно и расточительно. И даже нашу жизнь мы предаём, когда жалуемся или когда несчастливы, когда злимся или обижаемся. Мир соткан из предательств, взаимных и переплетённых, ежеминутных и растянутых длиною в жизнь. И все мы предатели. Все без исключения… вот что сказал он мне. И я долго молчал, как сейчас молчите вы. Все действительно молчали, в разной степени потрясённые. Никогда мы не слышали от нашего учителя ничего подобного. Обычно все его монологи дышали оптимизмом и душевным здоровьем. Но сейчас будто сдернули ткань, укрывающую бронзовый памятник, и стало видно, что он весь в трещинах и сколах.

Рыжий первым подал голос:

— Но ведь так говорил он? Вы ведь так не думаете?

Учитель очень серьёзно поглядел на него:

— Важно, что думаешь ты.

Андрей робко заговорил из полумрака:

— Но вы говорили, что мир соткан из любви. А теперь… как же это уживается? Любовь и предательство?

В глазах учителя появилась лукавинка:

— Оказывается, мы с тобой очень похожи, Андрей! Ведь я сказал ему то же самое. Но у странного мудреца был ответ и на это. «Любовь? — спросил он. — Что ж, любовь — это тоже предательство. Ведь, полюбив, мы выделяем единственного человека из всего мира. Ради него мы готовы на многое, в том числе на ужасные вещи. И если на одной чаше весов будет наш любимый, а на другой кто угодно, для нас выбор очевиден. То есть, любя кого-то, мы предаём всех остальных, скопом, сразу! Так что любовь, возможно, самый ужасный вид предательства — массовый и безоговорочный».

Рыжий задумчиво повторил:

–…Когда любишь кого-то… кого-то одного… значит… значит, надо просто любить всех!! — и с торжеством взглянул на учителя, будто разгадал очередную его сложную загадку.

— Верно, если любить всех-всех и всё без исключения: людей, животных, птиц, землю, пищу, воздух, песни, жалобы, сандалии, камины, весь мир — только так можно разорвать порочный круг предательства. Это ты хотел сказать?

Рыжий потупился:

— Ну да.

Близнецы облегчённо вздохнули, как будто слушали страшную сказку, и она наконец кончилась.

— Ну а поцелуй? — вдруг спросил Андрей, залившись румянцем. А может, это просто показалось в свете костра.

— Что — поцелуй? — спросил учитель.

Близнецы прыснули, но тут же стушевались. Пётр с преувеличенным удивлением повернулся к Андрею.

— Ну вот, поцелуй как проявление любви. Если я люблю кого-то, то своим поцелуем я даю ему понять это. Но, как говорит этот ваш мудрец, целуя одного, я отказываю в этом всем остальным, и значит, предаю их?! Какая-то странная логика, нечеловеческая.

Учитель сделал страшные глаза:

— А кто вам сказал, что это был человек?.. Ха-ха! Пётр, не пугайся так, я шучу.

Но Андрей не поддержал шутку:

— Так как же получается? Либо я должен целовать всех и всё, раз уж я люблю всех и всё. Ходить и целовать без разбора: людей, животных, птиц, землю… что там ещё вы говорили?

Близнецы давились от смеха:

— Целуй землю, целуй землю!..

Но Андрей не обращал внимания, продолжал: — Или, что гораздо нормальней, я буду целовать лишь одного человека, которого искренне люблю. Но этот поцелуй почему-то превращает меня в предателя!

Учитель молчал. Наступила тишина, даже близнецы перестали повизгивать. Все переводили взгляды с учителя на Андрея.

А учитель вдруг повернулся ко мне и спросил: — А ты что молчишь? Что ты думаешь? Это было так странно и неожиданно, что я буквально опешил. И ещё страннее было лицо учителя. На нём был не обычный для него пытливый мыслительный процесс или не привычная улыбка, а страдание. Почти мука. Он смотрел мне в глаза и будто испытывал боль, необъяснимую и страшную. Я открыл рот, но не успел ничего сказать. Из темноты вдруг показались смутные фигуры. Мы, увлёкшись спором, не слышали, как они подошли, и потому вздрогнули, как от выстрела. Люди вошли в освещённое пространство, и стало видно, что на них военная форма. Сначала показалось, что их пятеро или шестеро. Но вот один из них командирским жестом махнул рукой назад, и из мрака выступили ещё фигуры, ещё и ещё. Солдаты плотным кольцом обступали наш кружок со всех сторон. И молчали. Андрей попытался встать, но учитель мягко положил ему руку на плечо, и Андрей остался сидеть. Пётр, весь разговор поигрывавший ножичком, теперь зажал его в кулаке и, постепенно перебирая пальцами, прятал в рукав. Командир военных подошел ещё ближе, почти к самому огню. Он оглядел всех по кругу с выражением лица вполне миролюбивым. Затем прокашлялся в кулак, как оратор перед выступлением, но ничего не стал говорить. Вместо этого вздохнул и развёл руками, причём жест получился мирным и даже каким-то извиняющимся. Напряжение у костра от этого его вздоха и этого жеста, да и от совсем не грозного лица немного ослабло. Правда, ножичка Пётр из руки не выпустил. Теперь учитель открыл рот и даже издал уже какой-то звук, но на этот раз я остановил его, положив руку на его худое плечо. Я поднялся на ноги, не убирая руку с плеча учителя, даже, кажется, похлопал его слегка. Зайдя ему за спину, я и вторую руку положил на другое плечо, а затем нагнулся и поцеловал учителя в щёку, или точнее — куда-то возле виска. Поцеловал долго, затем выпрямился и прикрыл глаза. Мне незачем было смотреть. Я и без того знал всё, что произойдёт. Знал, что Пётр вскочит со своим смешным ножичком, но командир военных красноречиво и убедительно обнажит свой меч. Знал, что близнецы Иоанн и Иаков врастут в землю от страха, что солдаты по кивку своего командира стремительно метнутся к тому, кого я поцеловал, и схватят его. Знал, что Андрей будет пытаться что-то кому-то объяснять, спорить. Знал, что Рыжий Фома будет неподвижно сидеть и смотреть не на солдат, и даже не на Учителя, а только на меня. Будет смотреть, с неожиданной для него самого ненавистью повторяя моё имя. Имя, которое с тем же выражением лица и с той же интонацией будут произносить самые разные люди на протяжении тысячелетий.