Внук Персея. Сын хромого Алкея

Генри Лайон Олди, 2012

Судьба любит Амфитриона, внука Персея. Так любит, что подбрасывает испытание за испытанием. Но все, что не убивает молодого воина, делает его сильнее. Война, интриги, предательство, изгнание из родных Микен, скитания по Пелопоннесу, охота на неуловимую Тевмесскую лисицу, вражда с Птерелаем Неуязвимым, вождем пиратов – так мужал будущий отец Геракла, величайшего героя Греции. Новый роман Г. Л. Олди – третий роман знаменитого «Ахейского цикла», к которому авторы шли десять лет – повествует о событиях, предшествующих книгам «Герой должен быть один» и «Одиссей, сын Лаэрта». Древняя Греция богов и героев, царей и чудовищ встает перед нами – прекрасная незнакомка, чей взгляд может обратить тебя в камень. Эллада, описанная звездным дуэтом Олди, давно завоевала любовь и признание читателей. Видео о романе «Внук Персея. Сын хромого Алкея»

Эписодий второй

Любая страсть похожа на лихорадку, и, подобно воспалившейся ране, особо опасны те болезни души, что сопровождаются смятением. Один считает, что в основе всего суть атомы и пустота? Мнение, конечно, ошибочное, однако ни страданий, ни волнений, ни горестей оно за собою не влечет.

Плутарх Херонейский, «О суеверии»

1

Дорога на Тиринф решила проявить норов. Скакала горной козой, выворачиваясь из-под колес, петляла лисой-беглянкой, пыталась завести в Лернейское болото, в скальный лабиринт — а еще лучше, оборваться в пропасть, чтобы с высоты расхохотаться эхом вслед неудачнику. Гея-Земля и Уран-Небо ополчились против человека, гнавшего колесницу из Микен в Тиринф. Но Амфитрион, как в детстве, закусывал губу, да крепче сжимал вожжи, вынуждая храпящих лошадей идти рысью, не срываясь в бешеный галоп. Вспоминая, как правил его дед Персей, молодой человек срастался с колесницей в единое целое — многоглавого кентавра.

— Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, бушует Тартар…

В свинцовом небе хмурились тучи — брови Громовержца. Ветвистая молния ударила за холмами. На миг все озарилось мертвенным, иссиня-белым светом. Прадед-Олимпиец предупреждал дерзкого потомка: остановись! поверни обратно! Раскат грома напугал коней. Твердая рука возницы смирила животных и вновь послала вперед — правнук не внял предостережению. Амфитрион спешил к отцу, и не было в мире силы, способной остановить его.

— Хаа-ай, Тифон стоглавый, Зевс-Кронид язвит дракона…

Дедова песня помогла. Кони пошли ровнее, и даже горизонт посветлел. Ворота крепости распахнулись перед упрямцем. Караульные салютовали Амфитриону копьями. Ликующей песней звучал грохот колес по камням, знакомым с детства. Он ворвался в покои отца, как был — в запыленном плаще, с темными разводами на лице, пропахший грозой и конским потом.

— Отец!

Лекарь, сморщенный, как прошлогодняя смоква, шарахнулся прочь. Алкей на ложе повернул голову. Могучее тело басилея скрывалось под льняным покрывалом. Чудилось: там — мраморная статуя. Живой, по недосмотру Медузы Горгоны, осталась лишь отцовская голова. Алкей сурово смотрел мимо сына, куда-то за спину — так раньше делал покойный дед.

Амфитриону захотелось обернуться.

— Зачем приехал?

— Узнал, что тебя ранили…

— Ты лекарь? Наемная плакальщица?

— Я волновался за тебя!

— Ты воин, или баба заполошная?! Раненых не видел?

— Сердишься на меня, отец?

— Ты говоришь, как мальчишка, — Алкей отвернулся. — Ты и есть мальчишка.

В груди Амфитриона закипала обида, мешаясь со стыдом. Ну да, он виноват. Он надерзил отцу перед расставанием. Его не оказалось рядом, когда он был нужен. Отец ранен, но это не дает тиринфскому басилею права… В смятении чувств молодой человек уже хотел выбежать вон, когда Алкей задал вопрос:

— Ты видел Пелопидов? Чем они дышат?

— Я не успел…

— И ты осмелился вернуться? Даймон тебя забери! Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю-то в добыче! А дом родной хоть сгори в огне… Кто вызвался узнать все о Пелопидах? Кто корчит из себя героя? Кто голым по микенскому дворцу скачет?!

Лицо Алкея стало иссиня-багровым, будто сплошной кровоподтек. Речь превратилась в невнятицу, в хриплый рык. Басилей повел широкими плечами, сбрасывая покрывало, и начал подниматься с неотвратимостью штормовой волны. Мощный торс Персеида защищал панцирь, похожий на черепаший — доспех намертво врос в тело. К дерзкому сыну протянулись две волосатые ручищи, сгребли в охапку…

— Амфитрион!

Он вывернулся, отпрыгнул прочь. Зашарил в поисках меча…

— Амфитрион! Очнись! Это я…

Взор прояснился. В углу, закрываясь бронзовым треножником, трясся Гий, друг детства. К счастью, светильник горел на другом треножнике, иначе не миновать пожара. Я в Микенах, вспомнил Амфитрион. Во дворце дяди. Бурная ночь, похоже, длилась. Ну да, из мегарона он вернулся в свою комнату, долго ворочался на ложе, убеждая себя: с утра надо ехать к отцу. Пелопиды никуда не денутся — он вернется в Микены через пару дней…

Скажи кто-нибудь Амфитриону, что в глубине души он отчаянно не хочет ехать в Тиринф, страшась разговора с отцом — сын Алкея без раздумий заехал бы доброхоту по зубам.

— Ты чего? Взбесился?!

Гий медлил вернуть треножник на место.

— Сон, — буркнул Амфитрион. — Дурной.

— Я тебя добудиться не мог. Решил за плечо потрясти… — Гий потрогал разбитую губу, скривился. — Ты меня чуть не пришиб. Здоровый, как титан…

— Дрянь снилась. Извини.

Амфитрион накинул хитон: и впрямь, хватит по дворцу голышом разгуливать. Заколол ткань двумя пряжками — золотыми львицами; препоясался ремнем из волчьей кожи. Одевался он медленно, стараясь за обыденным делом скрыть смущение. В ушах до сих пор звучало: «Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю-то в добыче!..»

— Зачем разбудил?

— Ты в Тиринф собрался?

«Тебе-то что за дело!» — едва не сорвалось с губ. Еще под впечатлением от дурацкого сна, Амфитрион с трудом удержался от грубости. Он покосился на Тритона — накрывшись овчиной, тирренец безмятежно дрых у порога. От Тритонова храпа дворец содрогался, как от землетрясения. Охранничек! И не спросишь: зачем пустил? Дурак дураком, а Гия Тритон знает издавна…

— Надо отца проведать.

— Не надо. Оставайся в Микенах.

— Почему?

— Во-первых, отцу ты ничем не поможешь…

Увидев, как побледнел сын Алкея, Гий замахал руками:

— Да нет, я в хорошем смысле! Лекари возле него днюют и ночуют. Будь спокоен, басилей ни в чем не нуждается.

— Это было «во-первых». А «во-вторых»?

— Понимаешь… — Гий замялся. — Басилей, он… Видеть никого не хочет.

— Первый бой? Да, я понимаю.

Произнес он это вслух, или только подумал? Свой первый бой Амфитрион запомнил навсегда. Его отряд наткнулся на телебоев волей случая. Перевалили через холм — и вот она, деревня, где вовсю идет грабеж. Визг свиней, крики; на дороге — два трупа. Мешаясь с пылью, кровь превратилась в бурую грязь. Внезапного нападения не получилось: их заметили. Амфитрион несся по склону, на бегу целя копьем в лицо рябого детины. Сейчас жало вонзится в щербатый оскал, высаживая оставшиеся зубы…

Глухой лязг: копье скользнуло по щиту.

Дальше были медь и бронза, дубленая кожа и голое тело. Жгучий пот; влажный хруст. Соль на губах. Глаза забрызгало горячим и липким. Мир оделся в пурпур. Все закончилось, а он еще рубил мечом проклятого телебоя, не замечая, что сражается с мертвецом. Рубил, колол, кромсал; отбросив меч, голыми руками вцепился в шею — убитым дышать ни к чему, а он, дурак, старался, давил, чувствуя, как костенеют пальцы…

«Отец вдвое старше меня…»

Он видел, как люди гибнут, не успев нанести удар. Ломаются, превращаясь в труху. Бегут, не разбирая дороги. Бросают оружие, закрыв лицо руками. Видел, как от страха первыми кидаются в бой — обращая врага в бегство. А за спиной ревут десятки товарищей, идя в атаку лишь потому, что больше всего на свете они боятся прослыть трусами. Но каково это — взяться за копье, прожив всю жизнь калекой?

— Почему Птерелай не убил моего отца?

— Не знаю, — смешался Гий.

— Я должен…

— Алкей не станет беседовать с тобой.

— Прогонит взашей?

Дурной сон был свеж, как рана.

— Встретит, словно чужого. Будет молчать и глядеть мимо. Лекарь заверяет: это пройдет. Со временем. Оставайся в Микенах, ладно? Мы дадим тебе знать…

— Не слишком ли ты настойчив? — Амфитрион встал, навис над другом детства; упер руки в бедра. — Тебе велели меня отговорить? Да?!

— Твоему отцу нужен покой…

— В глаза! Смотри мне в глаза! Ну?!

И Гий сломался:

— Сфенел тоже возвращается в Тиринф.

— Что с того? — опешил Амфитрион. — Он торопится проведать раненого брата…

— Если басилей ранен, кто-то должен заменить его. Выслушивать просителей, разрешать споры… У Алкея есть брат — и есть сын. Я плохо владею копьем, но эти весы мне знакомы!

— Споры? Не хочу я решать споры козопасов и гончаров! — возмутился сын Алкея. Сказанным Гий вязал его по рукам и ногам. — Пусть спорами занимается Сфенел…

— Да? А я уж было решил…

— Что?

— Что один бойкий герой не прочь занять тронос Тиринфа, — сообразив, что жизнь его висит на волоске, Гий затараторил: — Ты спросил, почему Птерелай не убил твоего отца, вот я и подумал…

— Чем ты подумал? Задницей?! Отец напал первым. Копье отца отправило в Аид кормчего ладьи. И вот вам — Птерелай пощадил хромого Алкея! Калеку пожалел, да? Я полтора года воевал с телебоями! Знаю я их жалость…

— Люди с годами меняются. Тебя долго не было дома… Не сердись! Ты — воин, внук Персея. Я же — сын советника. Отец учил меня видеть в словах второе дно. Случается, я вижу его там, где дна нет и в помине.

— Значит, так, сын советника… Утешь моего дядюшку: пусть посидит на троносе, пока отец выздоравливает. Я не стану ему мешать. Но я возвращаюсь домой, и хватит об этом.

Внезапно Гий успокоился:

— Сфенел не поверит, что ты доброй волей уступаешь ему Тиринф. Даже на время. Будет искать подвох — и в итоге найдет повод для ссоры. Вы с ним никогда не ладили.

— И что мне теперь? Домой — ни ногой?!

— А ты хочешь, чтоб твой дом вскипел котлом на костре? Тиринфяне любят тебя. Все любят победителей! Знаешь, сколько было разговоров о тебе, да о твоей добыче? Но и у Сфенела есть сторонники. Допустим, ты ни во что не станешь вмешиваться. Одно твое присутствие в Тиринфе уже развяжет людям языки. А там и до кулаков недалеко, и до ножей.

— Все так серьезно?

— Более чем. Пусть Сфенел погреет тронос, порадуется. Глядишь, глупостей наделает. Поправится Алкей, ты вернешься, твой отец со временем передаст тебе тронос…

— Дался вам этот тронос, — буркнул Амфитрион, сдаваясь. — Ладно, остаюсь в Микенах. Но едва отец пойдет на поправку…

— Сразу сообщим!

— И скажи, чтоб пригнали сюда мой скот. Овец, коров…

— Всех?! — ужаснулся друг детства.

— Советничек! Тебя послушаешь — голым по миру пойдешь… Всех не надо. Гоните так, чтоб пристойно выглядело. И подарки из добычи отбери. Дяде, сестре, остальным… Не нахлебником же мне в Микенах сидеть!

«А ведь я позволил себя уговорить, — с опозданием сообразил Амфитрион, когда многоречивого Гия уже и след простыл. — Как отец на семейном совете. Только отца вдвоем уломали, и то с трудом… А на тебя, герой, одного Гия хватило. Ты, помнится, еще отца укорял…»

На душе было гадко. В ней, как мухи над выгребной ямой, жужжали два мудреца, донимали вопросами. «Почему все-таки Птерелай пощадил твоего отца? — зудел первый. — Ты веришь в благородство вождя телебоев? И вообще, что делали пираты близ Навплии? На единственной ладье?» Не знаю, отмахивался Амфитрион. Поди прочь! «Тогда, может быть, ты знаешь, — приставал второй, — с чьего голоса пел твой друг детства? Со своего собственного? Вряд ли. Папаша-советник надоумил? Или дядюшка Сфенел? Не лезь, племянничек, куда не надо, кукуй в Микенах! А мы тронос седалищем погреем — глядишь, прилипнем…»

У дверей ворочался Тритон: чуял раздрай.

Храпом грозил врагам.

2

Тонкий и мягкий ремень из кожи хорька был насквозь пропитан оливковым маслом. Сперва — набросить петлю на запястье. Теперь обмотка. Виток — на мизинец. Виток — на безымянный палец. По витку — на средний и указательный. Обмотаем ладонь — слой за слоем. И в конце закроем ремнем большой палец, пустив финальные витки опять же на запястье…

— Не туго? — спросил Амфитрион.

Старший сын Электриона сжал и разжал кулак.

— Отлично!

Шутя он нанес удар, целясь Амфитриону в глаз, повторил шутку — и, смущенный, оставил пустое занятие. Одно дело, когда твои удары не достигают цели, как говорится, «на шаг муравья». Этим можно гордиться. И совсем другое — когда мишень, не двигаясь с места, глядит на тебя с немым вопросом: что дальше?

— С кем будешь биться?

— С Горгофоном. А ты?

— Я слаб в кулачном бое, — отговорился Амфитрон. — Я буду зрителем.

— Может, судьей?

Не дожидаясь ответа, парень умчался на площадку — там его, приплясывая от нетерпения, уже ждал брат-близнец. Высоко подняв руки, бойцы закружили по утоптанному песку. Дрались Электриониды, как принято на состязаниях — целясь сопернику в голову, и никуда больше. Руки они обматывали по новой моде — только правую. Шлемами парни пренебрегли. Амфитрион быстро перестал соображать, кто из братьев Горгофон, а кто — Амфимах. Он и раньше путался в дядиных сыновьях, как ребенок в дремучем лесу. С ужасом глядя на четыре пары близнецов, награжденных вдобавок общим семейным сходством, он безнадежно гадал: Горгофон? Филоном? Номий? Нет, Номий выше, а это Еврибий… Или не Еврибий? Близнецы, подумал он. Жребий нашего рода. Приятно ли бить лицо, до мелочей сходное с твоим? Наверное, после боя подслеповатый старец — и тот без труда различит братьев. Или они — мастера ставить друг дружке одинаковые синяки?

Гимнасий, куда его привели, потрясал роскошью. Комнаты для игры в мяч и борьбы, крытые галереи для бегунов, колоннады из голубого известняка; «масленица» и «песочница»^[24], бани с дюжиной водостоков, украшенных мордами волков — по ним вода ближайшего ручья текла в пять бассейнов; сад с тенистыми аллеями, портики, где беседовали мудрецы, услаждая взор соперничеством гибких юношей…

«Мудрецы! — усмехнулся Амфитрион. — О-о, эти мудрецы…»

Всю дорогу, пока они шли в гимнасий, шумная орава Электрионидов упражнялась в остроумии. Спор касался жизненно важного предмета, висевшего у Амфитриона между ногами. Ночью, в мегароне, всем выпало счастье рассмотреть сей геройский предмет в подробностях. Тем не менее, впечатления разделились. Одни утверждали, что это прыщ. Другие — что копье. Ну точно, копье! Такими сражались мирмидоны^[25], когда еще были не людьми, а муравьями. Третьи задумчиво изучали свой мизинец, сгибая палец крючком. Наконец младший предложил спросить у сестры. Женщины, мол, больше смыслят в заячьих хвостах. Амфитрион задумчиво намекнул, что готов оторвать кое-кому его додонский дуб, и сравнить размеры. Обсуждаемый предмет сразу вырос в глазах Электрионидов, и к концу пути сравнялся с Олимпом.

«Болтуны! Мой Олимп в ваши тучи…»

Ему наскучил бой. Слишком часто кто-нибудь из близнецов уходил в глухую защиту, скрыв голову предплечьями. Второй, утратив единственно возможную цель, вертелся рядом и принимал грозные позы. Амфитрион пожалел, что отказался быть судьей — гибкая палка живо намекнула бы ловкачу, что оборона — обороной, а зрители, как и боги, жаждут крови. Сидя в крепости, сражения не выиграть. Вон, ближе к саду — ишь, рубятся…

Двое юнцов, незнакомых сыну Алкея, и впрямь лупили друг дружку с превеликим усердием. Казалось, они соревнуются в том, кто ловчее использует правила в свою пользу. Делая вид, что целят в челюсть или скулу, парни искусно промахивались. Кулаки со смачным чавканьем врезались в шею, плечи, подмышку, а то и под лопатку, если соперник слишком уж размахался, подставив спину. Впрочем, это не мешало бойцам честно выколачивать дурь из молодых голов. Шлемы, на которые пошла толстая шкура вола, спасали отчасти. Амфитрион в восхищении цокнул языком — и прикинул, что на месте судьи не сумел бы поставить хитрецам в упрек ни один из промахов.

Должно быть, сказалась бессонная ночь — в юнцах ему примерещились тени недавнего прошлого. Мертвец, поселившийся в снах Амфитриона, воскрес и явился в гимнасий. Сын Алкея сощурился, вглядываясь. Ну да, вон и плечо белое… «Кто вызвался узнать все о Пелопидах? — громыхнул в сознании вопль отца. — Кто корчит из себя героя?» Амфитрион вспомнил, как в детстве, терзаемый намеками на проклятие дедушки Пелопса, изучал свое левое плечо: нет ли родовой метки — пятна цвета слоновой кости…

Плечи кулачных бойцов украшали «костяные» пятна. Ошибка исключалась: в гимнасии дрались Атрей и Фиест, сыновья Пелопса Проклятого. Беглецы от родительского гнева; братоубийцы, если молва говорила правду. Никто из микенцев не согласился бы составить пару Атрею или Фиесту — кровь, пятнавшая беглецов, требовала очищения. Сойдись с таким — бойся скверны! Сама судьба понуждала младших Пелопидов выходить из положения по-братски. Бей родича, борись с родичем, обходи родича на беговой дорожке — больше-то некого бороть и обходить!

«Бедолаги,» — посочувствовал Амфитрион.

И отметил, что Электриониды тоже предпочитают колотить родню.

Словно подслушав его мысли, юнцы прекратили бой. Тяжело дыша, содрали шлемы; рысцой кинулись к лохани с водой, на ходу сматывая ремни с кулаков. Здесь Амфитриона ждало второе потрясение. Умытые, Атрей с Фиестом чертами очень напоминали Питфея с Трезеном — Пелопидов-старших, на чьей стороне сын Алкея бился полтора года. Пройдет время, у Атрея заляжет питфеева складка между бровями, у Фиеста разбегутся трезеновы морщинки в углах глаз…

— Ну как? — крикнул ему Атрей, отфыркиваясь.

Амфитрион промолчал.

— Не понравилось? — засмеялся Фиест, становясь в стойку. — Иди сюда!

Амфитрион поднял к небу указательный палец: сдаюсь, мол! И не удержался от смеха — так заразительно хохотал Пелопид. «Они же мне дяди! — громом ударила запоздалая мысль. — Клянусь щитом Афины, дяди! Братья моей матери…» Веселье захлестнуло его бурной волной. Зевс-Гостеприимец, я должен отнестись к ним с уважением! Дядя — второй отец, наставник и опекун. Пелопиды научат меня, глупого, кулачному бою…

«…братьев резать научат…»

— Сдался! — возликовали дяди. — Эй, тихоня! Сам-то что умеешь?

Повернувшись к Пелопидам спиной, Амфитрион зашагал к стойке с оружием. Выбрал копье по руке, смерил взглядом расстояние до чучела, облаченного в старый доспех. Далековато, подумал он. Ладно, сойдет. Первый бросок поразил щит, выставленный вперед. Следующее копье угодило в столб, служивший чучелу ногами. Успех окрылил Амфитриона. Взяв сразу два копья, длинное и короткое, он для пробы взмахнул длинным. Годится… Миг, и пара Зевесовых молний — одна за другой — устремилась в полет. Та, что покороче, врезалась в щит, заставив чучело содрогнуться. Жало второй мелькнуло над краем щита, вонзившись жертве в «лицо», между нащечниками шлема. Дерево треснуло с оглушительным хрустом. Чурбан, заменявший чучелу голову, отвалился и запрыгал по земле, волоча за собой глубоко вошедшее копье.

На третьем прыжке чурбан раскололся пополам.

— А еще я умею петь, — сказал Амфитрион.

И затянул на весь гимнасий:

— Хаа-ай, гроза над морем…

3

Свите они велят ждать у обочины. К святилищу Персея — его возвели два года назад, по левую руку от дороги, ведущей в Аргос — братья направляются вдвоем. Электрион несет на руках трехмесячного ягненка. За поясом ванакта блестит жертвенный нож без ножен. В сумке Сфенела лежит остальное: ячменная мука, мед, огниво и трут.

Тропа ныряет в заросли астериона^[26]. Стены звездчатой зелени надвигаются, сходятся шелестящим коридором: трава успела вымахать в рост человека. Канаты из астериона получаются замечательные. Но запах у него… К счастью, дальше лежат благоухающие заросли мирта. Тяжело дыша, Персеиды вступают под сень кипарисовой рощи. Под ногами играет ковер из опавшей хвои. Глаз радует темная зелень деревьев — копий, устремленных к небу. Длинные тени расчерчивают землю, меж ними бьют золотые клинки — лучи восходящего Гелиоса. Воздух хочется пить, как пряное вино.

Когда отцовское святилище открывается братьям, солнце встает прямо над ним. Буйство пламени над снежным мрамором колонн. Стражи-кипарисы по бокам кажутся черными. Бирюза небесного свода над головами. Зодчий знал свое дело. Ничего лишнего. Крыши над храмом нет. Четыре колонны, квадрат плит, жертвенник.

Отец бы одобрил. Он не любил излишеств.

— Радуйся, Убийца Горгоны, — тихо произносит Электрион.

Сфенел молчит.

Они начинают приготовления. Пока младший смешивает ячменную муку с медом, старший привязывает ягненка и разжигает огонь в углублении за алтарем. Яма и алтарь. Окажись здесь некий Меламп из Фессалии — он бы много смог рассказать о предметах и образах, плоти и символах, высотах Олимпа и глубинах Аида… Но Мелампа рядом нет. Камни по краям кострища грязны от копоти. На дне — зола и угли. На алтаре — бурые потеки. Их еще не успел смыть дождь.

Персея помнят не только сыновья.

Сфенел водружает на жертвенник чашу с мукой и медом. В яме вспыхивает огонь. Трещат смолистые ветки, стреляя белесыми искрами. Ягненок блеет, хочет сбежать. Он ни о чем не подозревает. Ему просто не нравится огонь. Но привязь держит крепко. Суровый, как Зевс в грозу, Электрион посыпает голову ягненка остатками муки.

— Жертву прими, наш отец богоравный…

Кривой клинок — подобие знаменитого Персеева меча — вспыхивает на солнце. Ягненок дергается; слабые ноги подламываются, он тыкается лбом в землю. Электрион подхватывает жертву. Кровь льется в чашу, пятнает алтарь и мощные руки ванакта. Когда кровь брызжет в «огненную яму», капли шипят в пламени.

Красные в желтом.

— Радуйся, отец. Твой сын Алкей оказался достоин тебя. Он бился, как истинный герой, — в голосе Сфенела чудится тень раздражения. — Хвала богам, наш брат остался жив. Он помнит тебя. Мы помним тебя.

Двое стоят над алтарем. Молчат.

Налетает ветер.

Знак?

Вскоре языки пламени лижут освежеванную тушку ягненка. Мясо превращается в уголь. Персеиды оставляют святилище, углубляясь в рощу. Колонны скрываются за деревьями.

— Ты не должен был ехать со мной в Микены!

— Что?

— Тебе надо было остаться в Тиринфе!

— И что бы я сделал? Привязал Алкея к дверному косяку?!

Солнце бьет в глаза Сфенелу. Досадливо морщась, он отступает в тень.

— Ты поехал бы на берег!

— Я?!

— Да, ты! Вместо него! Поехал и обо всем бы договорился.

— Ты в своем уме? Я не смог бы поехать один. Только наш отец был способен на такое.

— Придумал бы что-нибудь! Вступил бы в переговоры…

— На виду у всех?

— На виду! Главное, чтоб не на слуху. Вы бы объяснились, Птерелай уплыл — и все бы решили: ты прогнал пиратов без боя. Враг устрашился могучего Сфенела!

— Умен ты, братец, задним умом! А кто меня в Микены звал? Вместе, мол, эту парочку очистим… Очистили, в Аид всех Пелопидов!

— Да уж, не вовремя они объявились…

Электрион отламывает веточку. Растирает меж пальцами пахучую хвою.

— А Птерелай — вовремя? Договаривались же, через три дня!

— Может, твой человек напутал?

Электрион испытующе смотрит на брата. Во взгляде нет гнева — только досада.

— Мой человек все передал слово в слово. Не знаю, почему Птерелай приплыл раньше. Хорошо хоть, Алкея пощадил. Телебоям до зарезу нужен Сосновый остров^[27]! Им нельзя с нами ссориться…

— Ты прав, — кивает ванакт.

Они со Сфенелом словно поменялись местами. На совете Персеидов кивал и соглашался младший.

— Хромой осел! — негодует Сфенел. — Кто ж мог знать, что он возомнит себя Ареем, Губителем Мужей! Теперь у него сломаны обе ноги, и он решит, что стал Гефестом! Выкует нам новые заботы… Радуйся, брат мой! Мы споткнулись о калеку!

— Никогда, — говорит ванакт. — Никогда не оскорбляй при мне старшего брата.

Сфенел умолкает.

— Никогда, — повторяет ванакт.

И гонит ссору прочь резким взмахом руки:

— Без нас Птерелаю не бросить якорь у берегов Пелопоннеса. В Орее он уже пытался… — Электрион хохочет, вспугнув куропатку в траве. — Наш племянник выщипал Крылу Народа перышки!

Сфенел кривится. Слава племянника ему — кость в горле. Электриону хорошо: тронос делить не с кем. Хозяин Микен еще при жизни отца хлебнул из чаши самовластья. А в Тиринфе тронос один.

— Надо послать доверенного гонца к Птерелаю, — требует младший Персеид. — Назначить встречу заново. В безлюдном месте! И чтоб никто не прознал. Особенно твой возлюбленный племянник. Вояка! Схватится за меч — поди удержи…

Сорвав лист лопуха, Электрион плюет на ладонь.

— Не любишь ты Алкеева сына, братец, — ванакт оттирает руки от крови. — И скажу тебе: зря. Амфитрион — парень с головой. Поймет выгоду, оценит. Как дело сладится, я ему растолкую: что да зачем. У меня от будущего зятя секретов нет! Мы с ним душа в душу!

При виде мрачного Сфенела он вновь разражается хохотом.

— Ладно, идем, — отсмеявшись, говорит ванакт. — Нам еще Пелопидов очищать, будь они неладны…

Горелый прах ягненка братья, вернувшись к святилищу, зарыли в землю. Сфенел полил холмик вином; Электрион — кровью жертвы, оставшейся в чаше. Так всегда поступали, совершая приношения подземным богам, героям и покойникам.

О да, героям и покойникам.

4

Оливковое масло бормотало и пузырилось.

Молоденькая стряпуха царила над котлом, как Персефона над «рекой скорби»^[28]. Улучив момент, она высыпала в масло лук, нарезанный кольцами, и «вонючую розу»^[29]. Если раньше в котле жило кубло змеенышей — детки превратились в матерых гадюк. Шипенье встало — хоть уши затыкай! Соблазнительный дымок потянулся по двору, заставляя людей принюхиваться, а собак — оглушительно лаять. Дождавшись, когда лук зарумянится стыдливой девой, стряпуха открыла крышку корзины, где ждала своего часа рыба. Разделанная заранее, натертая солью и сбрызнутая уксусом, кефаль плюхалась в масляную бухточку кусок за куском. Сверху — дождь над морем — пролилось вино. Вослед упала мелко порубленная зелень.

И крышка опустилась на котел.

Мужчины страдали. Они слонялись поодаль, стоически делая вид, что рыба их не интересует. Пища истинного героя — мясо. Хребтина вепря, полная жира. Нога оленя. Копченый окорок. Дрозд, наконец! Пестрый дрозд, которым так радостно похрустеть! Рыбу же пусть едят слабые женщины, чья участь — прялка и веретено. Вот пусть и едят! Они пусть едят, а мы, сцепив зубы, с мучительным презрением…

Стряпуха заглянула под крышку, хмыкнула с удовлетворением — и добавила ломтики сладкого перца, а также дольки агуроса^[30]. Выждав, пока овощи дойдут, она деревянной ложкой, способной оглушить циклопа, принялась таскать лакомство из котла в особую корзинку. Масло текло на землю, привлекая псов. Мальчик палкой отгонял свору от ковриг ячменного хлеба. Ребенок, и тот знал: вкушая пищу без хлеба — навлекаешь на себя гнев богов.

Собравшись вокруг, женщины с любовью глядели на мальчика, и с обожанием — на стряпуху. Злость мужчин — изысканная пряность — придавала ожиданию остроты.

— У меня в отряде, — задумчиво сказал Амфитрион, вслушиваясь в бурчание предателя-живота, — дрался один лаконец. Помнится, он зашел в харчевню, дал хозяину рыбу, которую выклянчил в рыбачьем поселке, и велел состряпать ужин. Хозяин возразил, что рыба так просто не готовится. Нужно масло, хлеб… «Тупой чурбан! — вскричал лаконец. — Будь у меня хлеб и масло, стал бы я связываться с этой рыбой!»

Хохот дюжих глоток был ему ответом.

— Заслужил, — кивнула стряпуха. — Держи!

Не успел сын Алкея опомниться, как в руки ему ткнулась миска. Запах тушеной кефали ударил в ноздри. На краю миски, словно волей богов, возникла черствая корочка. Миг, и корка с успехом заменила ложку. Остальные, в чьем отряде не сражался языкатый лаконец, с завистью следили, как Амфитрион уплетает за обе щеки. Позор, читалось на мрачных лицах. Еда героя — мясо. Лишь предатель согласится променять геройство на рыбную похлебку. Вот ты бы променял? — взглядом обращался сосед к соседу, и с ужасом замечал: «Ага, и сразу же…»

— Так готовила моя кормилица, — стряпуха улыбнулась. — Ее привезли с Крита. Ты не боишься, что тебя сочтут бабой?

Нет, мотнул головой Амфитрион. Рот был слишком занят для ответа.

— Напрасно. Я бы, например, сочла.

«Из-за рыбы?» — спросил Амфитрион одними глазами.

— При чем тут рыба? Тот карасик, что растет у тебя… — стряпуха ткнула ложкой, разъясняя, где у сына Алкея растет карасик. — Ему рановато в плаванье.

Прикончив угощение, Амфитрион вернул миску.

— Твои братья называли карасика прыщом, — сказал он. — Копьем муравьишки.

— Чем еще?

— Заячьим хвостом. Карасик мне нравится больше. Полагаю, это у вас семейное.

— Талант аэда? — спросила Алкмена.

— Интерес вот к этому, — ответил Амфитрион.

И показал.

Табун фракийских жеребцов бросился бы в пропасть, услыхав ржание микенцев. Холм, на котором стоял дворец, содрогнулся. Облака в небе кинулись врассыпную. Из рыбоеда Амфитрион превратился в богоравного мстителя, отплатившего за попранную мужскую честь. Фыркали женщины. Брехали собаки. Утирал слезы малыш-хлебодар. И лишь Алкмена, дочь ванакта, сохраняла спокойствие.

— Неплохо, — согласилась она, когда шум стих. — Сегодня уже лучше. Полагаю, ночью у тебя просто съежился от страха. Еще кефали? Ты должен любить кефаль.

— Почему? — не понял Амфитрион.

— Я слышала, у тебя есть друг Кефал. Кефал Деионид, зять басилея Афин. Кто любит Кефала, тот любит и кефаль^[31]. Пригласи своего друга к нам в Микены. Я угощу его рыбой-тезкой.

Не говоря ни слова, Амфитрион смотрел на девушку. Лицо его сделалось строгим, как на похоронах. Мало-помалу смолкли все вокруг. В тишине людям чудился странный звук: треск глиняных свистулек. Казалось, десятки игрушек выстроились в ряд с единственной целью — разлететься от ядра, пущенного из пращи. Кое-кто из микенцев даже завертел головой, ища пращника-невидимку.

— Ты не хочешь звать Кефала в гости? — удивилась Алкмена.

— Хочу. Очень хочу.

— Так в чем дело?

— Не могу. Мой друг Кефал похищен.

— Пиратами? Его продали в рабство?!

— Богиней, — вздохнул Амфитрион. — Его любят и холят. Но в гости…

Затаив дыхание, Алкмена ждала.

— Нет, — прозвучал ответ. — В гости его не отпустят.

* * *

— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

Выкрала Эос красавца Кефала от милой супруги…

Известие о похищении друга застало Амфитриона в Орее. На корабле, пришедшем из Афин, плыл кто-то из родни басилея Эрехтея. От него сын Алкея узнал, что в афинском дворце — траур. Носить черные одежды боялись — по живому-то! Но рыдания не смолкали, считай, больше года, и Прокрида, жена Кефала, с такой силой прижимала к себе маленького Аркесия, словно и ребенка могли отобрать безжалостные боги.

— Будь проклята, Эос, сестра Солнца и Луны!

Заря смеялась.

— Будь проклята, Эос, дочь Гипериона и Фейи!

Заря смеялась, выстилая пурпуром небо над Афинами.

— Будь проклята, Эос, погибель красавцев!

Ах, как весело смеялась над проклятиями богиня в шафранном пеплосе! Чужие мужья были для нее вином для пьяницы, золотом для скряги, жертвоприношением на алтарь страсти. Первым стал Арей, бог войны, муж пеннобедрой Афродиты. Этот пришел на ложе Эос доброй волей, пришел и ушел. Остальных пылкая богиня, презрев скромность, похищала из родного дома. А что? Иначе ведь откажут: жена, верность, прочие глупости! Вторым ее любовником стал охотник Орион, третьим — Клит-фессалиец, четвертым — Ганимед-троянец, пятым — бедный пастух Тифон… Для Тифона влюбленная Эос даже выпросила у Зевса бессмертие, забыв, впрочем, попросить и вечную молодость. Когда Тифон превратился в бессмертного старца, дряхлого и больного, Эос заперла несчастного на задворках своего дворца, предоставив слушать ее стоны под ласками очередного пленника. Иногда, в минуты душевной слабости, богиня подумывала обратить Тифона в сверчка, да все откладывала на потом.

Кефал пополнил ее собрание красавцев.

Он был настолько хорош в постели, что даже беспрерывное нытье любовника не раздражало Эос. Я хочу домой, бормотал он. Позже, милый, соглашалась Эос. Сперва так и вот так. Я люблю свою жену. Это правильно, дорогой. Ты — порядочный человек. Давай этак и растак. Я скучаю за сыном. О, ты — лучший в мире отец! Смотри, я повернулась к тебе спинкой. Я покончу с собой. Как, мое сокровище? Брошусь с террасы вниз головой. О, бросайся! Только обожди — я лягу внизу и приму должную позу. Я хочу домой! Как ты можешь говорить об этом, солнышко, если я беременна! Видишь, я родила тебе чудного мальчика Фаэтончика? Давай сделаем еще одного?

Я не люблю тебя, прибегал Кефал к последнему средству. И не надо, радовалась богиня. Моей любви хватит на двоих. На сотню, вздыхал измученный Кефал.

— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

В мраке остался плененный Кефал, муж скорбящей Прокриды…

* * *

— Знаешь, — сказала Алкмена. — Не гуляй на рассвете.

— Почему? — изумился Амфитрион.

— Украдут еще…

Она не шутила. Закусив губу, дочь ванакта смотрела на него так, словно двор вымер в одночасье. Здесь не было ни единого человека, кроме них. Двое на всю Ойкумену — Уран и Гея, Девкалион и Пирра^[32]. «Невесту тебе привезла! — из мглы прошлого крикнула Амфитриону сестра, сойдя с колесницы. — Дурачок! Своего счастья не понимаешь!» И эхом откликнулся вопль мальчишки, загородившего путь даймону-людоеду: «Отдай мою невесту!»

Я понимаю, кивнул Амфитрион. Я никому ее не отдам.

— Хорошо, — сказал он. — Я буду осторожен.

6

Что надо сделать, дабы восстановить доброе имя убийцы? Позволить ему жить без страха быть зарезанным первым встречным? Убийцу следует очистить, принеся положенные жертвы. Но вот вопрос вопросов: перед кем следует очистить сквернавца? Об этом веками спорили мудрецы. Верный ответ: убийцу следует очистить перед богами — мудрецов не устраивал. Перед какими именно богами? Ну-ка, назовите, не стесняйтесь!

А мы послушаем.

Глупцы знают ответы на всё на свете. Глупцы спешат поделиться ими, опять же, со всеми на свете. Раз за разом глупцы попадают пальцем в небо — и хорошо, если в небо. Но мудрецы! О-о, мудрецы знают! Мудрецы даже готовы были просвещать неразумных. Увы, каждый из несметной орды мудрецов провозглашал свое. Одни утверждали, что убийцу надо очистить перед Танатом и Аидом. Ибо первому пришлось извлекать тень невинно убиенного, а второму — определять ее на постой. Недаром жертвы подземным богам сжигают целиком, не съедая ни кусочка…

— Позвольте! — вмешивались другие. — С жертвами теням усопших поступают точно так же! А значит, убийцу надо очистить перед тенью его жертвы!

— Подумаешь, тень! — усмехались третьи, отмеченные печатью особой мудрости. — Кто такая эта тень? Что она решает? Скитается в Аиде, лишенная памяти… Лишь Зевс, Владыка Богов, способен даровать прощение убийце!

Подобное мнение трудно оспорить. Но находились смельчаки:

— Жертву нужно приносить Керам, богиням насильственной смерти!

— Следует умилостивить Эриний-Мстительниц…

— Что вы понимаете? Только неподкупная Фемида, богиня правосудия…

Задабривание жертвами Фемиды Неподкупной смахивало на подкуп. Впрочем, те, кто имел дело с земными судьями, не спешили возражать.

— Дика-Справедливость!

— Деметра-Жизнедарительница!

— Аполлон!

— Ну ты брякнул! Еще б Гермия-Психопомпа вспомнил…

— А что? Не повредит…

К чести ванакта Электриона следует сказать, что в данном вопросе он оказался умнее всех мудрецов скопом. Посетив с год назад Афины, Электрион пришел в восторг от жертвенника Двенадцати Богам, которым по праву гордились афиняне. И загорелся идеей установить такой же в Микенах. Сказано — сделано. Жертвенник вышел поменьше афинского, в половину человеческого роста, но ванакта это не смутило. Изображения Дюжины были в наличии. И резьба красивая. И мрамор лучше афинского. Теперь уж точно не ошибемся! Народ одобрил, славя гений ванакта. Хотя в чьем-либо одобрении Электрион не нуждался. Он издавна знал: владыка Микен всегда поступает наилучшим образом!

Перед обрядом Атрей с Фиестом совершили омовение — прелюдию грядущего очищения. Обоих нарядили в хитоны цвета весенней листвы. Зеленый, шептались мудрецы, чуточку пьяные с утра — жизнь и возрождение. Плечом к плечу, со спины неотличимые друг от друга, Пелопиды шли к алтарю. Толпа загодя расступилась, освободив проход. Ропот, подобный шелесту прибоя, витал над площадью. В него вплеталось рычание далекой грозы. Не все микенцы были согласны с ванактом. От проклятых лучше держаться подальше.

«Выдать щенков отцу! — намекала гроза. — Выдать головой!»

Амфитрион видел, как напряглись спины братьев в ожидании удара. Он и сам невольно подался вперед. Если Пелопс уже понял, что сыновей ему не отдадут; если не смирился и отправил в Микены лазутчиков… Это последняя возможность. Сейчас любой может воткнуть нож в печень Фиесту; проломить камнем висок Атрея. И останется чист перед богами и людьми. Оскверненного вправе безнаказанно убить кто угодно.

Семь шагов. Шесть… пять… три…

Братья замерли на ступенях алтаря.

У жертвенника их ждали величественные фигуры в белом: Электрион и Сфенел. Белый цвет угоден Олимпу. Слуги зажгли курильницы с серой. Над площадью пополз дым — едкий, удушливый. От него першило в горле. Электрион со Сфенелом остались невозмутимы, зато Пелопиды дружно закашлялись.

— Скверна выходит, — с уверенностью заявил кто-то.

И пошло, покатилось от мудреца к мудрецу:

— Значит, виноваты!

— Выходит, это они мальчонку зарезали?

— Эх, не надо было…

— Благоговейте!^[33] — перекрыл бас ванакта ропот толпы.

Площадь заткнулась.

— Внемлите, о боги! Жертву примите во искупленье вины…

Персеидам подали черных петухов. Атрей с Фиестом наконец одолели кашель — и ждали, смирные, как барашки. Кривые ножи ударили наотмашь, отсекая связанным птицам головы. Кровь брызнула на алтарь, на ступени, на лица и хитоны — сыновья Персея щедро кропили направо и налево. Плавные взмахи. Колыхание белых одежд. Бормотанье площади.

Кровавый дождь.

–…во искупленье вины…

Вину, отметил Амфитрион, дядя не назвал по имени. Понимай, как хочешь: то ли брата зарезали, то ли мать покрывают. «Сам-то как думаешь? — спросил голос, очень похожий на отцовский. — Могли они зарезать ребенка?» Могли, вынужден был признать Амфитрион. Если ребенок — помеха на пути к троносу… Фигуры братьев предательски размывались перед глазами. Вместо Атрея с Фиестом возникали другие сыновья Пелопса Проклятого: Трезен и Питфей. Воин и прорицатель; благородные сердца. Стоило большого труда отрешиться от приязни к старшим, оценивая младших. «Что произошло в Писе, останется тайной. Но ты вызвался ближе узнать Пелопидов. Дал обещание отцу. Раз уж все равно задержался в Микенах…»

–…Кровь пролилась! Жертву примите, о боги!

— О-о! — откликнулась площадь.

— Отныне пред вами чисты Пелопиды! Нет на них вины!

Вспыхнул огонь на алтаре. Кто-то зажег ароматные поленца, обильно политые маслом и медом. Зарезанные петухи легли в пламя. Трещала птичья плоть, обращаясь в уголь. Говорят, жрецы закрывают глаза на обычай — вкушают и от искупительных жертв. Но в Микенах ритуал соблюдался строго.

— Нет скверны!

Столб дыма зыбкой колонной уперся в небо — и начал расползаться, мешаясь с грозовыми тучами, набежавшими в единый миг. Колонны множились, образуя ряд портиков. Их венчали капители из облачных завитков. Выше росли перекрытия эпистелиона. Соткались фронтоны и фризы, сложилось скальное основание: мрак базальта, суровость гранита, блеск мрамора. На глазах собравшихся в небесах возникал храм — величественный, надменный.

Знамение?

— Ангел, ангел^[34]! — взлетел над площадью истошный визг.

Многие задрали головы, ожидая явления Гермия в крылатых сандалиях. Однако вестник оказался земным. Толпа расступилась перед человеком, взмокшим от долгого бега. Ангел остановился перед ступенями алтаря, перевел дух. Грудь его тяжело вздымалась. Бегуну поднесли кубок с водой. Ангел кивнул, благодаря, сделал пару осторожных глотков, а остаток вылил себе на голову.

— Весть из Писы!

Он поднял взгляд на ванакта:

— Умер великий Пелопс, сын Тантала! Скорбите!

Ударь раскат грома, пади на площадь Зевесова молния — вряд ли Микены испытали бы большее потрясение. Площадь замерла. Совпадение? Знак? Но что может значить смерть Пелопса в день очищения его сыновей? Очнулось давнее проклятие? Отец ложно обвинил Атрея с Фиестом — и боги покарали лжеца? Или, напротив, Олимп дает знать: творящееся в Микенах неугодно Дюжине, и лучше изгнать сыновей Пелопса из города, дабы не стряслось беды…

О-о, даже мудрецы терялись в догадках.

— Отец!

Атрей упал на колени, вцепился себе в волосы.

— Прости, отец!

Он рыдал, не стесняясь. Слезы мешались с жертвенной кровью, пятнавшей лицо юноши. Рядом безмолвной статуей застыл Фиест. Брат Атрея окаменел от свалившегося на него горя. За что? — спрашивали Пелопиды богов. Могучие, за что караете?

Молчало небо. Молчала и толпа.

7

Позже, сравнивая смерть двух великих — Персея и Пелопса — отмечали, что Убийца Горгоны умер куда скромнее Проклятого. Ну, поднялся к звездам. Сверкает по ночам. Так это еще голову задирать, и то не всякий раз увидишь. Тучи, знаете ли. Зато Пелопс…

О-о, Пелопс!

Скипетр его — работу бога-кузнеца Гефеста — отвезли на материк, в Херонею. Меч его — золотой эфес, клинок черной бронзы — доставили в Сикион. Колесницу его — дар владыки морей Посейдона — отправили во Флиунт. Там безутешные жители не угомонились, пока не взгромоздили колесницу на крышу храма, прозванного с тех пор Царственным. Плащ его… венец его… сандалии его… Казалось, погребальный костер натолкнул хитроумного Пелопса на мысль завоевать своим имуществом все земли вокруг.

Дома, в Писе, остались одни кости.

Их сложили в медный ларец и поместили в святилище — храм в свою честь покойник велел построить заранее. Жрецы объявили волю богов, сильно смахивавшую на волю Пелопса. Ежегодно тени усопшего будет приноситься в жертву черный баран, поджаренный на костре из белого тополя. Сжигать барана в уголь запрещалось. Напротив, поливаемый соком граната, баран готовился наилучшим образом. Каждый, вкусивший жаркого, считался нечистым. С этой минуты он допускался в окрестные храмы только после омовения — и внесения поминальной лепты на благоустройство святилища. Если баран оставался невостребованным, собравшихся кормили насильно. Потом их мыли в реке — под надзором мускулистых рабов с палками в руках — и собирали лепту. Кроме этого, лучшим юношам Элиды вменялось в обязанность бичевать себя перед алтарем Пелопса. Кровь их жертвовалась тени за компанию с бараном.

Бичевались с радостью — по слухам, это увеличивало мужскую силу.

— Хо-хо! — смеялись в Арголиде.

— Забавники! — потешались в Арголиде.

— Еще б лошадей на крышу храма затащили! — издевались в Арголиде.

А там и прикусили языки. Когда сидишь в осаде, языком не отобьешься. «Где осада?» — изумлялись мудрецы. «Никого под стенами!» — возражали мудрецы. Простаки же чесали в затылках — и шли точить мечи. Взлети над Пелопоннесом на птичьих крыльях, огляди землю из-под шапки облаков — что видишь, простак? Кто оседлал Истмийский перешеек — пуповину, соединяющую полуостров с материком? Град Мегары, обитель смельчаков. Правит в Мегарах грозный боец Алкатой, сын Пелопса. Сел на каменистом берегу Саронического залива, уставил копье в небо. Рядом, у звонких вод Селлеиса, в роскошной Эфире, правит Коринфий, сын Пелопса. Переименовал, шутник, Эфиру в Коринф, и посмеивается. Сунься чужак на Истм — с двух сторон возьмут в клещи, раздавят. Южнее, на скалистой дороге из Коринфа в Аргос — не успели оглянуться! — выросли Клеоны, богатые устройством. Правит там хитрец Клеон, сын Пелопса. Загородил дорогу стенами, дерет с путников мзду, а с телег — вдвое. Свернет обоз на запад — час от часу не легче. В плодородной, богатой реками Асопии властвует гордый Сикион, сын Пелопса. Чем он хуже братьев? — да ничем. Вот и дал городу свое имя. Еще западней, в богатых дичью Летринах, бьет кабанов, стреляет коз Летрей, сын Пелопса. Зазеваешься — поймаешь стрелу, козел! На юго-востоке, в браноносных Трезенах, царствует Питфей, сын Пелопса. Установил алтарь Фемиде Правосудной; судит на свое усмотрение. Виноградники Элиды, дубравы Аркадии, бухты Трифилии, холмы Олимпии — сплошь Пелопиды. Что ни крепость, что ни тронос — наше, горланят!

Хороша жена у Пелопса. Нарожала супругу армию.

Щит к щиту.

Берегись, Микены! Дрожи, Тиринф! Взяло Пелопсово семя Арголиду в кольцо. Аргос вам не союзник — захудал Аргос, заплыл жирком. Случись что, портовой шлюхой ляжет под победителя. Если и есть подмога Персеидам, так это Спарта. Ох, грозна Спарта! Ох, и могуча! Бронзовой рукой правит Лаконской областью спартанец Эбал, воин крепкий. А рука-то Эбала носит имя Горгофоны, дочери Персеевой. Зря, что ли, назвали девочку Убийцей Горгоны? С таким именем и первого мужа в могилу свести — пустяк, и второго в кулаке держать — плевое дело! Велит Горгофона — сражайся! — встанет супруг стеной за шуринов-Персеидов. А сыновья подопрут — свой, родной, маловат годами, так приемные, от первого жениного брака, орлы хоть куда!

И все равно — мало Персеевой крови против Пелопсовой.

— Был у Персея еще один сын, — шепчутся мудрецы.

— Родил Персей младенца Перса, — болтают.

— Старшенького, еще до Алкея…

— Оставил Перса в Эфиопии…

— Не повез домой…

— Правит Перс в далеком краю ордами персов…

Эх, мудрецы! Не помешали бы сейчас Тиринфу с Микенами родственные орды персов. Да где ж их взять? Разве что ждать, поглядывая на море: не плывет ли братец Перс — долгожданный, возлюбленный? Не затмил ли парусами горизонт? Что это маячит близ острова Саламин?! — ах, нет, это не персы. Это шторм надвигается.

Быть беде.

Ударят Пелопиды скопом — сбросят Персеидов в море. Стряхнут с Пелопсова Острова в соленую воду, будто каплю дождя с яблока. Не в морях ли поискать союзников? Если уж в персах разочаровались — иные ладьи сыщем…

8

Этот вестник не бежал открыто через весь город. Его не сопровождали крики: «Ангел, ангел!» Кто спешил уступить ему дорогу? — да никто! И новость свою он не собирался объявлять прилюдно. Хотя весть, укрытая в памяти бегуна, была по важности вровень с первой, доставленной из Писы. Особенно для ванакта Электриона, утонувшего в раздумьях.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

24

Элеотесион — комната, где атлеты натирались маслом. Конистерион — комната, где умащенные борцы обсыпались мелким песком.

25

Мирмидоны — народ в Фессалии. В прошлом — муравьи, людьми они стали волей Зевса.

26

Астерион (звездный) — конопля. Применялась в медицине и для изготовления канатов. О наркотических свойствах конопли древние греки не знали.

27

Питиус — Сосновый.

28

Персефона — жена Аида, богиня преисподней. Река скорби — Ахерон, через который переправлялись тени умерших.

29

Чеснок.

30

Огурец (греч. «агурос»: зеленый, недозрелый).

31

Игра слов. Кефал и кефаль происходят от единого корня «κεφαλή» — «голова».

32

Уран и Гея — небо и земля. Родили титанов, циклопов, гекатонхейров и др.

Девкалион и Пирра — праведники, оставшиеся в живых после потопа. Построив ковчег по совету Прометея, на десятый день они причалили к горе Парнас — и возродили человечество.

33

Эвфемите (Благоговейте!) — возглас, призывавший к молчанию перед началом обряда.

34

Ангел — вестник.