Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

Влад и Марина счастливо живут вместе, несмотря на все различия и трудности. Однако их жизнь осложняет череда непонятных преступлений в среде московской богемы. Опасность грозит всем, тем более что в преступлениях, возможно, замешан близкий друг молодых людей – загадочный Серхио.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

***

Бокал дрогнул в моей руке, красные капли упали на ковер и быстро впитались в мягкую шерсть. Нежная роза, вытканная мастерами из Обюссона в далеком XVII веке, стала чуть краснее. Не стану чистить… Пусть этот темный тон остается — роза так только красивее. Объемнее. И потом, мне нужны эти красные пятна, едва заметные: не знаешь, где смотреть — никогда не найдешь.

Они нужны мне, чтобы навсегда запомнить этот вечер.

Неудивительно, что у меня дрожали руки и я едва держал в руках бокал. Меня всего трясло, когда я стоял в темной прихожей — пальцы не слушались, когда я пытался размотать шарф на шее, расстегнуть пуговицы пальто. Они и сейчас не слушаются — лишь усилием воли я заставляю себя писать эти строки. И ведь надо же — они получаются вполне ровными… Вот что значит сила воли и сила привычки. Я пишу, повинуясь давней привычке — излагать на бумаге свои мысли, свои воспоминания. Глупо, конечно, — я никогда ничего не забываю, так что мне это не нужно. И никому не нужно — потому что я никому не интересен, у меня нет ни детей, ни друзей, а значит, у этих записок нет адресата. А я никогда не поверю, что люди в самом деле ведут дневники только для себя, не рассчитывая, что кто-то их прочтет. Зачем тогда вообще писать, зачем шлифовать литературную форму, искать верное слово, нужную фразу? А ведь все делают так, даже в дневниках. Я делаю так, хотя в моем случае это действительно никто никогда не прочтет… Но в том-то и смысл: я, может быть, единственное живое существо на планете, которое пишет дневник для себя. Потому что когда я пишу, то выпускаю часть воспоминаний наружу. Фиксируя их на бумаге, я избавляюсь от них. Мне это нужно. Я не могу жить со всеми этими мыслями в голове. Я сойду с ума.

Хотя о чем я? Вероятно, я уже сумасшедший. Я сошел с ума давным-давно.

Но я никогда еще не чувствовал себя таким безумным, как сегодня. И таким спокойным. Я словно разделился надвое: одна половинка готова была взорваться от ярости. Другая… другая словно умерла. Оцепенела.

Ее машина была припаркована на тихой улочке возле школы. Она часто бывает там, и, конечно же, я знаю почему. Но сегодня она впервые привела туда его. Показала ему свой секрет. Теперь он знает все. У нее больше нет от него никаких тайн.

Между ними нет никаких преград.

Они будут вместе — теперь это ясно.

Я смотрел, как они сидят там вдвоем, в ее машине, в полумраке. Я был близко. Я слышал их шепот и смех. Слышал их поцелуи. Видел его улыбку, надежду и нежность в ее глазах. Она счастлива. Счастлива, оттого что он с ней.

Я был близко — стоял в темноте под дождем, который моросил весь день и теперь усиливался с каждой минутой. Я чувствовал, как капли влаги стекают по лицу, по шее, холодными струйками бегут по спине под одеждой. Это было неприятно. Но мне было все равно. Я оставался на месте. Я смотрел на них, на их счастье. И выбирал.

Мне ничего не стоило подойти к ним, вытащить его из машины, бросить на мостовую и вырвать ему горло. Или сердце… Он бы даже не успел понять, что происходит. Она… она поняла бы. Она бы сразу поняла, что случилось. И счастье в ее глазах сменилось бы болью. И я не смог сделать этого. Я выбрал… не делать.

Почему?

Что остановило меня?

Вот я сижу теперь в своем кабинете за столом светлого дерева — это мой любимый стол, в стиле ар-деко, я купил его когда-то в Париже, и мне до сих пор доставляет огромное удовольствие просто прикасаться кончиками пальцев к полированной поверхности, это меня странным образом успокаивает… О боже, я жалок, жалок! Я пытаюсь на полном серьезе найти утешение в вещах. Во всех этих столах, коврах, в кожаном кресле, которое купил здесь, в Лондоне, — любовно выбирал его: до сих пор помню тот дом, где разорившиеся дети распродавали имущество умершего отца… Как могут все эти вещи помочь мне? Что вообще может помочь мне?!

И сколько можно лгать самому себе — уходить в рассуждения, самоедство и упреки, только чтобы отвлечься от простой мысли… Все, что я написал сейчас, можно выразить одной фразой. «Сегодня я хотел убить человека. Я стоял под дождем, смотрел на то, как он обнимается с женщиной в темной машине, и хотел убить его».

Вот так. Вот так просто.

Но нет — на самом деле все совсем не просто. В том, что я хотел убить его, нет ничего неожиданного — это не стоит откровений. Не это причиняет мне боль, не это заставляет мои руки дрожать, не из-за этого я словно разделился пополам и все не могу никак собрать себя воедино. Дело не в желании убить его, нет. Дело в том, что заставило меня остановиться. Был ли это просто разум — расчетливость, которая сказала мне, что, если я убью его у нее на глазах, она никогда меня не простит и я потеряю всякую надежду? Нет — нет. Я и так потерял ее — какая надежда у меня осталась, если они настолько ВМЕСТЕ теперь?

Меня остановил не разум, не расчет. Я знаю, что это было — я знал там, под дождем, и знаю теперь, сидя за столом, любуясь на красное пятно на своем ковре. Я знаю, что не смогу причинить ей боль.

И я боюсь — смертельно боюсь того, что происходящее со мной… необратимо. Я стоял там и думал о том, что я всегда смогу убить его позже, не при ней. О, какое это было бы удовольствие — вырвать из его груди сердце, и держать его, все еще бьющееся, в руке, и смотреть в его красивые глупые глаза до тех пор, пока они не погаснут! Но я знал — уже тогда — что не смогу убить его вовсе. Потому что, даже если она не увидит этого, она узнает. И ей все равно будет больно.

И от этого будет больно мне. Больнее, чем сейчас. А мне так больно сейчас, что я даже не могу представить себе, что станет со мной, если будет еще больнее.

Я не хочу испытывать боль, не хочу бояться, не хочу подчинять свою жизнь ее жизни. Я хочу свободы — я хочу убить этого мальчишку, потому что он стоит между нами. Но я не убью… Потому что дело не в нем. Дело в ней.

Дело всегда, всегда было в ней.

1

Великая любовь — это, конечно, круто. Но когда дело доходит до организации совместного быта, большое чувство несколько теряется среди других проблем. Любовь случается с нами — если нам повезет, конечно, — она сбивает нас с ног, меняет жизнь. Мы пугаемся, радуемся, потом принимаем то, что на нас свалилось, и начинаем с этим жить. Мы до такой степени привязываемся к любимому существу, так начинаем от него зависеть, что нам хочется быть с ним все время — постоянно. У людей это обычно выливается в понятие «жить вместе». И вот тут начинаются сложности. Возникают практические вопросы.

Например, такой: куда положить мои диски? Или мои книги. Или, к примеру, мои штаны. Не то чтобы у меня было какое-то невероятное количество штанов — я не одежный маньяк и покупаю новые вещи главным образом потому, что работа обязывает: арт-директор мужского модного журнала не может всегда ходить в одном и том же. Проблема в другом. В Марининой квартире нет места для любого, сколь угодно малого количества мужских штанов, и вообще для посторонних вещей. У нее все слишком элегантно, точно и… одиночно рассчитано. Отличная квартира — центр Москвы, Чистые пруды, идеальное пространство для проживания успешной и сногсшибательно красивой молодой женщины. В квартире все так, как нужно ей — так, как ей удобно и привычно. Пространство заточено под нее — тюнинговано, как дорогущий автомобиль. У нее есть рабочее место, и шкафы, и музыкальный центр и диваны перед телевизором, и холодильник, в котором только с моим появлением появилась нормальная еда — раньше Марина дома особенно не ела. И еще у нее есть гардеробная, которая вмещает ровно столько вещей, сколько Марине придет в голову иметь (она из тех невероятных женщин, что на самом деле выбрасывают одежду, которую не надевали больше года, как рекомендуют глянцевые журналы, а не складируют ее тоннами — на случай, если настроение изменится). Все идеально, все на своих местах. И, несмотря на обилие свободного пространства, добавлять сюда что-то кажется странным. Чужие — мужские — мои вещи сюда просто не впишутся. Для них нет места в ее квартире.

И в общем можно сделать смелый вывод о том, что места для мужчины нет не только в ее квартире, но и в ее жизни.

Нет, поймите правильно — это не упрек. Трудно упрекать Марину в том, что она не планировала совместной жизни со среднестатистическим молодым москвичом, который не имеет привычки аккуратно складывать одежду и регулярно забывает DVD-диски в компьютере. Она вообще искренне собиралась всегда быть одна — к этому ее, как она полагает, обязывала сама ее физическая природа (хотя, по-моему, степень обязательности тут примерно такая же, как в случае со мной и дизайнерскими джинсами, — ну кто реально заметит, что я хожу в старых? Кому я настолько интересен?). У нее была масса вариантов жить не одной — я даже теперь вроде как дружу с одним из этих «вариантов», Серхио его зовут. Но она их все отметала, и за это мне следует благодарить высшие силы. Она не ждала любви — ни моей, ни еще чьей-то. Не готовилась и место для нее в своей жизни не оставляла. Она была твердо намерена жить одна, и я это понимаю и принимаю. И я благодарен за то, что она это решение изменила.

Поэтому теперь, стоя над коробкой с дисками, которые я перевез из своей квартиры на Чаплыгина и которые совершенно некуда пихать, я могу только растерянно чесать репу. И упрекать себя за то, что столько всего с собой набрал. Глупо в наш век цифровых технологий держаться за материальные носители кино и музыки. Все можно в компьютер закачать. Моя привязанность к пластмассовым коробочкам с зеркальными кружками внутри неразумна, они дороги мне иногда не из-за звуков, которые на них записаны, — это все и правда есть в iTunes Store и «доступно для скачивания», — а из-за всяких обстоятельств их приобретения. Некоторые вещи я купил, когда они только-только появились в Москве, на Горбушке, у каких-то мутных пиратов-перекупщиков. Что-то привез из «своей первой заграницы» — интересно, есть ли у других народов такое священное почитание первого выезда за рубеж, как у «россиян»? Моей первой заграницей, кстати, был Лондон — я везучий парень. В общем, с каждой коробочкой у меня связано что-то сентиментальное — какая-то частичка прожитой жизни. Это не музыкальные записи вовсе, а человеческие слабости. Ну я человек, и у меня имеются слабости. В этом вся соль. Это Марине и нравится. И поэтому она никогда не скажет мне, что у меня слишком много барахла.

А я никогда не скажу ей, что она вполне могла бы попробовать переехать ко мне. Не так уж у меня мало места, и район тоже хороший — тот же самый, собственно, квартиры в двух минутах пешком. Но я ей даже и предлагать не стал. Во-первых, втиснуть ее в безалаберное пространство моего обитания было бы ничуть не легче, чем меня в ее белоснежный дизайнерский рай. В любую уютно выстроенную одинокую жизнь трудно вписать второго человека — нужно сильно себя перекроить, и изменения в квартире лишь наглядно отражают те внутренние перемены, ту перестройку организма, которая нужна, чтобы быть с кем-то ВМЕСТЕ. Это даже странно, как жалко отказываться от привычного, как это больно — меняться, жертвовать сонным комфортом, уютной летаргией одиночества, даже когда ты делаешь это ради безмерно любимого существа. Во-вторых… Во-вторых, мой переезд к ней — дело символическое. Она — больше меня. Ее жизнь — больше моей. И она впустила меня к себе: физически — в свою квартиру, а по сути — в свое сердце. И это такой подарок, огромный и, вообще говоря, все еще необъяснимый, что мне остается только похоронить на задворках сознания неясное ощущение, что я непременно буду скучать по своему собственному дому.

Я же не собираюсь в самом деле скучать по одиночеству, по жизни без нее? Конечно, нет. В конце концов, если для меня меняться — больно, но все-таки возможно, то она-то просто не может измениться. Такая уж у нее природа.

И мысль о том, что она, может быть, не впустила меня в свою жизнь, а поглотила мою своей, я сейчас словесно оформлять не буду. Главное, что мы вместе, а в каком уж я качестве (проглочен ею или в самом деле рядом иду) — не суть важно.

Потому что есть планеты и есть спутники. И я точно знаю, кто из нас спутник.

И вовсе не потому, что я по уши влюбленный идиот. И не потому что я страус, который прячет голову в песок, стараясь не видеть проблем. Чтобы не видеть наших проблем, надо быть совсем тупым. А я не тупой — я знаю, что от наших проблем не спрячешься. Как в том старом анекдоте было, про объявление в зоопарке? «Не пугайте страуса — пол в клетке бетонный!» Наши проблемы — они как этот бетонный пол. И никакое количество романтических поцелуев в темной машине посреди залитого дождем Лондона, и никакие наши улыбки, и даже наше молчание по ряду важных вопросов надолго нас от этого бетонного пола не спасут.

Размышления об этом, однако, непродуктивны. Если уж я что и изучил досконально за последний год — год любви к Марине, — так это то, что она всегда придерживается избранной линии поведения. Решит быть несчастной и озабоченной — и ничто ее не успокоит. Решит быть счастливой — будет такой счастливой, что умри все живое. В Лондоне я сумел переломить ее настроение (и это было чудо, на самом деле) — она-таки решила быть беззаботной и веселой и отдаться, так сказать, нашей любви. И поэтому я теперь переезжаю. И поэтому столкнулся с проблемой того, что я-не-вписываюсь-в-ее-интерьер. Коробка с дисками в этом плане — всего лишь символ, но очень наглядный. Коробка эта обычная, картонная, прочная — такие очень любит герой «Ютуба», жирный японский кот Мару: его хозяйка регулярно выкладывает ролики о том, как Мару, помешанный на всяких дырках, влезает в разного формата коробки и ведет с ними безнадежную борьбу. Страшно себе даже представить, что же такое эта японская девушка все время покупает, чтобы обеспечить Мару нужным количеством картонных врагов. Или, может, она специально покупает все время новые пылесосы и телевизоры, чтобы ему было куда скакать?.. Это сильная мысль — кот Мару как двигатель японской экономики.

Какого черта я стал сейчас думать о Мару и вместе с ним обо всех котах по определению? Мой кот — мой покойный кот — еще один элемент моей жизни, который никак не был совместим с Мариной. И поэтому я его потерял, что тоже символично. Но я не хочу сейчас об этом думать. Я лучше предамся самоуничижению, глядя на коробку, которая, как уже было сказано, приехала со мной на такси с Чаплыгина и теперь торчит посреди светлой Марининой гостиной, как гнилой недолеченный зуб среди идеальных коронок. Ну или, если быть гламурнее, как золотая фикса во рту Джека Воробья.

Надо, короче, выкинуть к чертовой матери все эти диски. Кому какая разница, что вот этот диск «Иисус Христос — Суперзвезда» я когда-то с большим волнением приобрел в контрабандистском ларьке в фойе кинотеатра «Ударник»? Я уже сто лет его не слушал.

Я сажусь на корточки возле коробки, чтобы поднять ее и решительным движением уволочь во двор, в направлении мусорного ящика. Собственно, я задерживаюсь только для того, чтобы последний раз сентиментально полюбоваться на любимые обложки. И тут в комнату входит моя прекрасная возлюбленная — она возилась на кухне, варя кофе, — я слышу восхитительный запах, кофе она варит, по-моему, лучше всех в мире. Молниеносно оказавшись рядом, Марина наклоняется над моими предназначенными на выброс сокровищами.

Восхитительное обстоятельство моей новой — уже почти совместной — жизни с любимой женщиной заключается в том, что для кого-то разница есть. Марине не все равно. Ей интересен весь мусор, который я собрал за свои двадцать семь лет.

В голосе ее звучит неподдельный восторг:

— Ой, оригинальная запись «Суперзвезды»! Здорово как… Я так хорошо помню, как ходила на премьеру. Эндрю меня пригласил. Это было так круто — такой драйв, просто нереальный!.. Критики все обругали, конечно, — но когда они этого не делают?

Ее темные вишневые глаза загораются энтузиазмом, яркие губы раскрываются в улыбке, и она, не говоря больше ни слова, хватает диск из коробки и, пританцовывая, отправляется к музыкальному центру, напевая на ходу «I don’t know how to love him». Через секунду квартира уже полна звуками музыки, и Марина кружится по комнате, единолично изображая целую ликующую по поводу въезда в Иерусалим главгероя толпу. Комната освещена рассеянным светом — за окном солнце, но занавески из светлого льна плотно задернуты. В приглушенном свете светлая кожа Марины словно сияет, и красный отлив в темных волосах, которыми она задорно встряхивает, кажется еще богаче и сложнее. Как у самого ценного красного дерева.

Она красива, как богиня, и я люблю ее до остановки сердца. Я знаю, о чем говорю, — у меня она, эта остановка сердца, была. Правда, не от любви, но это в широком смысле все равно.

Я люблю ее. И это все, что имеет для меня значение.

Марина скачет по комнате и поет. Такая юная и задорная, такая замечательно двадцатитрехлетняя. Она говорила сейчас, на минуточку, о событии, которое произошло в 1971 году. На Бродвее, в Нью-Йорке — в Большом, так сказать, Яблоке.

Вот такого рода разговоры бывают у людей, когда они живут с бессмертными. И от такого рода ситуаций, собственно, у нашего смертного брата и захватывает дух. У кого бы не снесло крышу, если бы его столь очевидно юная возлюбленная упоминала время от времени между делом о том, что лично была свидетельницей самых неожиданных и разных событий в истории — событий вековой или более давности?

Надо все-таки спросить у нее, где хранятся сокровища Романовых. Хотя она не скажет, конечно. Она вообще не очень любит отвечать на специальные вопросы о прошлом — своем и остального мира. Тем ценнее моменты вроде того, что мы пережили только что, — когда какое-то воспоминание случайно срывается у нее с языка. Очень важные моменты в нашей жизни. Моменты, которые говорят мне, что она полностью расслабилась в моем присутствии — ничего от меня не скрывает.

Она говорит иногда, что самое главное, что дарит ей мое присутствие в ее жизни — возможность быть самой собой. Не притворяться. Не играть никаких ролей. Ни роли юной девы, ни роли моей начальницы, ни просто — роли смертного человека с жизненным опытом, ограниченным теми двадцатью тремя годами, на которые она выглядит. Теми двадцатью тремя годами, когда — двести лет назад — ее убили, чтобы затем насильно вернуть к жизни. Убили по прихоти, которую убийца считал любовью.

Может, он правда верил, что это любовь?

И как — если это так — можно вообще разобраться, что такое любовь? Как узнать: то, что происходит у нас с Мариной, — любовь, или безумие, только чуточку другого рода? Менее, может быть, агрессивное, но, наверное, в конечном счете не менее пагубное.

Не стоит мне сейчас об этом думать. Смысла нет. Стоит наслаждаться моментом, когда она счастлива и я счастлив — когда мы оба можем расслабиться. Конечно, такие моменты бывают только наедине — на людях мы оба играем. И, собственно, ради того, чтобы таких моментов было как можно больше, люди и съезжаются, несмотря на то что это трудно, и им, на первый взгляд, некуда на новом месте девать свои штаны.

Ясно, что диски я выбрасывать не буду. И беспокоиться по поводу того, куда их девать, я тоже не буду. Марина имеет нынче намерение и настроение быть счастливой — значит, оно все как-нибудь устроится.

Она продолжает танцевать, бросает на меня взгляд через плечо и, заметив, что я к ней не присоединяюсь, поднимает брови:

— А ты чего стоишь? Немедленно танцевать!

Я неопределенно хмыкаю, и она корчит недовольную гримасу:

— Зануда!

— Я не зануда, просто из меня танцор еще тот.

Ну я мог бы догадаться, конечно, что возражения приниматься не будут. Она подтанцовывает ко мне, решительно берет за обе ладони и рывком поднимает с пола — я как сел возле коробки, когда она вошла, так и сижу.

У нее восхитительно прохладные руки, и ее бледные пальцы кажутся такими хрупкими и тонкими в моих обыкновенных мужских руках.

Я обнимаю ее за талию:

— Сама напросилась… Чтобы потом без жалоб на отдавленные ноги.

Она смотрит на меня снизу вверх, и ее глаза улыбаются:

— Что-то я не припомню, чтобы ты был такой скромный в плане танцев. Когда мы на зимнем корпоративе танцевали, с моими ногами все было хорошо.

— Это потому, что я был скромный и соблюдал дистанцию.

Несколько секунд мы просто стоим обнявшись, слегка покачиваясь — вроде как танцевать начинали, нет? — но на самом деле полностью игнорируя музыку. Не знаю, как она, а я вспоминаю ту зимнюю ночь, когда наша жизнь была еще совершенно беспроблемной — потому что, конечно, служебный роман, который мы тогда еще пытались скрывать, на фоне всех остальных наших сложностей и правда не проблема. С тех пор много всего произошло, и хорошего и плохого, и между нами стало гораздо меньше недомолвок, а вот горечи прибавилось… Но я понимаю вдруг, отчетливо, что не жалею о временах своего неведения. Правда — она всегда лучше вранья.

Откуда в мозгу возникает хрестоматийное «умножая знание, умножаешь скорбь?»

Марина утыкается лицом в мое плечо и коротко блаженно вздыхает, а потом говорит задумчиво:

— А ведь мы с тобой и в самом деле очень мало вместе танцуем. Это надо исправить.

Моя очередь поднимать брови:

— Что, в «Дети ночи» пойдем? Там особо не потанцуешь — места маловато.

Марина качает головой, отвергая идею похода в свой любимый ночной клуб:

— Нет, ну его — поднадоел. Надо найти какое-то новое место… Не такое… заезженное, вот. Надо будет с Серхио посоветоваться, наверняка он что-нибудь уже обнаружил получше — у него нюх на поиск новых классных мест… Черт!

Внезапная смена выражения на ее лице — с мечтательного на озабоченное — заставляет мое сердце пропустить удар. Интересно, я когда-нибудь перестану волноваться за нее по поводу и без повода? И возможно ли это вообще — перестать волноваться за нее?

— Что такое? Опять ваши «семейные» тайны?

Она отрывается от меня и начинает лихорадочно копаться в брошенной на диване сумочке. Несмотря на то что Марина — феноменальное сверхъестественное существо, в некоторых аспектах она самая настоящая девочка, и хрестоматийный женский беспорядок в сумке (то, что нужно, всегда оказывается на самом дне) — это про нее. Не прекращая поисков, она бормочет, обращаясь ко мне:

— Нет, нет, никаких тайн — я просто тупо забыла ему позвонить, а он должен нам назначить ужасно важную встречу…

— Нам? — Я слегка настораживаюсь, как всегда, когда речь идет о Маринином «кровном брате». Нет, я в самом деле отношусь к Серхио, можно сказать, как к другу, я многим ему обязан… «Многим» — это мягко сказано, вообще-то можно и честнее сказать: жизнью и счастьем. Потому что он однажды спас мне жизнь — а потом обеспечил счастье, объяснив кое-какие Маринины заморочки. Но тем не менее факт остается фактом: с Серхио всегда связаны и какие-нибудь тайны и проблемы. По-моему, он их вообще с собой иногда приносит, эти проблемы. А потом их решает. Эдакая изысканная смесь саботажника и кризисного менеджера: сначала слегка нагадит, потом эффектно всех спасет.

— Нам — в смысле как паре, тебе и мне, или нам как представителям славного журнала Alfa Male? — переспрашиваю я.

Марина, откопавшая тем временем (на самом дне сумки, конечно) свой новенький iPhone, уже набирает номер, одновременно поясняя:

— Как представителям славного журнала… — Она дозванивается и виновато вздыхает уже в трубку: — Серхио!.. Да, я жалкое существо, забывшее обо всем на свете, у меня нет мозга… Да, если хочешь знать, с ним я и занята… Будешь издеваться — покусаю! Мы переезжаем… Ну естественно это ОН переезжает…

Я так думаю, что мне лучше этот разговор не слушать. Не то что они скажут что-то обидное — боже упаси. Просто его тема и тональность этой беседы невольно возвращают меня к мыслям о квартирах, жизненных пространствах и мебели. И о том, что я в каком-то смысле тоже мебель, которую перевезли на новое место и ее пока что трудно вписать в сложившуюся картину мира.

Я лучше пойду на кухню — там имеется свежий кофе. И ничего, что он несколько остыл, пока мы танцевали в гостиной, — я люблю холодный кофе.

Я стою на кухне у открытого окна с чашкой кофе и сигаретой и наслаждаюсь видом. Из соседней комнаты слышно, как Мария Магдалина успокаивает уставшего Христа: «Everything is all right now…» «Теперь все хорошо…» Окно выходит в сторону двора, но этаж такой высокий, что все равно видно далеко — и крыши домов пониже, и Покровку, и даже деревья во дворе роддома тут, по соседству, в котором я, между прочим, родился. Самый конец лета, Москва еще тихая-тихая, потому что люди не вернулись из отпусков, и запыленная, и уютная, как в старых советских фильмах. По крыше напротив шествует, ковыляя, толстый голубь с драным хвостом — боец, видать: либо соперники покоцали, либо кошка потрепала. Кроны деревьев пожелтели, но редеть еще не начали. В окно влетает легкий ветерок — очень теплый и какой-то… ласковый.

Солнце скоро сядет, и мы пойдем гулять и пить кофе в нашей любимой «стекляшке» на углу. И все будет хорошо.

Я тихонько вздыхаю. Наверное, я смогу привыкнуть к этому новому месту — к этой новой жизни. Everything is all right now… Ну да, наверное.

Маринина рука ложится мне на плечо так неожиданно, что я вздрагиваю.

— Ты чего загрустил?

Я оборачиваюсь, чтобы встретиться с ней взглядом:

— Я не загрустил. Я просто приполз на запах кофе, да так тут и остался.

Она кивает и садится на подоконник, полуобернувшись ко мне. В руке у нее бокал с чем-то красным. Это точно не вино — она не стала бы пить вино без меня. Донорская кровь из пакетика, надо думать. Вот не люблю я, когда Марина пьет человеческую кровь, даже такую, из-за которой никто не умирал. Но тут мне сказать нечего: есть-то ей надо, а охотиться на бродячих собак за хлопотами с переездом у нее времени не было. Она делает глоток и некоторое время молча смотрит на город за окном — так же, как я только что смотрел. Но вот только я теперь города за окном не вижу — только ее: тонкий профиль на фоне золотистого неба, и длинные ресницы, и то, как ветер слегка касается ее челки, заставляя темные волоски отлетать с бледного лба. В такие моменты мне хочется вернуться к давно оставленным занятиям живописью — фотографировать такое бессмысленно, надо рисовать.

Но это глупо и сентиментально, и следовало бы помнить, что портреты мне никогда не удавались. Моя сила — это пейзажи всякие. Но не люди. Они у меня всегда получались какие-то деревянные. Словно неживые. А в данном случае это было бы вовсе неправильно: неживая девушка, которую я люблю, одновременно — самое живое существо, которое я знаю. Пусть она сейчас и задумалась так глубоко, что не шевелится.

Чтобы привлечь к себе внимание, я касаюсь пальцами ее шеи. Она мгновенно оборачивается ко мне с виноватой улыбкой. Я улыбаюсь в ответ:

— Так что Серхио-то? Простил тебя?

— Простил, конечно. Он просто не может простить сразу — надо непременно несколько минут меня подразнить.

— И что со встречей?

Она кивает с довольным видом:

— Все хорошо. Он ее назначил. У тебя завтра есть важные дела в редакции?

Я пожимаю плечами:

— Ты начальница, тебе лучше знать.

— Значит, нет. Эта затея важнее.

— Да что за затея-то? Ты такая вся внезапная, противоречивая вся…

Марина показывает мне язык и спрыгивает с подоконника, чтобы отправиться к холодильнику и освежить содержимое своего бокала:

— Затея крутая и прекрасная. Ты знаешь, как давно я искала для нашего журнала какой-то возможности засветиться — в смысле пиара — в каком-то небанальном месте? В чем-то, что не связано с модой и прочими очевидными вещами?

Мне ли не знать… Это одна из ее идей фикс. Я киваю — мол, продолжай, не томи.

— Ну так вот — похоже, у нас есть отличный шанс. Большой готовит постановку какого-то супермодного и страшно смелого балета, специально для них написанного неким модным авангардистом из Питера, который собираются после премьеры здесь отправить обменным образом в Париж — прямиком на сцену Гранд-опера. Это большое дело — государственные деньги, великое культурное значение и все такое. Серхио наш — как звезда музыкальной критики — очень во все это вовлечен. Даже не спрашивай меня, почему и как, меньше знаешь — лучше спишь. И можешь ли ты себе представить, что у них имеются проблемы с двумя вещами: с глянцевым информационным спонсором и еще некоторые — с художественным оформлением. С разработкой стиля, короче. Серхио устроил так, что мы, скорее всего, сможем к этому примазаться. И встреча у нас с людьми, которые там всем заправляют и принимают нужные решения. Вуаля!

По моей спине пробегает холодок. Я смотрю на нее с сомнением:

— Марина, я, конечно, сильно верю в себя и в свой великий талант, но постановкой балетов я заниматься не готов.

Она весело ерошит мне волосы — будто они еще недостаточно лохматые:

— Дурачок. Никто не требует, чтобы ты ставил балеты. Просто ты — ну мы как журнал Alfa Male — чуток проконсультируем их арт-директора, внесем в балетные ряды струю современной моды и высокого глянцевого стиля, сделаем неземной красоты съемку — наши модели среди балерунов и, наоборот, сделаем выставку к премьере в Москве и в Париже, получим пиар — и станем героями глянца.

Всего-то делов — начать и кончить.

— Почему мне кажется, что ты все несколько упрощаешь?

Она разводит руками:

— Потому что ты меня хорошо знаешь? Да ладно тебе, не ворчи. У страха глаза велики — ты сам не заметишь, как оно у тебя все легко и прекрасно выйдет.

На губах у нее триумфальная, победоносная улыбка. И я, несмотря на весь свой немалый ужас перед теми перспективами, которые она мне нарисовала, не могу ей ничего возразить. Во-первых, потому, что есть планеты и спутники, и ежели моя планета чего-то решила, то мне остается только сходить с орбиты вместе с ней. Во-вторых, потому, что когда глаза ее вот так сияют и она вся светится таким энтузиазмом, надо вовсе сердца не иметь, чтобы ее расстроить. В-третьих — потому, что описанная ею история и в самом деле, судя по всему, интересна. Будет чем заняться, кроме журнальной рутины.

Будет кем себя почувствовать, кроме как подчиненным, который крутит роман с начальницей и живет у нее в квартире.

Я ухмыляюсь:

— Мне стоило знать, что с вами, ребята, не соскучишься. Но когда я облажаюсь, и выйдет ужасная гадость, и международная критика меня проклянет, и пиар для нашего модного листка получится сугубо негативный… Тогда я оставляю за собой право сказать: «Я тебя предупреждал!»

Она смеется и приближает свое лицо к моему, чтобы поцеловать.

И говорит тихо, но внятно:

— Ничего. Всех, кто посмеет нас критиковать, мы с Серхио загрызем.

2

Влад спит в моей — нашей, мне пора привыкать думать именно так, использовать это слово, которое обозначает наш безусловный и официальный «совместный» статус, — кровати, закинув одну руку за голову.

На его красивом лице даже во сне сохраняется выражение легкой озабоченности. Это понятно. У любого человека был бы беспокойный сон, если бы он пару часов кряду провел, изучая на Youtube фрагменты авангардных балетов и одновременно, пока загружались ролики, штудируя в другом окне немногочисленные блоги, посвященные русской моде. И то и другое производит на неподготовленного зрителя довольно кошмарное впечатление, и я предупреждала его, что не стоит смотреть такие ужасы на ночь. Но Влад — человек не только талантливый, но и очень ответственный (хотя по его вечно взлохмаченному и слегка расхристанному виду этого и не скажешь), и он решительно заявил мне, что не собирается являться на завтрашнюю встречу в «Большой» неподготовленным. Ему надо, сказал он, хотя бы быть «в теме».

После того как я рассказала ему о своей затее с балетом, он запаниковал, хотя старался замаскировать это шуткой. Но, как это всегда с ним бывает, паника быстро уступила место энтузиазму. Художественное любопытство, с которым он реагирует на всякую новую задачу, — одно из качеств, за которые я люблю его. Хотя нужны ли мне на самом деле причины, чтобы любить его? Чтобы влюбиться, они мне точно были не нужны — я понимаю теперь, что влюбилась в него в первую секунду, как увидела, еще до того, как по-настоящему узнала. Мне стоило только посмотреть в его светлые, чуточку дикарские глаза, и я пропала, хотя далеко не сразу поняла это. И уже потом, ради этих глаз, я готова была видеть в нем самые прекрасные душевные и профессиональные качества. Мне повезло, что они в нем действительно были и есть, эти качества.

В любом случае Влад правда никогда не может устоять перед чем-то интересным и трудным в своей работе. И вот сегодня, намеренно уведя меня на улицу, чтобы, как он выразился, я «не отвлекала его своими танцами», и усадив в кафе на террасе, он завел со мной разговор о том, во что мы собственно собираемся ввязаться. Его главная — и очень здравая, кстати, мысль — заключается в том, что нам не стоит предлагать в качестве фэшн-составляющей никаких «больших брендов». Никаких Дольче с Габбаной — это сразу придаст всему налет коммерции, и художественный проект превратится в пиар-акцию, и участие журнала будет казаться тоже неким посредничеством-сводничеством, и мы будем скомпрометированы. Не то чтобы я сама об этом не думала — думала, естественно. Но меня радует то, как быстро Влад сам пришел к этой мысли. И как естественно перешел к выводу о том, что нам нужен какой-то независимый русский модельер, с которым можно было бы посотрудничать. Отсюда его рыскание по блогам в поисках какого-либо местного дизайнера, от которого нас обоих не тошнило бы и кого мы могли бы с чистой совестью предложить для такого серьезного выхода на международную арену.

Вернувшись домой, Влад пересмотрел с десяток сайтов и выкурил пачку сигарет. В конце концов, с шутливым отчаянием покачав растрепанной головой, он поднял на меня взгляд и объявил:

— Мне тягостно говорить об этом, но я знаю только одного человека, который годится на роль «хорошего русского модельера». Он, правда, не совсем человек, и я не уверен, что он русский, но он точно приличный модельер. Стас Чепраков. Недалеко мы от «Детей ночи» ушли. Куда ни сунься, всюду ваш брат.

Влад был совершенно прав. Станислас Чепраков, звезда русской мужской моды и владелец ночного клуба «Дети ночи», и в самом деле нерусский — он поляк. И в самом деле не человек — он один из моих «братьев». Но он действительно хороший дизайнер. И подойдет нам. Даже, наверное, будет рад помочь.

О том, что он единственный подойдет нам, я тоже знала с самого начала. Но мне хотелось, чтобы Влад и этот вывод сделал сам. Потому что предлагать его сразу с моей стороны было бы неприлично. Я не знаю, как это назвать, когда представители одного и того же биологического вида составляют друг другу протекцию, но это точно ничем не лучше, чем непотизм.

Так или иначе Влад сделал выбор, распечатал кучу картинок с чепраковскими коллекциями разных лет, обозвал наше балетное предприятие «Вампирским театром по мотивам Энн Райс» (естественно, среди «профильных» фильмов, которые он время от времени в тайне от меня смотрит, было и «Интервью с вампиром», я могла и раньше догадаться), сгреб меня в объятия и отволок на кровать.

На мою — нашу — кровать.

И на некоторое время я забыла обо всем — и о работе, и о балете, и о своей природе.

А теперь он спит, закинув руку за голову и чуточку хмурясь, и у меня есть время подумать. Вернее, попаниковать.

Напрасно он думает, что его одного тревожит наше решение жить вместе. О нет… Нет. Просто его страхи носят нормальный — человеческий — характер. Он боится, что у нас не получится, что мы будем теснить друг друга, что нам будет неудобно. Что постоянное пребывание вместе начнет раздражать нас. Ну меня главным образом: в себе он уверен, но мои выходки, вернее, постоянные попытки оставить его для его же пользы, навеки поселили в нем некое сомнение в глубине моих чувств. Ему, дурачку, кажется, что тот факт, что его одежда не очень-то помещается в мою гардеробную, а его диски — на мои полки с музыкой, может каким-то образом изменить простое и безусловное обстоятельство моего существования: любовь к нему.

Ему кажется, что мне будет неудобно жить с ним. Он не верит, или не может по-настоящему осознать, что я не могу жить БЕЗ него. Его присутствие необходимо мне, как воздух. Нет, это не совсем верное сравнение. Без воздуха я могу обходиться — если не вовсе, этого я никогда не проверяла, то по крайней мере очень и очень долго. Я должна быть честнее с собой. Его присутствие необходимо мне, как… кровь.

Это довольно символично, на самом деле. Мне нужна чужая кровь, чтобы жить, — ведь своей у меня в сущности нет. И я не могу быть счастлива сама по себе — я долго думала, что могу, считала себя самодостаточной и самостоятельной. Но я ошибалась, или просто не жила по-настоящему. Теперь я знаю: чтобы жить полноценно, чтобы чувствовать и радоваться, мне нужна помощь извне. Мне нужен он.

Вот только проблема в том, что «чувствовать» — это не только «радоваться». Применительно к нему, к тому, что я согласилась полностью связать свою жизнь с Владом, это в основном означает «бояться». Не того, что он потеснит меня — погруженная в свои мысли, попивая свой любимый вариант «Кровавой Мэри», я уже, собственно, решила все пространственные проблемы: и вещам его нашла место в шкафу, и диски расставила — они прекрасно вписались в мою музыкальную коллекцию, словно всегда тут были. Найти ему физическое место в моей квартире легче легкого. Того, что он мне надоест, бояться смешно. И я достаточно самонадеянна, чтобы знать: я ему тоже не надоем. Не так эти вещи устроены.

Нет, я боюсь не того, что наша любовная лодка разобьется о быт. Какая, кстати, поразительная женщина была эта Лиля Брик — удивительная гадина, и при этом ее вполне человеческому обаянию мог позавидовать любой из моих «братьев». Ей никто не мог противостоять — все становились ее рабами, даже Дракуле такое влияние на людей не снилось. Серхио был таким ее фанатом — без любви, он не мог бы полюбить такую… жестокую особу, как это ни парадоксально звучит, — нет, он обожал наблюдать за ее победами со стороны, символически снимая шляпу. Он даже, по-моему, подумывал обратить ее. Но не стал этого делать. Струсил, я думаю. Став одной из нас, она натворила бы еще и не таких дел, как в человеческом обличье. Самоубийство одного гения ничто по сравнению с тем, что она бы вытворяла, если бы физически нуждалась в крови…

Нет, я не рутины совместной жизни боюсь. Я боюсь того, что она, эта совместная жизнь, вовсе не будет рутинной и спокойной. Пребывание Влада вблизи от меня уже подвергло его жизнь смертельной опасности. Мне страшно даже представить себе, что будет теперь, когда он все глубже и глубже станет погружаться в мой мир. По-настоящему станет его частью.

Он познакомится со всеми моими друзьями — «братьями» и «сестрами». Мне нужно будет представить его Старшим: это обязательно, я не могу скрывать его дольше. Рядом со мной живет смертный, который знает нашу тайну. Это само по себе уже скандал. А когда я еще скажу им, что Влад — не временное явление, что я собираюсь сохранить его рядом с собой как можно дольше, так долго, как позволит его человеческая жизнь… Ох, это чревато большими проблемами. Мне повезло, что Грант Хэмилтон на нашей стороне: он один из Старших, и его мнение имеет вес. Но он один, а их десяток. И все будут против, все начнут выражать опасения. Остается только надеяться, что Дракула тоже поддержит меня — несмотря на то что считает мое решение не обращать Влада ошибкой.

Ну допустим Старшие не станут возражать — допустим, мне и Серхио, которого они ценят и уважают, удастся убедить их, что присутствие Влада в нашем мире и его осведомленность о нашей природе не угрожают нам разоблачением. Но остается еще… все остальное. Борьба за территорию, происки врагов, проявление инстинктов, просто спонтанная жажда мне подобных… Все опасности, которые выпадают на долю овечки среди стаи волков.

Влад в моем мире — невинная жертва в окружении хищников. И у него нет никакого способа защитить себя.

Конечно, мне следовало его оттолкнуть. Мне следовало держаться принятого решения оставить его. Но я так скучала по нему. И так расклеилась, когда неожиданно увидела его… И я так эгоистична. Я не смогла. Я поддалась его человеческим уговорам, его человеческим аргументам, его романтике и его страсти. Потому что очень хотела этого, а потакать своим желаниям — основа моей природы.

И вот теперь я сижу в темной спальне, смотрю, как он дышит, как бьется на его шее жилка, и боюсь.

И одновременно я счастлива просто до неприличия. Он мой, он тут, он всегда теперь будет тут, рядом со мной — каждую ночь! Мне не нужно больше расставаться с ним. И разумная мысль (у меня и разумные мысли тоже бывают, не только панические атаки) о том, что наша постоянная близость будет ему не только опасностью, но и защитой, не играет на самом деле большой роли в моем приподнятом настроении. Это соображение разума, и как таковое оно спорно: стоит только вспомнить, что защитница из меня так себе, ибо я не самая сильная, не самая влиятельная, отнюдь не самая умная и хитрая в «семье». Да, мою роль защитницы легко оспорить. Мою животную радость от близости Влада, от осознания того, что я получила его в свое полное распоряжение, оспорить нельзя. Я чувствую ее — она клокочет в моем теле, заставляя сердце биться куда быстрее положенного одного удара в минуту.

Наверное, эта смесь страха и счастья естественна. Конечно, это так. За удовольствия надо платить. А жить с Владом — это самое большое удовольствие, которое я испытывала за время своего существования.

И я совершенно зря трачу время на то, чтобы сидеть тут и мучиться. Заранее, до того как что-то случилось, — ну точно как Умная Эльза. Мне надо перестать думать о плохом. Перестать бояться. Мне стоит поучиться у Влада. О, он совсем не глуп — он не вовсе бесстрашен, он просто умеет быстро осознавать, что для него важнее и ценнее: будущий страх или нынешнее счастье. Как он говорит — «пусть все будет как будет». И Серхио, кстати, много раз говорил мне о том же. Я не могу наперед знать, во вред или на пользу мои поступки. И я не должна переживать из-за того, что не могу изменить. Да, это фатализм, конечно. Но это и ключ к тому, чтобы быть счастливой.

Возможно, на нас скоро астероид упадет, и тогда судьба моего рода и человечества будет одинаково печальной, и наше существование и их жизнь закончатся. Неужели надо ждать этого и отказывать себе в счастье? Будет ли наша смерть легче от того, что мы не были счастливы до того, как она настигла нас?

Мужчина, которого я люблю, считает, что нужно жить и не думать о смерти. Кто я такая, чтобы спорить с ним?

Я залпом допиваю коктейль и проскальзываю под одеяло, чтобы прижаться к Владу. Он слегка вздрагивает — конечно, ведь моя кожа настолько холоднее его, и несколько секунд ему неуютно. Но он не просыпается, и уже через мгновение инстинктивно меняет позу, чтобы обнять меня и прижать к себе.

Это такое невероятно приятное чувство, когда он обнимает меня вот так. Такое… уютное и правильное. Я чувствую себя такой целой и… довольной. Такой НЕОДИНОКОЙ.

Такое уже было со мной когда-то — двести лет назад, когда я была живой женщиной и у меня был живой муж. Мне стыдно признаваться в этом, даже самой себе, но я знаю — отдаю себе отчет — что никогда не любила Андрея так, как люблю Влада. Может быть, просто не могла — сколько бы мы ни стремились к тому, чтобы испытывать именно человеческие эмоции и привязанности, вампиры все-таки чувствуют по-другому. Возможно, это только иллюзия, которую я взрастила в себе для того, чтобы допустить, хотя бы гипотетически, что Влад еще способен когда-нибудь избавиться от страсти ко мне, — а я хотела бы этого, для его пользы, пусть даже мне это разобьет сердце… Возможно, это такая вот благолепная иллюзия, но я все-таки думаю, что в человеческой любви нет такой… НЕОБРАТИМОСТИ, как в нашей.

Но даже если я не любила мужа с такой же неодолимой силой, с какой люблю Влада, я все же любила его. Он был хорошим человеком и красивым, несмотря на увечье, и я была счастлива с ним. Сверстницы думали, что родители выдали меня замуж против моей воли — что, как пушкинская Татьяна (которую тогда еще даже не придумали!), я пошла за изувеченного в сраженьях генерала потому, что мне «все были жребии равны». Но это не так. Я любила его — больше того, это я убедила своего отца, что Андрей мне подходит, что я буду с ним счастлива. Наверное, во мне говорила девичья глупость, романтические мечты: подумать только, военный, с наградами, ногу потерял при Аустерлице… Как странно, что я не всегда теперь могу восстановить в памяти его лицо. Оно как-то стерлось из сознания, смешалось с лицами других генералов с портретов Доу в эрмитажной «Галерее героев 1812 года». Хотя, конечно, Андрея нет там, ему не нашлось места среди боевых товарищей — он не был на той войне, хотя и стал ее жертвой…

Я любила мужа, даже если не могу теперь отчетливо вспомнить его лица. И сейчас, прижимаясь обнаженной спиной к мужчине, которого я люблю неизмеримо больше и чье лицо навеки врезано в мою бессмертную память, вместо Андрея я вспоминаю его убийцу. Капитан кавалерии Этьен Дюпре. Бледный демон, которого я впервые увидела галопом влетающим во двор нашей подмосковной усадьбы — куры бросились врассыпную из-под копыт его вороного, и я замерла в странном, на грани предчувствия ужасе, когда он резко осадил коня и встретился со мной взглядом. У него были темные, слишком темные для его бледного лица глаза с красным отливом — я никогда раньше не видела таких глаз и не могла знать, что скоро у меня будут такие же. Он улыбнулся и, не сходя с коня, отвесил мне изысканный поклон — слишком галантный даже для моего галантного времени. Это было движение из прошлого — из его прошлого, из кровавого и красивого XVII века, который он, бывший мушкетер, всюду носил с собой.

На его мундире была кровь, когда он въехал в наш двор, и я не знаю до сих пор, была ли это кровь противника, убитого в сражении, или кровь его очередной жертвы.

На его мундире была кровь, когда он убивал моего мужа и меня.

Он был в крови, когда я впервые увидела его. И он был в крови, когда я видела его в последний раз, — он лежал с колом в сердце на куче хвороста, который натаскали мы с Серхио, в сарае, в затерянном уголке горной Швейцарии. Он был неподвижен и бледен, и глаза его были закрыты, но он не был мертв, конечно. Он бы ожил через некоторое время, если бы мы не сожгли его… Серхио передал мне факел, и я сама подожгла хворост, на котором лежало тело Этьена. Я смотрела на то, как языки пламени лижут сухие ветки, как они подбираются к его одежде, как начинает обугливаться его кожа. Но потом я вышла оттуда. Я ненавидела его всей душой. Но я не могла смотреть, как огонь пожирает живьем того, кто когда-то был человеком.

Нет слов, чтобы описать то, что я чувствовала тогда, стоя под низким, серым, пасмурным небом, глядя на зеленые склоны Альп и вдыхая вместо свежего горного ветра запах гари — запах тлеющей плоти. Серхио стоял ближе к воротам сарая — он все смотрел на наш чудовищный костер, и я до сих пор не решилась еще спросить его, что он при этом думал. Теперь, когда я знаю о своем лучшем друге больше, я догадываюсь, что он вспоминал костер на площади в Мадриде — костер, на котором несколько веков назад сгорела его создательница и возлюбленная, Кармела. Наверное, поэтому у него было такое лицо — такое отрешенное и одновременно полное муки, словно он терял что-то дорогое. Наверное, он просто вспоминал. Не знаю — я не спросила его тогда, потому что мне было не до того. И не спрашиваю теперь, потому что это было бы… странно — спросить о таком после стольких лет.

Я знаю лишь, что тогда не испытывала радости — хотя следовало бы, я ведь отомстила. Я чувствовала скорее странное опустошение. Естественно — несколько лет у меня была цель: найти Этьена и убить его. И вот я сделала это и, конечно, ощутила странную пустоту. Так бывает, когда лишаешься смысла своего существования. Но тогда я верила, что рано или поздно, когда боль и ненависть к мертвому монстру отпустят меня, я научусь радоваться жизни, и эта пустота чем-то заполнится. Я ведь видела своих «братьев» и «сестер» — многие из них были довольны и даже счастливы. Почему мне было не стать такой же? И в самом деле, на протяжении последующих лет мне выпадали приятные моменты. В моей жизни был некоторой смысл. Я нашла своих детей. Я заботилась о них и об их потомках. Я была привязана к Серхио, и его любовь, а затем дружба доставляли мне радость. Но все это было… не то. Все это не заполняло пустоту в моем сердце. Все это не делало мое существование… жизнью.

До тех пор, пока я не встретила Влада.

Один взгляд этих светлых глаз. Один блик солнца в рыжеватых, вечно взлохмаченных волосах. Одно гневное движение темных бровей — он ведь в штыки принял сперва навязанную ему боссами новую начальницу-стерву и очень на меня все время сердился… Одной секунды в его обществе оказалось достаточно, чтобы все для меня изменилось. О да, я думала, что с этим можно бороться. Что можно уберечь его и себя от того, что с нами стало происходить. Но я ошибалась… Я ничего не могла изменить.

И я ничего не могу изменить теперь.

Так что толку терзать его и себя сомнениями и страхами?

Я прижимаюсь к нему в нашей общей отныне постели и слышу, что дыхание его изменилось. Он просыпается и, еще в полудреме, его руки обнимают меня чуть крепче. Он целует меня в плечо, и я кожей чувствую его улыбку.

Он счастлив, и я счастлива. И мы будем жить с ним вместе, день ото дня, не думая о плохом.

Я оборачиваюсь к нему и в сером свете раннего летнего утра смотрю в его серые глаза. И он целует меня.

Смысл жизни иногда заключается в самых простых вещах.

3

Средь шумного бала, случайно, люблю я, усталый, прилечь.

Простите мой французский, у меня сейчас не очень хорошо с изложением мыслей — многовато шампанского. И какого черта я его столько выпил? Потому что чувствовал себя неловко, видимо. Собственно, это я и пытаюсь сформулировать, и в переводе с французского на нижегородский я имею в виду в общем совсем простую мысль. А именно: мне неуютно на парадных сборищах, я чувствую себя дураком и никогда не знаю, что сказать. В результате, когда в разговоре с очередным ужасно культурным собеседником возникает пауза, я хмыкаю, и крякаю, и осушаю бокал, за который все это время судорожно, как за соломинку, хватался. И мне, конечно, приходится брать следующий.

И бокалов оказывается слишком много.

Везет мне, что я арт-директор — человек типа по определению творческий, непредсказуемый и почти официально чуток «не в себе». Для творческой личности забиться в угол с корытцем выпивки и молчать, с непроницаемым выражением обводя взором зал, вроде как в порядке вещей.

Вот этим я, собственно, нынче и занят — стою, обвожу, и в бокале моем не переводится жидкость с пузырьками. Один из официантов взял надо мной шефство — каждые примерно десять минут он будто бы невзначай проплывает мимо меня и «освежает», как он в манере трактирного подавальщика это называет, мой Moët & Chandon. Последние три раза он уже даже не спрашивает, хочу ли я этого, — он просто ловит мой вроде как непроницаемый взгляд и подходит с бутылкой.

Господа присяжные, я взываю к вашему сочувствию и молю о снисхождении! У меня есть смягчающие обстоятельства. За годы верной службы миру глянца я, кажется, еще никогда не был в таком странном месте — и в таком странном обществе.

Место действия, которое меня так ошеломило — парадный зал в неприметном с виду здании, соединяющем основной корпус Большого театра, тот, что на реставрации, с новым, тем, где в зале на потолке росписи кисти Зураба Церетели (и очень даже неплохие, между прочим). Здание это многоэтажное и светло-зеленое в белую горизонтальную полоску и выглядит снаружи обычным доходным домом конца XIX века. На деле же оно принадлежит театру. Не знаю (и знать не хочу), что у него на верхних этажах, но на первом, как я сегодня выяснил, имеется парадный зал. Причем не просто вам зал какой-то, а застекленный атриум: оказывается, зеленое в полосочку это только «лицо», за которым прячется квартал зданий с дыркой-двором посередине. И в этом удушающего уродства помещении с полированным до пугающего блеска полом и обилием как бы восстановленных колонн и прочего и происходит нынешний прием. Этого чудорашного и заполненного зеленоватым, как в аквариуме или в Изумрудном городе, светом пространства мне и так бы хватило для утраты душевного равновесия. Но тут еще и люди собрались в высшей степени загадочные. Никакому Гоголю с его Коробочками и Ноздревыми не снилась эта гремучая смесь. Толстые чиновники в скверных костюмах. Лысеющие спонсоры в хороших, но скверно сидящих костюмах. Энергичные женщины лет сорока ростом метр сорок, все с длинными носами, в очках и крупных бусах, все работают музыкальными критиками в газетах типа «Вестник кулис» и все лучше Плисецкой знают, в каком году она что танцевала. Балетные деятели неопределенного пола, подтянутые и все время странно откидывающие голову, словно они замерли на авансцене после серии этих, как их, батманов (НЕ Бэтменов!) и им надо сверкнуть белками глаз до самой галерки. Ну как Андрей Миронов в «Бриллиантовой руке», когда его Гена Козодоев одновременно смотрел на часы, откидывал челку и стукался башкой о стену. А еще есть старушки — настоящие, натуральные пенсионерки с торжественными укладками (где, интересно, те парикмахерские, где эти укладки до сих пор умеют делать?), и по ним не поймешь, они чей-то «обожаемый педагог» или «незаменимый концертмейстер» или просто администраторши тире билетерши, которых тоже пустили праздновать «с господами».

Ну и еще здесь есть я, который неизвестно зачем сюда пришел, и пара-тройка вампиров — Марина, Стас Чепраков и Серхио. Эти выглядят весьма довольными собой, будто подобные сборища — самое нормальное дело. Бог его знает, может, так и есть — наверное, они за свои сотни лет видали сборища и постраннее.

Цель нашего присутствия здесь — отпраздновать официально заключенное соглашение о сотрудничестве журнала Alfa Male с организаторами постановки балета «Водоворот» на сцене Большого с последующим переносом в Гранд-опера. Ну то есть, конечно, вечеринка по поводу в принципе объявления о постановке, само по себе наше участие никто бы так бурно отмечать не стал, но мы приглашены именно потому, что обо всем договорились. Теперь мы тут, в этом странном мирке, свои. Поэтому мне так неловко, что моих способностей поддержать разговор о балете хватает только на короткую паузу между двумя глотками шампанского. Я отчетливо ощущаю, что просто примазался к чужому торжеству. Как сказал кто-то умный: «Я чужой на этом празднике жизни».

Две недели назад мы встречались с организаторами всего этого балетно-обменного процесса, директором театра и парой спонсоров, и надо сказать, что после встречи у меня существенно отлегло от сердца. Главным образом потому, что оказалось — у них все-таки есть настоящий художник-постановщик, известный театральный деятель Лева Тихомиров, и ОН будет заниматься действительно серьезными проблемами спектакля, а мне и Alfa Male отводится роль свадебного генерала. Что в данном случае вовсе не обидно — от этого реально легче: я искренне не представляю себе, какие, например, у балетов должны быть соотношения задников и боковых кулис, а Лева на этом собаку съел. Спрашивается, зачем им вообще понадобился кто-то посторонний ему в помощь? Ответ двояк. Во-первых, это Серхио и Марина намутили. Вампиры только в книжках умеют гипнотизировать, в жизни у них с этим напряженка, но они и без всякого гипноза умеют… ну убеждать. Каким-то образом благодаря их совместным речам у балетных людей возникло ощущение, что мы им делаем своим участием великую честь (а не что они нас милостиво допускают к серьезному проекту). Итак, благодаря моим вампирам спонсоры и прочие оказались убеждены, что я им жизненно необходим, а уж в каком качестве — им было все равно. Они даже припомнили, что вроде бы Лева говорил, что декорации он сделает, а вот с костюмами заморачиваться не будет. И я его в общем понимаю — с учетом того, что полное название балета должно звучать как «Водоворот (Событий? / Страстей? /???»), и сюжет его неведом даже автору, питерскому авангардисту Лаврентию Пятницкому, то придумывать для него что-либо — задача адская. Декорации Лева предполагал сделать абстрактные (вот сюрприз, кто бы мог подумать?!). Костюмы, соответственно, ему годились любые, и он от их придумывания отмахался, так что мы со своими консультациями и готовой кандидатурой Чепракова оказались очень кстати. К тому же — и это второе, что сыграло нам на руку, — Лева Тихомиров как раз об это время, недели две назад, куда-то подевался. Перестал приходить на совещания, перестал слать по мейлу эскизы декораций, перестал даже отвечать на телефонные звонки. Это было тревожно, но не слишком: Тихомиров человек богемный, с ним всякие загулы случаются. Но на фоне его исчезновения наши открытые честные лица показались организаторам особенно симпатичными и внушающими доверие. Мы с ними пожали друг другу руки, подписали какие-то бумажки о нашей роли в общем деле и о «степени репрезентации журнала-партнера в медиапрограмме проекта» (то есть о том, в каких местах и насколько крупно будет напечатан на приглашениях, программках и в пресс-релизах наш логотип), и теперь можем праздновать.

Мне, правда, для настоящей атмосферы праздника недостает все-таки Левы Тихомирова — мне с ним сотрудничать, неплохо было бы хоть познакомиться. Но Марина меня утешила: сказала, что знает этого Леву, пересекалась с ним раньше и даже, можно сказать, дружит и обещает — рано или поздно он появится, и когда это произойдет, работать с ним будет легко и весело.

Марине и Серхио хорошо — они в этом театральном мире уже раньше варились, много кого знают… Да и вообще — о чем я? В какой, интересно, обстановке этим-то ребятам может быть неловко? И даже если вдруг будет — с какой стати они вдруг это покажут? Нет, у них все хорошо, если не на самом деле, то на вид уж точно. Вон они, стоят чуть поодаль, оживленно беседуя с демонического вида типом высотой примерно метра три, худым, как макаронина, и согнутом едва ли не пополам. Черные сальные волосы падают на лоб, черные глаза смотрят исподлобья, нос крючком, уши торчком, длиннющие руки опущены по швам, словно он не решается ими лишний раз пошевелить из опасения зашибить кого-нибудь ненароком. Похож на профессора зельеварения Северуса Снейпа из «Гарри Поттера», но на самом деле это дирижер нашего балета, Алекс Пападакис, страшно модный в московских музыкальных кругах. Не знаю, хороший ли он дирижер, я в этом мало понимаю, но имя у него громкое и внешность харизматическая, а больше, собственно, для пиара ничего и не требуется. Марина строит ему глазки (я не ревную — знаю, все для общего дела), Серхио, засунув одну руку в карман и держа в другой бокал, стоит рядом, с ленивой грацией прислонившись к уродливой зеленой колонне, изредка кивает рыжей головой в ответ на какое-то дирижерское бурчание и время от времени снисходительно улыбается. Удивительный он все-таки тип. Неужели за столько лет вампирской жизни, постоянно наблюдая его заносчивое поведение, никто ему в челюсть не двинул? Ладно люди — у людей против него нет шансов. Но свои-то почему его терпят?

Я бы не стерпел. Хотя я «своим» в этой семье никогда не буду. У меня другая роль — я обожаемый смертный, которого им приходится терпеть ради Марины.

Мой друг-официант снова подплывает ко мне с бутылкой наперевес. Наверное, мне хватит пить — достаточно уже набрался. Но делать мне нечего, и о том, чтобы тихонько ускользнуть и поползти домой, и речи быть не может — Марина заметит и расстроится, она все еще нервничает, когда я подолгу оказываюсь вне поля ее зрения. Значит, надо терпеть. Я улыбаюсь официанту, и он услужливо подливает мне шампанского.

На той стороне толпы, далеко от меня, Серхио ловит мой уныло блуждающий взгляд и вопросительно приподнимает бровь. Я не знаю, о чем он меня так вопрошает, и пожимаю плечами. Он легко касается Марининого локтя и что-то говорит ей на ухо, а потом… Потом я и оглянуться не успеваю, как он оказывается рядом со мной — свежий и сияющий, будто и не пил все это время с такой же интенсивностью, как я. А я знаю ведь, что пил!

— Что ты тут киснешь? — вопрос звучит мягко, едва ли не ласково, и он вопросительно склоняет голову набок, внимательно меня разглядывая и без сомнения подмечая разные признаки неумеренных возлияний вроде покрасневших щек и несколько косящего взгляда. Хотя надо быть справедливым к самому себе — до косящих глаз дело еще не дошло.

Я снова пожимаю плечами:

— Ну как не киснуть? Место странное, люди странные, и я не понимаю, что тут вообще делаю.

Он улыбается:

— Добро пожаловать в волшебный мир музыкального театра. Ты думал, глянец — это странный бизнес? Ха, ха, ха и еще три раза ха. Эти господа дадут фору кому угодно. Они настолько же страннее людей глянца, насколько музыка как занятие старше книгопечатания. А это, как ты понимаешь, большая разница в возрасте.

— Тебе виднее. — Ему и правда виднее — он немногим моложе книгопечатания. Как бы я хотел не испытывать по отношению к нему зависти — просто не обращать внимания на то, как он уверен в себе, расслаблен и опытен. И просто забыть о том, что он знает Марину гораздо лучше, чем я, — понимает ее на каком-то глубинном физическом уровне. Так, как я никогда не смогу.

Серхио наклоняется ко мне и строит гримасу заговорщика:

— Ты не представляешь себе, Влад, как это забавно, если знать всю подноготную.

— Оно и без подноготной довольно забавно.

— Да, верно, но есть разные детали… — Он выпрямляется, и на его красивом лице вдруг появляется мечтательное — ностальгическое — выражение. — Я смотрю на все это, и знаешь, что я вспоминаю? Прагу времен Моцарта. Вот был змеюшник!

Я смотрю на него в ошеломлении:

— Ты мне что сейчас сказал — что знал Моцарта, да?

Он качает головой с притворной скромностью:

— Не слишком близко. Так, пересекались пару раз.

Терпеть его не могу!.. Самодовольная скотина.

Я не успеваю придумать никакого остроумного (да и вообще никакого) ответа на это сенсационное заявление, потому что, видимо, почувствовав, что он испытывает мое терпение, наш испанский гранд вдруг обращается ко мне своей дружелюбной, почти человеческой стороной и говорит нормальным компанейским голосом, по-свойски, как мужик мужику:

— Умираю — жутко хочу курить. Пойдем на крыльцо выйдем?

Я его понимаю отлично — мне самому очень хочется покурить. Но я все равно бросаю взгляд на светлое небо за перекрывающим двор стеклом:

— А как же солнце?

Он отмахивается:

— Ничего страшного — оно уже низко, найдется тенек. Дело-то к вечеру.

Он прав, конечно, — уже около пяти, начинает смеркаться. И ему, и Марине уже можно на улицу — солнце не причинит им вреда.

Мы протискиваемся сквозь толпу. Марина отрывается от сальноволосого дирижера и посылает нам вопросительный взгляд. Серхио безмолвно поднимает вверх руку с пачкой сигарет. Она понимающе кивает.

Мы выходим на крыльцо, под осуждающим взглядом охранника синхронно щелкаем зажигалками и с наслаждением затягиваемся. Рискуя нарушить мгновение мужской солидарности, я спрашиваю о том, что меня давно занимает:

— Серхио, а как ты вообще куришь? У вас же такие носы чувствительные.

Он стряхивает пепел на брусчатку и усмехается:

— А как мы вообще живем в современном мире, среди всего этого бензина и прочей вони? Приспосабливаемся. Ко всему можно приспособиться и даже полюбить. Ты не представляешь себе, какой раньше был воздух — как сильно вообще меняется жизнь…

На его лице снова появляется тень мечтательности, и я невольно отмечаю:

— Что-то ты сегодня какой-то… ностальгически настроенный.

Серхио заметно мрачнеет и с секунду смотрит на тлеющий кончик своей сигареты. А потом говорит негромко:

— Да так, мысли всякие навалились. Вспомнил кое-что…

Что именно, он мне, конечно, не скажет — он же вампир.

Да мне, наверное, лучше и не знать. Он же, как уже было сказано, вампир.

С минуту мы стоим молча — не сговариваясь, мы закурили еще по одной, словно никотином можно закинуться впрок.

Серхио поднимает голову и смотрит в полумрак — на гранитные ступеньки, которые спускаются от корпуса, в котором происходит прием, к площади Большого театра, все еще перегороженной строительными заборами. По ступенькам кто-то идет, и Серхио, естественно, уже услышал шаги.

Человека едва видно в сером вечернем свете — я, например, его лица различить не могу, отмечаю только, что он невысокий и мускулистый и двигается как-то странно — одновременно торопливо и неуверенно. Серхио, однако, при виде его улыбается:

— А вот и наш пропавший постановщик — Лева Тихомиров. Сейчас я вас познако… Madre di Dios!..

Человек подошел уже совсем близко, и можно разглядеть его черты. У него приятная смуглая еврейская физиономия: чуть вздернутый нос, эспаньолка, подвижные губы и печальные собачьи глаза с пушистыми ресницами. Я не понимаю, что в этом чуточку пижонистом, но безобидном человеке в черной майке и джинсах заставляет Серхио — всегда такого спокойного, невозмутимого и самоуверенного, — встрепенуться, вскинуть голову, как почуявшее опасность животное, и перейти для выражения озабоченности на свой родной испанский.

Тихомиров подходит к нам — он явно узнал Серхио и намеревается поздороваться. Он протягивает ему руку для пожатия — все с той же тенью неуверенности, которую я заметил в его походке.

— Серега, дружище! Какими ты тут судьбами?

Серхио тоже протягивает ему руку. У него настороженное лицо, ноздри подрагивают — он словно принюхивается, ожидая подтверждения какой-то догадки.

Их руки соприкасаются, и Тихомиров испуганно охает. А Серхио едва заметно кивает головой. Его догадка — о чем бы она ни была — только что подтвердилась.

Тихомиров напряженно смотрит ему в глаза:

— Ты?..

Серхио хмурится, призывая его молчать:

— Не здесь. Не сейчас. — Он с заметным усилием отвлекается на секунду и оборачивается ко мне. — Влад, позволь я вас познакомлю. Это Лева Тихомиров, постановщик «Водоворота». Лева, пока тебя не было, ты приобрел консультанта по костюмам — это Влад Потоцкий, арт-директор Alfa Male.

Тихомиров улыбается, хотя как-то кривовато, и протягивает руку и мне. Я отвечаю на рукопожатие.

Серхио смотрит на нас с непроницаемым выражением лица.

Рука у Тихомирова холодная, как лед.

И глаза — теперь, когда я вижу его вблизи, и могу рассмотреть их получше… Глаза у него не просто карие, как мне показалось.

Они отливают красным.

Он — вампир.

Это, конечно, шок. Но не это меня удивляет — в конце концов, в постановке этого «Водоворота» уже замешаны три вампира, почему ж не быть четвертому? Удивляет меня другое — то, как реагирует на ситуацию Серхио. Он ведет себя так, как будто искренне озадачен и обеспокоен. Как будто происходящее стало для него сюрпризом.

Меня осеняет, и я бросаю на Серхио быстрый взгляд. Если бы взгляды в самом деле могли что-то выражать, мой бы громко спрашивал: «Это что ли НОВЫЙ вампир? То есть раньше Лева Тихомиров вашим братом не был?»

Кажется, Серхио мой немой вопрос слышит. Он отвечает мне легким кивком. Нет никаких сомнений — вид у него встревоженный. Я понятия не имею, почему — остается только догадываться. Наверное, у них такие вещи не часто случаются — не часто тебе на голову сваливается старый знакомый, который оказывается новообращенным родственником. Не знаю, насколько это в порядке вещей — я вообще не знаю, насколько часто они… ну пополняют свои ряды.

Серхио пристально смотрит Тихомирову в глаза:

— Послушай меня, Лева. Нам явно нужно поговорить — есть о чем. Но мы не можем уйти отсюда прямо сейчас. Мне нужно… переговорить кое с кем. А ты, если уж дошел до сюда, должен появиться перед коллегами — пусть видят, что ты жив и здоров. Скажи, что у тебя был грипп и завалился за диван телефон… Придумай что-нибудь. Встретимся здесь же через четверть часа. И я умоляю тебя — держи себя в руках. Я знаю, ты нервничаешь. Но это не так трудно, как кажется: держать себя в руках.

Тихомиров послушно кивает, не оспаривая авторитета Серхио. Может, у них такая особенность видовая — беспрекословно подчиняться старшим?

Тихомиров молча заходит внутрь здания. Серхио несколько секунд смотрит в пространство, явно ничего перед собой не видя. А потом говорит тихонько:

— Черт!..

В его голосе в этот момент слышны прожитые им века опыта — века приключений и злоключений.

Он переводит взгляд на меня:

— Ты понял, в чем дело, да? Он новенький. Его кто-то обратил только что — видимо, за ту пару недель, пока никто не мог до него дозвониться. Черт, черт, черт… Это ужасно некстати, и это очень странно. — Он делает короткую паузу и разворачивается к дверям. — Нам нужно поговорить с Мариной. Надо быстрее увести его отсюда.

Мне нет нужды переспрашивать — почему. И так ясно, что молодой растерянный вампир в толпе людей — расклад не самый хороший.

Оказавшись в зале, Серхио моментально находит Марину — она как раз оставила полностью очарованного дирижера и подошла к фуршетному столу, чтобы взять бокал шампанского. Мне за Серхио не успеть, и поэтому я наблюдаю их разговор со стороны, как пантомиму. Я вижу, как Марина вскидывает на него взгляд и улыбается. Вижу, как он быстро шепчет ей на ухо, и на ее лице появляется шокированное — испуганное — выражение. Она обводит глазами зал, ища меня. Нет, ну она абсолютно предсказуема — любое событие первым делом вызывает у нее тревогу, «как бы чего не случилось с Владом». Серхио продолжает говорить, но она слушает вполуха. Я машу ей рукой. Она выдает мне слабую улыбку.

Наконец я до них добираюсь и слышу обрывок фразы Серхио:

–…Его надо расспросить. Нам нужно спокойное место.

Марина кивает:

— Никаких проблем — давайте пойдем ко мне.

— Ты считаешь, это разумная идея? У тебя там Влад. А он… Марина, он непредсказуем.

Я так понимаю, что речь не обо мне. И я хочу, конечно, со своей стандартной бравадой заявить, что за меня беспокоиться не стоит, но не успеваю.

Марина вскидывает голову, и глаза ее расширяются — она тревожно вслушивается во что-то далеко от себя. Серхио тоже замирает, глядя куда-то поверх толпы. Потом их взгляды встречаются, и Марина шепчет:

— Ты чувствуешь?

Он поджимает губы:

— О да. Проклятье!

Оба, не говоря больше ни слова, срываются с места и углубляются в дальний конец зала — туда, где расположен проход в служебные помещения, туалеты и спуск в длинный подземный переход, который соединяет старый корпус театра с новым, — по нему предполагается в будущем доставлять со склада декорации, как мне объяснили в дирекции.

Я спешу за ними. Может, и не надо — но они ведь не сказали мне оставаться на месте, верно?

Я едва поспеваю — оставив толпу позади, уверенные, что на них никто не смотрит, они стали двигаться со своей нормальной, молниеносной скоростью. Я вижу только их стремительные тени — размытые, как движущаяся фигура, пойманная на фотографию.

Они спускаются в темный, освещенный лишь синеватыми техническими лампами коридор — и замирают.

Я останавливаюсь за их спинами и завороженно смотрю на сцену, которая разыгрывается у дальней бетонной стены. Завороженно, да — потому что страшные вещи тоже завораживают.

Я знаю теперь, что они почувствовали в зале — что заставило их ринуться сюда.

Лева Тихомиров сидит на полу, скорчившись, обхватив руками колени. Рядом с ним лежит какая-то бесформенная груда белого с красными пятнами тряпья. И еще поднос с опрокинутыми, частично разбитыми грязными бокалами от шампанского. Осколки мертвенно поблескивают на бетонном полу.

Это не груда тряпья на самом деле.

Это белое форменное платье. Платье одной из официанток, работавших сегодня на приеме. Она, видимо, относила бокалы в подсобку.

И это не просто красные пятна.

Это кровь.

Лева Тихомиров ощущает наше присутствие — он слышал наши шаги. Он поднимает голову и поворачивает к нам лицо, которое прятал в коленях.

Он весь в крови, и в глазах у него растерянность и ужас.

Он смотрит на Серхио и шепчет, обращаясь к нему одному:

— Мне так жаль… Мне так ужасно, ужасно жаль..

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я