Серая Мышка. Второй том о приключениях подполковника Натальи Крупиной

Василий Иванович Лягоскин

Рухнула страна; ушла в небытие ее тайная служба. Подполковник КГБ Наталья Крупина, агент три нуля один, решила, что ее служба закончилась. Что новой России она не нужна. Но судьба таких, как Наталья, Серая Мышка, предопределена. Они рождаются, чтобы служить Родине; чтобы противостоять ее врагам – в каком бы обличье они не предстали. Военно-морской флот Японии и таинственный клан якудза; тайный клуб американских миллиардеров и колумбийские наркобароны… Трепещите – Серая Мышка на тропе войны!

Глава 42. Октябрь 2000 года. Тень над Землей

Виктор Будылин. Член клана

Шантаж дело неблагодарное и небезопасное. Это Николаич точно знал. Потому что сам подвергся такому унизительному действу. Семью ему так и не предъявили, отговорившись необходимостью соблюдения безопасности. Но, появись у него хоть тень сомнения в том, что с его близкими все в полном порядке, он бы…

— И что бы я сделал, — горько усмехнулся Николаич, — из окна выпрыгнул бы? Удавку из шелковой простыни сплел? Хотя…

В его руках было оружие — то самое, которым потчевало собственное правительство руководство клана. Землетрясение, наводнение, авария на АЭС — что еще придумает клан, чтобы вызволить своего главу из застенков? И стоит только Будылину дать неверную установку, волны будут смывать дома, или последние будут рушиться от подземных толчков в другом месте. Каком?

— Так недолго и весь земной шарик на куски раздербанить, — проворчал Николаич, покрываясь холодным липким потом.

Он вдруг понял, что это вполне выполнимая задача; что стоит только разместить…

— Стоп, — остановил он свое воображение, принявшееся разворачивать перед глазами картины рукотворного апокалипсиса, — вот об этом не надо. Забудь!

И он действительно забыл о самом страшном своем видении, тем более, что его на время оставили в покое. Он по-прежнему с непонятным удовольствием поглощал вкусные завтраки, обеды и ужины, удивляясь тому, что совсем не толстеет; много гулял, не покидая, впрочем, вместительного двора, ухоженного еще тщательнее, чем в прежнем доме, с Райдоном. Страшная картина головы улыбчивого японца на подносе со временем потускнела. Впрочем, Николаич, занятый больше переживаниями о собственной семье, по ночам в холодном поту не вскакивал. Райдона — первую, но как он полагал, не последнюю жертву необъявленной тектонической войны — конечно, жалел, но не больше того.

Его затянувшиеся выходные неожиданно объяснились — правительство все-таки поддалось на шантаж и выпустило главу клана, которого все звали только по имени — Кин, что означало Золотой. Николаичу даже посчастливилось увидать его (большая честь, оказывается). Даже издали — а приблизиться русскому мастеру ближе, чем на два десятка шагов, не позволили — казалось, что этого человека окружает неуемная аура власти. Его взгляд, который остановился на Будылине после того, как на последнего показал пальцем тот самый молчун, что теперь курировал проект, буквально физически давил; заставлял замкнуться в невидимом панцире, чтобы ненароком не выдать тех чувств, которые вызывал этот страшный человек. Невысокий, широкоплечий, Кин был одет проще всех остальных в этом зале. Какая-то рубаха без ворота, в низкий вырез которой проглядывала татуировка, на расстоянии неразличимая; штаны, наверное, никогда не знавшие утюга. И еще — могущественный глава клана был босым! Николаич, за этот год немного начавший разбираться в церемониальных условиях той части японского общества, в которой был вынужден существовать, сейчас терялся в догадках. Или этот человек, казна которого превышала валовой продукт средней европейской страной, выставлял напоказ свою простоту и смирение; или действительно перешел ту грань, когда внешние атрибуты власти уже не имели значения.

— Как Сталин, — мелькнула мысль у русского, — он еще и руку к боку прижимает, словно не очень хорошо владеет ею.

Тут Будылин не угадал. Глава поднял именно эту, якобы нерабочую руку и поманил его. Асука, которая чуть слышно дышала позади Николаича, отчетливо всхлипнула. Мастер обернулся к ней. Лицо женщины выражало сейчас безмерное обожание («Это не ко мне», — подумал русский) и зависть.

— А вот завидует точно мне. А чего завидовать?

Лицо японки дрогнуло; теперь в нем было больше счастья и нетерпения. Видимо за те краткие мгновения, что Николаич отвернулся от главного действующего лица в этом зале, заполненном атрибутами клана, что-то произошло еще. А именно — догадался он — Асуку тоже допустили кивком головы, или как-то иначе, пред светлые очи Кина. Женщина больно ткнула кулачком в спину Будылина и зашипела, не меняя восторженного выражения на лице:

— Быстрее! Не заставляй ждать почтенного главу клана.

В зале было достаточно много народа, одетого большей части вполне по-европейски, Наверное, в перемещении этих людей была какая-то своя система, неподвластная Будылину. Сейчас эта система дрогнула и перестроилась, образовав живой коридор от русского мастера к Кину. Ни один человек не посмел пересечь эту незримую тропу. Николаич чувствовал сейчас спиной, как его буквально подталкивают взгляды, заполненные той же завистью и даже злобой.

— Вот до чего довели, — усмехнулся русский мастер, единственный, наверное, в этом зале, кто не ощущал к главе клана никаких чувств, кроме вполне понятного любопытства, — уже научился читать мысли людей; причем спиной. Осталось еще чем пониже…

Убеждаясь с каждым шагом, приближающим его к Кину, что этот человек давно забыл такие слова как сострадание, любовь или дружба, он тем не менее совершенно не боялся. Не потому, что понимал — русский мастер для клана что курица, несущая золотые яйца. Хотя, бывает и таким курицам отрубают голову. За себя Николаич не боялся; а вот за родных и близких был спокоен. Тем самым органом, который анатомически никак не проявлялся, и который сейчас позволял ему распознавать малейшие изменения в тяжелой ауре этого зала, он чувствовал, что семью сейчас охраняет сила, не менее могучая, чем человек, к которому Будылин наконец подошел. Та самая сила, что вместо подписи рисует веселые рожицы.

Николаичу вдруг нестерпимо захотелось изобразить эту рожицу — собственным лицом. Показать Кину язык; заставить это непроницаемое лицо напротив дрогнуть, заполниться хоть подобием человеческих чувств. Он даже открыл было губы, но глава клана его опередил. Кин каркнул что-то резко и повелительно. Слова этого Николаич не понял, несмотря на приличное уже владение японским языком. Но действие его ощутил сразу же. Крепкие руки Асуки как-то ловко и быстро содрали с русского мастера всю верхнюю часть одежды, включая майку, которую он носил еще в России, год назад. Конечно, Виктор Будылин не был атлетом, да и возраст был уже пенсионный, с учетом вредности производства. Но сейчас ему нечего было стыдиться — ежедневный физический труд не позволял ни животу, ни мышцам, привыкшим к тяжеленным металлическим болванкам, обрастать жирком. Правда, почти постоянно болели спина и ноги — но это уже профессиональное; это многолетнее стояние у станка. А сейчас и ноги не дрожали, и спина была выпрямлена, как в юности.

И Кин вдруг одобрительно улыбнулся и заговорил. Теперь часть его слов Николаич понимал, а еще за спиной Асука торопливо переводила, сообщая русскому мастеру, что глава доволен Николаичем-сан, что их ждут еще великие дела и, наконец, что недалек тот день, когда он, русский мастер, станет полноправным членом клана. И даже пообещал, что сам приложит свою руку к этому действу. По залу опять пронесся незримое дуновение самых разных чувств, среди которых главной была зависть. Сам же Будылин ощутил вдруг, как в сердце кольнула ледяная игла, а спине вернулись годы, которые он сутулился у токарного станка. Она словно закостенела, и когда Асука ощутимо пихнула его в спину крепким кулачком: «Кланяйся, идиот! Благодари за великую честь!», — Николаич смог только наклонить голову.

Но Кина уже не интересовал человек, застывший перед ним. Глава клана словно не видел ни его, ни Асуку; его взгляд насквозь пронзал живую плоть и искал теперь в зале других — счастливчиков или, напротив, бедолаг. Николаич не стал дожидаться, когда японка потянет его за рубаху.

— Да и рубахи-то сейчас нет, — отстраненно подумал он, поворачиваясь к дверям.

Он шагнул мимо Асуки, чьи руки были заняты его одежкой, и почти побежал к выходу, из зала, где ему стало трудно дышать. Японка догнала мастера уже за дверью, где и сунула ему небольшой комок хлопчатобумажной ткани — рубаху с майкой. Ее взгляд сейчас выражал и злость, и обиду — на него, русского мастера, за то, что не дал лишнее мгновение постоять рядом с великим Кином, подышать с ним одним воздухом. Но уже через несколько мгновений ее лицо стало опять бесстрастным; обычным, каким было даже в постели. И Асука, не дожидаясь вопросов Николаича, принялась объяснять, в чем именно будет заключаться великая милость.

— Все члены клана, если вы, Николаич-сан, видели, имеют татуировку. Дракон — вот кто покровительствует нашему клану.

— Однако у тебя никакой татуировки нет, — невольно усмехнулся Будылин, которому были хорошо известны все уголки ладного женского тела.

— Теперь есть, — лукаво улыбнулась японка, намекая на то, что раньше такой знак отличия для ее тайной миссии был совершенно невозможен, — могу сегодня ночью показать.

— Не хочу, — сурово отказался Николаич, вызвав еще одну улыбку Асуки.

— Так вот — в самое ближайшее время тебе сделают такое тату.

— Даже если я этого не хочу?

— А кто вас, Николаич-сан, будет спрашивать, — искренне удивилась женщина, — после того, как свое слово сказал глава клана? Кстати, именно он, своей рукой выколет глаза дракона на вашей спине — и это будет величайшей милостью, которая только возможна для рядового члена клана.

Будылин спорить больше не стал; говорить о том, что никаким членом ему быть не хочется, с Асукой было бесполезно — она ничего не решала. Не знала она и о тех великих делах, которые обещал ему Мин. Холодная игла снова кольнула в сердце, и мастер побледнел. Вот теперь японка встревожилась. Видимо, за Николаича она отвечала головой, и для нее не важно было — как потеряет русского мастера клан, от руки подосланного убийцы, или от банального инфаркта. Она тут же потащила Будылина в автомобиль, а потом — после совсем короткой поездки — в дом. Дальнейшая процедура была отработана давно — легкий, но очень вкусный ужин; ванная с обязательным релаксирующим массажем; наконец, общая постель, в которой продолжился массаж, теперь уже обнаженным телом — и не более того, чтобы там не говорили маститые врачи о профилактике сердечно-сосудистых заболеваний регулярным сексом. Акура, на что она была заполнена клановыми предрассудками и инструкциями бойца-охранника экстракласса, оставалась прежде всего женщиной. И сейчас почувствовала, что нельзя переступать грань, которая навсегда сделает Николаича врагом и ее, и всего клана Тамагути.

Великим делом, что обещал русскому Мин, оказалось все тот же сокайо. Шантаж — но уже не своего собственного правительства. Как оказалось, империя вовсе не жаждала крови или свободы главы клана Тамагути, или какого-то другого. Якудза так тесно были интегрированы в экономику Японии, что выдрать их из ее тела можно было только с плотью и кровью. И смертями многих людей, конечно. Это никому не было нужно — в стране Восходящего солнца. А вот за ее пределами… В чем-то дела клана пресеклись с интересами самой могучей империи — американской. Именно с их подачи правительству и пришлось на время ограничить свободу Кина. Теперь глава решил предоставить Соединенным Штатам свершить обряд юбитуме — отсечь от своего жирного тела один палец.

Николаич не присутствовал на совещании, где решалось, какой именно «пальчик» предложат американцам отрубить. А может, такого совещания и не было вовсе. Может, Кин просто вызывал какого-нибудь невзрачного скучного бухгалтера и повелел ему рассчитать, сколько будет стоить такой «пальчик» как часть тучного тела экономики США. И бухгалтер, как видимо, не подкачал. Эту цифру словно специально озвучили. Десять нулей с пятеркой — ровно пятьдесят миллиардов долларов; эта цифра появилась в очередном номере «Тамагути-гуми Шиипо».

Николаич только головой покачал, когда торжествующая Асука принесла ему этот журнал, на развороте которого не было ничего, кроме этих одиннадцати цифр. У клана якудзы, которая во всем мире воспринималась как бандитская подпольная организация, был свой вполне легальный журнал, в котором помимо всего прочего публиковались хайку и статьи о рыбалке.

Объект, который был намечен к уничтожению, поначалу Николаичу ничего не сказал. Незнакомое слово Йеллоустоун заставило ледяную иглу кольнуть в сердце много сильнее; мастер понял, что опасность угрожает теперь уже не только ему самому и какому-то количеству американцев, обидевших главу клана, но и, быть может, всей планете, всей цивилизации.

— А значит, и Клавдии, и Верке с Серегой. И Витьке, — вспомнил он про внука, которого никогда не видел.

Он решительно замотал головой:

— Нет, этого я делать не буду!

Николаичу словно специально подбросили подборку материалов о спящем супервулкане на территории Соединенных Штатов. О той громадной силе, что дремала под каменной подушкой. Были даже картинки — во что превратится Земля, если этот гигантский вулкан проснется. Теперь такие термины, как «ядерная зима», «исчезновение биологических видов» жили внутри него; воспринимались как нечто уже не фантастическое, а вполне реализуемое. При его, Виктора Будылина, непосредственном участии.

— Нет, этого я делать не буду, — повторил он, выпалив резкие слова прямо в лицо улыбчивого очкастого японца.

Этот человек отвечал за компьютерную обработку всех данных, и теперь требовал показать два участка на карте Земли.

Николаич переместил палец с юго-востока США, где и находился Йеллоустоунский национальный парк, на вторую точку, на Европу, где тоже предполагался скорый катаклизм.

— А этих за что?

Японец только пожал плечами. Он если и мог поделиться чем-то с Будылином, так только своей догадкой. Он ее тут же и озвучил, напыжившись от важности, словно действительно был посвящен в важные тайны.

— Европе достанется как пример — пусть Америка убедится, что мы не шутим, что у нас действительно есть сила, способная поменять местами горы и океанские впадины. А потом — когда все, а особенно американцы, будут готовы нас слушать, мы только чуть-чуть дотронемся до этого самого супервулкана. Заставим его немного поворчать — и не более того.

— Как же, — невольно поежился Будылин, — разбудите дикого зверя — разве он ограничится ворчанием?..

С первым этапом все пошло не так, как планировали. Однако Такео, так звали очкарика, который теперь общался с Николаичем практически каждый день, все равно светился радостью. Он, несомненно, стремился сейчас сблизиться с русским, чтобы и его — пусть опосредствованно — тоже коснулась милость главы клана. Встречались они в лаборатории; в домик, где поселили русского мастера, никому, кроме Асуки и охранника-суперколобка, входить не разрешалось. А здесь — в царстве компьютеров — именно Такео был царем и богом. Сейчас он потыкал пальцами в клавиатуру и показал на осветившийся большой экран, явно довольный собой:

— Смотрите, Николаич-сан, — вскричал он, что для обычно невозмутимых японцев было признаком небывалой взволнованности, — это мы! Это мы сделали!

— Мы?! — изумился Будылин, — да ты в своем уме, парень?

Действительно, невозможно было поверить, что катаклизм, картинки которого мелькали на экране, мог быть вызван далеким крушением очередной скалы в океане. Это была впечатляющая картина наводнения. По дорогам, превратившимся в реки, пытались плыть автомобили. Какие-то люди в форме, скорее всего спасатели, снимали с крыш других — насквозь промерзших; зачастую жмущихся к черепице в одной нижней одежде. Мелькнула цифра — пятьдесят — и Николаич вдруг понял, что это число жертв наводнения, обрушившихся на Европу. Но игла в сердце не кольнула, потому что голова отказывалась верить, что это именно с его подачи погибли люди; женщины и дети. А японец рядом кликал мышкой и с явным удовольствием перечислял:

— Англия, Шотландия, Швейцария, Австрия, Норвегия, Франция…

Он, быть может, долго перечислял бы страны, в которых за несколько суток выпала годовая норма осадков, если бы его не перебил мастер:

— Подожди, Такео, географию я и без тебя знаю. Только при чем здесь мы? Ну не верю я, что из-за наших взрывов разверзлись эти хляби небесные.

Японец русский язык знал не так, чтобы хорошо — на твердую троечку. Про «хляби» он скорее догадался. И скорчил совсем хитрую, заговорщицкую физиономию.

— Я, честно говоря, — объяснил он свою иронию, — тоже не верю. Но что это меняет? Главное, чтобы поверили они.

Японец махнул куда-то в неизвестность, и Николаич решил, что именно в том направлении находится Северная Америка.

— Главное, — еще шире улыбнулся Такео, — что это наводнение началось именно в тот день, как и предупредил все заинтересованные стороны наш клан.

— И эти стороны.., — Будылин понимал, что Такео скорее всего сейчас опять станет на путь предположений, но не поощрить собеседника, не сверить его выводы с собственными, не мог.

— Прежде всего, конечно, ублюдочные американцы — ведь это предупреждение для них; ну и европейцы, конечно — иначе жертв могло быть намного больше. Небо, — он поднял голову к высокому светлому потолку, — благоволит нам. Такие совпадения случайными не бывают. Высшие силы показали нам — мы на правильном пути.

Вот теперь в боку Николаича противно заныло. Он понял, что второго этапа сокайя, которое для Соединенных Штатов должно закончиться не только юбитсуме, не избежать. И сам Будылин ничем помешать не сможет. Потому что уже все давно рассчитано, запечатлено в памяти компьютера. Осталось только крутнуть рукоять прибора, который погонит по проводам к тоннам взрывчатки искру. Впрочем, это была весьма условная картинка — из воспоминаний Николаича о фильмах про войну. Скорее всего, у японцев было все практичней и элегантней — какая-нибудь кнопочка, на которую смог бы нажать даже маленький ребенок.

И ее кто-то нажал — судя по торжествующему взгляду Асуки, которая ранним октябрьским утром подала Будылину не повседневный костюм, а тщательно отглаженное японское одеяние. Это был костюм из прошлых эпох, какой сам Николаич видел на картинках журналов и экране телевизора. Не обычное кимоно, и не тяжелый самурайский комплект. У якудза, как оказалось, была своя ритуальная одежда, и сейчас Асука с подобающей торжественностью облачала в нее русского мастера, предварительно заставив его раздеться догола. Николаич этой женщины давно не стеснялся; разделся без всяких нареканий, покрывшись, несмотря на влажную осеннюю жару, липким потом. Так что японка погнала его сначала в ванную, обойдясь на этот раз без СПА-процедур.

В костюме Будылин чувствовал себя на удивление комфортно; одежды, казалось, несли телу еще и прохладу. Нигде не жало, не стесняло; необычной формы башмаки тоже были словно разношены.

— А может, и были, — подумал Николаич, останавливаясь в маленькой прихожей напротив зеркала.

Оттуда на Будылина посмотрел… Нет — не японец. Но и русским сейчас Николаич себя не назвал бы. Словно этот костюм привнес в его душу что-то древнее и запретное, чего нельзя было пускать глубже. И Виктор Николаевич Будылин замкнулся, отсек от себя все, что могло поколебать его любовь к родной земле; к ковровским улицам, по которым он носился пацаном, а потом назначал свидания своей Клашеньке; к тому серому мрачному зданию родильного дома, где ему почти тридцать лет назад сунули в руки маленький сверток со сладко сопящей дочкой, Верочкой.

Теперь его повезли в другую часть поместья, до которого вполне можно было добраться пешком, но традиции требовали иного — торжественности, которой мог обеспечить лишь парадный выезд. Автомобиль остановился перед воротами, за которым виднелся старинный особняк. Посреди огромного двора стояли еще одни деревянные резные ворота — тории — которые ничего не закрывали. Единственным их предназначением, как оказалось, было именно участие в ритуале. Пройдя через эти ворота в одиночку, в которых не было створок, а столбы изображали устремленных к небу, вытянувшихся в струнку драконов, Будылин уже мог считать себя членом клана. То есть развернуться и уйти, чтобы отпраздновать уже дома, в компании с двумя охранниками. Но кто бы ему позволил это?! Сам глава клана оказал ему неслыханную честь, приняв участие в обряде; не многие его ближайшие помощники могли похвалиться тем же. А тут какой-то русский…

— Что значит какой-то! — возмутился Будылин собственной мысли, вырвавшейся непроизвольно.

Он выпрямился, и с гордо поднятой головой вошел внутрь помещения, которое больше всего напоминало какой-то храм. Окон, если они и были в этих каменных стенах, не было видно. Огромный зал, точнее лишь один сектор его освещали факелы, тянущие к неразличимому высокому потолку вместе с ярким пламенем чадящие волны копоти.

Николаич даже попытался высмотреть хоть кусочек потолка, очевидно куполообразного, но не преуспел в этом. Несмотря на тожественность момента, его едва не разобрал смех — от того, что сейчас его больше всего волновал вопрос — отмывают ли всегда очень аккуратные и чистоплотные японцы потолок от копоти?

— Вот стол — да, не только отмывают, но и выскабливают, — оглядел он широкий деревянный постамент на четырех ножках, которые выдержали бы и слона.

Именно здесь, как и понял Будылин, его окончательно «посвятят» чужим богам.

— Тело, но не душу, — строго погрозил себе пальчиком Николаич.

И опять пришлось потрудиться Асуке. Будылин действительно видел недавно на ее спине маленького симпатичного дракончика. Против такого он не возражал бы. И — к его немалому облегчению — к этому все и шло. Японка обнажила его по пояс, и на постамент он запрыгнул сам, предусмотрительно подставив кверху спину. Запрыгнул на удивление легко, одним ловким движением. Может, тот дым от факелов, что растворялся в непроглядной тьме, скрывавшей потолок, нес в себе какие-нибудь тонизирующие качества. Николаич узнал это очень скоро. Рядом вдруг зарокотал невидимый барабан. К нему присоединился такой же низкий мужской голос, и перед постаментом — прямо перед лицом Будылина оказался японец, весь покрытый татуировками. Николаич, несмотря на кружение головы, даже немного приподнялся, чтобы убедиться — да, этого человека украсили драконищами, драконами и дракончиками везде, где только можно было ткнуть иголкой. Даже с члена, сейчас сморщенного и какого-то жалкого, русскому улыбнулся микроскопический ящер.

Будылин невольно усмехнулся — у него такой дракончик получился бы гораздо представительней. Что-то веселящее все-таки было в дымной атмосфере храма, потому что мастер едва не расхохотался, опять завертев головой; теперь в поисках Асуки — чтобы та подтвердила…

Николаич мелко захихикал, когда голый японец замахал руками, отчего драконы на его теле совсем не угрожающе зашевелились. Он словно загонял в сторону лежащего на теплом дереве неизвестной породы русского мастера клубы маслянистого дыма. И Будылин сам готов был сейчас замахать крылами, которые прирастали к телу этим дымом и взмыть к потолку, чтобы убедиться в том, что не такие уж японцы чистюли, какими себя представляют всему миру.

В этот момент остро кольнуло под лопаткой. Не той болью, которую ощущаешь словно последнюю в жизни, а сладкой и долгой, которую поддержали другие уколы, такие же мимолетные, оставляющие в теле медленно тающую муку. Кто-то независимый от разума, но живущий внутри Николаича подсказал — это мастера начали покрывать его спину татуировкой. Он же, незримый контролер, сейчас воспарил над постаментом, и над спиной Будылина, и над мастерами (их было двое), чтобы следить, как проявляется на живой плоти парящий дракон. Крылатый зверь этому контролеру понравился, а вот новый мастер тату — сам Кин, подступивший к деревянному постаменту с устрашающего вида иглами в руках — очень напугал его. Глава храма поднял лицо к куполу и изобразил какой-то клич, не понятый ни пребывающим в нирване Николаичем, ни его трезвой ипостасью, сейчас забившейся в самый дальний уголок русской души. Так что никто, кроме самого Кина, не увидел, как он наводил последний штрих на рисунок дракона, готового, казалось, взлететь к чистому небу; у могучего зверя не хватало только глаз.

Впрочем, чистым небом тут и не пахло. Все внутри храма заполнило удушливым дымом, нетерпеливым ожиданием десятков людей и хищной радостью главы клана. Казалось, он сейчас примется кромсать своими иглами спину Николаича, и жесткое, но вполне удобное ложе превратится в жертвенник. Кто-то (наверное, тот самый контролер) внутри мастера пронзительно заверещал, и тут же замолчал, как только игла коснулась кожи. Теперь кольнуло именно тем смертельным холодом, которое так и липло к измученному сердцу Будылина. Этот, самый первый, укол был и самым страшным. Словно на кончике иглы сконцентрировался весь яд, что сочился из сердца самого якудзы. «Контролер» в душе больше не верещал; он умер, а вместе с ним растворилось в небытие что-то очень важное — то, что было с Николаичем с самого рождения, а теперь исчезло. Другие уколы были не менее болезненными, но они только добавляли слой за слоем нестерпимый холод на сердце. Наконец сердце не выдержало и заставило провалиться сознание русского в тьму — в тот самый момент, когда игла в последний раз кольнула, заставив красный зрачок дракона грозно и вполне осмысленно сверкнуть. Проваливаясь в глубокий омут небытия, Николаич вдруг услышал четкий, хоть и негромкий женский голос. Женщина, и это была не Асука, прошептала на русском языке, с рязанским говором:

— Все будет хорошо, Николаич. Отдохни пока…

Вместе с Будылином в небытие провалилась озорная рожица, показавшая этой части мира язык.

ука Р