Голос и звук

Мария Максимова

Стихи Марии Максимовой я услышал впервые в начале 90-ых и до сих пор помню их интонацию, заклинательную, завораживающую, заставляющую остолбенеть и слушать, может быть, даже подпевать, не вдаваясь особенно в смысл песни. Когда человек поет или плачет и мы верим подлинности его чувств, содержание не столь важно. «А пылкие цикады оглашали холмы своим дрожащим, нервным пеньем – как музы, обреченные на плач». «Голос, скулящий в осколках древесных часов». «И заморская речь, как разряд голубой, искрится». «Или охрипший в футляре корчится, мерзнет гобой…». Максимову приятно цитировать, но я делаю это не для того, чтобы подчеркнуть эффектную образность ее стихов, я хочу показать многовариантность расположения плачей и заплачек в пространстве ее поэзии. Свист, щебет, крик, гомон, рыдания и даже вой муз, раздающиеся отовсюду. В. Месяц

Кануны

— Посвети мне, пожалуйста,

сквозь облака

фонарем Диогена…

— Озябла рука…

«Зеленые сестры на том берегу…»

Зеленые сестры на том берегу

лепечут о лете, растут на бегу.

А тот, что рыбачил, из тыщи один,

выходит, смеется, ловец-властелин.

Растерянно машет рукой,

и просит, но кто-то другой…

Дремучий валежник,

растрепанный путь,

где мир разгребает железную жуть,

а брат со сестрою глядят в водоем

и пьяною лютней глумятся вдвоем.

Керченское каприччио

Ночь со среды на четверг… Что же делать, чем буду утешен?

Спелою вишнею сыплется лето в ладони,

великанов и карликов, и крепость из черных кораллов

тушью густою выводят на влажной бумаге.

(Чтобы равными стать, необходимо упразднить промежуток).

Прочь гнет грядущего, не лучше ли

мастерство рисовальщика Ху, независимость расстояний.

В Цементной Слободке сойдемся мы вновь

и найдем отшлифованный камень

или косточку персика, обглоданную хрустящей волною.

Вода поднялась, просыпайся, железное сердце

(бальные тапочки пахнут харбинской смолой).

А потом расскажи, где китайский олень, где бумажное небо, —

вязнет в бархатном кашле бесчувственный мальчик-тапер.

Слышу, треснул рассвет и червивою розой раскрылся,

серафимом обугленным падает ночь на ковер.

«Им не удастся меня убедить…»

Им не удастся меня убедить

беглым течением красноречивой строки,

научить вычурным поклонам, изысканной маете —

натягивая среди ночи на голые плечи пиджак,

не прохриплю о согласии на неродном языке.

Мягкая пыль стелется бахромой,

рваный край жизни набухает воровскою пеной,

отвесные скалы лижут взгляда ладонь,

голод скребется черствою коркой по звериному чреву.

Кормчий — отсутствие силы, побег омелы в руках,

гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, —

скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы

подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу.

Настоящее дело стелется как трава,

никнет ракитою в лоно лесных запруд.

Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права

и не останется там, где его запрут.

«Это тело, что ждет и стареет…»

Конец ознакомительного фрагмента.