Роялистская заговорщица

Жюль Лермина, 1892

Весна 1815-го. После удивительного бегства с острова Эльба, именуемого «возвращением», Наполеон снова берет Францию «под свою защиту». Он полон высоких замыслов и стремлений. Бурбоны опять не справились, а народ конечно же соскучился по трехцветному знамени и сильной императорской власти. Наполеон и не подозревает, что власть эта продержится всего сто дней.

VII

Что произошло между мадам де Люсьен и капитаном Лавердьером?

Посетителю пришлось довольно долго ждать, пока Регина разговаривала с Лорисом в молельне; он, усталый, после всех перипетий дня, забыл все элементарные правила французской вежливости, растянулся во всю длину на диване, который стоял в кабинете маркизы напротив окна, и заснул сном праведного. Он не слышал, как открылась дверь.

Регина стояла перед ним с лампой в руках и смотрела на этого спящего человека.

Лицо Лавердьера в неподвижности сна, в этом спокойствии всех линий лица, не было лишено известной доли красоты: свежий, с выдающимся лбом, с широкой челюстью, он напоминал тип рейтаров, изображенных на стеклах в немецких пивных, но только поизящнее.

Маркиза невольно остановилась и рассматривала его; на лице ее виднелось сострадание. Она чувствовала, что этот человек высокого происхождения, и жалела, что он пал так низко.

Он вдруг открыл глаза и в полусне стал навытяжку, со шляпой в руках.

— Простите меня, маркиза, но усталость, жара…

Она прервала его гордым движением:

— Нечего извиняться. Отвечайте на мои вопросы: можно ли рассчитывать на тех людей, о которых вы говорили?..

— Они к вашим услугам, маркиза, так же, как и их начальник.

— Что это за люди?

Капитан слегка усмехнулся:

— Все честные люди, готовые на всякое дело, за которое им хорошо заплатят.

— Вероятно, и на измену в пользу того, кто им заплатит больше.

Лавердьер на минуту задумался, затем добродушно ответил:

— Весьма вероятно.

— Храбрые?

— До виселицы… говоря старым стилем.

— Каких политических убеждений?

— Цвета вина и лакомого куска.

— Их много?

— Шестеро, ни больше ни меньше. Мне еще неизвестно, какую миссию маркизе будет угодно на меня возложить, но я могу уверить моим опытом солдата, что небольшое число в большинстве случаев гарантия успеха.

— Верю… Есть, однако, один пункт, на котором я настаиваю.

Она взглянула ему прямо в лицо.

— Мне было бы весьма неприятно, если бы люди, которые будут бороться за такое правое дело и которые будут подвергаться величайшим опасностям, например, могут попасться в руки наших противников, имели бы за собой бесчестное прошлое, которое могло бы загрязнить знамя, которому они будут служить.

— Надеюсь, маркиза не рассчитывает, чтобы для темных дел, за которые наградой бывает не честь, а мука, в которых приходится жертвовать жизнью за несколько золотых, я мог предложить ей воплощенную добродетель.

Это было сказано резко, почти грубо.

— В сущности, безразлично, что это за люди, но, по крайней мере, их начальник?

Лавердьер сделал странное движение.

— Я бы просил вас, маркиза, не относиться к их начальнику, как к орудию, которое можно купить за деньги, но как к товарищу в общем деле. И тогда этот начальник будет готов открыть вам всю душу, предоставив вам право судить, насколько он достоин.

Маркиза, пораженная торжественностью его тона, молчала.

— А теперь, маркиза, — продолжал он, — я жду ваших приказаний.

— Я желаю знать сперва ваши условия.

— Пятьдесят луидоров на человека за двухнедельную службу.

— Я дам по сотне.

— Они не откажутся.

— А вам сколько?

— Ничего, если вы согласны.

Уже во второй раз он предлагал маркизе нечто вроде договора с ним, который ставил его на одну ногу с ней.

— Это будет слишком дорого. Сколько деньгами?

— Вдвое против того, что получат мои люди.

— Решено, шестьсот луидоров вашим людям, тысяча двести вам.

— Извините, маркиза, вы не совсем меня поняли: для себя я прошу двойную плату одного человека, то есть двести.

— Избавьте, пожалуйста, от лишних объяснений. Я уже сказала.

— Преклоняюсь, это по-королевски, но…

— Но?

— Не подумайте, что я чего-нибудь страшусь, но я не могу удержаться, чтобы не спросить, за какой труд такое щедрое вознаграждение.

— Вознаграждение измеряется услугой… Исполните свое дело и можете с меня потом требовать, что хотите…

— Я не сомневаюсь в нашем успехе, и тогда я буду иметь честь напомнить о вашем обещании… быть может, тогда я осмелюсь у вас попросить…

— Чего?

— Больше, чем денег.

— Прекрасно… об этом поговорим в свое время. Еще вопрос: вы не связаны никакими интересами, привязанностью, благодарностью?

— С кем, маркиза? — спросил Лавердьер с любопытством, перебирая мысленно, к кому бы могли у него заподозрить какое-нибудь чувство.

— С узурпатором, с Наполеоном?

— С ним-то! — воскликнул Лавердьер. — О, будьте покойны.

И он откровенно добавил:

— Император и жандармы — мои две антипатии.

Он, очевидно, чувствовал потребность быть откровенным.

Регина не поощряла его в этом, хотя это странное существо, это соединение как будто достоинства и вместе цинизма внушало ей сочувствие.

— Так что, если бы потребовалось, вы не прочь были бы лично напасть на Наполеона?

Капитан ничего не сказал, но его молчаливый жест был ясен всякому.

— Меня начинает увлекать эта распря, — прибавил он. — И уверяю вас, что я готов бы содействовать бесплатно, — одно слово: буду ли я действовать самостоятельно, или я буду подчинен начальнику?

— Начальнику, одному только.

— Его зовут?

— Это вы узнаете позже.

— Я предпочел бы полную свободу действий… в некоторых деликатных обязанностях лучше решать и действовать одному.

— Не бойтесь. Ваш будущий начальник предоставит вам столько свободы, чтобы вы могли действовать самостоятельно.

— В таком случае смиряюсь. А когда выступить? Не дождусь этой минуты.

— Можете ли вы быть готовы завтра?

— Завтра — конечно.

— Но как же пройдете вы с вашим маленьким отрядом, не возбудив подозрения?

— О! — засмеялся он, — в наши времена патриотизма это не трудно. Куда предстоит нам идти?

— А вот слушайте.

Она подошла к своему бюро, открыла ящик, вынула оттуда запечатанный конверт и, водя пальцем по разложенной карте, начала:

— Здесь, в двух лье от Мобёжа есть деревня Бергштейн. Вы войдете в трактир с вывеской «Голубой лебедь», здесь вы будете ожидать, проводя время за едой и питьем, не проявляя ничем иначе вашего присутствия. Через день-другой в этот же трактир прибудет некто, кто затеет громкий спор с трактирщиком из-за овса, данного его лошади. Когда спор стихнет, вы подойдете к приезжему и спросите его об урожае хмеля на севере, он вам ответит и в свою очередь спросит вас о винограде в Бургони. Таким образом, вы признаете друг друга, и вы будете находиться в распоряжении этого человека, которому вы передадите вот это письмо для подтверждения вашей личности. Быть может, вам дадут какое-нибудь поручение, вы исполните его, но, что бы там ни было, не позднее 15-го числа вы обязательно должны быть на бельгийской границе. Туда же должны прибыть и ваши люди, до тех пор они могут скрываться у какого-нибудь крестьянина, не привлекая к себе внимания. Хорошо ли вы поняли?

— Я запомнил все подробности. А после 15-го?

— В Филипвиле вы получите все решающие распоряжения. А главное — никаких неосторожностей, ни драк, ни пьянства, ни разгула.

— Не оставляйте моих людей слишком долго без дела, и я за все отвечаю.

— Можете ли вы мне дать слово за себя, что вы не примете никакого вызова, что вы будете избегать всякой ссоры?

— Конечно, исключая тех случаев, которыми будет руководить высшая сила. Я тем охотнее даю вам это слово, что оно вполне соответствует принятому мною решению за несколько часов, вследствие одной глупой ссоры, поединка среди улицы.

— Вы были ранены?

— Я легко мог быть убит, острое лезвие… Мой противник, какой-то виконт де… я даже не расслышал хорошенько его имени, он затеял все дело из-за маленькой якобинки, за которую он вздумал заступиться и которой он теперь, вероятно, строит куры.

В двух словах он рассказал суть дела.

— Что меня злит больше всего, это что этот вертопрах считает себя вправе подозревать меня в подлости.

— А эта кираса?

— Не что иное, как железный ящик, который я ношу на груди и в котором сохраняю порученные мне письма, как, например, письма маркизы, но разве было мне время объяснять все это: ведь меня толпа разорвала бы на куски.

— Не все ли равно… Вы, вероятно, никогда не встретитесь с вашим противником.

— О, я ему должен отомстить. Я его разыщу.

— А ваше слово?

— Это потом, потом.

Конец ознакомительного фрагмента.