Сквозь тайгу к океану

Михаил Чуркин, 2014

4 апреля 1918 года во Владивостоке были убиты двое японских служащих коммерческой компании. На следующий день, не дожидаясь расследования дела, японцы высадили в город десант под предлогом защиты японских подданных. Началась многолетняя иностранная интервенция на Дальнем Востоке. Япония лелеяла надежду захватить все Приморье и Восточную Сибирь вплоть до Байкала. Но на пути интервентов встала Дальневосточная республика и ее Народно-революционная армия. Не имея возможности одолеть захватчиков в открытом бою, республиканцы объявили им беспощадную партизанскую войну. И победили!..

Оглавление

Засада

«Ох, тяжкое это дело ожидать противника в засаде, — думал Сеня. — Мороз под сорок градусов, а одеты бойцы не по сезону. Как бы ноги не обморозить».

— А ну, не прыгать и не шуметь! — раздался грозный окрик командира.

— Едут, едут, — прошелестело по рядам. Дозорные подали знак.

Все изготовились и проверили оружие. Из-за высоких сугробов и стволов деревьев Сене сначала был плохо виден японский караван. Японцы обобрали несколько деревень, полютовали и теперь возвращались с провиантом в Хабаровск. Но вот и они — более двух десятков саней-розвальней с конфискованным продовольствием и скарбом в сопровождении сотни солдат да полусотни кавалеристов, нелепо сидящих на местных жеребцах. Японские мелкие лошадки перемерзли и подохли от болезней еще в первый месяц зимы. На санях установлены два пулемета. Вместе с тем вид у «самураев» невольно вызывает улыбку. В длиннополых тулупах, чудных шапках и меховых сапогах, одетых поверх ботинок, эти вояки все равно промерзли до костей, и даже шерстяные и фетровые маски на лицах не защищают от укусов лютого холода. Сидят, скорчившись, прижимая винтовки к животам. Ни дать ни взять снежные бабы на санях.

Винтовочный выстрел, как треск лопнувшей от мороза коры дерева, — сигнал к атаке. Сеня дает шенкеля своему монгольской породы коню, злобному и строптивому вороному Дымку, тот, из вредности, пытается цапнуть зубами за ногу, но все ж подчиняется шпорам и выносит хозяина к лесной дороге. Пурхаясь по брюхо в снегу, жеребчик вылетает на укатанный полозьями тракт, а вместе с ним волна конных и пеших партизан. Затрещали выстрелы. И сразу былой опаски как не бывало, только ярость и кураж. Рев из сотен глоток, что-то нечленораздельное: а-а-а, а-а-а… звон клинков, выстрелы. Затарахтел пулемет, установленный на первых санях. Второй так и не заработал. Вот он японец, винтовка неловко приставлена к толстому тулупному плечу. Морозным инеем блестит длинный плоский штык. Вспышка, посвист пули у лица.

— Бе-е-ей, не медли, — доносится словно издалека. Клинок драгунской шашки, занесенный для удара, вдруг, словно сам по себе, хищно наклоняется и рука машинально наносит удар в войлочную маску, прямо в глаз. Короткий хряск, словно бы пробил лист фанеры, рывок и шашка вновь подвысь. Сеня видит, как крутясь в седле, как черт на сковороде, вертится на коне, отбиваясь от двоих японских кавалеристов, бешено сверкающий глазами комвзвода Аргунцев.

— Браво! Чтоб косому зайцу шкурку не испортить, — кричит он.

— На-а, курва! — Сеня налетает на вражеского всадника, — клинки сшибаются, высекая искры. Когда самурай дерется стоя на земле, это опаснейший фехтовальщик, к тому же с хорошим стальным клинком, но кавалеристы они плохие, и Арсений использует свое преимущество и, ловко увернувшись от удара, рубает противника по голове. Затем полудикий конь, почти не слушаясь узды, несет его по зимнику, и он наносит удары, стреляет из нагана, пока перед ним из снежной пелены не возникает дружок Гришка Лапин и не орет в лицо:

— Шабаш, суши весла!

И словно бы опиумный дурман рассеивается в голове.

— Что, уже уделали заморских «гостей»? — растерянно спрашивает он. — Да ты оглянись кругом, — смеется Григорий.

Действительно, шлях покрыт телами людей и коней. Несколько саней перевернуто. Кричат и стонут раненые люди, ржут и хрипят раненые кони.

«Мать честная, сколько народища побито», — проносится в голове.

Он успокаивается и осознает, что не сплоховал, не струсил, а остальное не важно. Главное, что никто из боевых товарищей не поднимет насмех, не упрекнет в малодушии. Он, с замиранием сердца, видит, как добивают тяжелораненых врагов, пристреливают и покалеченных лошадей. Он видит, как мужественно принимают смерть японцы, а у лошадей, почувствовавших неминучую гибель, из глаз текут слезы. Сеня не раз сталкивался со смертью, но сейчас, когда все кончено и вокруг стоят укутанные пушистым снегом кедры, продолжение уничтожения живого кажется ему противоестественным.

Григорий уже принимает на санях снятые с убитых тулупы и приговаривает:

— Одного раздеваем — двоих одеваем.

Дело в том, что у японцев под тулупами еще шинели и меховые жилеты. Плохо одетым партизанам теплая одежда весьма кстати.

Подъехал Аргунцев и добродушно потрепал по плечу.

— Спасибо, выручил, опытные попались рубаки, один мне чуть руку не отсек. — Он показывает располосованный рукав бекеши.

Пленных мало. Они понуро стоят на морозе в одних мундирах. Среди группы японцев оказывается офицер-белогвардеец.

— А тебя каким чертом сюда занесло? — удивляется Аргунцев.

— Вашими молитвами, Александр Андреевич, господин ротмистр, — язвительно отвечает штабс-капитан.

— Мать честная, так это же ты, Сохнин? Сергей! Вот так встреча… Мы же с тобой бок о бок на германском фронте…

— Да, брат. Есть что вспомнить. Только мы теперь с тобой по разные стороны баррикад.

— Ой, да чего там. Садись в сани. По дороге поговорим.

— Товарищ командир, — раздался голос какого-то тщедушного бойца. — Он же пленный вражина по нам стрелял да двоим ребятам скулы посворачивал.

— Стрелять-то стрелял, но для острастки, чтоб не лезли с сабельками, — назидательно произнес пленный.

— Уж ты-то, насколько я помню, с двадцати шагов в туза из револьвера попадал! — воскликнул Аргунцев.

— То-то и оно, что не хотел брать грех на душу, — грустно усмехнулся штабс-капитан.

Аргунцев усадил военнопленного в розвальни, накинул ему на плечи тулуп и уселся рядом. Колонна медленно тронулась в путь.

Арсений ехал чуть поодаль на своем присмиревшем Дымке и ему был слышен разговор бывших сослуживцев.

— Эк нас жизнь-то разбросала, — говорил Аргунцев. — Я-то после войны и революции подался к себе в Забайкалье, залечивать раны. Да не долго пришлось отдыхать. Такое началось… Колчак, атаманы. А как образовалась республика, поступил в республиканскую армию, да вот японцы чертовы, чуть в казарме жизни не лишили. Сейчас партизаним. Платим по счетам. Ну а ты-то как здесь очутился? Ты ведь питерский франт?

— Был, да весь вышел, — вздохнул Сохнин. — Во время красного террора какие-то пьяные матросы убили отца, только за то, что он не хотел отдавать фамильную икону. Мать с сестрой бежали в Крым. Я тоже еле ноги унес. Был у Врангеля, а затем воевал у Колчака. Так и очутился на Дальнем Востоке.

— А что ты у японцев-то делал? — изумился Андреич.

— Я же тебе прежде рассказывал, что почти окончил последний курс Петербургского университета и хорошо знаю японский и китайский языки. Вот меня и послали как представителя временного переходного правительства сопровождать японскую экспедицию в районе Хабаровска.

— Рейд карателей и мародеров теперь называется экспедицией? — язвительно заметил Аргунцев.

— А мне что, разъясняли, какие цели преследуют дети японского императора, — пожал плечами Сохнин. — Был приказ сопровождать отряд японцев, а затем подготовить отчет.

— Ага, отчет о том, сколько мужиков порубали, да баб поизнасиловали, да деревень ограбили, — озлобился Аргунцев.

— А ты меня не укоряй, я с красными свой народ не продавал немцам и жидам, — выкрикнул белогвардеец.

— Нет, брат, шутишь, я не за красных пошел воевать, а за независимую республику. Хотел, чтоб хоть кусочек прежней России остался в неприкосновенности, да вы вот с япошками все дело порушили. Ну да ладно, все это пустое. Как вот теперь с тобой быть. Еще немного и ребята бы тебя на штыки подняли.

— Так ведь не убил же я никого из ваших, — оправдывался Сохнин. Ну уж коли лезут с оружием, — врезал пару раз. Ты же, наверное, помнишь, я рассказывал, как до войны, в университете, занимался борьбой и боксом.

— Как не помню, какие показательные выступления ты устраивал перед солдатами во время привалов. Всех желающих, и меня в том числе, учил приемам рукопашного боя, — подтвердил Александр.

— Было дело. Только вот тебя, Саша, никак по фехтованию одолеть не мог.

— Это и неудивительно, — ухмыльнулся Аргунцев. — Я ведь потомственный казак. Меня еще дед, прошедший турецкую кампанию, сызмальства учил, да и европейскую школу фехтования на эспадронах прошел хорошую. После реального училища кое-как поступил я учиться ветеринарному делу, а через год война. В драгунском полку на практике оттачивал свои навыки.

— Помнишь Брусиловский прорыв? — затягиваясь дымом папиросы, спросил Сохнин.

— Как не помнить, — оживился Аргунцев, — когда мои драгуны посадили твоих пехотинцев на крупы наших коней и мигом домчались до вражеских окопов. Ох, веселуха была, разнесли противника в хвост и в гриву!

— Да, мы тогда с тобой за эту баталию по Георгию получили, а нынче, — позорище, да и только. Два боевых товарища чуть не поубивали друг друга.

— Слушай, — Аргунцев придвинулся к Сергею, — давай в штабе ты скажешь, — мол, в приказном порядке заставили с японцами ехать, не хотел, дескать, да приказ не нарушишь.

— Так-то оно так, но это лишь полуправда. Не отказывался я и не хочу пятнать свою офицерскую честь трусливой ложью, а там будь что будет. Все в руках божьих, — вздохнул офицер.

— Это ты зря, — помрачнел Александр, — шлепнут тебя, и все дела.

— А давай не будем об этом, — угрюмо произнес Сохнин.

Друзья надолго замолчали. Каждый думал о своем. Мерный конский топот да скрип саней нарушали хрустальное таежное безмолвие. Порой казалось, что вереница обоза въехала в какой-то светлый языческий храм, где огромные вековые кедры, словно колонны, подпирают лазоревый купол небес.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я