Последний русский. Роман

Сергей Магомет

«Последний русский» – опус магнум культовой исповедальной прозы. Драматическая история компании молодых людей, поэтов и философов, нигилистов и бунтарей, одержимых идеей прорыва в новую реальность.

* * *

Первый, кто нас встретил на 12-ом, — двухметровый Эдик, не по летам развитый (физически), генеральский сынок, без шеи.

— А я уж хотел бежать за тобой вниз, Луиза! — с упреком воскликнул этот переросток, — Почему так долго?

Все равно еще ребенок. Трудно поверить, что ему шел только-то тринадцатый год. Он смерил меня ревнивым взглядом.

— Что за вопросы, мой сладкий! Ты что, забыл о моих уроках? — погрозила ему пальцем девушка, похоже, не шутила. — Если сказала подождать, ты должен ждать. Иначе не научишься тому, чему должен научиться мужчина. А чему должен научиться мужчина, мой сладкий? — Она запустила пальцы в его густые черные волосы и весьма резко дернула вниз.

— Слушаться тебя, а не мамашку, — жалобно проблеял малыш-мужчина, согнувшись пополам.

— А еще кого?

— Больше никого.

— Вот умница, — кивнула девушка.

Нет, похоже, она все-таки шутила. Если и дрессировала-вымуштровывала из него мужчину, то полушутя полусерьезно. Теперь она притянула его и быстро, по-дружески чмокнула в щеку.

Мы вошли в квартиру.

Марта-Герда улеглась у двери. Я сделал несколько шагов вглубь квартиры. Луиза тут же вручила мне бокал с вином. Я поблагодарил и механически сделал глоток. Нормальное винцо.

— Ты походи по квартире, осмотрись… — сказала Луиза, уводя куда-то Эдика. На лице последнего было написаны телячий восторг и абсолютное счастье.

Луиза пыталась убедить меня, что всегда жила в нашем доме. Вдруг у меня возникло ощущение, что, может быть, она вовсе не лукавит, что, может быть, это действительно правда… Что ж, 12-й…

Я повернулся, чтобы взглянуть в сторону, и в глазах у меня снова поплыло, замелькало «красное»…

Господи, я же прекрасно помнил, что Павлуша с Вандой отправились на 12-й! И все-таки рефлекторно вздрогнул.

Что за развлечения!

Павлуша и Ванда расположились — сидели в некой затемненной нише в двух шагах от меня — и успели поменяться одеждой. То есть он снова надел армейскую робу, в которой сбежал из команды новобранцев, а она нарядилась в вещи моей мамы, ее красный костюм и так далее, напялила на голову мамин парик.

Я поприветствовал их, и они помахали мне. Им и в голову не пришло, не хватило элементарного такта сообразить, что мне это может быть неприятно, что от этого меня покоробит — от одного вида маминых вещей на Ванде, да еще и напяленных ради забавы… Конечно, я сам разрешил им…

Бог с ними, с вещами. Вещи всего лишь вещи. Не хватало еще, чтобы «вещи» (пусть даже мамины) захватили власть над моими чувствами.

Неприятно было и другое. В этом наряде Павлуша и Ванда возились, забавляясь, друг с другом, как две сексуально озабоченные макаки, — обнимались, сплетались, терлись друг о друга, ковырялись, чесались, лизались. Причем абсолютно не стесняясь.

Что я почувствовал, глядя на них? Ревность-неревность. Когда только успели так спеться?.. Оба усмехались, глядя на меня, и при этом продолжали заниматься друг другом. Не скажу, чтобы меня это так смущало, хотя… конечно, смущало. Что же, Ванда «вычеркнула» меня из «списка женихов»?..

Я поспешно отвел от них взгляд, прошел еще несколько шагов и постарался осмотреться.

Я находился в просторном помещении, которое было замысловатым образом рассечено перегородками разной конфигурации. Вся планировка квартиры, в отличие от нашей, была, видимо, совершенно изменена, так что я на время потерял ориентировку.

Поднятием бокала, я поприветствовал людей, расположившихся неподалеку от меня. Они помахали мне с таким видом, словно я с ними виделся каких-нибудь полчаса назад или вообще не расставался. Я искоса к ним присматривался: как они на меня смотрят. Что же, они, естественно, обсуждали мой случай. И, может быть, правда считают, что мне Бог знает как исключительно повезло.

Не только Луизу, почти всех, кто попадался здесь на глаза, я где-то раньше видел и знал. Такое было ощущение.

Толстая белобрысая девушка, чрезвычайно густо и ярко накрашенная, в очень облегающем платье, настоящая матрешка. Другая девушка — такая же накрашенная, еще большая толстуха и матрешка. Только рыжая. С ними — длинный, прилизанный и румяный, хотя и слегка прыщавый, молодой человек, в галстуке-селедке. Я сразу услышал, что имя ему — Евгений.

Не удивительно, я тут же вспомнил его. Это был тот самый юноша, которого я год назад видел плачущим на коленях перед экзаменатором. Прыщей у него тогда было побольше.

Что касается девушек. Несмотря на боевую раскраску индейца, одну я тоже сразу опознал. Кристина. Когда-то жила в нашем доме и одно время училась в параллельном классе. Кажется, занималась не то культуризмом, не то какими-то боевыми единоборствами. Во всяком случае, качалась, как настоящий мужик. Мальчишки ее побаивались, говорили, «гантель держит дыркой» и «одной ляжкой задавит». Воплощение гипертрофированной сексуальной агрессии. И подружки у нее всегда были соответствующие. С кого-то красавчика, помнится, штаны содрали и гоняли голеньким по школе. Но главное воспоминание, связанное с Кристиной связано с другим.

В шестом или седьмом классе, когда она еще не увлекалась поднятием тяжестей и не обросла стальными мышцами, а была просто толстой девочкой, мы с одноклассниками собрались отметить старый Новый год. Народу набилась уйма. И, кажется, первый раз совершенно без родительского присмотра. Спиртного не было, но в том нежном возрасте на нас и кола действовала возбуждающе. Уж и не помню, как дошло до этих шалостей, в прятки вздумали играть, что ли, но Кристина, я и еще один парень из нашего класса забились в какую-то нишу, наподобие платяного шкафа, где на вешалках висели груды пальто и шуб. Там, почти в полной темноте мы с приятелем, позабыв про прятки, в общем-то ни с того, ни с сего принялись молча жать и тискать до пояса (и только) большое тело Кристины, лишь хихикавшей и извивавшейся в ответ. Прическу испортите, дураки такие, шептала. Можно было и пониже пощупать, но поскромничали. Потом жалели. Выбравшись из груды пальто, все трое вспотели, ужасно мокрые, насквозь, вихры торчали во все стороны. Красные, как после бани… Интересно, что после того случая мы с ней были не то чтобы на дружеской ноге, но при встрече кивали друг другу, как хорошие друзья. Забавно, что потом она ударилась в культуризм, пугала людей сексуальной агрессией.

К другой, по имени Соня, «очень толстой», белокурой (белобрысой) девушке-матрешке, довольно красивой с голосом показавшимся мне таким знакомым, я особенно не присматривался, но меня преследовало чувство, что и о ней мне известно что-то такое.

Обе толстые девушки, а также долговязый Евгений с интересом слушали то, что им рассказывает некий юноша Всеволод, миловидный, светлоглазый, в серо-голубых твидовых брюках, таком же пиджаке с видневшейся под ним черной футболкой. Именно Всеволод был центром происходящего.

И он тоже был мне определенно знаком. Чтобы не терзаться этим навязчивым «дежа вю», я уже был готов списать это на психологию. Но тут понял, что никакое это не «дежа вю». Я и в самом деле знал Всеволода раньше. Это был тот самый наивный мальчик, в двенадцать лет еще полагавший, что «любовью занимаются» одни лишь проститутки, но никак не его мама. Он практически не изменился. Хотя теперь он, пожалуй, начнет отказываться, что с ним могло быть что-то подобное. Теперь он, оказывается, стал творческой личностью…

Более того, я припомнил, откуда, кроме экзамена, мне знаком долговязый Евгений. Он и был тем приятелем-«просветителем», которому нервный Всеволод едва не выбил глазик!..

Я прислушался к тому, о чем рассказывал Всеволод. Он говорил так складно, словно пересказывал или читал по памяти некий весьма странный рассказ. Уже первая фраза зацепила меня. Какие-то дети бросили в мусоропровод живого кота. Я стал слушать, как загипнотизированный.

Речь шла о трех друзьях, обычных мальчиках, лет двенадцати-тринадцати, которые вознамерились пройти своего рода инициацию. Чтобы образовать новый мужской союз. Самопосвящение с соответствующей ритуальной процедурой. Убить «врага» и совокупиться с женщиной. Полубессознательно, по-детски, но понимали они это, в данном смысле, вполне традиционно. Это должно было поднять их на новый уровень бытия.

В данном случае, и, прежде всего, — кого-нибудь убить. Какое-нибудь живое существо. В частности, это должно было подтвердить, что Воля сильнее Жалости. С этой целью они — Икс, Игрек и Зет — отловили бродячего кошачка. То, что животное было бродячим, и означало, по их мнению, что условно кошачок вполне мог считаться «врагом». И, стало быть, ритуальное условие соблюдено. Несчастный народ эти коты, сколько же на их долю выпало мучений! Он доверчиво дался в руки и даже ласкался.

Сначала поднялись на 12-й. Хотели просто сбросить из окна вниз. Мгновенная и, следовательно, легкая смерть. Но побоялись — во дворе могли найтись свидетели — старухи, случайный прохожий и т. д. Тогда сообразили насчет мусоропровода. Высота-то та же. Икс откинул крышку, а Игрек сунул кошачка внутрь. Кошачок стал визжать и упираться. Зет схватил веник и, действуя им, как шомполом, пропихнул жертву в трубу. Кошачок с почти человеческим криком полетел вниз. Потом все стихло. Дело было сделано. Побледневшие, вспотевшие, мальчики спустились вниз. Некоторое время молча ходили вокруг дома, приходя в себя и стараясь внутренне постичь произошедшую трансформацию. Вдруг они увидели кошачка, который еле-еле плелся вдоль забора. Стало быть, бедняге удалось выжить. И, следовательно, все нужно начинать заново. Зет подошел и, как ни странно, кошачок опять дался в руки.

Из троих мальчиков, Зет, наверное, особо (и, понятно, тайно) ненавидел в себе мерзкую чувствительность, слезливую жалостливость. Откуда только она взялась, проклятая! Когда мамочка, уже тогда безнадежно больная раком, рассказывала, как однажды в переулке нищий, полуслепой дедок свистел-выдувал мелодии, торговал, сирый-убогий, самодельными убогими дудочками (она в порыве благотворительности купила у него одну дудку). Мальчик не выдерживал и от жалости к несчастному рыдал взахлеб. К слову сказать, мамочка культивировала в сыночке чувство сострадания. И так мучился ребенок от этого сострадания, что даже думал, что, чем так сострадать, не лучше ли пойти, что ли, вообще прибить этого старикашку…

В этот раз кота решили топить. Но тут Зет не выдержал, с испугу убежал домой. Наверное, к своей смертельно больной мамочке. Жалость к которой он только что надеялся убить какой-нибудь жестокостью. Икс с Игреком отправились на набережную вдвоем. Чтобы бросить кота в Москва-реку. Едва кот плюхнулся в воду, мальчики отвернулись, чтобы не видеть, как он будет погибать. Почему-то считали, что коты (в отличие, например, от собак) не умеют плавать. Решили подождать несколько минут, пока все будет кончено, а уж затем взглянуть на результат.

Через некоторое время, уверенные в том, что все кончено, они перегнулись через гранитный парапет и с ужасом увидели, что мокрый и жалкий кошачок уже почти вскарабкался на самый верх по крутому гранитному откосу. Увидев мальчиков, он принялся жалобно мяукать, словно молил о помощи. Сначала мальчики бросали в него камнями, пытаясь сбросить обратно в воду, но потом Икс протянул руки. Кошачок опять дался. Поглаживая мокрого, перепачканного гадким речным мазутом кошачка, они отправились в самый глухой угол двора, а, вернее, пустырь, со всех сторон густо заросший кустами. Здесь кота решили повесить. Разыскали электрический шнур и повесили на кусте бузины. Мученик извивался, изгибался, цеплялся когтями за провод и никак не хотел погибать… На этот раз не выдержал и убежал Игрек. Дома его как раз ожидало известие о смерти отца.

Оставшись один, Икс, как во сне, бегал около, боясь приблизиться. У него дома еще все было в порядке. Он вслух ругался и кидал в жертву палками и камнями. Потом, уже совсем не помня себя, схватил обрезок железной трубы и принялся дубасить им жертву. Провод оборвался, кошачок упал на землю, уже мертвый. Мальчик присел на корточки и, дрожа, с болезненным любопытством рассматривал вылезавшие откуда-то сбоку внутренности, как…

— Его самого нужно было повесить, этого гаденыша Икса, — вырвалось у рыжеволосой Кристины.

Другая, белобрысая толстуха Соня, закрыла лицо руками и тряслась. Было совершенно непонятно, плачет или придуривается.

Сделав паузы, Всеволод снисходительно наблюдал за общей реакцией. Теперь я понял: это, должно быть, было собственное его экзотическое литературное сочинение, и он читал его публике…

— Это вся история? — спросил рассказчика Евгений.

— Нет, не вся, — поморщился Всеволод, недовольный, что его прервали.

И он стал рассказывать о том, что должно произойти дальше. О том, как одинокий мальчик ходил-бродил по городу, решив, что лучше умрет, чем вернется домой и снова займется онанизмом. Мечтал-надеялся, что какая-нибудь женщина, пусть самая омерзительная шлюха-алкоголичка, распухшая старуха, обратит внимание на его призывные взгляды и отдастся (а точнее, возьмет его), в лифте, в телефонной будке, в подъезде, в грязном подвале. Но, вместо женщины, ему попался маньяк-педофил, который заговорил, увлек, завел его к себе в берлогу, где сначала совратил, мазал вазелином, прихватил спереди, вошел сзади, и все такое прочее, а затем связал, стал мучить уже не в шутку и в конце концов вывез за город и, ободранного, как тушку кошачка, повесил на дереве, потом трупик утопил в болоте…

— Вот вам причуды детских самодеятельных инициаций, — закончил Всеволод.

— И это все? — снова поинтересовался Евгений.

— А тебе чего еще надо? — фыркнул Всеволод.

— Все-таки какой гаденыш. Хотя и жалкий, — сказала Кристина.

— Опять патология, опять мрачно, — вздохнула Соня.

— А вы, часом, не феминистки? — усмехнулся Всеволод. — Это же лабиринты судьбы, россыпи мистики, живая жизнь, милые!

— Мы не феминистки, родной, — так же иронично отозвались толстухи. — Когда же будет про любовь?

— Будет и про любовь, — пообещал Всеволод. — Я как раз обдумываю подходящий материал. Будете заводиться с пол-оборота, и кончать на каждой фразе!

— Не о том речь. Не про порнуху, а про настоящую любовь!

— Могу, кстати, подбросить тебе сюжетец, Всеволод, — живо предложил Евгений.

— Нет уж, спасибо, — резко пресек его Всеволод. — Занимайся своей психологией и расследованиями. Анализируй, — холодно, но с изрядной язвительностью посоветовал он, — почему то и дело дергаешься, словно у тебя ширинка расстегнута. Но от меня, Евгений, держись подальше. Это действует мне на нервы. Одно дело копаться в грязном белье, а после языком чесать. И совсем другое — следить за тайными движениями души и колдовать священными письменами. Не лезь туда, в чем не разбираешься, — в литературу и творчество!

— Я во всем разбираюсь, — заявил Евгений, не желая остаться в долгу. — А насчет ширинки, это, на самом деле, — серьезная психологическая проблема… Как и то, кстати, что она, моя ширинка, тебе действует на нервы. Психология, друг, тебе это должно быть прекрасно известно, — она везде. И уж непременно — в литературе и творчестве. Психология плюс расследование. Ширинка, в конце концов, символ тайного, которое может стать явным. Тебе, как литератору, это должно быть понятно. В данном случае, я бы перефразировал известные слова Бальзака о том, что за каждым крупным состоянием кроется преступление. Я бы сказал, что за каждым литературным произведением должно скрываться реальное преступление… И я легко могу тебе это доказать! Хочешь?

— Только попробуй, — еще холоднее пригрозил Всеволод, — я тебя зарежу или утоплю. И мне ничего не будет. Не суйся! Это — особый мир. О, это особенное состояние — состояние творчества!

Он обвел компанию довольно-таки высокомерным взглядом.

Между прочим, кроме девушек Кристины и Сони, а также Евгения, у Всеволода были и другие слушатели.

Эти держались несколько поодаль. Еще три молодых человека покуривали, стоя у раскрытого окна. Этих-то я сразу хорошо рассмотрел и узнал. И невольно усмехнулся. В школе троица была неразлучна. Все свободное время вела «интеллектуальные» дискуссии. Разговор, как правило, идиотский на слух окружающих.

Первый — маленький и толстенький, уже лысеющий молодой человек, гуманитарий Свирнин, отличник в квадратных очечках. Он следил за политикой, перечитывал массу газет, любил подводить под все фундаментальные основания. У него был какой-то врожденный дефект, из-за чего его голова всегда была запрокинута вверх, а глаза скептически косили на собеседника, — и, соответственно, «белый билет». Кстати, последнее обстоятельство, то есть негодность к службе, его, однако, и, видимо, не просто на словах, очень огорчала. То есть огорчала, скорее, сознание своей физической ущербности.

Второй — откормленный, медлительный юноша Кукарин. Этот имел сильное увлечение тайными обществами, тоталитарными системами, эзотерическими учениями. До того сильное, что иногда казалось, что он сам состоит в тайном обществе, надеется когда-нибудь дорасти до диктатора или сочиняет эзотерическое учение. Он имел маму и папу, откупивших его от армии, — о чем, в отличие от Свирнина, ничуть не жалел.

Что касается третьего, ясноглазого парня Черносвитова, этот был серьезен и весьма немногословен. К службе в армии готовился едва ли ни с детства. Но служить собирался в каком-то особом, якобы, одному ему известном качестве. Пока не призывали. Увлечения же Черносвитова были еще более экстравагантными. Если не сказать странными. Он интересовался расовыми теориями. Он и голову-то обривал наголо. Если его обругать националистом или «русским фашистом», то он считал это за огромный комплимент.

В отличие от Евгения, который все норовил влезть со своими замечаниями, говоруны, как ни странно, воздержались от обсуждения истории о детской инициации с котом. Хотя слушали не только со вниманием, но и с явным сарказмом. Вероятно, на 12-ом уже сложились определенные «внутренние» правила и отношения. Так сказать разграничение сфер влияния. Или иные причины. Вряд ли Всеволод, как бы ему того не хотелось, служил компании таким уж непререкаемым авторитетом.

— Это что — плод твоего воображения или история имеет реальную основу? — поинтересовался я у рассказчика.

— А какое принципиальное различие? — через плечо бросил Всеволод.

Я был вынужден согласиться, что вообще-то никакой. Но тут же прибавил:

— Если конечно не последует продолжения!

— Вот и я на это намекал! — воскликнул Евгений.

Всеволод многозначительно улыбнулся и предпочел игнорировать наши замечания.

Между прочим этот не то прыщеватый, не то румяный дылда Евгений сунулся ко мне с персональным рукопожатием. Наклонился ближе, обдавая меня сладковатым, каким-то младенческим, поросячьим запахом. Предложил, если потребуется, распутать, расследовать для меня любую загадку или тайну.

— Что-что? — удивился я.

— Что угодно! — горячо, почти умоляюще зашептал он. — Чем таинственнее и подозрительнее, тем лучше! Если тебя беспокоит или мучает какая-то загадка, тайна, я тщательнейшим образом все изучу, проанализирую, докопаюсь до самой сути и представлю тебе полный отчет. Знаешь, я в этой области — гений.

— Ты, кажется, поступал на философский?

— Глупости, — поморщился Евгений. — Все это глупости по сравнению с психологией реальной жизни. Когда мне удалось докопаться до некоторых реальных вещей, я тут же бросил все эти философии!

— Понятно.

— Ты подумай! — не унимался он. — Неужели у тебя нет чего-нибудь такого эдакого, таинственного?

Мне действительно припомнилось это мое сомнение. Сначала нелепая мысль: «не она!», а затем еще и странные ядовитые пузырьки. «Мнимоумершая». Ощущение, что что-то такое происходит. Действительно таинственное, тревожившее, преследовавшее меня со дня маминых похорон…

— Пожалуй, — сорвалось у меня с языка.

— Ну вот, вот! — закивал он. — Ты мне расскажи!

— Глупости. Ничего особенного, — отмахнулся я. Конечно, я не собирался ничего ему рассказывать. — Об этом и говорить не стоит. Просто кое-что померещилось. Нервы.

— Нет-нет, стоит! — принялся убеждать румяный Евгений. — Не глупости! Не глупости! И не нервы. Это может оказаться для тебя очень, очень важным. Я уже по твоему тону это понял. Ты мне только расскажи!

— Ладно, ладно, — сказал я, чтобы только отвязаться. — Потом.

— Обещаешь?

— Конечно, — кивнул я.

Евгений понимающе закивал (с таким видом, что между нами установились какие-то особые отношения) и снова занялся девушками и Всеволодом. Я же продолжал осматриваться.

Что и говорить, компания, обнаружившаяся на 12-ом, подобралась чрезвычайно любопытная.

Да и сама квартира была любопытная. Гладкий красивый черный пол, словно застывшая лакированная смола. Почти пустые пространства, цветные потолки, на полу подушки, бутылки, стаканы. Из напольных колонок звучала контрастная и ритмичная музыка, вроде восточной, но на современный попсовый манер. Стены сплошь в разноцветных тенях. Собственно, комнат как таковых не было. Вместо них фигурные перегородки со сквозными прорезями или без. Отдельные ниши, закутки. Я двигался как бы механически, по наитию, переходя из одного угла в другой, просто глазея по сторонам.

На специальных дистанционно-управляемых подставках виднелись две-три видеокамеры. Судя по зеленым огонькам индикаторов — включенные. Я уже слышал, что ребята забавляются здесь, снимая и монтируя какое-то любительское видео.

Луиза, якобы, была художницей, но никаких картин я пока что не обнаружил. Мне пришло в голову, что она, скорее всего, не обыкновенная художница, а мудрит с каким-то крайний авангардом: бодиарт, перформансы, инсталляции. Плюс компьютеры и Интернет. Концептуальная заумь плюс экстремальная эротика… «Сеанс всемирного виртуального совокупления». Кажется, так она выразилась?

В одном углу прямо на полу стоял компьютер и целых три экрана. Перед одним из них я с удивлением обнаружил нашего вундеркинда Сильвестра. (Творожный сырок в чае). На этот раз сосредоточенный и спокойный, ничуть не затравленный, в своих всегдашних кедах, он сидел в позе лотоса за компьютерной клавиатурой. (Он-то каким образом оказался у Луизы? Может быть, она привлекла нашего вундеркинда специально для своих проектов в Интернете?..)

В другом конце комнаты на специальных подставках виднелось сразу несколько гитар, радиомикрофоны в кронштейнах, прочая аппаратура. Какой-то парень у стены, с сигаретой в зубах, сидя на полу и скрестив вытянутые вперед ноги, прижимал к груди электрогитару. Присмотревшись, я увидел, что это был он — Герман!

Старший товарищ, один из ближайших друзей-приятелей. Взрослее на два года, но в детстве, особенно в раннем, еще до увлечения музыкой, мы крепко дружили, играли вместе, почти как равные. Павлуша был идеальный товарищ и лучший друг, но мать слишком часто мариновала его дома за уроками. Особенно в детстве. У Германа же всегда были более «взрослые» увлечения. И изысканные, интеллектуальные, что ли. Главные образом, эротического характера. Никто иной, как изобретатель «сексуальных салочек».

От него первого я услышал о диковинном удовольствии: щупать женскую грудь. Якобы прямо во время урока Герман запускал руки под мышки сидящей впереди девочке, которая не смела пошевельнуться, и трогал ее сколько хотел. В то время, честно говоря, я не очень-то понимал, что за удовольствие такое в этом «лапаньи», да еще через одежду. «Ну как же, как же, удивлялся он, это сплошной восторг!» Я еще мог понять, если бы запустить ей руку между ног. И уж куда приятнее, совсем другое дело, если трогают тебя самого. Мы довольно часто начинали бороться друг с другом. Это был только предлог, чтобы трогать и щупать друг друга. Он был сильнее, и щупал меня больше. Никому из нас и в голову не приходило, что в этом что-то по большому счету запретное. То есть что это под запретом, мы, конечно, знали, — но не в смысле гомосексуальности. Впрочем, этим все у нас и ограничилось. Еще очень хорошо я помнил то необычайное горячее ощущение, с которым тогда в детстве я шел играть, спешил к своему старшему товарищу Герману. Это было, пожалуй, сладчайшее чувство из известных — предвкушение свидания и любовных утех — когда пересыхает в горле и теснит грудь. Но немного погодя мы переросли и «сексуальные салочки», и «борьбу», но массу будоражащих впечатлений я получал от рассказов старшего товарища о своих первых опытах с девушками и взрослыми женщинами.

И теперь, по прошествии времени, все понимая, мы, в общем-то, нисколько не смущались наших прошлых детских забав. Тем более что они исчезли самым естественным образом. А именно, незаметно наше внимание переключилось на женский пол (внимание Германа, естественно, гораздо раньше. Мне казалось, что, может быть, он успел пресытиться и женщинами. Некоторое время он даже подтрунивал над моей детской, «бесполой» сексуальностью)…

Ну а потом Герман увлекся музыкой. Увлек и меня. Мы часами слушали записи, мощную музыку. У него было море музыки! Он был необычайно музыкально одарен. Напеть, подобрать мог сходу что угодно. Гитару, к примеру, просто взял в руки и тут же принялся играть

Как он, однако, стал классно играть! Вкусно, что называется. Пальцы плавно скользили по грифу. Вибрирующий, протяжный саунд, — разряжавшийся в отточенные пассажи. Сразу понравилось, показалось знакомым. Я необычайно любил музыку, и одно время учился игре на гитаре, немного музицировал с одноклассниками, с Германом. Засыпал и просыпался с мелодиями в голове. Аранжировки. Изумительное время!

Герман, не переставая играть, подмигнул мне, перебросил сигарету из одного угла рта в другой. Я бы с огромным удовольствием тоже взял гитару, чтобы подключиться, подыграть, хотя бы ради баловства… Но мое внимание уже заняло другое.

В центре комнаты танцевала единственная парочка. Стройная бледная брюнетка, в черной коже, брюках и куртке, с маленьким рюкзаком за плечами, какой-то ультрарадикальной бандане, и, несмотря на поздний вечер — в совершенно темных очках. И ее я тоже знал. Правда, необычайно переменилась. Довольно странно было видеть ее в этом наряде.

Была в младших классах одна прискорбно хлипкая бесцветная девочка. Таких сочувственно называют «гадкими утятами». Кажется, единственное, что в ней было яркого, это ее имя Варвара. Все, что я мог вспомнить о ней, это, как однажды, в четвертом классе, мы, одноклассники, практически ни с того, ни с сего набросились на нее, бедную, разом, с диким хохотом и воплями затащили в угол, стали хватать, задирать юбочку и свитерок, а она с такой же дикой яростью отбиваться и царапаться. Того, кто запустил руку в самые трусы, не я, (что там, спрашивается, можно было нащупать, у этого тщедушного птенца?), помнится, расцарапала до крови.

Раз я помнил, то и у других в компании должно было сохраниться в памяти. Не говоря уж про саму Варвару. Теперь (особенно) мне было неловко встречаться с ней взглядом.

А партнером Варвары в танце был не кто иной, как Макс-Максимилиан. Не то, чтобы я очень удивился, увидев его здесь. Как и хозяйка, он был творческий человек, увлекался живописью. Следовательно, они с Луизой вполне могли, должны быть знакомы, приятельствовать, водить одну компанию. Я и от Павлуши слыхал, что Макс сюда похаживает. Единственное, что слегка напрягло, это, приходя сюда, на 12-й, в качестве гостя, Макс имел предостаточно возможностей пересекаться с Натальей. Уж не для него ли, Макса, Луиза намеревалась сторговать автомобиль у Никиты? Теперь он, кажется, был весьма обеспеченным человеком. Ну, он, Макс, вообще смотрелся бы великолепно и романтично в этом музейном лимузине. Но кого рассчитывал катать на нем? Уж не бывшую ли жену? Ночами, при высокой луне, и в туман и дождик… При этой мысли мне захотелось немедленно бежать домой за деньгами, а затем обратно к Никите, что бы перехватить автомобиль, пока тот не передумал…

— Молодец, что зашел, Сереженька, — тут же кивнул мне Макс, выпустив из объятий Варвару, которая на время исчезла из поля зрения. — Здесь очень приятное местечко. О таком можно только мечтать. Все свои. И каждому найдется бокал вина. Все условия для медитации. И для общения, конечно…

— С Варварой? — зачем-то уточнил я.

— Почему бы нет! — усмехнулся Макс. — Кажется, между вами в школе что-то было?

— То есть? — не понял я.

— Она говорит, что ты лишил ее девственности.

— Что?

— Изнасиловал.

— Я?!

— Нет? Не успел?

Его глаза весело блеснули. Он был мне всегда симпатичен. С этим ничего нельзя было поделать. Так и есть: всегдашние его шуточки. Что-что, а подколоть он умел.

— Но она хотя бы тебя интересовала? Ты ей нравился? — продолжал допрашивать он.

Я предпочел промолчать.

— Знаю, — заговорщицки сказал он, — ты, поди, на Луизу нацелился. Ну конечно! Не больше, не меньше.

— А что такое? — полюбопытствовал я, почти с вызовом.

— Нет, ничего, — Макс снова рассмеялся. — Валяй, Сереженька! Девушка приятная во всех отношениях. И, по-моему, тебя давно поджидает. Может быть, хочет, чтобы ты ей позировал, а? — он прищурился на меня взглядом художника. — Ты мог бы послужить неплохой моделью.

Чего он добивался своими намеками? Как будто ему не терпелось поскорее меня здесь с кем-нибудь свести, «случить». Можно понять зачем.

— А она что, разве пишет портреты? — язвительно усмехнулся я.

— Почему портреты? — не понял Макс.

— Ну, ты сказал, что она хочет, чтобы я позировал. Не пейзаж же с речкой (мне припомнилась его собственная картина в комнате Натальи) она собирается с меня писать!

— А почему бы и нет? — полусерьезно полушутливо подхватил он. — Хорошая идея — изобразить молодого человека в виде голого пейзажа… Только Луиза увлечена не классической живописью — особого рода изобразительным искусством.

— Так и думал — кивнул я. — Творческая личность, авангардистка.

— Именно! Она моделирует экзистенциально-прикладные перформансы — на реальном человеческом материале. Абсолютное искусство. По крайней мере, здесь это так называют. Видео, фотография, музыка плюс запредельные состояния. Компьютерные технологии. Интернет. Она у нас чрезвычайно продвинутая девушка. — Что это? Как? Какая-нибудь чертовщина? Эти самые виртуальные совокупления? Крэйза и сюр?

— Не без того. Увидишь!

— Не думаю, что это… будет в моем вкусе.

— Все равно. По крайней мере, развлечешься. Молодец, что пришел, — сказал он, снова привлекая в качестве партнерши Варвару.

Как будто я нуждался в его одобрении.

Варя же наставила на меня черные стекла очков. Неожиданно резко улыбнулась, скользнула языком по верхней губе. Я не видел ее глаз за черными очками и потому не знал, что и думать.

— Здесь самая подходящая атмосфера!.. — повторил Макс.

Ну, насчет атмосферы я уже не сомневался.

Я вдруг сообразил, что все это время опасался подвоха. Что Макс каким-нибудь образом заведет разговор о Наталье. Не мог же он про нее забыть. Но он так и не заговорил о ней.

Похоже, мне и самому уже начинало нравиться на 12-ом.

Кстати, еще мама сетовала, что у меня нет такой постоянной молодежной компании-кружка, где бы происходило что-то. Игры, свойственные молодому возрасту. Плюс положительные примеры, достойные наставники. А главное, чтобы бурлило что-то вроде культурной жизни, чтобы в этом бурлении обтачивались, шлифовались наши молодые души.

Но о таких кружках что-то и слуху не было. Вообще, у нас, у молодежи, не было ни благотворной культурной среды, ни аристократической традиции. Одиночество и бесцельность детства и юности, по правде сказать, — удушающие. Ну хоть не кучкование от нечего делать, просиживание ночи напролет: обкуриваясь, выпивая, скучая, срываясь в пляски. А, может быть, еще чего похуже. (Оружие, наркотики, секс, что ли?) Тут мама могла быть спокойна. Оазис и лилеи.

Если бы оно вообще существовало — нечто истинно благородное и настоящее, я бы, наверное, об этом хотя бы слышал. Был, конечно, где-то «высший свет» — элитарные, дворянские собрания, ночные клубы, «золотая молодежь», новая аристократия. Но именно чересчур новая. Там пыжились выглядеть «круто». Косея от лицемерия, своих сплошь нахваливали, а чужаков с плохо скрываемой злобой и ненавистью, а по большей части и не скрываемой, охаивали и оплевывали, — а то и вовсе не замечали как существ низшего порядка. У них единственный принцип — отсутствие всяких принципов. То богу молятся, то групповой секс затевают, со всеми их спонсорами-меценатами.

Да и происходило это, словно в каком-то параллельном пространстве. Собственно, и мне до этой телевизионной и прочей богемы не было никакого дела. Как до гуманоидов из другой галактики… Увы, об аристократических салонах «серебряного века», дружеских кружках, с музыкальными вечерами, любительскими спектаклями, благородными философскими спорами и говорить не приходилось.

Ничего такого у нас в помине не было. Да и откуда взяться? Давным-давно повывелись тургеневские и бунинские дворяне. Счастливцы, которых с детства воспитывали, погружали в особую атмосферу высокого духа, академических знаний и нравственных традиций, когда «от поколения к поколению передается культура» и так далее. Да и были ли когда-нибудь, где-нибудь вообще?..

Словом, мне всегда остро не хватало более или менее приличной компании. Да еще чтобы в нашем доме, в центре мира!.. И вот теперь на 12-ом, где хозяйничала Луиза…

Она снова оказалась рядом. Как радушная хозяйка, готова была дать все необходимые разъяснения. Эдик столбом стоял у нее за спиной. Младенчески и блаженно улыбался. После краткого отсутствия с Луизой, он как будто старался прислушаться и присмотреться ко всему, что происходило вокруг, чтобы что-то понять, что происходит, но это ему никак не удавалось.

Первым делом я поинтересовался у Луизы про румяного дылду Евгения. Любопытно, помогли ли ему тогда его слезы? То есть в университет-то он поступил?

— Евгений плакал? Вот прелесть! Тоже, конечно, человек, а не логическая машина, Сереженька! — улыбнулась девушка. — Как это мило, как забавно! Впрочем, с ним еще и не то бывало. Но ни за что теперь не признается! Поэтому будем держать это в секрете, ладно?.. Нет, никуда он, конечно, не поступил. Говорит, счастлив, что не поступил. Сидел бы сейчас, зубрил бы всякую чушь и трясся, как бы не отчислили за неуспеваемость и в армию не забрали. Устроили добрые люди туда, оттуда в армию не забирают. Взял под крыло один человек. Наш дорогой Владимир Николаевич. Под его влиянием Евгений вообще оставил глупые мечты насчет философии и тому подобного. Теперь у него особое образование. Владимир Николаевич с ним специально занимается, воспитывает своими методами, учит уму разуму…

— Воспитывает? — удивился я.

— Ну да. Вас, юношей, знаешь ли, всегда найдется, чему поучить. Вот Владимир Николаевич, кроме всего прочего, тоже этим занят… — Тут Луиза снова улыбнулась и внимательно заглянула мне в глаза. — Да-да, — продолжала она, — некоторые молодые люди без посторонней помощи и мужчинами не смогли бы стать.

— То есть? — снова удивился я.

При этом должно быть, покраснел, или каким-то иным образом выдал свое смущение. Потому что Луиза еще пристальнее взглянула на меня и, наклонившись поближе, тихо сказала:

— Пожалуй, я расскажу тебе эту историю. По секрету, опять-таки. Вот наш творческий человек Всеволод, он, к примеру, если бы узнал, задразнил бы беднягу Евгения до смерти!..

Несостоявшийся философ Евгений был до неприличия помешан на сексе. Между тем все отлично знали, что дома держали юношу в исключительной строгости — ни на день, ни тем более на ночь не оставляли без присмотра. Внушали, что все женщины — есть самая смертельная опасность в мире и мерзость. За исключением некой абстрактной, но достойной и законной невесты. При этом неизвестно, откуда та должна была взяться; вероятно, та же мамочка должна была привести за ручку и сама уложить мальчику прямо в постельку. Трудно сказать, что уж такого они ему там говорили, чем запугали. Возможно, отец говорил, что, не приведи господь, случись такое, либо застрелит развратного сына, либо сам застрелится, а мамочка грозила, что в тот же день умрет или покончит с собой. Понятно, что у мальчика Евгения выработался дикий страх перед женским полом. Но, как ни парадоксально, ни на чем другом, кроме секса, он был уже не в состоянии сосредоточиться. Сам Владимир Николаевич, взяв юношу под свое крыло, сколько ни бился, не мог переделать. И на службе в одном из подразделений серьезного ведомства, коим руководил Владимир Николаевич, от Евгения не было абсолютно никакого толку. Юноша, которому еще и восемнадцати лет не исполнилось, только и делал, что приставал ко всем с расспросами об их интимных приключениях и сексуальном опыте. Более того, сам вязался ко всем с какими-то идиотскими россказнями о своих собственных похождениях, что было глупым враньем, поскольку, как было сказано, женского пола он боялся, как огня.

Так вот Владимир Николаевич слушал-слушал — и однажды решил употребить особенные меры. В день рождения Евгения, то есть в тот самый день, когда тот достиг совершеннолетия, Владимир Николаевич премировал своего молодого сотрудника не только некоторой денежной суммой, но и дополнительным выходным днем.

С утра пораньше родители Евгения отправились сделать последние закупки к праздничному вечернему столу. Сам именинник мирно спал, чему-то улыбаясь во сне. Вероятно, предвкушал подарки и еще ей бог весть чего. Его разбудил звонок в дверь. Полусонный, накинув на свое долговязое тело махровый халатик, Евгений открыл и обнаружил на пороге трех знакомых девушек, сотрудниц своего ведомства. Якобы, по поручению Владимира Николаевича и от собственного лица они явились с поздравлениями и подарками. Кроме цветов и шампанского, презентовали мужскую косметику и комплект нижнего белья. Смущенный Евгений, блокируя проход, принялся интеллигентно объяснять, что празднование-де состоится вечером, что, мол, тогда и милости просим, а пока что ничего не готово и родителей вообще дома нет. Однако энергичные девушки принялись радостно щипать и тискать именинника и вторглись в квартиру. Воспитанный юноша, естественно, не мог этому особо препятствовать.

Девушки захлопали пробками из шампанского и, не желая слышать никаких возражений, пили сами и поили его. Испуганный юноша сначала пытался протестовать, говоря, что вот-вот вернуться родители, но потом покорился, согласился выпить тост-другой, принять поздравления, решив, что тем быстрее отделается от неожиданных гостей.

Но не тут-то было. Немного погодя, как бы в шутку, девушки стали требовать, чтобы он немедленно примерил комплект нижнего белья. А также умастил себя мужской косметикой. Он, конечно, вежливо отказывался, испуганно завертываясь в свой куцый махровый халатик. Более того, после двух или трех глотков шампанского и вовсе стало происходить что-то странное. Какие-то фрагменты времени и пространства вдруг оказались вырезаны, словно части кинопленки ножницами.

Именинник и сам не понял, каким образом оказался крепко связанным по рукам и ногам, прижат к кровати тремя энергичными, притом весьма сильными девушками, которые к этому моменту не собирались ограничиться примеркой нижнего белья. Они деловито и, очевидно, на полном серьезе обсуждали между собой, почему бы от всего женского сердца не подарить имениннику самих себя. Что было бы своего рода классическим для подобного случая и самым лучшим подарком к совершеннолетию — опыт непосредственного познания женской плоти.

Евгений сначала обиделся ужасно, а потом заплакал, стал пугать насильниц родителями и уголовной ответственностью. Пришедший в ужас, он умолял ничего такого с ним не делать. В надежде спастись, льстиво-наивно сулил еще шампанского, вина или коньяка — все, что было припасено к вечернему столу. Предлагал полакомиться великолепными тортами, пирожными, приготовленными для такого случая. Чудесным домашним вареньем из вишен.

Девушки ни от чего не отказывались. Выпили еще шампанского, вина и коньяка. От души полакомились сладким… При этом успели совершенно раздеться и раздеть именинника, перемазались чудесным вареньем. Смеялись, рассматривая голого именинника, словно тот был их игрушкой. Последний довод, которым тот пытался их остановить, был тот, что в случае чего им придется выходить за него замуж.

Ничего не помогло. Торжественно и со всей тщательностью Евгений был лишен буквально всякой невинности. Только после этого его отпустили и развязали. Единственное, чем он мог себя утешать — что девушки исчезли как раз за несколько минут до прихода родителей… Само происшествие (так как если бы вообще ничего не произошло) сохранялось всеми его участниками в совершенной тайне, не просочившись среди других сотрудников даже в виде сплетен.

— А тебе-то, откуда об этом известно? — изумленно спросил я.

— О, мне известны очень большие секреты, — заверила Луиза.

— А кто были те девушки?

— О, надежные девушки!

(Не была ли сама в их числе?)

— Что же потом?

— Все пошло как надо. Сексуальная энергия юноши была, как говорится, направлена в русло. Притих и ведет себя примерно. Как солидный взрослый человек. Я думаю, он испытывает к Владимиру Николаевичу огромную благодарность и чрезвычайно ему предан. И Владимир Николаевич доверяет Евгению самые ответственные поручения… Да что там, сам Аркадий Ильич использует Евгения для кое-каких особых поручений!.. Ты, конечно, Аркадия Ильича знаешь!

— Знакомый семьи, — пробормотал я. — Массивные очки…

— Напрасно иронизируешь. Очень умный человек, прекрасный собеседник. И о тебе, кстати, очень хорошо отзывается.

— Где-то я уже это слышал… — пробормотал я. — Что ж, значит, ты и его знаешь?

— Еще бы!

— Он, может быть, тоже у тебя бывает?

— Это было бы чудесно! Но, к сожалению, Аркадий Ильич очень занятой человек.

— Чем же он занят?

— Господи, — словно недоумевая по поводу моей неосведомленности, пожала плечами Луиза, — да абсолютно всем!

— Всем абсолютно?.. — рассеянно сказал я.

Кроме массивных очков, похожих на отцовские, я ничего о нем не помнил и не знал. Но она, похоже, знала куда больше моего.

— А ты все-таки помалкивай о том, что я тебе рассказала о Евгении, — напомнила Луиза. — Во-первых, он в любимчиках у Владимира Николаевича. А во-вторых, в отместку может сам к тебе привязаться, рад не будешь.

— То-то я слышал, как Всеволод пообещал его зарезать, если тот будет соваться в его дела, — кивнул я.

— Иначе с Евгением и нельзя, — вполне серьезно согласилась Луиза. — Только дай Евгению повод, он тебя наизнанку вывернет — ужаснешься! Но если начнет цепляться, тоже пригрози, Сереженька. Хотя… Он хоть и пугливый, но если прицепится, и это не поможет… Ты лучше мне скажи. Уж я его успокою.

— Чепуха! — беспечно отмахнулся я. — Пусть расследует.

— Потом не пожалей. Мое дело предупредить. Он у нас адски въедливый. Обожает разнюхивать, выведывать о людях подноготную. Вроде домашнего следователя-прокурора. Способности! Уверен, что за любой мелочью скрываются бог знает какие мерзости. Он, правда, почему-то называет это психологией. И себя считает великим психологом. Мастер сочинять невообразимые версии! Но что удивительно, как правило, умудряется их обосновывать, действительно доказывает… Я, кстати, недавно поручила ему изучить одно дело. Как раз сегодня у него должен быть готов доклад.

— Доклад? — удивился я. — Какой еще доклад?

— Это я так в шутку называю. Очередное расследование. Попозже доложит! Это весьма забавно. К тому же, как ты мог заметить, в нашей компании у него с Всеволодом что-то вроде соперничества. Каждый по-своему старается блеснуть своими способностями и проницательностью…

— Я и его, Всеволода, когда-то знал, — задумчиво проговорил я. — Такой правильный и наивный был мальчик…

— Был наивный и правильный, а теперь тоже изощренно-творческая личность! — улыбнулась Луиза. — Весьма своеобразный молодой человек. Говорили, доводится Владимиру Николаевичу каким-то родственником. Чуть не побочный сын… Правда, подобные слухи теперь ходят и о Евгении. Все оттого, что Владимир Николаевич, действительно заботится обо всех, как о родных… Между прочим, — продолжала она, кивая в сторону Всеволода, — он у нас самый настоящий живой труп.

— В каком смысле? — изумился я.

— В смысле — мнимоумерший.

— Как-как? — переспросил я, думая, что ослышался.

Само слово покоробило.

— Нет, не то чтобы в прямом смысле, как в фильмах ужасов, вурдалак или вампир, — засмеялась девушка, забавляясь моим смятением. — Только фигурально выражаясь, конечно. Как в классической русской литературе.

Луиза махнула Всеволоду, чтобы тот подошел.

— Расскажи Сереженьке!

— Историю с мнимоумершим? — самодовольно кивнул тот. — Я это отлично описал!.. Это надо читать. Это целая повесть. К сожалению, нет с собой текста…

— Ничего, милый, — успокоила его Луиза, — ты замечательно рассказываешь.

Всеволода не нужно было долго уговаривать.

— Я человек свободный и творческий, — начал он. — Под крыло к Владимиру Николаевичу, в сотрудники с броней, отказался наотрез. Это значит с состоянием творчества навсегда распрощаться. Хотя Владимир Николаевич, конечно, предлагал. Даже шутил: «Тебе, мол, Всеволод, что в армию заметут, беспокоиться не нужно. К твоим услугам вся литература. В том числе классическая! Только выбери подходящий сюжет..» — «То есть?» — удивился я. «Кто там у нас из любимых персонажей, — хитро подмигнул он, — нырял в другую жизнь, чтобы не погибнуть в этой? Состояние творчества — вот все, что нужно для решения проблем…»

— Я такие вещи ловлю на лету, — похвастался Всеволод. — Мгновенно все ущучил, выхватил подходящую комбинацию. Вот хоть «Живой труп»… Тут, однако, целое мировоззрение…

— Неужели? Прямо мировоззрение? — недоверчиво усмехнулся я.

— А ты как думал, Сереженька! — Всеволод окинул меня с головы до ног взглядом безусловного знатока. — Человек, способный погружаться в состояние творчества, способен распоряжаться по своему усмотрению и всем миром. Состояние творчества, вдохновение, понимаешь ли, — это своего рода нирвана, высшее счастье, доступное избранным…

Слишком уж часто этот «творческий человек» похвалялся своей способностью погружаться в особые состояния, но и я, пожалуй, размышлял о чем-то похожем!

— Моя заветная идея, — мечтательно продолжал он, — чтобы литературный сюжет развертывался сразу в двух плоскостях — в воображаемой литературной реальности и реальной жизни. Причем взаимоуравновешено. Это особый дар. Это высший пилотаж!.. Вот, скажем, сам Лев Николаич мечтал изменить свою судьбу, жизнь, может быть, воспользовавшись собственным сюжетом, превратиться в «живой труп», абсолютно свободную личность. Но не получилось. Духу не хватило? Стариком ушел из дома. Но это не то, не то…

— Где ты, а где Лев Николаич, — заметила Луиза.

— А у меня духу хватило! — заявил Всеволод. — Тем самым я восстановил гармонию — уравновесил вымышленную и истинную реальности. Вы хоть понимаете, о чем я вам толкую, люди?

— Не беспокойся, — потрепала его по щеке Луиза. — Мы все прекрасно понимаем. И никто на твои литературные лавры не посягает. Верно, Сереженька?

— Ради бога, — не стал спорить я.

— Я — универсальный человек! Я создам слово, которое создаст новую реальность, — твердил Всеволод.

— Он решил все описать, — улыбнулась Луиза, наклоняясь ко мне.

— Не все конечно, — кивнул Всеволод. — Только самые жестокие и прекрасные моменты нашей жизни. Я напишу новую Библию! Супер-Библию! И уже много кое-чего написал!

— А зачем? — спросил я. — Какой смысл?

— Какой тебе нужен смысл? — Всеволод смотрел на меня почти с жалостью. Но потом решил снизойти к моей персоне и просветить мою беспросветную темноту. — Тебе, Сереженька, скажу. По секрету. Насчет смысла вообще… Мы делаем лишь то, что делаем, понимаешь? Вот и все. Смысл тут ни при чем. Только непосвященные могут питать иллюзии, что действуют ради какой-то цели или смысла жизни. Только умники, вроде Евгения, следователи-любители и психологи, расшифровывая всякие тайные интриги и обстоятельства, думают, что раскапывают истину и смысл. На самом деле никакого смысла в жизни вообще нет! Нет, и все тут. Поэтому лично мне — необходима некая новая святая книга. Другая Библия. Персонифицированная Судьба. Это и есть мое открытие!

— Ради бога, — повторил я.

Луиза засмеялась. Мне показалось, что на этот раз она явно потешается над Всеволодом. Между тем, он снова точь-в-точь повторил мой собственный заветный вывод, к которому я пришел давным-давно. Было бы по меньшей мере странно, если бы я вдруг пустился бы доказывать, что знал это и без него. К тому же, будучи произнесена Всеволодом, заветная мысль поблекла. Утратила свою неповторимость и непреходящую фундаментальность, что ли…

— А все-таки, — напомнил я, — что это за история — с мнимоумершими?

— Вот-вот! — воскликнула Луиза. — Расскажи Сереженьке. А то морочаешь голову каким-то смыслом жизни.

— Тсс! — Всеволод заговорщицки поднес палец к губам, словно нас здесь мог кто-то подслушать! — Это совершенно особого дело! И особого рода литература. Я уж не говорю, изящный и абсолютно надежный способ избавиться от армии. Не нужно ни справки подделывать, ни взятки давать. Если и откупишься, потом все равно трястись: заберут-не заберут…

Около года тому назад, еще до того до вызова в военкомат для освидетельствования, собеседования и тому подобного, Всеволод провернул эту необычайную комбинацию со своим «исчезновением». То есть буквально применил на практике классический сюжет о «живом трупе». С учетом особенностей нашего времени, конечно. Идею, которую Владимир Николаевич подбросил как бы в шутку.

Во-первых, Всеволод убедил мать, чтобы та пошла в милицию и заявила, что некоторое время назад у нее пропал сын. Дескать, ушел из дома и не вернулся. В милиции попросили оставить заявление, но бешеной энергии по розыску не развили. Может, и так отыщется. А нет — значит не судьба. Следов же никаких, верно? Мало ли их сейчас пропадает — человеков — прямо посреди бела дня. Может, злые горцы выкрали паренька, увезли в рабство, или врачи-убийцы расчленили на органы и продали, или там маньяки-людоеды съели. Или просто сквозь землю провалился человек. В иное измерение. Мало ли что. Всякое бывает. Дельный совет в милиции дали. Не терять времени, поискать по моргам и больницам. А телефоны в любом справочнике. Их там, неопознанных, битком-набито. Мать поблагодарила и, не откладывая дела в долгий ящик, отправилась в морг и на первом же опознании — опознала «сыночка». Кто бы мог подумать. Якобы помер от передозировки. На основании ее опознания составили соответствующие бумаги, отправили соответствующие уведомления в инстанции, в том числе в военкомат, тело кремировали, а дело в милиции закрыли. В результате этих нехитрых процедур, Всеволод перестал существовать для государства. То есть освободился от воинской повинности.

— Но это… — покачал головой я, поморщившись, — само по себе довольно хлопотно и… противно! Матери в морг ходить, а тебе где-то скрываться, жить в подполье, выдавать себя за другого и так далее… Сколько лет так придется мыкаться?

— Ты чего? — фыркнул Всеволод, удивляясь моей тупости. — Зачем скрываться и жить в подполье?

— Ну как же, а вдруг тебя обнаружат…

И верно — ничего этого не требовалось.

Самое забавное и остроумное во всей комбинации было как раз то, что мнимоумерший ничуть не скрывался, не прятался по родственникам и знакомым. Наоборот, преспокойно гулял где хотел, жил точно так же, как и до того. В своей собственной квартире. С прежним паспортом. Все зацепки, которые могли привести к разоблачению, тут же сгинули в недрах громадной бюрократической системы. Плюс ее космическая неповоротливость. Ищи иголку в стоге сена! Этим Всеволод и воспользовался… Даже умудрился поучиться в каком-то художественном коммерческом колледже. Колледж, правда, быстро бросил. Что за радость учиться у идиотов и бездарностей? Только деньги сосут. Слава богу, армии бояться не надо. А в соответствующем возрасте, когда уже не призывают, достаточно будет лишь явиться в милицию, заявить об очередной бюрократической «ошибке»…

— А ты не думал, что еще придется попотеть, чтобы доказать чиновникам, что ты действительно живой? — пошутил я, восхищаясь его изворотливостью.

— Может быть, может быть, — не стал спорить Всеволод. — Что-нибудь еще придумаю. Можно, к примеру, устроить большой скандал. Еще их, чиновников-бюрократов проклятых, обвинить в бездушии, всегдашнем формализме. Потребовать материальной компенсации за моральный ущерб. Хорошенькое дело, жить-поживать — и вдруг обнаружить, что ты — мнимоумерший!

— Значит, все так просто…

— Просто как все гениальное! На то она и творческая энергия! — самодовольно кивнул Всеволод. — Если есть желание, можешь повторить. Я не возражаю. Мы тогда особый клуб создадим — общество мнимоумерших. Я в нем буду председателем. Ну, как ты?

— Спасибо, подумаю.

— Я тебя проконсультирую. Как опытный мастер. В этом деле прежде всего — состояние творчества. Своего рода медитация. Плюс необходима хоть одна мощная художественная подробность. Для абсолютной достоверности. Все должно происходить в соответствии с законами изящного жанра. Это самое трудное. В моем случае заставить пойти на опознание в морг младшую сестру. Она у меня крошка и глупышка…

Тут Всеволод кивнул куда-то в сторону. Я машинально взглянул и увидел совсем молоденькую девушку, лет пятнадцати, не больше. «Ее зовут Стася!», — вспомнил я.

Раскосые синие глаза. Может быть, чуть-чуть грустные. Смотреть в них все равно, что смотреть в речную глубину. Можно увидеть все что угодно и ничего не увидеть. Прямые брови и реснички, такого же пепельного, только более интенсивного оттенка, порхали, разлетались, словно крылышки маленькой и чуткой речной стрекозы… И имя какое хорошее!

Она сидела на напольной подушке, подобрав под себя ноги, играла несколькими приятными плюшево-ворсистыми плодами киви, — просто наблюдала за тем, что происходило вокруг. За нами, за мной, в частности. Девочка в голубой джинсовой юбке-супер-мини, рубашке в черно-красную клетку навыпуск, с расстегнутыми рукавами. Распущенные по плечам волосы необыкновенного пепельного цвета.

— Ну, что скажешь о моей сестре? — поинтересовался Всеволод. Между прочим, но — не без гордости.

(Кстати, любопытно, Стасю, как и брата, родители, наверное, тоже старались изолировать от скверны мира? Не пытался ли, в таком случае, кто-нибудь, как в свое время Всеволода Евгений, просветить и ее?.. Кроме того, Стася, если мне не изменяла память, присутствовала при том прискорбном инциденте, когда Евгений объяснил брату, что их мамочка тоже женщина, и Всеволод лишился запоздалой иллюзии о материнской непорочности… Любопытно, отпечаталось ли что-нибудь в памяти девочки?)

— Очень красивая девушка, — почти мгновенно отреагировал я. Специально назвал ее «девушкой» вместо «девочки». (Чтобы сделать ей приятное?)

Может быть, стоило придержать язык. В таком моем ответе содержался явный сексуальный смысл. Так мужчина оценивает женщину. Даже определенно присутствовал. То есть, если свести мои слова к химически очищенной сути, то последняя была груба и вульгарна: я бы отнюдь не возражал, чтобы с ней (с той, какой я ее увидел в этот момент) переспать.

Уместен ли был такой отзыв, учитывая, что Стася в самом деле была еще девочкой, ребенком (то есть иным существом)?.. Однако Всеволоду понравился моя похвала. Кому не будет приятно услышать, что его сестра — красивая девушка?.. Да и сама Стася улыбнулась без всякого смущения… Здесь на 12-ом, вообще, можно было кого-нибудь чем-нибудь смутить?

— Но не мешало бы немного похудеть, — серьезно возразила Стася. — Вам не кажется? — Она искоса, чуть наклонив голову, взглянула на меня.

Вот смешная, называет меня на «вы»!

— Может быть, — не стал отрицать я.

Если она собиралась худеть, следовательно, уже вполне конкретно задумывалась о том, что именно в ней, в ее фигуре, и так далее, могло нравиться мужчинам, какое впечатление собиралась производить, какие мысли возбуждать и, наконец, чего в итоге добиться.

Стасе все это могло быть и безразлично. Если «заботилась» о фигуре, то не ради сисек или попы, лишь для того чтобы, чего доброго, какой-нибудь ушастый одноклассник-дебил не обозвал при всех «жирной коровой». Только и всего. Если «в бошку стрельнет», все равно обзовет…

— Ее, между прочим, — похвастался Всеволод, — уже приглашали в одно мировое модельное агентство. Там такие крошки, как она, получают миллионные контракты, путешествуют по миру, живут фантастической жизнью.

— А еще их продают в рабство восточным владыкам, — заметил я.

— Ничего подобного. — Всеволод и слышать ничего не хотел. — О них великолепно заботятся. Они — ценнейший капитал!

— К ним приставляют телохранителей, обвешивают сигнализацией, страхуют, возят в бронированных лимузинах. В общем, охраняют, как швейцарский банк, — усмехнулся я.

Похоже, он не шутил — насчет модельного агентства. Стало быть, теперь сам заботился о душевном покое сестры, ограждая от «скверны мира»…

Не очень-то она вписывалась в компанию. И не только из-за возраста. В конце концов разница между нами каких-нибудь два-три года. Вообще не разница. Скажем, между Натальей и мной еще большая разница в возрасте. Разница ни при чем. Несмотря на свою реальность, девочка словно была бесплотной невидимкой. Как еще не родившийся человек. Я объяснил себе это так. Пройдет годок-другой — и родится. Я и отнесся к ней соответственно. Не называть же и мне ее на «вы»!

— А что она делает здесь, да еще так поздно? — недоуменно спросил я Всеволода. — То есть, я хочу сказать, не слишком она еще мала для вашей компании? Завтра ей, наверное, в школу?

— А куда же ей деваться, чудак? — покачал головой Всеволод. — Думаешь, одной дома лучше? Что взбредет на ум!

— Не понимаю. А мама? Неужели разрешает гулять по ночам?

Всеволод дернулся, словно я его больно ущипнул, и нервно закусил губу. Ничего обидного я ему, кажется, не сказал.

— Нет, — медленно и зло проговорил он, словно был вынужден давать объяснения последнему из балбесов и тупиц, — наша мамочка не возражает. Наша мамочка, да будет тебе, Сереженька, известно, при смерти. У нее, понимаешь ли, пренеприятное раковое заболевание…

— Ясно! — поспешно кивнул я. — Я не знал!

(Всегда поблизости кто-нибудь умирает от рака…)

— Вот та-акая опухоль в пузе, — тем не менее продолжал Всеволод с какой-то болезненной нарочитостью. — У нее уж и снизу, отовсюду, льется, течет какая-то херня у мамочки. Ничего уж не помогает. Боли. Никакие уколы не действуют. Последняя стадия…

К чему такие подробности?!

— Всегда есть надежда… — сказал я, чувствуя подкативший к горлу мерзкий ком.

Нужно же было что-то сказать.

— Надежда! — фыркнул он. — Извини, Сереженька, но уж лучше тебе помолчать, чем нести подобный бред. Эта поганая болезнь, рак, чтоб ты знал, продолжает разрушать, жадно жрать тело человека даже после его смерти, быстрее трупного разложения. Тело превращается в желеобразный гной, в отвратительный прокисший студень. Говорят, на похоронах узнать человека практически невозможно…

— Да уж, — вздохнул я, — знакомое дело…

Но Всеволод не слушал меня. Так был увлечен своей персоной, что вообще не отреагировал.

— Это фантастически трагическая ситуация! — продолжал он таким тоном, словно готов был немедленно вцепиться в горло всякому, кто попытается возражать или спорить.

Бог с ним, я и не собирался этого делать.

У Всеволода даже слезы блеснули. От ожесточения. Странно было видеть такого самоуверенного парня, вдруг едва не плачущего. Одно дело прилизанный и румяный Евгений на коленях, в слезах и соплях перед экзаменатором, и совсем другое он, Всеволод… До чего же во всех нас еще близко наше детство!

Конечно, я помнил, как совсем недавно у себя в кабинете участковая докторша Шубина показывала те страшные серые рентгеновские снимки и объясняла, что метастазы проросли сквозь все внутренности. Следовательно, жить маме осталось «всего ничего». Может, пару недель, может, месяц. Выйдя из поликлиники, я в бросился звонить Кире, задыхаясь от слез и отчаяния. А та, родная сестра, тупо и, как мне показалось, равнодушно повторяла: «Да, да…» Как будто до нее никак не могло дойти. Да и что могла сказать? Хотя бы расплакалась по-женски вместе со мной… Я-то, наверное, ждал, что она скажет, что дела не так уж плохи, что мы найдем хороших врачей и так далее… Почему я не бросился к Наталье? Постеснялся?.. Но именно благодаря ее усилиям, ее беготне по врачам, добыванием лекарств, навыкам медсестры, уходу, мама прожила еще целых несколько месяцев…

— Я не знал, прости, — сказал я, хлопнув Всеволода по плечу.

— То-то, прости! Это надо понимать!.. Мы с сестрой фактически присутствуем при страшной агонии самого дорогого для нас человека!

Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Стасю.

— До тебя никак не дойдет, — принялась объяснять Луиза Всеволоду, — у Сереженьки у самого три дня назад умерла мать. И, между прочим, тоже от рака.

— А? Неужели?

Даже не пособолезновал, не посочувствовал. Может быть, вообще был в курсе. Только делал вид, что не знает, занятый своими проблемами. Ему было не по душе, что кто-то перебивает его глобальную личную трагедию собственными частными горестями… Вряд ли его интересовал мой опыт в этом вопросе.

Только снисходительно полюбопытствовал:

— Ну и как ты, Сереженька?..

— Что — как?

— То есть, что делал? Как перебивался все это самое время?

То есть он имел в виду, как и чем я себя морально поддерживал, как справлялся с отчаянием в самые черные моменты.

— Богу молился, наверное?

— Нет, ничего такого особенного не делал… Разве что Хайяма перечитывал, — простодушно признался я.

— Ну и?.. Помогло? — усмехнулся он.

— Немного. Иногда казалось, что это развивает философский взгляд на жизнь.

— Вино пить, женщин любить, над богом смеяться?

— Не в этом смысле! — горячо возразил я.

Всеволод чуть-чуть подумал.

— Кстати, — продолжал он, — это любопытно. Кого этот шутник Хайям наплодил больше — философствующих безбожников или философствующих алкоголиков? А может, тех и других вместе?

И неожиданно выдал мрачно-циничный, довольно глупый экспромт:

пока в агонии

моя

лежала мама

я утешался виршами

Хайяма

— Гм-м… Неплохо! — похвалил он сам себя. — Это стоит записать! Пригодится…

— Гениально, мой милый, — сказала Луиза.

— Ясное дело, — усмехнулся Всеволод.

Я-то ему действительно сочувствовал. Я-то знал, как ему и его сестре сейчас на самом деле должно быть тяжело. Моя собственная боль ничуть не утихла. С другой стороны, им, Всеволоду и Стасе, еще «все это» только предстояло…

— По-моему, — покачал головой я, — проза тебе удается лучше.

— Ты так считаешь? А ты в этом разбираешься?

— Такое мое мнение.

— Может быть, — подозрительно и ревниво покосился он, — ты сам кропаешь стишата?

— Нет, не пишу.

— Наверное, кропаешь, но скрываешь.

— Ничего подобного.

Это его немного успокоило. Но, думаю, так до конца и не поверил.

— Стихи — концентрированная творческая энергия, — авторитетно заявил Всеволод. — Прямая связь с Богом. Или, если угодно, с Космосом. Пользоваться этим нужно с предельной осторожностью!

Его «теория» показалась мне несколько заумной, но я опять отметил про себя: иные из идей были словно эхо моих собственных размышлений. Вдобавок, я еще ни разу не наблюдал вблизи человека, имевшего наглость называть себя писателем и поэтом.

— Теоретически, — очень серьезно объяснял Всеволод, — это все равно — проза или стихи. То и другое — своего рода магическое перекодирование-перепрограммирование реальности. Если ты дилетант, лучше не суйся. Не то тебе несдобровать… Лично я предпочитаю описывать лишь произошедшие, в лучшем случае текущие события. Ни в коем случае не будущие. По крайней мере, пока не достигну определенной степени мастерства и посвящения и не смогу создавать такие супертексты…

Это, конечно, было кокетство. Он-то как раз считал себя посвященным, большим мастером, создающим супертексты и так далее.

В этот момент в наш разговор вмешалась троица Свирнин-Кукарин-Черносвитов.

— А это известная вещь, — со всей серьезностью провозгласил Черносвитов, — читать книги вредно! Слава богу, никто теперь их и не читает. И не будет читать. Тем более те, которые ты, Всеволод, собираешься написать. Я бы их читать не стал, если бы меня на части резали.

— Это почему? — язвительно усмехнулся Всеволод. — Мозгов не хватает?

— Душу потерять не хочу!

— Действительно, — тут же прокомментировал это глубокомысленное заявление Свирнин, — есть мнение, что литературные тексты, причем качественные тексты, особым образом влияют на психику человека. Не только разрушают чувство реальности, но нарушают нормальное восприятие мира. То есть, в конечном счете, деформируют душу…

— Книги шизофренизируют сознание, — поддержал Кукарин. — Это известный факт. Книга вообще сугубо масонское изобретение.

Всеволод их, естественно, слушать не стал.

— Сами вы сугубо масонское изобретение! — проворчал он, махнул на ребят рукой как на безнадежных.

— То, чем ты пытаешься заниматься, Всеволод, — мягко заметил Макс, — не что иное, как просто разновидность психологического тренинга. Вряд ли это имеет отношение к так называемым магическим ритуалам…

Но и ему Всеволод не внимал.

— Именно магические! Если делать вид, вести себя так, как будто нечто происходит — хотя бы на бумаге — это начинает происходить и на самом деле.

— Он ценит мнение только двух людей, — с улыбкой сказала мне Луиза.

— Первый, конечно, — он сам, — предположил я. — А кто второй?

(Умирающая мама? Сестра Стася? Может быть, сама Луиза, наконец?.. Этого я, конечно, не произнес вслух.)

— Он, Всеволод, пожалуй, не первый, — лукаво заметила Луиза. — А первый — Владимир Николаевич.

— Опять! — вырвалось у меня. — Прямо-таки какой-то учитель жизни — этот ваш Владимир Николаевич! Кто он вообще такой?

— Может быть, у тебя будет случай самому у него спросить.

— О, тебе еще предстоит с Владимиром Николаевичем познакомиться! — многозначительно захихикал мне в ухо Евгений. — Это такой человек! Всеволод иногда и для него пишет кое-что…

Странно, что при этом и остальные, услышав это имя — Владимир Николаевич, — обменялись весьма многозначительными взглядами.

— Владимир Николаевич? — воскликнул я. — Тот самый деятель, у которого вы все — под крылом?

— Погоди, познакомишься! — заверил меня Евгений. — И ты запросишься к нему под крыло, Сереженька.

Я махнул на него рукой и снова повернулся к Всеволоду. Меня интересовало нечто другое.

— Ты, кстати, выбираешь для своих сочинений довольно странные темы, — заметил я, имея в виду рассказ о мальчиках и кошачке.

— Но тебя-то зацепило! — усмехнулся Всеволод.

— Да как тебе сказать… — пробормотал я. — Однако странно все это.

— Вот-вот! Я же говорю — магия. Цепляет — это главное!

— Я только хотел сказать, что это не очень-то согласуется с твоим собственным рассуждениями о Космосе и Боге, перекодировании и перепрограммировании. Странное содержание, микроскопические происшествия…

— В сущности, для меня совершенно неважно содержание текстов, Сереженька. Главное — впечатление и реакция, которую они производят. Я уже объяснял насчет состояния творчества. Особого дара развертывать сюжет сразу в двух плоскостях. Взаимопревращения материального и виртуального. В идеале — чистая магия. Такими и должны быть тексты. То, чем я занимаюсь, — что-то вроде шаманских заклинаний и вызова духов. Нужно уметь общаться с Космосом. Если нужно задобрить высшие силы. Вот это и есть истинное состояние творчества!

— Даже так? — На этот раз я не смог сдержать иронической улыбки. Ох, уж этот его снобизм и умничанье! Он явно перегибал палку со своей магией.

— Тому, кто этого не испытал на собственной шкуре, не понять, — снисходительно заметил Всеволод.

— А ты испытал?

— Господи, да я постоянно это испытываю! — заверил он.

— Можно поконкретнее? — искренне поинтересовался я. — Как, например, «виртуальное» превращается в «материальное»? Что это за штука? Не считая авантюры с живым трупом…

— Да все, что угодно, — заверил меня Всеволод. — К примеру, отправляешь виртуальное послание, а в ответ получаешь некоторую сумму денег. Скажем, в виде гонорара. Разве не изумителен сам факт — для того чтобы получить деньги, даже не сходя с места, нужно просто набрать на клавиатуре компьютера некую определенную комбинацию клавишей! Никаких взламываний банковских счетов, никаких коммерческих махинаций и мошенничества. Никакого криминала. В идеале, все происходит самым естественным образом.

— Неплохо, — признал я.

«Он гораздо интереснее своих глупых сочинений», — подумал я.

— То-то и оно!.. Но это совсем не значит, что я собираюсь писать исключительно ради денег, — продолжал Всеволод. — Собственно, деньги в данном случае — лишь один из удобных и простых индикаторов того, что действительно удается поддерживать связь с Космосом. Того, что достигнуто реальное, а не иллюзорное состояние творчества. Можно было бы выбрать любой другой индикаторов. Например, наблюдать, как меняется отношение людей к своему собственному прошлому, вообще к своей жизни, к тому ее кусочку, к тем эпизодам, которые я превратил в текст. Раньше в ваших головах существовал хаос восприятий и воспоминаний. А после того как я гармонизировал вашу личную историю, вы не только начали воспринимать себя в соответствии с моим текстом, но еще и уверяете меня, как я верно все изобразил, «угадал». Не понимая того, что не «угадал» я, а по сути вызвал вас к жизни из небытия!.. Можно, скажем, регистрировать количество женщин, впавших в романтический транс, испытавших оргазм при чтении моих текстов. Если это количество возрастает, значит, я на правильном пути. Правильно составленные мантра или шаманское заклинание оказывают непосредственное воздействие на реальность. Когда-нибудь я напишу целый роман — он будет именно таким…

Нет, все-таки, несмотря на заносчивость, даже снобизм, меня определенно заинтересовали рассуждения Всеволода. Да и он, кажется, почувствовал во мне благодарного слушателя. Моя заинтересованность явно ему льстила. Несмотря на то (и это тоже было очевидно), что он все еще подозревал во мне соперника. Что и я вдруг начну отвлекать компанию (в частности, девушек, особенно, Луизу) чтением собственных литературных опусов. Оттого и выпускал колючки.

В конце концов Всеволод улегся на полу, подложив под локоть подушку, достал из кармана электронную записную книжку. Видимо, решил записать то, что он только что наговорил.

Еще некоторое время я наблюдал за ним. Видимо, здесь, у Луизы, он чувствовал себя вполне по-домашнему. Раскрыл какую-то книгу, почитал немного. Потом снова принялся что-то записывать. Потом возился с компьютером. Потом вдруг вскочил и принялся отплясывать посреди комнаты. Творческая личность. Потом снова улегся с книжкой около сестры Стаси. Каково ей было иметь такого братца? Милая девочка. От нечего делать училась жонглировать тремя плодами киви.

Я вдруг попытался представить себе, как она, модель, будет смотреться на подиуме в вызывающем макияже и в перекрестном свете юпитеров. Но не смог. Эти необыкновенные пепельные волосы, синие, чуть раскосые глаза, младенчески нежная кожа. То есть я, конечно, видел по ТиВи и в иллюстрированных журналах, как таких девочек с косичками, нарисованными веснушками и чупа-чупсами за щекой выставляют напоказ соответствующей публике, но подобные картины не особенно разжигали мое воображение.

Заметив, что я рассматриваю Стасю, Луиза сказала:

— Он не сочиняет. Этой девочкой действительно интересуется одно крупное модельное агентство. Вот только мамочка умрет, Всеволод и запродаст сестру в этот бизнес. Ради ее же блага, конечно. Ему уже предлагают неплохие условия, если он уговорит ее попробоваться. Девочка-то красивая. Какие линии, какие движения!.. Правда, упряма.

— Разве ее нужно уговаривать? — удивился я. — По-моему, любая девчонка бежит туда по первому зову. Или вообще без зова.

Беспечно рассмеявшись, Луиза взяла меня под руку.

— Нет, она не любая. Совсем другой случай. Странная девочка. Закрытая.

— Как же они живут вдвоем, Всеволод и Стася? — вполголоса спросил я у Луизы. — Мать болеет, в больнице лежит. А отец, насколько я помню, бросил, давно с ними не живет?

— Она очень сильная девочка. В школе круглая отличница. Кто сейчас книги читает? Она читает. На английском и немецком. И ни друзей, ни подруг. Исправляет орфографические ошибки в опусах брата. Между прочим, критикует Всеволода почем зря. И тот с ней считается… В общем, пока брат находится в состоянии творчества, а точнее, завывая от ужаса, во всех физиологических подробностях, как говорится с натуры, описывает агонию их матери, Стася просто ухаживает за ней, дежурит, делает все, что нужно по дому, стирка, уборка, еда. И при этом умудряется оставаться веселой. Иногда в куклы играет. Я люблю с ней пошептаться. Люблю за ней понаблюдать.

Конец ознакомительного фрагмента.