Схватки в тупиках (сборник)

Павел Виноградов, 2014

Петербургский писатель и журналист Павел Виноградов – типичный «многостаночник» в литературе. Триллер, антиутопия, альтернативная история, «крутой» детектив, неонуар, даже мелодрама легко поддаётся его живому перу. В книге собраны рассказы, написанные в этих жанрах. Объединяет их не только лихой сюжет: «В стремительном темпе – аллюр три креста! – смешивается всё и летит», – как отозвался об одном из его рассказов известный писатель детективов Сергей Литвинов, но и интересные, многомерные, сложные по характеру герои, и чёткая авторская мировоззренческая позиция. Рассказы «Крыса», «Схема доктора Но», «Кондрат Оглашающий» написаны в соавторстве с Татьяной Алексеевой-Минасян. Обложка создана на основе фото Дмитрия Матвеева.

Беги, пацан, беги!

Ипт, вот это уже серьёзно. Трое навстречу, двое заходят сзади. Не сопляки и не бакланы, главарь точно деловой — внимательные тусклые глаза, холодная усмешка, в рукаве прячет выкидуху. Его надо валить первым, с остальными будет легче.

И где, спрашивается, эта ваша долбанная мировая гармония? Стоит усталому следаку сдать табельный ствол и побрести по городу, наслаждаясь тёплым майским вечером и любимым портером, как начинает наяривать холодный дождь, порывы ветра грубо толкают в задницу, а любимого портера нет в ларьке, и приходится заменять его нелюбимым. Хоть тот и крепче. А когда, добивая шестую бутылку, этот вполне умиротворённый следак расслабленной походкой приближается к дому безлюдным парком и уже видит немытые тёмные окна своей холостяцкой берлоги на четвёртом этаже, он нарывается на пятёрку гопников с серьёзными намерениями. Я не имею в виду, что они жаждут предложить мне руку и сердце.

«Щ-щчик», — щёлкает выкидуха. «Длинь-звяк», — недопитая бутылка разлетается от удара по краю урны, обдав мою руку пивом и оставив в ней симпатичную «розочку» с выдающимся острым осколком. Левой я перехватываю клешню пахана, несущую перо прямо в мою печень. Спасибо, не надо. Она, конечно, основательно проспиртована и вряд ли долго протянет, но всё-таки ножик — это лишнее. Моя правая с «розочкой» между тем достигает ухмыляющейся морды противника. «Ч-чпок», — лопается его глазное яблоко. Уркаган дико орёт, на меня брызгает кровь и глазная жидкость. А вы что думали, я им ментовскую ксиву совать стану? Хрен!

Тут меня охаживают чем-то по рёбрам. Телескопическая дубинка, похоже. Вот же прибарахлённые пацаны какие! Бью ногой с разворота, попадаю удачно, гопник отлетает на газон. От кастета успеваю отстраниться. В принципе, инцидент исчерпан — пахан, стоя на коленях, исходит стонами и матюгами, обеими руками держась за лицо, очевидно, в надежде удержать вытекающий глаз. Поздно, милый. Ушибленный ногой, кряхтя, старается подняться, ему тоже пока не до чего. Третьего, с кастетом, опрокидываю прямым в челюсть. Остальные сейчас побегут. Тут меня накрывает тьма.

Солнечный луч елозит по моим стиснутым векам. Идёт оно всё лесом, не хочу просыпаться! Головная боль пока трепыхается где-то в недрах черепа, но стоит открыть глаза, и она заполонит собой весь мир. Когда это я вчера успел так нажраться? Птички поют, ипт… Стоп, какие, на хрен, птички? И почему холодно и твёрдо?

Глаза придётся открыть. Солнце исчезло. Я лежу щекой на мелком песочке, и перед моим носом ползёт нахальный муравей. Птички поют, ага. И боль. Какая боль!

Теперь вспоминаю. Ночь, парк, гопники. Меня отоварили. Ладно, не в первый и не в последний раз. Но вот ведь люди суки — никто даже не подумал позвонить в ментовку, хотя наверняка полдома смотрело на наше месилово, прячась за занавесками. И никто за всю ночь не поинтересовался, жив я или помер. А впрочем, ничего удивительного…

Медленно, стараясь преодолеть мощный позыв блевануть, поднимаюсь. Что-то явно не так. Что-то вообще странно. Ощупываю голову. На ней нет не только основательной дырки, как я опасался, но и какой-нибудь паршивой шишки. И крови на лице нет. И нет её на руках. И на дорожке никаких следов побоища.

Ревизую карманы. Всё на месте — лопатник, мобила, ключи. Часы на руке. 6.27. Утра, надо полагать. Да, дрожащий луч солнца изредка проклёвывается сквозь сырой саван грязных туч. Какой хреновый май! А вот и ксива. Может, ребятишки потянули сначала её, увидели, что завалили мента и со страха разбежались? Не похоже — волчары те ещё были.

Но что же это тогда, мать вашу, мать вашу, мать вашу?!

Оглядываюсь вокруг и обессилено сажусь на скамейку.

Парк тот, ага. Я бегал тут в нежном возрасте, и до сих пор живу в квартире, которую мамаша в наследство оставила. Но, Господи, он ведь именно ТОТ — из детства! Вон гипсовая облупившаяся, но девка с веслом — а её уже лет десять как окончательно разбили местные поганцы. Но вот — стоит в целости, довольная такая, мля. И дерево… У меня захватывает дух при виде любимого дуба, в детстве казавшегося гигантским, да он и правда очень толстый, и каждая его ветка мною-пацаном излажена. Пять лет назад в него попала молния, и он долго горел, а что осталось, спилили и увезли. Я тогда выпил вечером раза в два больше, чем обычно. Но вот же он, шелестит себе молодой листвой!

Мимо скамейки ковыляет бабка с кривоногой таксой. Обе окатывают меня подозрительным взглядом.

Все номера в памяти мобилы «отключены или вне зоны доступа». В том числе и провайдера.

Я вижу угол соседнего с моим дома и кусочек транспаранта на нём. Я очень хорошо знаю, кто там изображён: бровастый вождь. Но транспарант сняли через пару недель после его смерти — в восемьдесят втором…

Я боюсь, но всё-таки оглядываюсь и бросаю всполошённый взгляд на свои окна. Чисто вымытые, просто сияющие, чего у меня никогда в заводе не было. И памятные мне ситцевые занавески… Сшитые мамой…

Если вы думаете, что я тупой мент с воображением носорога, вы крупно ошибаетесь. Я читал фантастические книжки, и знаю, кто такие «попаданцы». И сам часто мечтал вернуться на тридцать лет назад и кое-что сделать… Но одно дело мечтать, а другое — обнаружить вдруг, что невозможное случилось. Однако на это у меня имеются навыки следователя: я знаю, что верна та версия, которая соответствует всем имеющимся фактам. Какой бы она ни была невероятной.

Впрочем, всё это не значит, что я не удивился — челюсть, мягко говоря, отвалилась конкретно. А то: в бреду ли, после смерти или в реальности я переместился в прошлое. В то прошлое, где я был мелким, а жизнь казалась разноцветной. Но если так, я должен сделать тут то, что должен, хоть удивлённый, хоть со съехавшей крышей, хоть мёртвый — если это, предположим, вариант ада. Какая разница, кто подарил мне эту возможность — ведь это именно то, чего я со слезами выпрашивал непонятно у кого долгими бессонными ночами.

Но сперва надо точно узнать дату. Будет мерзко, если меня принесло сюда слишком поздно. Впрочем, я не удивлюсь — надо думать, такова сука-жизнь во всех мирах, какие есть. Приходится просто сжать очко и бодаться, пока тебя не отволокут ногами вперёд на свалку. А иначе никак.

Ларёк «Союзпечать» стоит там, где я и помню. Какой же он щелистый и облупленный! Жадно впериваюсь в первые полосы нескольких газет, игнорируя удивлённый взгляд продавщицы. Буквы расплываются передо мной, я с усилием концентрирую взгляд и вижу: «27 мая 1981 года». А ё!..

Тот самый день. Ну, конечно же, кто бы, ипт, сомневался!

С хмурого неба, на котором не осталось ни следа солнца, начинает накрапывать нудный дождик. Судя по выражению хлебала продавщицы, сейчас она побежит звать милицию. Я быстро отхожу в соседний двор и сажусь на скамейку. Думать надо зверски, а мне зверски хочется жрать и ещё больше — выпить. Но с этим придётся погодить. Достаю сигарету, зажигалку, затягиваюсь.

«Пик-пик-пи-ик. Московское время семь часов», — из открытого окна на первом этаже приглушённо раздаётся радостный голос дикторши «Маяка». Гляжу на часы — надо же, так оно и есть. И дата та. А в настоящем… там, откуда я свалился, было двадцать восьмое… Мне некогда думать над этой фигнёй, времени в обрез. В лопатник я даже не заглядываю — козе ясно, что тут на фиг не прокатят ни мои тысячные и пятисотенные, ни, тем более, кредитка. А бабло мне ох, как нужно! В своём нынешнем виде я здесь долго не прохожу — и так уже редкие по утреннему времени прохожие пялятся, как на диво. Представьте в восемьдесят первом развалившегося на скамейке в советском городе жлоба с бородкой подковкой, связанными в хвост волосами и куртке из ткани, которую вряд ли ещё изобрели. Шпион в натуре! Как бы уже в гэбуху не стукнул кто.

Я поспешно снимаю резинку с хвоста и распускаю волосы по плечам — так тут, вроде, всякие неформалы ходят. А хвосты мужики точно ещё не носят. Но всё равно видок подозрительный и, скорее всего, гулять мне до первого мента. А в карманах-то что! Одна ксива в ступор приведёт всё отделение, да ещё бабло из свободной России… И мобила! Расстрел, как минимум. Или в институт — на опыты.

В принципе, что делать я знаю. Тряпки мои тут сокровище, только бы доставить их в нужное место. И оно есть — я точно помню, что в тот день была суббота. Значит, «балка» торгует.

Я вскакиваю и несусь к автобусной остановке. Надо же, как всё помню! Номер автобуса тоже. Путь на окраину долгий, но пересаживаться не надо. Кассы на самообслуживании, а контролёры ходят редко.

Дождь разошёлся, как психованный урка. Потоки хлещут в окна упорно трясущегося по выбоинам автобуса. Лица немногочисленных пассажиров скорбно вытянуты, словно они едут на похороны. Но большая часть едет туда же, куда и я.

Я гляжу на плывущий за мокрыми окнами город. Бесконечные серые улицы, которые никакой дождь не отмоет, потому что гнилая серость разъедает самое их нутро. Лозунги, лозунги — через фасад. Огромные буквы, мускулистые руки рабочих, мудрое лицо с бровями. Ничем не лучше рекламы. Даже хуже. Сутулящиеся сограждане, одетые в какое-то унылое тряпьё. Хорошо ещё, машин мало и пробок нет, иначе я бы на этом тарантасе весь день тащился.

Пока еду, дождь прекращается, но небо остаётся безнадёжным. Вхожу на «балку» — огромный овраг в окружении рабочих общаг. Полулегальный городской рынок, где можно купить и продать всё. По этим временам, конечно.

Я — здешний — сейчас ещё мал, но потом я это время изучал. В основном, криминальную среду. Потому что интересовался… «Балку» сейчас, кажется, не могут поделить цыгане и первая местная «бригада». У цыган обрезы и наганы, а у «бригады» есть тэтэхи и даже парочка MP-40, которые не надо называть «шмайссерами». Уже должны быть первые трупы, но меня это не колышет.

Здесь я привлекаю меньше внимания — «балка» ещё и не таких фраеров видала. Ну и славно. Прохожу мимо старух, разложивших прямо на промокшей земле на газетах всякую дрянь, и тёток, мающихся с уродливыми куртками и сапогами на продажу. А вот и мой клиент. Рыжий, похожий на лису, чувак в мешковатых вытертых джинсах и замшевом пиджаке. В руках ничего нет. Стоит, курит, лениво обозревает окрестности.

— Глянь мои штаны, — от моего тихого голоса он вздрагивает и кидает взгляд в сторону. Там дружки, конечно, но мне пох.

— Только глянь, — я поворачиваюсь, чтобы он увидел лейбл.

— Левисы… — восхищённо вздыхая, он ощупывает строчку, — настоящие, вроде.

— Настоящие, — подтверждаю я. — А куртон нравится?

— Ага. Болонья такая?

— Угу, болонья. Короче, ты мне нормальные советские тряпки. Моего размера. И четвертак сверху. Куртон и штаны твои.

Парень застывает с полуоткрытым ртом, потом воровато оглядывается. С одной этой сделки он заработает много… для него очень много. Если проведёт её мимо друзей. Я всё верно рассчитал — опыт не пропьёшь.

— Ладно, — тихо бросает он. — Пошли.

За общагами обычные жилые кварталы. Парень подводит меня к вонючему подъезду.

— Жди здесь.

Я киваю. Он собирается уходить, но становится, как вкопанный, когда я железными пальцами хватаю его за локоть.

— Как тебя зовут?

— Л-лёша.

— Алексей, смотри не наколи, — говорю тихо, но так… значительно.

Конопатая рожа бледнеет.

— Да ты что, чувачок, да всё будет пучком!

Из его рта вылетают капли слюны. Я брезгливо отстраняюсь, но пока не отпускаю.

— И вот что забыл. Мне перо нужно. Хорошее. За отдельную плату.

— Какое?

— Не колбасу резать, в натуре. Подгонишь?

Лёша судорожно кивает. Боится, но жадность сильнее.

Он приходит часа через полтора — я уже почти добил пачку сигарет и начал нервничать.

— Пошли в подъезд.

В подъезде воняет мочой — кошачьей и человечьей. Уединяемся под лестницей. За всё время по ней проходит только одна тётка, не обращающая на нас внимания — близ «балки» такие сценки обычны. Так, обдергайские штанцы с олимпийским мишкой на заднице, жёсткая сероватая футболка, которая после первой стирки будет напоминать мешок. А вот курточка неплохая — из мягкой японской болоньи, только ношеная. Всё вместе не больше пятидесяти рублей, если я верно помню.

Скидываю штаны и куртку, протягиваю Лёше.

— Майку, — требует он.

Хрен с ним, забирай мою пропотевшую футболку с огромной рожей Бен Ладена, которую ношу из чистой вредности. Забавно будет смотреться на каком-нибудь здешнем комсомольце.

— Что за чувак? — интересуется Лёша.

— Группа «Аль Каида». Не слышал?

— Не-а, — с уважением качает головой и тут же требует, — Шузы давай. И котлы.

— А вот это хрен, — отрезаю я.

Удобные мокасины здесь подозрений не вызовут, а точные часы «Сейко» ещё пригодятся, надо только повернуть их на тыльную сторону запястья.

— Перо?

Лёша воровато оглядывается и вытаскивает из-за пазухи завёрнутый в газету предмет. Охотничий нож в чехле. Ничего, хотя тупой и сталь не первый сорт.

— Это на четвертак, — нагло заявляет барыга.

Я поднимаю на него холодный взгляд и слегка вынимаю клинок из ножен.

— Лёша, — тихо говорю ему, — больше чирика оно не тянет.

Лёша судорожно сглатывает, лезет в карман и протягивает мне смятые десятку и пятёрку. Просёк расклад. В утешение дарю ему наполовину полную одноразовую зажигалку. Похоже, парень счастлив.

— Гражданин, предъявите документы, — тяжёлая, но неосторожная рука опускается мне на плечо через пару кварталов.

Резко приседаю, захватываю руку и бросаю лоха через бедро. «Кр-ря-щчик!» — это в его руке. Кажется, сломал. Жалко — мент совсем молоденький. Дурачок — зачем побежал за мной один. Вытаскиваю из кобуры его ПМ и вырубаю служивого рукояткой. Прости, сынок, у тебя своё дело, а у меня своё. А вот Лёше за такие шуточки надо бы вставить его перо в попу. Но времени нет, а теперь стало ещё меньше.

Переходя по мостику небольшую, но быструю речушку, бросаю в грязную воду ксиву, мобилу, кредитку и российские рубли. Пятнадцати советских мне хватит с избытком. Несколько раз меняю маршруты автобусов, уезжая как можно дальше от места преступления. С координацией у них тут неважно. Пока объявят общегородскую тревогу, я всё успею, тем более что скоро перестану соответствовать словесному портрету.

Вот и то, что мне надо — маленькая парикмахерская, прячущаяся в зелёном дворике. Конечно, эту тётку, с удивлением сбривающую мою стильную через тридцать лет бородку и стригущую «под канадку» длинные патлы, найдут, но не сразу. На улицу выхожу, благоухая тройным одеколоном и чувствуя себя полноценным советским человеком.

А теперь — жрать и пить. Пирожковая попадается через два дома. Первый стограмчик по-божески разбодяженной водовки взрывается в желудке тёплым фейерверком и разносит по крови сияющие частицы веселья. Я кусаю мерзкий рыбный беляш и опрокидываю второй стограмчик. Теперь беляш кажется гораздо вкуснее. Жизнь бывает неплоха. Иногда. Редко.

Ещё через час сижу на диком берегу большой реки и, прихлёбывая из бутылки «Бархатное», точу нож о камень. Доводя лезвие до бритвенной остроты, я выпускаю из памяти навечно впечатанное туда лицо щуплого человечка с редкими сальными волосами и глазами бешеного хорька за железной оправой очков. Дождь опять припустил, но я знаю, что к вечеру он стихнет. У меня ещё часа два чтобы добраться туда, откуда я ушёл утром и увидеть во дворе двенадцатилетнего мальчика — себя. Он-я должен сидеть на скамейке с тринадцатилетней соседкой по имени Оленька, которая давно ему-мне нравится, но познакомиться с которой ему-мне удаётся только сегодня. Моя задача — незаметно сопровождать их в прогулке по лесополосе, которая начинается за станцией электрички. Лучше, конечно, просто не пустить их туда, но я понятия не имею, как это сделать.

О, если бы они не пошли туда сегодня! Я так долго жил с этой болью, она стала настолько привычной, что не могу представить себя без неё. Он набросился на нас, когда мы целовались — это был мой первый поцелуй и всё во мне пело. Как потом выяснилось, тварь следила за нами от станции и кралась по лесополосе, которую знала, как свою грязную ширинку. Тварь искала очередную жертву — пятьдесят третью к этому времени.

Мы оба завопили в страхе, когда нас схватили сзади за волосы — он ведь силён, как зверь, несмотря на свою ледащую фигуру. Он раскровил наши лица о ствол дерева и приказал молчать. Мы слышали истории про убийства в лесополосе и сразу поняли, во что вляпались. Не дай Бог никому пережить такой ужас. Он утащил нас подальше в чащу, на уединённую полянку, связал по рукам и ногам и заткнул рты тряпками. При этом всё время бормотал что-то и брызгал слюной. Он него разило, как от скотомогильника.

Он не был гомосексуалистом, поэтому первой занялся Оленькой. Сначала разжёг маленький костерок. Из большой сумки достал нужные ему предметы и разложил в порядке, как опытный мастер перед работой. Банка вазелина (он был импотентом), молоток, коробка больших гвоздей, разные ножи, клещи. В сумке была ещё кастрюлька, в которой он потом варил внутренности жертв и пожирал их в своём гараже, перед тем как пойти домой, к жене и детям.

Наконец он сказал писклявым голосом, в котором подёргивалось радостное нетерпение:

— Ну что, детки, приступим!

Наверное, когда он меня связывал, я инстинктивно напряг мышцы, а когда их расслабил страх, ослабла и верёвка. Я почувствовал это и стал извиваться, стараясь освободиться. Он не заметил: был очень занят, пытаясь изнасиловать Оленьку — позже выяснилось, что это ему удалось. Когда он закончил, мои руки были свободны, а девочка, думаю, к этому времени уже потеряла сознание от боли и страха. Лихорадочно освобождая ноги, я видел всё, что этот отморозок с ней делал! Подробности опущу. Что бы он сделал со мной, не знаю. Мальчикам он часто откусывал языки и члены, но случались у него и другие фантазии.

Узнать их мне не довелось — я бежал. Просто бежал по лесу и орал во всё горло. До сих пор боль и стыд от того, что я не кинулся на него и не попытался спасти Оленьку, преследуют меня. Пока оказался дома, пока мать поняла, что случилось, пока бегала к соседке звонить в милицию, пока милиция рыскала по лесполосе, он уже ушёл. Оленьку нашли. То, что от неё осталось. Лицо её матери я не забуду никогда.

Его поймали только через год, случайно. К этому времени он успел довести число своих жертв до шестидесяти. Я был несовершеннолетний и с меня взяли только письменные показания. Когда я думал, что буду в суде, я сделал «поджигу» — примитивный пистолет из стальной трубки и деревянной чурки. Я думал убить чудовище свинцовой пулькой. Конечно, мне бы это не удалось. Но его приговорили к «вышке» и расстреляли, а я остался жить.

Зачем — до сих пор я не понимал. С той лесополосы моя жизнь сделалась другой, как дерево, которое в какой-то момент стало расти вбок. Лесополосе я обязан тем, что так и не женат: ни одна баба не спит со мной больше одного раза — потому что войти в неё я могу, только искусав и исцарапав её до крови. И ещё — я убийца. Я понял это, когда завалил первого духа на броде через Пяндж, и мне стало приятно. С тех пор я бывал во многих точках, и каждый раз, когда я валил кого-нибудь, меня охватывало поганое чувство какого-то гаденького веселья и приподнятости. И ведь это я, уже работая в отделе, до смерти забил подследственного, подозреваемого в изнасиловании малолетней (он её и правда изнасиловал). Начальству, которое меня ценило, пришлось сильно повозиться, чтобы спустить дело на тормозах. Я часто думаю, каким бы я был, не будь лесополосы, где я видел то, чего никому видеть не надо, и если бы я не ненавидел себя за трусливое бегство. Вдруг я дружил бы с Оленькой и не остался бы на сверхсрочную, потому что она ждала меня, женился бы на ней и не пошёл в ментовку, а приходил бы трезвый, в нормальное время с нормальной работы, и, подходя к дому, видел бы, как приветливо светят мои окна с красивыми занавесками.

Я пальцем проверил бородку ножа, слегка порезавшись при этом, допил пиво, разбил бутылку о камень и отправился к лесополосе.

Мля, я упустил их! Этого можно было ожидать: точное время встречи не помню. Наступал вечер, но ещё не смеркалось. Вы спросите, почему я не нашёл мразь до того, как она нашла их, и не насадил её на перо? А где бы я искал? Я досконально изучил дело, когда стал работать в отделе, но мне в голову не пришло узнать, где он провёл этот день — я же не думал снова очутиться в нём. Так что быть он мог где угодно, а у меня не было времени искать.

И вот я лихорадочно шарюсь по начинающему темнеть грязному и мокрому пригородному лесу, спотыкаясь о поваленные брёвна, уклоняясь от норовящих выбить глаз сучьев, продираясь сквозь кусты, оставляющих на мне всякую труху и мерзостных бикарасов. Купленный в хозяйственном фонарь вырывает из тьмы пугающие силуэты растительности, похожие на полуразложившиеся трупы. Сердце моё лупится в тревоге, а в душе нарастает тоска, потому что я никак не могу найти их. Да и как бы я запомнил, где именно мы тогда бродили. Нам ведь было хорошо…

Проблеск среди древесной городьбы. Костёр! Я опоздал, уже началось самое страшное!

Пальцы сами выключают фонарик, тело само вспоминает, как двигаться бесшумно. И вот я уже на краю той памятной, проклятой полянки, надёжно скрытой в зарослях.

— Ну что, детки, приступим!

Этот писк тридцать лет преследовал меня по ночам.

Но на сей раз приступил не он, а я. «Пха-па-бах!» Два выстрела ПМ дробят ему колени. Он дико орёт и падает ничком. Девочка лежит неподвижно, глаза её почти выкатились из орбит. Парень продолжает отчаянно извиваться, пытаясь освободиться. Я подскакиваю и перерезаю на нём верёвки. Он пытается подняться, падает, опять поднимается.

— Беги!

Он стоит, как вкопанный. Лицо бледное, сырое, губы дрожат. Трусливый щенок!

— Беги, пацан, беги! — ору я, разворачиваю его и со всей дури толкаю в сторону станции. Он спотыкается, но удерживается на ногах и одним прыжком исчезает в кустах.

Я режу верёвки у Оленьки. Мразь всё ещё корчится от боли, не понимая, что случилось.

Глаза девочки почти встали на место. Странно, в них нет ни слезинки — один безбрежный ужас.

— Беги за ним! — кричу я и отворачиваюсь. Мне тяжело на неё смотреть. Позади раздаётся шорох кустов.

Мы одни с ним.

Кажется, он уже понял. А мне начхать. Привязываю его к дереву — у него есть моток отличной бельевой верёвки, я помнил точно. Залпом выпиваю припасённый «мерзавчик» и гляжу в опавшее лицо. Оно полно страха, монотонное подвывание непрестанно выходит из-за стиснутых челюстей. Но глаза сумасшедшего хорька за разбитыми очками мерцают так же злобно. Я лоскутами срезаю с него одежду. Одна нога почти оторвана выстрелом. Плохо, может помереть до времени. Останавливаю кровь жгутом. Подготовка закончена.

В два приёма отсекаю ему половые органы и запихиваю в разверстый воплем рот. Он должен прожевать и проглотить всё, пока ещё есть язык и зубы — они будут у него недолго. Он жуёт и глотает.

Вам не стоит знать, что я делаю дальше. В общем, примерно то, что он ТОГДА сделал с Оленькой. За час всё кончено. Он висит, приколоченный гвоздями к дереву, изо всех отверстий в его теле бежит кровь, а из задницы торчит суковатая ветка. На каком этапе процесса он умер, не знаю, но он уже мёртв. Однако я аккуратно простреливаю ему голову — во избежание.

Поворачиваюсь — в сполохах огня, тяжело дышащий, пьяный, смердящий кровью и смертью — и столбенею. В кустах стоит и смотрит… Оленька! В её огромных глазах мерцает пламя костра. Она никуда не уходила и видела всё. Всё!

— Пошла вон, сука! — ору не своим голосом.

Она вскрикивает и исчезает в темноте.

— Руки вверх! Бросай оружие!

Мля! Я должен был сообразить: в ЭТОТ раз они придут быстрее — ведь они и так целый день ищут МЕНЯ.

В ПМ ещё пять патронов, а…ули толку. Я сделал всё, что мог. Теперь всё равно.

— Стой, стреляю!

Бросаю нож и пистолет, рвусь в кусты. Выстрел — этот в воздух. Ещё и ещё — эти мимо. Неужели уйду? Удар — как железным прутом под левую лопатку. Тьма.

Похоже, меня отоварили по голове и я слегка отвлёкся. На полсекунды — не больше. Пахан всё стонет, прижав руки к лицу, тот, кого я ударил ногой, пытается подняться, а третий неподвижно валяется на газоне. Разворачиваюсь к четвертому и плечом ловлю железный прут. Не обращая внимания на боль, впечатываю кулак в диафрагму и сразу — коленом по морде. Готов. Пятый уже мелькает кроссовками в глубине аллеи. Остальные тоже поднимаются со стонами и исчезают во тьме. Да, инцидент исчерпан.

И тут приходит память. Господи, что это было?!

Добираюсь до скамейки, сижу, пытаясь понять.

«Белочка»? Удар по голове? Просто съехал?

В кармане — та же пачка сигарет, выкуренная и выброшенная в восемьдесят первом! И всё, что было, там и есть. Бородка и хвост на месте. На затылке — огромная мокнущая шишка. Закуриваю, тщательно стараясь не глядеть влево. Туда, где тёмные грязные окна моей берлоги.

Испуганный и злой, докуриваю сигарету до фильтра и резко поворачиваюсь.

Окна светятся тепло и приветливо, за красивыми занавесками угадывается женский силуэт.

«Беги, пацан, беги!» — мелькает паническая мысль. Но я знаю, что не побегу. Медленно поднимаюсь и на трясущихся ногах иду домой.

Господи, что я натворил?!