Меч и его палач

Татьяна Мудрая, 2013

Молодой исполнитель суровых приговоров по имени Хельмут не мыслит своей жизни вне наследственного ремесла – так заведено, и не ему этого менять. Даже когда печальная судьба обрекает его на скитания, он не изменяет тому, что считает не столько сословным бременем, сколько предназначением. Главное в жизни начинается дороги. Она приводит Хельмута в города, где ему удается спасать жизни и избавлять от бесчестья, дарит ему друзей, иногда необычных. Хельмут мужает и добивается всё большего уважения окружающих – немало способствует в том его мантия, унаследованная от необычной «пациентки», пришедшей словно не из его мира. Плащ о двух сторонах, красной и чёрной, которые обозначают одновременно траур и избранность. И когда, наконец, путь Хельмута кончается на том месте, откуда начался, – это уже иной человек, познавший в равной степени тайны жизни и тайны смерти, горечь и славу.

I. Двуличневая мантия

Вечная мечта палача: комплимент приговоренного за качество казни.

Станислав Ежи Лец

Тогда я еще не был ни бродячим экзекутором богоспасаемой Франзонии, ни всеми уважаемым «господином» Города на Скале, ни принесшим военную присягу скондским казнителем. Вообще никем в юридическом, так сказать, смысле не был, кроме как помощником моего деда Рутгера, который отдал мне свою широчайшую практику, но боялся вручить всю полноту ответственности. Нет, шедевр свой я уже выполнил и через обряд прошёл, но это совсем иное дело. И славу приобрел немалую — тоже не в счет. Даже новый меч мой по имени Торригаль, откованный в честь моего личного приобщения к делу предков и уже сполна получивший свою долю кровавого питья, не сделал меня, как считал дед, истинным «мейстером».

Дело в том, что по причине холопского бунта мой меч уже успел забрать ровно девяносто девять преступных жизней, из них девяносто — в последний по счету месяц. Оттого что на совести воров были безоружные, старики, дети, женщины, ученые монахи, которые молчаливо меня оправдывали, это было несравнимо с тем ужасающим событием, которое некогда обрушилось на моего отца. В один день ему пришлось совершить шесть десятков отсечений у простых солдат противника, взятых с оружием в руках — что было явным беззаконием. Последний десяток жертв отцу пришлось казнить при свете факелов, ибо после каждой упавшей головы он прерывал действо, дабы попросить помилования у судей, которые находились тут же и холодно наблюдали. На следующий же день отец нарочито ущербил свой клинок по имени Горм, не имея времени похоронить его достойно и желая пока обессилить. Надо сказать, что Горму не было подобных во всей вестфольдской, да и франзонской земле, потому что его лезвий почти не надо было заострять: они сами по себе держали заточку. Лишь спустя добрые полгода меч был предан земле со всей подобающей торжественностью. Малый же осколок этого самого Горма был вплавлен в хвостовик моего двуручника — как талисман и чтобы старому клинку не было обидно уходить, не завершив дел. Но теперь наставала пора укрыть и сам Торригаль в земле, пока сотая смерть не сделала его хищником.

В это время и произошла со мной странная и страшная история…

Великое княжество Рутен, которое граничило с нашей Вестфольдией, обладало тайной. В чем эта тайна состояла, было неясно, однако все наши жители от мала до велика и от крестьянина до знатного крепко сие знали, и отношение к гостям из этих мест было самое настороженное. Даже неизвестно было, как они к нам попадали.

И вот однажды летом около полудня к самым воротам нашего «Вольного Дома», то есть старинного жилища семьи палачей, окруженного широким двором и стоящего в лесу поодаль от города, подъехал роскошный экипаж. Чёрный с выложенными серебром гербами, с кучером на облучке и запряженный парой великолепных вороных шайров. Оттуда величаво вышел рутенец, судя по виду и одежде — знатный, и весьма учтиво спросил, здесь ли проживает мейстер Хельмут, свободен ли он от всяческого рода обязанностей и может ли принять гостя по весьма и весьма важному делу.

Как видите, он уложился в одну фразу.

Дед, который встречал гостя, выразился не так вежливо, но гораздо короче.

— Этот щенок боится округлить сотню и уже как с месяц ни за что не берётся, — буркнул он. — Валит всю как есть работу на меня. Проводить?

Может быть, женщины нашей семьи обошлись бы с чужеземным дворянином поучтивей, но дед был вдов, я пока холостяковал — найти жену мы можем лишь из такого же палаческого рода, а это непросто. Что же до нашего двенадцатилетнего ученика Лойто, взятого из сирот, его женитьба вообще рядом не стояла. Хотя паренёк, надо сказать, был видный, и если не честные девицы, то шлюхи на него заглядывались — и, поверьте, не из последних. Он ведь мне с ними помогал. Знаете, небось, что палач на жалованье магистрата обязан еще и иную работу исполнять — быть бабским смотрителем, как у нас говорят. Нет, не бабским старостой, как в войске, — этот указывает, кому с кем ложиться, и берёт себе деньги посетителей, — а вроде профоса, только что не такого грозного.

Отец? Ну, он, по слухам, работал полноправным мейстером в другом месте, неважно в каком.

Я во время их разговора сидел под дубом, который накрывал своею тенью добрую половину двора, и перебирал разные фамильные железки. Я уже тогда их любил не меньше нынешнего, хотя в отрыве от прямого или там страдательного наклонения, как говорят в Рутене. Просто за диковинный вид.

Однако приведись случай — я без особой дрожи применил их для добывания знаний, хоть, надо сказать, нравы в последнее время сильно умягчились.

При виде деда с гостем я накинул на все эти безделки тряпицу и выпрямился навстречу.

— Ну, балакайте без моих ушей, — буркнул дед.

Мы раскланялись и представились друг другу. Моего дворянина звали — ну, скажем, сьёр Филипп. Имя как имя.

— Юный мейстер, — прокашлявшись, начал он. — Я хочу поручить вам дело. Только не отметайте его, даже еще не выслушав хорошенько.

Я кивнул.

— Речь идет о женщине. Её необходимо умертвить, хотя она совершенно невиновна, и все о том знают. Она… как это пояснить? Умирает за чужие грехи.

— Вы не спутали меня с одним из судейских? — спросил я. — Это в их, а не в моей компетенции…

— Я сказал — «необходимо», а не «собираются умертвить», — перервал он меня. — Вы слышали об «ивовых девушках»?

Черт, я и не думал, что этот обычай еще не исчез и даже не запрещен. Древняя суть его в том, что для обновления всего бытия раз в год выбирают невинную девицу или такого же юношу (последнее даже чаще), в течение всего года ублажают чем только возможно, а потом либо сжигают в ивовой плетенке (как говорят, напичкав снадобьями до полнейшего бесчувствия), либо убивают иным образом — часто по ее (его) выбору. Это происходит при полнейшем согласии самой жертвы, которое она обязана регулярно подтверждать в течение всего года: малейшего подозрения в неискренности или в том, что на жертву влияют, достаточно, чтобы всё отменить. Так вот, о Рутении поговаривали, что если другие земли без этого обряда кое-как прозябают, то она попросту клонится к закату. И что сам обряд проделывают как-то на особицу. Тайна? Нет, то была не сама хранимая тайна, а её следствие, что ли. И не мое дело, собственно.

— Вы понимаете, в чем суть, мейстер.

— Да, но это не значит, что я…

— Послушайте меня. Не мы создали закон, внутри которого существуем. Не нам с вами судить, какой путь нам начертан и имеем ли мы право с него сойти. Весь год мы исполняли любые желания одной из наших женщин. Последним желанием были вы сами.

— Отчего?

— Сэниа Марджан считает, что вы — не просто искусная рука на рукояти меча, но и сердце, умеющее управлять этой рукой. Она знает, как вы после каждой из тех бунтовских голов заново изостряли клинок.

Мой собеседник помолчал и продолжил снова:

— Я не буду говорить вам, что формальные требования закона мы соблюли. Без этого ваш магистрат попросту не допустил бы нас сюда с весьма странной, на ваш взгляд, просьбой. Заплатим мы щедро, хотя, быть может, не место об этом говорить. Если вы настаиваете, обеспечим вам должную охрану и поручимся перед магистратом за ваше благополучное возвращение. Но вы, разумеется, имеете полное право нам отказать.

— Когда? — спросил я. Про Торригаль и его беду я вообще забыл.

— Завтра около полудня.

— Где?

— Около самой границы, если не стремиться к точности.

А кто к ним обеим стремится, если уж быть честным?

— Я подумаю.

— Прошу вас. Да или нет. Мне необходимо вернуться с вашим словом, чтобы в случае отказа успеть найти иной выход.

Что-то было не так во всем этом.

— Невинную девушку только и можно принять как жертву. Но с другой стороны, такую нельзя казнить, — произнес я. — Верно?

— Мейстер, — ответил наш Филипп, — сэниа Марджан была замужем. Прозвание «игна», которое вы, очевидно, вспомнили, означает не просто замужнюю даму, но мать по крайней мере одного живого ребенка.

— Тогда как…

— Вы ведь еще и врач, — ответил Филипп, снова кашлянув, причем гораздо деликатней первого раза. — Не стоило бы напоминать вам, однако некий чисто телесный признак девства может быть таким стойким, что удалить его может не супруг, а лишь рождающееся от него дитя. Нам довольно одного символа.

Я понял всё — и, как говорится, даже больше.

— Вы хотите, чтобы я за компанию разделался с… не с признаком, а с его символом. Для очистки совести и особенно ради того, чтобы магистрат не посмел обвинить меня, да и всех нас троих, в несоблюдении закона.

— Не то чтобы прямо так…

Но я перебил его бормотанье:

— Я берусь за ваше дело при соблюдении двух условий. Первое. Обычно магистрат платит мне шесть марок за простую казнь и десять за квалифицированную. С вас я возьму двенадцать. Второе. Эту женщину надо привезти сюда, в Вольный Дом, откуда вы и заберёте нас с нею вместе. Здесь внизу тоже есть камеры, хотя слегка заброшенные, но вполне пристойного вида. Понимаете? Я хочу убедиться, что в деле с сэнией всё чисто.

На лице нашего заграничного дворянина было написано явное замешательство.

— Мы обязаны сохранять как телесное, так и духовное здоровье нашей Госпожи Крови, — чуть напыщенно произнес он. — Помимо прочего, такое обещано ей лично. Содержалась она до того отнюдь не в подземелье.

Эта история забирала меня все больше и больше. Те слова, которые он употребил, — вроде бы народное предание относило их к старшим носферату женского пола. Еще, правда, был Господин Крови в этой истории с первым иудейским обрезанием, описанным в нашей Великой Книге…

— Послушайте, досточтимый господин. Я служу городу и магистрату, а не кому бы то ни было еще. Вы же ныне угождаете сэнии Марджан, ведь так? Спросите ее прямо, быть может, она согласится.

Как ни удивительно, мой важный собеседник кивнул, причем с видимостью уныния. И отправился назад к своей карете.

Я уж думал, что разделался с этим казусом, когда он вернулся.

— Как скоро вы можете принять сэнию? — спросил он с еще более печальной миной.

— Да как привезете! — воскликнул я, пожав плечами.

Он обернулся назад и сделал знак рукой, явно подзывая кого-то.

Из дверцы, чуть наклонясь, выбралась тонкая фигура в темной одежде, ловко спустилась вниз по откидной лесенке и протянула руки, чтобы принять и спустить другую вместе с большой мягкой сумкой. Две женщины.

Когда они подошли к нам, я увидел, что одна молода и хороша собой, а другая, та, что несла пухлую сумку из ковровой ткани, — вроде и не так чтобы очень. Только вот мимо первой пройдешь и второй раз не оглянешься, а вторая…

Таким попросту не надо быть ни красивыми, ни юными, ни лукавыми, ни глубокомысленными, чтобы одним взглядом вкопать любого мужика в землю по самые уши. Так говаривал мне отец, когда описывал одну свою тайную подружку из высокородных. Чем-то там не вполне добрым для них обоих кончилось… Говорили мне, да я постарался забыть.

— Вот, это и есть сэниа Марджан, — проговорил тут Филипп. — И с ней ее компаньонка.

Дело ясное. Как вода в реке после буйного паводка.

Округлое смугловатое лицо, под легким серебряным ободком — пышные русые косы с проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Небольшие руки с длинными пальцами. Очень статная и совсем простая в повадке и одежде. Лет сорока, никак не меньше.

Я поспешно здороваюсь и получаю некую смутную полуулыбку в ответ.

— Мне можно отпустить своих конфидентов, мейстер Хельмут?

Не успеваю ответить, как оба ее спутника издают хоровой вопль на непонятном языке и получают в ответ сходную фразу, но гораздо короче. В это время, наконец, к нашей группе приближается дед, и я с некоторым облегчением вздыхаю.

— Я взял особенного пациента, — решительно говорю я ему. — Попроси Лойто отыскать в нижних комнатах место получше и разместить сэнию как следует.

Потом я горько сожалел, что так сразу влепил наше жаргонное словцо. У простых людей оно, собственно, означает просто больного, но мы, палачи, всегда имеем в виду его буквальный смысл. «Тот, кто терпит страдание».

— Я тоже с этим лопоухим пойду, — хмыкает дедусь, — послежу, чтобы ничего беззаконного не допустил и не пропустил. А ты обед пока разогрей. На четверых.

Что я и сделал. Отсутствие хозяек — прямо казнь египетская!

— Ну и как она тебе пришлась? — спросил я деда, когда мы уже отправили Лойто в камеру с миской густой чечевичной похлебки для нашей постоялицы и доедали что после них обоих осталось.

Дед покачал головой.

— Не знаю, внучек, ох, не знаю… Первое, что сделала, — попросила тёплой воды и тряпку, выставила нас с мальцом и свою суму за дверь и на скорую руку отдраила все помещение. Разбирали ее вещицы по статьям закона мы уже потом, при ней самой. Ничего острого, ничего бьющегося. Жестяная кружка с двойными стенками, чудна́я такая, — говорит, тепло сохранять, когда всякие травки завариваешь. Странная штуковина — чтобы в железе тепло держалось? Чашки-плошки-ложки из мягкого дерева, железный кувшин в жестяной укупорке, термос называется. Для сохранения горячего питья и воды — колдовство под пару кружке. Еще на нем такие цветы затейливые, каких во всех наших четырех странах не встретишь. Хрю….хризантемы называются. Вот. Другой кувшин, из фаянса, — умывальный. Хотела было оба отдать — я разрешил. Ещё и жестяной тазик присовокупил. Свечи с ароматом позволил тоже. Только, говорю, под колпак ставь. Я ж понимаю — читать тебе захочется, да и от параши отхожей кой-чем нехорошим потягивает. Тёплые носки, второе платьишко, такое же невзрачное, как на ней, шерстяная камиза до полу, туфли, деревянные подошвы с ремешками. Толстенная хлопчатая простынь навроде хилого одеяльца, флисова, что ли. Уйма каких-то пахучих салфеточек — говорит, вместо непитьевой воды обтираться. Бельё всякое…

Он смутился.

— Дед, ты чего, блядских кружавчиков не видал, что ли?

— Такие панталоны — первый раз вижу. Плотные, на застежках сбоку и аж похрустывают, когда сомнешь. Спросил — говорит, для лежачих больных, впитывают… Хм.

— Чтоб на эшафоте не осрамиться, — холодно заключил я. — Хорошо же ее там, в Рутене, холили-лелеяли.

— Хэ, — дед подергал себя за бороду. — Ты чего меня не спросишь, о чем ихняя троица перепиралась на иноземный манер?

— Так ты понял, выходит.

— С пятого на десятое. Этот хмырь благородный ругается, что наша Маша навязалась к ним в компанию полюбопытствовать. Он, зуб даю, надеялся на четкий отказ от навязшей мысли. Девица горюет, что и ей, и всем троим враз отставку дали — неначе живодеры здешние ее мадамочку обидят. Кучер тоже, знаешь ли, типа хранитель королевского тела. А она сама…

— Ну.

— «Это мне, а не вам голову отрежут, так что командовать парадом буду я». Дословно, клянусь дружком собачьим!

— Есть кое-что еще?

— Угу. Я сказал сэнии, так-то вежливо, что ей три совсем последних желания лично от нас положены. Вкусная еда, бутылка отменного старого вина из фамильных погребов и горячий справный мужик заместо ночного колпака.

— Ну ты, дед, и снахалил.

— А она этак головку на сторону и говорит: «Чем у вас из кухни пахнет? О, давно я упревшей чечевицы прямо из духовой печи не пробовала, да еще с ржаным хлебушком. Вино пить — жаль, привычки такой не приобрела. А кто этот приятный молодой кавалер — уж не ты ли?»

— Посмеялась.

— Ну, не так чтобы. Знаешь, после такой улыбки, как у ней, что угодно за монету из чистого золота примешь.

Я резко звякнул ложкой о тарелку:

— Дед, не ты ль мне сто раз толковал — не давай себя приручить? Не якшайся с пациентами? Особенно с такими.

И оставил его наедине с горой немытой посуды.

Крошечные камеры с низким потолком, числом три, находятся в подвале дома рядом с «кунсткамерой», зимней угольной печью и баней. Вход сюда отдельный, приходится в любую погоду сновать из двери в дверь. Комнатушки эти — не для заключения, скорее для своего рода передержки: когда пациента требуется подготовить к другой тюрьме или подлечить после процедур. Работы на дом мы никогда не берем, хотя о том и ходят всяческие скверные анекдоты. В смысле исторические россказни.

По дороге туда я подхватил рабочий инструмент, увернул в тряпицу и понёс прятать в подвал. Обзор за неимением свободного пространства здесь отличный, из конца да в конец взор стрелой пролетит, как писал поэт. Так что я мигом углядел скрюченную фигурку нашего Лойто на скамье рядом с одной из тяжелых низких дверец с поперечными засовами. Подошел, толкнул в бок.

— Спишь на часах?

Он вздрогнул, усмехнулся:

— Нет, дядя Хельмут. На старинной пытошной лавке.

— И чего дожидаешься?

— Посуды, — глуховато донеслось из-за частой решетки, которая перекрывала щель в поржавевшей дверной обшивке. — Лойто, я их оба кое-как сполоснула, что ж ты объедки через двор мимо дома понесешь.

И в железный кошель, перекрывающий сетку и прорезь, тихо звякнули два латунных блюда.

— Так. Бери в одну руку латунь, в другую моё железо, пристраивай на место — и вообще дуй отсюда скорым шагом, — приказал я.

Отстранил его и, помедлив будто бы в нерешительности, вошел, переступив высокий порог. Благо дверь оказалась не заперта.

Женщина неторопливо встала мне навстречу, отложив с колен рукоделье. Сиденье своё самого начала передвинула поближе к щели и ела не сходя с этого места? Наверное, так. Свет, по капле истекающий из небольшого оконца, забранного двумя толстыми прутьями крест-накрест, еле осветил бы её фигуру, если б не ароматный огонь, мерцающий в трех ажурных металлических колпаках. Дым его заполнял комнатку и оттеснял иные запахи.

— Привет вам, сэниа… Мария?

— Скорее Маргарита, если уж переводить. Чистый жемчуг, Маргарита, как поют испанцы в песнях… Знаете?

Песен я не знал, кто такие испанцы — не догадывался. Зато, наконец, понял, чем она развлекается: щиплет корпию из старых тряпок, которые дед ей всучил. Такие нитки просто незаменимы для мокрых перевязок и гнойных ран.

— Я хочу поговорить с вами.

— Разумеется, вы в своем праве. Вы хозяин, я — ваша служанка… Присаживайтесь, прошу вас. Табурет здесь только один, зато скамейка широкая. Полутораспальная.

Я сел туда, куда мне указали, и — замялся. Попутно представил, каким она меня видит: кривоватая оглобля, что навстоячку еле умещается под низким потолком, физиономия бледная, глаза тусклые, волосы непонятно какого цвета. Плечи хоть широки, ключицы длинны и прямы, как стрела (что неудивительно при нашей работе), но грудь едва ли не впалая. Ну и что нам с того?

— Я хотел бы знать. Вы полушутя ответили моему Рутгеру…

— А. Понимаешь, мои последние желания все уже поисполнялись. Когда тебя целый год подряд носят прямо в горсти и впивают все слова, что слетают с твоих нежных губок, только и хочешь под конец, чтобы меня-оставили-наконец-в-покое!

Эта Маргарита неожиданно повышает тон.

— Потому вы и согласились на моё требование?

Она усмехнулась.

— Нет. Простой расчёт: если тебя вынут из мягких домашних тапочек и в тот же миг выставят на высоком помосте, это будет чистое потрясение моих основ. Им этого не нужно.

— Кому?

— Да моим рутенцам.

— Вы так их любите?

— Ну, мальчик, надо же кого-то любить.

— Хельмут.

— Гита. Коротко и легко запоминается.

— Гита. Вы можете рассказать мне, что дарили вам ваши соплеменники?

— Если это не досужее любопытство. На последнее нет времени.

— По какой причине вы указали на меня, сэниа Гита, помните?

— Поняла тебя. Сердце, значит, требует? Ну что ж. Я захотела одиночества. Роскошного одиночества. Огромный отель… то есть дворец… Нет, просто дом с огромным парком. Нет, скорей даже небольшой замок посреди полудикого леса. Лиловая глициния по всему фасаду. Черешчатые дубы, серебристые клены, медные буки, растущие в глубокой тени, чтоб проявилась их темно-багряная окраска. Золотистые ясени. Цветущие липы с их невероятным медовым запахом — всю жизнь именно о таком мечтала. В парке целая свора веселых собак — эти были не мои, я же понимала, что надолго меня не хватит. Верховые прогулки на смирных лошадках, с блестящей свитой. А внутри дома — библиотека и камин для холодных вечеров. Изысканная еда. Музыка и рукоделия. И умные собеседники, которые являются по первому зову. Эти вот, кого вы с дедом видели, и многие еще. Я, конечно, прекрасно знала, что все они — мои сторожа, но могла выбрать и приблизить к себе любого. И отослать тоже.

— Королева.

— Госпожа Крови, — ты ведь слышал.

— Это верно?

— Что — верно? Знаешь, Хельмут, я ведь урожденная скондка, меня в Рутен муж привез. Он четко верил, что его милая земля как-то особенно проклята из-за своего личного Каина. А кровь только кровью и смывается. Я ведь была его на двадцать два года младше… Светоч мудрости. Стена неприступная. Источник нежности — мне вечно в жажде быть… Знаешь, как это сладко — когда тебя любит поистине зрелый мужчина! Сладко — покуда он не состарится. Или пока его не убьют в нелепой карманной войнушке. В маленькой, но очень гордой стране Ичкер.

Я такую не знал, но на всякий случай глубокомысленно кивнул.

— Вот почему вы согласились?

— Да нет. Напрочь отравить мне существование даже такой штукой, как смерть близких, невозможно. Похожие кладбища ведь внутри любого из нас. Да и, кстати, понурое сердце в жертву не годится.

— Не понимаю тогда, что могло вас подвигнуть.

— Хельмут, исповедовать меня будут завтра. Непосредственно перед тем, как станут вешать на меня всех своих козлов отпущения, и часа за два до теснейшего общения с тобой.

Я почувствовал себя так, будто заглянул в тайное тайных храма. Или как тогда, когда мой лучший школьный друг Ханкен-Конопушка ни с того ни с сего вдал мне кулаком под дых. И, я так думаю, Гита прочла все сии чувства на моей симпатичной открытой физиономии.

— Юноша, не стоит принимать меня так уж всерьёз, — рассмеялась она. — Хотя ты упорно лезешь не в свои дела, да еще и в дела секретные, — понять тебя можно. Вот что. Я тебе выдаю всякие рутенские тайности, исполняю любые твои беззакония, но баш на баш. Я одно — и ты одно. По рукам?

— По рукам, — ответил я как мог беспечно и протянул свою шершавую ладонь. Она легонько хлопнула по ней кончиками пальцев.

— Давай я отвечу на твое первое. Что могло подвигнуть… Знаешь, никто из нас вперед других не высовывается. Все знают, как это происходит. К тебе подходят, когда ты остаешься одна, и вежливо предлагают, причем даже не расписывают, как и что. Не обижаются, если ты отвечаешь отказом. Но отказов мало, потому что наши персоны просчитываются заранее и все наши обстоятельства учитываются наперёд. Вот так попросту. Скучно, да?

— Теперь что, моя очередь?

— Если хочешь. Можно и подкопить вопросы.

— Говорите сейчас.

— Хельмут. Эти мои компатриоты то ли не знают, то ли нарочно не говорят. Мне как на плаху придется ложиться — низко или высоко? Ничком или навзничь? Волосы подстригать — видишь, какие длинные, — или так оставить?

Честно говоря, я остолбенел. Но мигом оправился. Черт, это же вообще было моей прямой обязанностью — предупредить и подготовить!

— Я ведь плахи не видел, — ответил я как мог спокойнее. — Мне дадут проверить только завтра. Ее и вообще вполне может не быть — это для топора и мясницкой работы, а мечу она нередко и помешать может. Лицом кверху — это вообще делают в наказание. Косу можно вмиг отрезать, только если ее держать или закрепить на особом кольце, вам будет куда как надежнее.

— Ну да, чтобы не дёрнулась по нечаянности в последний момент, — кивнула она. — Сама того боюсь.

— А высота — нам с Торригалем всё равно.

— Это хорошо, — протянула она. — Знаешь, в наших краях женщин иногда к стулу привязывали, так это, как я понимаю, куда труднее исполнить как следует.

В моей земле — тоже, но об этом я не стал рассказывать. Ни к чему. Равно как и то, что если уж мы кладем под меч деревяшку, то на ней приходится не столько рубить, сколько резать.

— Если вы еще о чем-то таком хотите спросить, это не в зачёт, — сказал я вместо этого.

— Спросить — нет, попросить — да. Хельмут, я не хочу, чтобы ты выполнял работу своего подручного. Это же Ритуал Ритуалов. На колени я сама опущусь, если надо. Поправить позу — тоже пусть не ты. И не Лойто, очень тебя прошу. Там своих работников двое, ещё в ногах у тебя запутаются… Да, мои ноги связывать вроде как не понадобится. А руки… Мне захочется ухватиться за что-то — ну, вроде поручня на кресле зубодера. Это можно? Посмотри там, когда станешь проверять. И глаза — может, просто зажмуриться?

— Там выберете. Но куда надёжней сделать по традиции.

— И самое главное. Подходя, четко ставь ногу. Татя в нощи я не хочу.

— Так приходит не одна смерть, но и Бог, сэниа.

— Да, только ты — не Он. И не она.

На этом пафосном месте в дверцу гулко постучал дед.

— Эй, Габи, там Лойто с рынка много чего утащил. Что твоя болезная дама будет кушать?

Гита переглянулась со мной и произнесла с каким-то внезапным озорством:

— Это что, тот самый налог — каждый палач имеет право бесплатно взять у торговок всё, что в руках унесет? Надеюсь, у парня руки длинные и загребущие.

— Оттого его и бьют часто, — улыбнулся я.

— Угу. За превышение полномочий и нахальство контрибуции, — подхватила она. — Так что заказываем? Сыр есть — такой, чтобы с него вода капала? Брынза или горный…

— Козий, — доложился дед. — Вовсе сухой.

— Так это же самое то. А хватит на всех, чтоб не обидно было?

— Тебе хватит, сэниа. С травой, с хлебом?

— И порезать ломтики тонко, но тупой стороной ножа, чтобы складочками и моршинками пошло. Попробуйте, самый смак выйдет.

— Я тогда пошёл, — ответил я. — Тоже поужинаю.

Только вот кусок мне в горло никак не пролезал. Кое-как уговорив себя поесть и дождавшись, пока наш паренек принесет из камеры Гиты порожнюю посуду, я снова туда вернулся.

На сей раз корпии уже видно не было. Горели еще две свечи, толстые, поставленные в широкие блюдца с водой во избежание пожара.

— Не могу все-таки понять, — продолжил я сходу, — отчего вы так спокойны. И так мало боитесь.

— Это договорной вопрос? — ответила она мне навстречу.

— Пусть так.

— Учтём. Так вот, Хельмут. Веселое бесстрашие — самая священная моя ценность помимо моей же крови. Если бы я была, скажем, мучительно больна — это бы цену заметно сбило. Если бы хотела обнять Белую Госпожу как невесту… ну, как жениха — уничтожило бы вообще. Именно мое стойкое веселие духа испытывали всякими поблажками: как высоко я их заценю, так сказать. Чем более храбра женщина, чем меньше ей нужно от жизни — тем больше гарантий, что древнее проклятие будет снято навсегда. Вот какие в игре ставки. Понимаешь? А больше мне ответить тебе нечем.

— Это как объяснить, почему у тебя волос русый, а не белокурый. Верно?

— Именно, — Гита кивнула. — Доволен? Исчерпала я твое любопытство?

— Да.

— А теперь сам подставляйся. Как случилось, что знаменитый Готлиб из Бергена пропал без вести?

Снова она вышибла из-под моих башмаков табуретку.

— Отец…

— Говори. Выдать вас всех я, по всей видимости, не успею.

— После того, как погибли те солдаты и Горм, батюшка стал… ну, известен. Знаменит своей искренностью и прямотой. И таковым зван в хорошие семьи. Знаете, что такое фама?

— В Рутене сие называют «мода на человека».

— Там… была одна молодая вдова. Привечала по-всякому, возила с собой переодетым на новогодние маскарады. Знаете, на таких сборищах принято распускаться.

— Пускаться во все тяжкие. Карнавализация а-ля Бахтин…

— Что?

— Чушь и чепуха. И что — их разоблачили по закону жанра?

— Однажды сорвали с него маску и сделали вид, что вдовушка была им обманута.

— Дали ему в зубы дворянство — чтоб ее вконец не опозорить.

— Но не родовое, а пожизненное и ненаследуемое.

— А она в те поры была брюхата.

— Мною…

— Прости, мальчик, я поняла. Он-то сам жив остался?

— Лет пять назад вроде был жив.

Гита обхватила плечи руками, будто озябла.

— Так. Что хотела — то и получила. Выкладывай, что там тебя в прикупе.

Я знал, о чем следует ее попросить. Но не мог.

— Хельмут, слух у меня очень хороший, особенно на Филовы сплетни.

Она встала.

— Да, вот еще какая у меня будет просьба. Я у себя привыкла каждый день мыться, а завтра будет совершенно не до того. Устроишь?

Я еле кивнул и пулей выскочил за дверь.

Хотя выставка особого инструментария у нас давно была не при деле, ради нашего удобства она соседствовала с отменно устроенной баней. Дело не только в том, что люди предполагали с первого раза: по старинной традиции, присяжной палач на твёрдом жалованье смотрел не только за публичными девками, но и за двумя выгребными цистернами, куда стекались поганые воды из города и вообще со всей округи.

Ну, я кликнул нашего парня и велел разжечь самые большие масляные лампы, растопить печку, набрать воды на весь дубовый чан, который был ему по шею, и согреть, натащить побольше мягких чистых тряпок и постелить поверх теплой мраморной лежанки, которая была хитроумно соединена с печью, а кроме того — как ни на то сладить со ржавым замком, врезанным в дверь, что соединяла обе каморы. И поскорей.

Пока он этак трудился, я со свечой в руке долго проверял «железки», «деревяшки» и «гибкую кожу». Искал кое-что хорошо позабытое.

Как доброму приятелю, кивнул макетам виселицы и стоячей дыбы в четверть натурального роста. Они нужны, чтобы точно рассчитать, как уронить человека, в единый миг сломав ему шею, и как ловчее вывернуть ему плечевые суставы, чтобы он если не лопату, так хотя бы ложку мог держать в руке, если выживет по приговору суда. На кошках и собаках мы, вопреки расхожему мнению, их не испытываем, единственный живой предмет, который побывал в хитроумных петлях и скобах, была моя рука.

Так. Распертая изнутри стальными лепестками кожаная груша для лона, сиречь капиструм. Если бы вдвое меньше, тогда ещё ничего. Когда-то мы обязаны были творить им осквернение на глазах у всего народа — если казнимая девица совершила нечто совсем уж гнусное. Это еще с тех времен памятка.

…Тонкие чаусские ножи из мягкого железа — о днище глиняной чашки вмиг наточишь. Дед говорил — снимать кожу.

Промежуточная дверь подается с застарелым скрипом.

— Мейстер, у меня готово для сэнии Марджан.

— Тогда приглашай.

О замках и засовах на ее двери мы дружно позабыли.

Когда я заглянул в жарко натопленную камору, Гита стояла уже без платья, обернутая по самые плечи странного вида пушистым полотнищем в ярких цветах. Поверх толстых носков — патены, деревянные скамеечки для ходьбы по мокрому. И — странно, только теперь заметил на шее некий шероховатый как бы желудь на витой шелковой цепочке.

— Идите в воду и отмокайте, сэниа, — кивнул я, стоя на пороге. — Да подольше. Я глядеть не буду.

…Плоские мешочки с травами. Им в подвале, собственно, не место, но травки свежие, летнего сбора, едва успели завялиться. Кружка вроде пивной, высокая, с откидной крышкой на петлях.

Нет, нож тоже нельзя, стыдно. Это тебе не поросенка холостить. Тоже наше подсобное ремесло, кстати.

— Сэниа, вы как там?

— Как в аду. В зеве печи пламя мигает, пар клубами стоит, аж тело тает и косточки плавятся.

— Сердце не томит?

— Самую чуточку.

— Частит оно?

— Нисколько.

Костяное кольцо с хитрым узорцем: жемчужина и два вьющихся кругом нее дракона. Похоже на гарду ниппонского меча, такие привозят нам готцы, а им из-за края моря — вездесущие рутены. Эта штучка вроде тоже из Сипангу и тоже гарда, только, как объяснила мне одна из девок, не для узкого клинка, а для круглого жезла. Край какая-то стерва наточила — для своей личной надобности, я думаю. Отнял.

— А вода не остыла? Лойто попросите подлить.

— Да он стесняется. Я его вообще прогнала. Ничего, вокруг меня воды много. Не вся еще на пол выплеснулась.

Я на цыпочках подобрался к двери купальни, не глядя на женщину, и задвинул внутреннюю щеколду. То же проделал с дверью пытошной.

…Нет, кольцо нельзя. Вывернется не в ту сторону или вообще сорвется с места. Но рядом с ним…

Вот оно. Тоже с далеких островов и тоже у девки отнято. Страпон, или страппато. Тисненая кожаная броня на трех пахотных бычков — одного длинного, двух коротких. Ремни, чтобы укреплять эту гадость на талии и бедрах. Прорезы по всей длине тарана. И на самой середине сплошняком вживлены (иначе не скажешь) крошечные мутноватые алмазики с колючей гранью. Кому из гостей могло быть такое по нраву? Вопрос не ко мне, а скорей к готской же Супреме, что обожает судить всякие извращения.

— Теперь выбирайтесь из воды, сэниа Гита.

Я слегка поддержал ее — лесенка, чтобы входить в воду и выходить из нее, крутовата. Почти что на руки принял. Усадил на каменную скамью.

— Сэниа, — облизнул губы. — Меня тут нет вообще. Ладно? Такой вам сон снится.

Развернул пелёнку и не обинуясь вложил пальцы в отверстие. Ну да, прямой пергамен, который от воды только слегка набух, но не стал намного мягче.

— Вот, — кинул ей горячую тряпицу, что дожидалась своего часа в самом низу лежанки. — Сожмите крепче, чтобы не остыть. Я сейчас.

С лихорадочной быстротой разделся в углу и напялил на себя сбрую. Подошел и раздвинул своими бедрами ее бедра, откинув в сторону ветошь. Крепко уперся руками в стенку.

— Глаза прикройте. Сейчас будет боль. Но не самая страшная, верите?

— Хельмут, — ответила она тихо, — я собиралась уйти, не познав ни одного из проклятий нашей праматери. Ни первой брачной ночи, ни родов, ни даже тяжких регул… Нет ничего плохого в том… что на самом пороге… одна из тех бед меня таки настигла.

От первых же слов моя крайняя плоть восстала, и когда женщина договаривала последние, я уже с предельной осторожностью погрузился в тесное отверстие. Гита застонала сквозь стиснутые зубы, но я, как по наитию, запечатал этот стон поцелуем. Повел чуть дальше — и внезапно ударил со всей резкостью. Слегка повернул и тотчас вышел в струе тяжелой и темной крови.

— Всё, милая, — почти прошептал я. — Закрой там поплотнее, а то вся твоя священная влага вытечет.

Поспешно закрутил вокруг чресел тряпку, черпнул свежего кипятку из чистой посуды, что тоже стояла на огне, и пошел заваривать травяное питье. Прихватил и склянку с мазью.

— Вот, сэниа, держите, — втолкнул ей в руку «пивной бокал». Это отвар пастушьей сумки. Отменно кровь затворяет. Знаете?

— Сама чуточку ведьма.

— А раз ведьма, то мазью сами намажетесь, уж это я показывать не буду. Да!

Тут я сообразил, что в банной комнатке слишком жарко и опасно для раны, и поспешно объяснил Гите, что надо отсюда уходить. Но пока не в ее палату. Пока объяснял, загреб ее в охапку и понес.

— Вы ведь не побоитесь вида этих…

— Посмотрим.

Я опустил ее на одну из скамеек и накрыл сухим, а потом отошел к противоположной стене и отвернулся.

Всё-таки слышно, как она там возится. А скотский хомут рассадил мне всю промежность, и оттого я никак не могу успокоить свое мерзкое желание…

— Что, получше стало, сэниа?

— Да, Славно холодит, однако. Мята?

— Есть немного.

— Хельмут!

— Да, сэниа?

— У тебя есть на чем покататься, кроме как на шибенице и на растяжке?

Меня круто развернуло от стенки прямо к ней.

— Во дворе детские качели на дубовую ветку заброшены. Старые совсем.

— Неплохая мысль, но на двор мне пока не хочется, — Гита рассмеялась почти неслышно, но так… так, что я снова вспомнил те отцовы слова.

— Госпожа моя, в чем дело с вами?

То есть, не съехали ли вы часом с панталыку от переживаний.

— В том, что эту твою мазь потребно втереть в рану тем же оригинальным особом, каким рану нанесли. А у меня ноги в коленях подкашиваются и вокруг самого устья как заноз навтыкали.

Тут она встает, придерживаясь за стенку, — и направляется прямо ко мне. Молча подтягивает меня к одному из макетов и нажимает на плечи, сажая на основание. Продевает кисти рук в обе глухие петли дыбы.

— Блок твоей игрушки на стопоре?

— А?

— Думаю, что да. Берись обеими ручками за раму и держись вмертвую. Не шелохнись только, за-ради Бога.

«Командовать всецело буду я».

Теперь уже моя набедренная повязка летит на пол. И Гитино покрывало. Она встает передо мной, так же крепко, как и я, удерживаясь руками за петли, как я за косяки. Легко дотрагивается до моего бунташного приятеля своей порослью. И вдруг садится на него верхом — крайне бережно, едва касаясь, и от понимания, как ей снова больно несмотря на то, что главный вес приходится на руки, от ужаса и непоправимости того, что я вот-вот совершу, меня захлестывает волна абсолютно безрассудного наслаждения.

И мы тотчас размыкаем связь.

Чуть поостынув, я слышу Гитино:

— Хельмут, всё моё тряпье сожги во дворе. И беспременно чтобы земли не касалось. Там, конечно, не одна кровь, но всякое прочее. Проследишь?

Я кивнул, едва ли понимая ее слова. Мы оба еле дышали, однако отчего-то улыбались, как парочка заговорщиков.

— Знаешь, как нашу малую шуточку называют суны? «Тот, кто разбил ворота крепости тараном, остаётся в ней, чтобы владычествовать».

— Как длинно-то, сэниа. Теперь я с вами в расчете?

— Скорее опять задолжал. Да ты не бойся, жидовских процентов не потребую. Одевайся пока и мне позволь то же.

Она уходит, я поспешно натягиваю всё, что раньше сбросил. Открываю внутренний засов соседней двери, плотно запираю смежную.

В своей камере меня ждет сэниа Марджан: густо-синяя камиза и такие же шевровые башмачки.

— Я вас слушаю, высокая сэниа.

— Хельмут, я хочу увидеть твой Торригаль.

Снова и снова на том же самом месте…

— Что, плохая примета? Я могу его сглазить?

— Нет, высокая сэниа.

— Что ты затвердил — «высокая» да «высокая». Гита я.

— Да, сударыня Гита.

— Раз я сударыня — повинуйся. Объясни хотя бы.

— Вы устрашитесь.

— Он что — на вид еще паскуднее здешней твоей выставки?

— Нет. Но…

— Но пытать меня вам не приказано. Слушай, я завтра только и буду, что на твой нагой двуручник пялиться. Оно тебе надо?

— Меч не здесь.

— Уж думаю. Ты его возле постели держишь. В палисандровом футляре с алой бархатной обивкой. Дед выдал.

— Пойдемте, — решаюсь я.

Беру ее за руку и вывожу на ночной воздух, отворяю дверь, ведущую наверх, в спальни. У действующего мейстера всегда комната отдельная, даже если вся прочая семья спит в одной светлице вповалку, а наш дом для нас велик.

…Торригаль ныне спит в широком ларце отдельно от своих ножен — в ложементе две выемки. Всё то время, что я был не занят с сэнией Марджан, я в поте лица правил оба лезвия, хотя они и так были безупречны и могли разделить надвое парящую в воздухе пушинку. Он великан: почти пяти футов общей длины, прямой широкий клинок с притупленным острием, удлиненная рукоять — на две широких мужских ладони. Рукоять обтянута акульей шагренью со светлыми костяными бугорками — чтобы ладонь не проскальзывала, — и увенчана позолоченным навершием. Крестовина широка и пряма.

— Он прекрасен, — говорит сэниа. — Серебряное зеркало Луны, золотое яблоко Солнца… Разве можно его бояться? Быть может, только из-за того, что у него два лица. Двуликий Пхурбу — охранитель и гроза демонов. Рутенский, романский Янус, бог дверей и переходов.

В самом деле, с каждой стороны наголовья рельефно обозначено лицо: вверху мужское, внизу, еле заметное для сэнии, — женское.

— А почему лица разные, Хельмут?

Я неловко объясняю:

— Мужская и женская сторона клинка. Заточка лезвий тоже немного отличается.

— Поняла. Здесь написано: «Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу». А на женской стороне что?

— Его имя. Торригаль. Дословно — «Певец славы Тора».

— У вас в роду есть какие-то приметы насчет каждой из сторон?

— Нет. Но я покажу всему народу главную надпись, — говорю я.

Сэниа глубоко кивает:

— Я удовлетворена. Теперь расстанемся. Завтра ко мне не подходи и со мной без нужды не заговаривай. В рыдван близко от меня не садись — лучше вообще коня попроси. И пусть твой милый Рутгер в меня еду больше не пихает. Так надо. Ну… спокойной ночи нам обоим.

С раннего утра за нами приезжает объемистая франзонская карета с четверной упряжкой и новомодными рессорами. Трясет всё равно, мой завтрак — солидный кус мяса с брюквой — такого не вынесет. Я объясняю это сьеру Филиппу, чтобы получить в свое владение его караковую кобылу. Теперь я еду обочь — форменная красная куртка, черный кожаный плащ с куколем, Торригаль в ножнах закинут за спину, — а он задом наперед и напротив моей сэнии, которая зажата между двумя… уже конфидентами, а не конфидентками.

Ехать оказалось близёхонько. Только одно меня отчего-то слегка удивило: широкая тихая река, через которую был перекинут неширокий горбатый мост — из мореного дуба и на розоватых лиственничных сваях. Вроде как не раз был на своём берегу. Вроде знал: граница между нашими землями проходит по воде. Но что по такой прозрачной и в то же время тёмной, как сейчас…

На окраине уютного, как домашние пантуфли, городка мы разлучились: честна́я компания направилась исполнять Очистительный Обряд, я, спешенный, отправился проверить место моего действия, которое было отсюда хорошо видать.

Помост был — добротнее некуда: высокий, повсюду толстая чёрная ткань, лесенка с перильцами. Я взобрался наверх и первым делом оглядел плаху.

Самое скверное, когда плаха оказывается негодна. В пяти случаях из дюжины мне подсовывали старую колоду для рубки мяса, только что не разбитую на щепки. Остальные семь были вырублены из убийственно твердого дерева, причем лишь в одной была надлежащим образом устроенная выемка для головы. Чтобы не погубить Торригаль, я вынужден был вообще отказаться от них и рубить на весу. Не топор же, в самом деле, просить?

Но та штуковина, что возвышалась посреди целой горы… не опилок, нет, и не соломы, а корпии темного цвета, — эта плаха выглядела так профессионально, что меня даже слегка замутило. Ни единой царапины. Мягкий, любовно выглаженный бук, ровная полукруглая вмятина спереди, на другой стороне — широкое бронзовое кольцо. Чуть низка, пожалуй, чтобы стать на колени. Сэниа об этом догадалась…

Я как мог отгрёб корпию от плахи и стал вымерять эшафот своими шагами. Должно быть, увидев, как я вожусь, прибыли мои будущие подручные — молодые, лощеные, как все и вся в рутенском Приграничье. Мы объяснились: хватило двух-трех слов. Потом я спросил, когда я понадоблюсь и не требуется ли мне возвышаться столбом посреди помоста до прибытия гостей, как это делается обычно. На что они ответили, единым жестом указав мне на зрителей.

Вот, значит, как. Ни толкучки, ни срамного интереса — кто-то прохаживается, кое-кто сидит на земле со скрещенными ногами. Подходят новые персонажи, неторопливо устраиваются рядом со старыми, переговариваются. Взгляды вовсе не прикованы ни к черной махине, ни к нам с Торригалем: напротив, скользят мимо, как бы по касательной к кругу. Будто здесь не разыграется сего же дня мистерия года…

Но не тащиться же мне по такому случаю в таверну, которая виднеется в одном из проулков! Напьюсь еще некстати или покалечат.

Я потребовал от одного из моих парней принести мне бутыль с легким пивом и чего ни на то съестного, чтобы мне никуда отсюда не уходить.

И стал ждать.

А народ всё копился, капля за каплей, грошик за грошиком.

Появились стражники, без суеты очистили проход.

Теперь я сам встал, закутался в кожаную накидку с глубоким прорезным капюшоном и оперся на свой нагой меч.

Я угадал время почти точно.

Уже подъезжают. Чёрт, как быстро…

Карета, та самая, что в первый раз, — серебро на черном. Самый благородный металл, по мнению скондийцев, — именно серебро.

Мою сэнию на сей раз не выводят — сама идет вниз по тонкой лесенке, тяжеловато, правда. Девушки спускаются вослед и берутся каждая за свою руку. Все три величественно идут по самой середине широкого пути.

Они уже здесь. Девы кланяются и отступают в толпу, и когда сэниа Марджан ставит правую ногу на первую ступеньку, берется правой же рукой за перила — юнцы наклоняются и слитным движением подтягивают ее кверху.

Вот они обходят эшафот по всем четырем сторонам, кланяясь собранию — только теперь я понимаю, как много здесь людей и какие они тихие. Сосредоточенные…

И вижу, какой плащ на сэнии. Драгоценный скондский из тех, что они делают для дарения знатным иноплеменникам: тончайшее сукно, свалянное так плотно, что не всякий дождь пробьет и не любой холод одолеет. Широкие ниспадающие рукава, глубокий капюшон с узкой оторочкой из кованого серебряного кружева. По черному фону — богатейшие филигранные застежки во всю грудь, длинные и тоже серебряные. Немного смахивает на карнавальный скелет с его ребрами и черепом или наряд колдуньи, но красиво. Мне с моим жалованьем на такое добрых два года копить.

Госпоже Маргарите он, однако, чуть великоват, что особенно бросается в глаза, когда она откидывает куколь, покрыв им все плечи. Не удивительно: такая родовая мантия шьется на мужчину, а продолжает носить женщина, пока не вырастет ее собственный сын и наследник.

Вот. Круг завершён, и моя Марджан на миг останавливается напротив меня, слегка кланяется и одними губами говорит:

— В порядке?

— Чисто как в колыбель ляжешь, — отвечаю я, скрывая свои слова за таким же точно наклоном головы, как у нее.

Мы выпрямляемся. На краткое мгновение наши глаза встречают друг друга: мои — пустые, как жаждущий сосуд, ее — как две переполненные тьмою бездны. И я понимаю: если вот прямо теперь я поведу себя недолжно, рухнет целый мир. Ее мир.

Несколько шагов сэниа делает лицом ко мне и лишь перед самой плахой оборачивается и бросает на нее взгляд. Снимает мантию, передает одному из юнцов, который бережно сворачивает ее и укладывает в припасенный короб. Под плащом синее платье такого же простого покроя, как и все Гитины. Другой юнец помогает ей стать на колени, она не торопясь ослабляет завязки, пока ворот не сползет ниже плеч. Расстёгивает цепочку своего амулета, который отправляется вслед за плащом. Чуть помедлив, протягивает руку — в нее вкладывают темную повязку, которая тотчас ложится поперек лица. С силой упирается ладонями в доски. Кладет голову, ее косы приподнимают к макушке и плотно закручивают вокруг толстого кольца. Парни уходят навстречу мне.

Всё.

Я иду по чуть упругому полу, чётко впечатывая в него каблуки и одновременно занося Торригаль обеими руками. Останавливаюсь. Говорю скорее себе, чем ей:

— Не торопясь считай до десяти. К этому времени всё кончится.

Мой меч с готовностью рвется вниз, я ощущаю под его остротой лишь почти незаметный толчок. Яркая жидкость двойным фонтаном брызжет на мое траурное одеяние, тело мягко склоняется набок, кулачки сжимаются в каком-то непонятном жесте. Я отступаю, вытираю лезвие комком спутанных нитей и бросаю их наземь. То же проделываю со своим лицом, куда таки попали брызги. На пол летит и моя защитная накидка.

Ибо я не имею права ни на каплю освященной крови.

Вложив меч в ножны, забросив их за спину и коротко перемолвившись с подручными, я ухожу в примеченную ранее таверну ждать исполнения рутенской части договора.

Время тянется долго. Я уже успеваю опростать две глиняные фляги кислого «домашнего» вина, когда по мою душу являются — не сьер Филипп, не его молодые люди, а двое чужеземного вида мальчишек, пестрых, как райские птицы, и вертлявых, как ящерки. Пажи некоего очень важного лица.

Мы трое почти бегом проходим через редкую толпу и вскорости добираемся до весьма солидного особняка. Там меня с рук на руки передают майордому в цветном бархате и с золотой цепью на груди.

Ведут по коридорам и без промедления внедряют в роскошно убранную коврами гостиную, единственная мебель в которой — высокий резной кабинет из мореного дуба со множеством ящичков и стол с двумя креслами.

Из одного поднимается навстречу… Персона средних лет. Очень значительная. Такая значительная, что не соизволила даже приодеться под стать гостевой комнате.

— Мое имя и титул ничего вам не скажут, молодой мейстер, — говорит персона глуховато и как бы себе под нос. — Вами остались более чем довольны. Там, на столе, ваши двенадцать марок и то, что мы решили присовокупить.

В прошлую бытность тут я долго приучал здешних жителей, что палачу никто не ничего не дает из рук в руки — соседи будут от тебя шарахаться, как от зачумлённого. Получил по слову своему.

— Теперь ещё об одном. Сэниа Марджан предупредила нас, что в вашем краю палач имеет право на одежду казнимого. Мы хотели оставить ее наряд в память того, что было совершено сегодня, и согласны выкупить полную стоимость этих вещей. Если б вы захотели их продать, такой цены никто бы вам не дал.

На время он умолкает.

— Вы говорите о мантии?

— И о дешевом амулете, который сэниа носила как защиту, как она говорила, от нечаянной смерти, — кивает вельможа.

— Я возьму и то, и другое.

У ножки стола — тот самый мягкий короб, длинный, исполосованный тонкими ремешками и с удобной ручкой для переноски.

— Откройте и разверните, прежде чем решить, — предлагает он.

… В лицо мне прянул удивительной красоты алый цвет. Цвет вечернего неба и солнца, парусов на закате, огненных бликов на июньской ночной воде, кожуры маленьких заморских апельсинов. Все это сплавлялось в одно и переливалось наподобие остывающего металла. Оторочкой куколя служил узкий золотной позумент. Парные застежки литого золота изображали — начиная снизу — быков, львов, орлиные головы и крылатых ангелов, повернутых, как и прочие фигуры, лицом друг к другу.

Двуличневое сукно. Мантия скорби и мантия торжества.

— Ну и как тебе это, приятель? — усмехнулся мой знатный собеседник, по-прежнему пряча лицо и голос в неряшливую седоватую бороду.

В это время я уже нащупал в складках тот самый орешек или желудь и крепко зажал в кулаке.

— Такого и у короля скондского, я думаю, нет.

— Да уж, и в самом деле нынче нет, — проговорил он с неясной усмешкой, глядя, как я заново сворачиваю плащ и запираю укладку, стягивая ее ремнями.

Теперь я могу с вами попрощаться, сьер? — сказал я.

— Сир, — ответил он. — Прощай и ты, дерзкий и безрассудный юнец. Последнее, о чем попрошу тебя, — не бери отсюда никакой охраны. Иди один, пешком и зарывайся поглубже в лес. Вообще не шибко домой торопись. Запомнил?

Я запомнил, но тогда еще не понял. Не понял и тогда, когда то ли миновал пограничную реку с её темно-прозрачной водой, то ли нет. Поспешая по сумеречным тропам с мечом за спиной и укладкой через другое плечо, я заново перебирал всё, что произошло в эти два дня. Мысли эти настолько меня донимали, что я не утерпел — вынул из кармана талисман и поднес к свету полной луны.

… Простой самоцвет. Правда, хороший, из тех, что ювелир может отделать весьма изящно. Я подумал, что, скорее всего, неблагородный опал. Он полый, дырчатый, изнутри что-то глухо постукивает — камешек поменьше. «Коровий бог». Такой ищут детишки в речном песке и носят их затяжелевшие матери, чтобы не сронить дитя.

Камень будущих рожениц.

Я первый и последний раз в своей жизни закричал от боли — и от внезапного прозрения.

Отцовский двуличневый плащ, материнский амулет.

Как она узнала в первый же день, даже до этого дня, скондская царевна-смертница, рутенская колдунья?

Но она, там, где она была теперь, — знала наверняка.

И когда мысль об этом стала прямо-таки невыносима, перед моими глазами неким вывернутым наизнанку утешением встала курьезная картинка: два намертво стиснутых кулачка с большими пальцами, азартно выкинутыми под прямым углом.