Профессионалы

Николай Леонов, 1986

Известный российский сыщик Лев Гуров получает задание вычислить и нейтрализовать одного из профессиональных наемных убийц. Занимаясь поисками киллера, Гуров узнает, что высокопоставленные чины из властных структур, в свою очередь, ищут человека для осуществления политического убийства.

Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

Черная «Волга» неслась по пустынным улицам просыпающейся Москвы. Мелькали одинокие фигуры то ли загулявших, то ли возвращавшихся с ночной работы людей. Где-то прогремел, словно из далекого прошлого, первый трамвай, безнадежно боровшийся за существование, за свои рельсы в центре города, которые выкорчевывали вместе со шпалами, замазывая дыры асфальтовыми заплатами.

Гуров сидел рядом с водителем. На заднем сиденье расположились двое из его группы. Майор Василий Иванович Светлов готовился отметить шестидесятилетие и планировал свою свободную жизнь «как у людей». Лейтенант Боря Вакуров позавчера закончил университет и мечтал… Боря о своих мечтах не распространялся.

Группа ехала на задержание и обыск, работу эту Гуров крайне не любил. Исключения составляли ситуации, когда задерживали особо опасного, уже проявившего свою кровавую, мерзкую сущность. Тогда, появляясь на рассвете, вырывая преступника из сна, Гуров ощущал себя посланцем Справедливости.

Сегодня по распоряжению прокуратуры брали соучастника. Убийство произошло, труп в морге, убийца в тюремном изоляторе. Парень, за которым группа ехала, в преступлении замешан. Гуров считает, что задерживать его преждевременно, обыск практически ничего дать не может. Но сколько людей, столько и точек зрения, а задерживать или не задерживать, в большинстве случаев решает прокуратура. И старший оперуполномоченный ехал. Все, что произойдет, знал наперед и кривился, как от зубной боли.

Он, открыв папку, просматривал служебные бумаги, хотя отлично знал, что все печати и подписи на своих местах.

Майор Светлов, расстелив на коленях салфеточку, завтракал, прихлебывая из термоса. Боря Вакуров старался сидеть спокойно и солидно, однако ерзал, поглядывая то в окно, то на Гурова, то на часы. Возможно, он полагал, что они могут опоздать.

На самом деле Гуров для страховки выехал часа на полтора раньше и из-за этого сейчас разбудит ни в чем не повинных людей. И лучше приехать и разбудить, чем приехать через минуту после того, как человек ушел. Оправдаться перед собой Гуров не сумел, захлопнул папку и скривился еще больше.

Светлов вытер салфеточкой помидор, протянул Вакурову.

— Спасибо, Василий Иванович, — Боря отрицательно покачал головой.

Светлов пожал вислыми плечами, откусил половину помидора.

— А мы не торопимся, Лев Иванович? — спросил он, вытираясь салфеткой и аккуратно укладывая остатки еды в сумку. — Глоток кофе хочешь?

Старый оперативник в присутствии третьих лиц звал Гурова по имени-отчеству, а при начальстве даже на «вы». Он, человек опытный, понимал, что сейчас они всполошат людей и вытянут пустышку. И вполне мог он с Гуровым и не разговаривать, а просто обмениваться мыслями либо поболтать сам с собой. Но уж больно тягостная получалась атмосфера, и Светлов переспросил:

— А не торопимся?

— Поручение следователя. — Гуров взял у Светлова крышку термоса, выпил. — Спасибо, — и взглянул на Светлова — мол, отстань ты от меня за-ради Бога.

— Поручения надо выполнять, — рассудительно произнес Светлов, прикидываясь простачком. — Можно сегодня, а можно и послезавтра. — Он вздохнул, покосился на Борю.

Машина остановилась у нового четырехэтажного дома.

На тахте, укрывшись с головой, спал человек. Светлов одной рукой взялся за угол подушки, другой за одеяло и одновременно дернул в разные стороны.

— Не надо! — прошептала босоногая, кутавшаяся в халат женщина.

Спавший, худой парень лет двадцати, подтянув коленки, сжался, пошарил рукой в поисках одеяла, промычал нечленораздельное. Парень, с его синими острыми плечами и коленками, выглядел несчастным и беззащитным. Мать всхлипнула, взглянула на Светлова ненавидяще.

По оперативным данным, у группы имелся пистолет, который пока не изъяли. А случаи, когда «мирно спящий» стреляет из-под одеяла или подушки в живот оперативнику, к сожалению, известны. Пусть шанс невелик, пусть ничтожен, но никто не желает его поймать.

Светлов знал, как выглядит в глазах матери, но ничего объяснить ей не мог. И все же, бросив одеяло и подушку в угол дивана, он сказал:

— У меня трое детей, Клавдия Борисовна.

За столом, отодвинув грязную посуду, Гуров с отсутствующим видом раскладывал документы. У двери Боря Вакуров поставил два стула, усадил понятых.

— У него под подушкой всякое может быть, Клавдия Борисовна, — продолжал свою бессмысленную речь Светлов. — А моим отец нужен, так что извините за грубость.

Женщина его не слышала, Гуров не слушал, понятые еще не проснулись, так что аудиторию представлял лишь лейтенант Вакуров, который старого майора осуждал.

— Боже мой! — женщина трясла сына за плечи. — Сереженька, проснись, к тебе пришли.

«С визитом!» — добавил про себя зло Гуров, заполняя протокол.

— Гони, мать! — парень потянулся за одеялом.

Гуров отметил, что парень уже проснулся и бутафорит, взглянул на Светлова, который со вздохом опустился на стул и следил за «спящим» — мало ли чего, в окно сиганет с третьего этажа либо за тяжелый предмет схватится, всякое видели.

— Клавдия Борисовна, подойдите, пожалуйста, — сказал Гуров. — Вот постановление на производство у вас обыска. Ознакомьтесь. Вот здесь распишитесь. — Он подвинул документы.

Бумаги к столу прилипали, в комнате было душно, пахло кислым, прогорклым, нездоровым.

— За что? — Женщина не двигалась, затем махнула вялой рукой, подошла, опустилась на стул. — Мальчик, хороший мальчик. Ну, выпьет иногда. А вы думаете своим указом всех враз… Вы сами-то что? Не употребляете?

Женщина привстала, наклонилась к Гурову, он невольно увидел вислые дряблые груди и отвернулся.

— То-то же, святые!

Неожиданно распахнулась дверь соседней комнаты, на пороге остановилась девушка. Она, в отличие от брата и матери, смотрелась крепенькой и чистой, на круглой мордашке — румянец, только голос у нее оказался визгливый, истеричный:

— Все? И никаких тебе разменов! Прекрасно! Надеюсь, надолго забираете?

— Ах ты, сучка! — парень перестал прикидываться и сел. — Брата единокровного! Ошибочно!

— Это ты ему скажи! — Девушка кивнула на Гурова, угадывая в нем главного.

— Я вас попрошу, — сказал Гуров тихо, но все тут же замолчали, — Сергей Семенович, оденьтесь. Вас и вас, — он перевел взгляд с матери на дочь, — я попрошу к десяти подъехать в управление. Повестки. — Он положил на стол две повестки.

— За что? За что забираете? — закричал парень, вздувая жилы на худой шее.

— Мы обсудим данный вопрос в кабинете, где ждет следователь прокуратуры. — Гуров отлепил от стола папку, перелистнул бумаги: — Постановление о вашем задержании. Понятые, внимание. Сейчас мы приступим к обыску.

— Что искать-то будете? — спросила мать. — Вы скажите, я сама вам отдам.

Гуров взглянул на женщину испытующе, задумался. Они долго смотрели друг на друга, он — устало, она — вызывающе.

— Верхнюю одежду сына… Рубашку, пиджак, куртку, брюки в последние три дня не стирали? — спросил Гуров.

— Мама, — словно ребенок, прошептал парень.

И мать откликнулась, закричала:

— Нет!

Она солгала так неумело, что Гуров отвернулся, сказал:

— Все правильно. — Кивнул Вакурову и Светлову: — Приступайте.

Обыск — процедура для всех, мягко выражаясь, неприятная. Сотрудникам не доставляет удовольствия открывать чужие шкафы и комоды, лезть в интимный мир, вытаскивать на всеобщее обозрение вещи порой смешные, ненужные, давно забытые. Отделять мужские рубашки от женских блузок, выяснять, чей это свитер и кто надевал его в последний раз.

Лишь понятые порой следят за обыском с нездоровым любопытством, вытягивают шеи, привстают с места, пытаясь разглядеть, что еще достали из ящика, что припрятали соседи интересного и запретного?

Очень часто ничего интересного и запретного не обнаруживается. Хозяева квартиры о некоторых вещах, хранящихся неизвестно зачем, давно забыли. Когда такие реликвии извлекают на свет Божий и начинают разглядывать, всем становится неловко.

Боря Вакуров вытащил из шкафа нижний ящик, девушка рванулась к нему, крикнула:

— Не трогайте! Это мои вещи!

Боря поднялся и встал у девушки на пути, она его толкнула, хотела обежать, он пассивно, но упрямо преграждал ей дорогу и пытался встретиться взглядом с Гуровым.

«Тебе бы пора уже самому разрешать такие ситуации», — подумал Лева, хотел было выждать и не вмешиваться, но понял, что его молчание как бы одобряет поведение девицы, и сказал:

— Не мешайте, Ирина Семеновна. — Выдержал паузу, пока девушка не фыркнула и не отошла: — Работайте, лейтенант, — и отвернулся.

— Интересная у вас работа, в чужом белье копаться.

Боря доставал из ящика женские кофточки, трусики, лифчики.

— Может, вам показать, где грязное лежит? Заодно и простирнете.

— Это интересно, лейтенант, взгляните, где там грязное белье. — Гуров не сводил взгляда с одевающегося парня, который при последних словах втянул голову в костлявые плечи.

Вскоре опергруппа увезла задержанного.

Гурову случалось видеть, как светлели лица близких, когда он уводил человека. Однажды простоволосая женщина бежала за машиной, спотыкаясь, теряя тапочки с босых ног, и кричала:

— Благодетели! Только не выпускайте!

Но, как правило, за спиной оперативника оставались разрушения и ненависть. В большинстве случаев ни мать, ни жена не в курсе подвигов героя. Они — женщины, хранительницы очага — неожиданно теряют любимого, ненаглядного и единственного. И уводят его злые несправедливые люди.

Когда машина остановилась на Петровке, было уже около десяти утра. Сотрудники шли вереницей, по двое, по трое, здороваясь на ходу, так идут на работу во множество учреждений столицы. Контингент, правда, несколько специфический: почти нет женщин, а мужчины в основном молодые, и часть из них — в милицейской форме.

Светлов высадил из машины задержанного, повел не в центральные двери, а к железным тускло-серого цвета воротам. Парень шел спотыкаясь, оглядываясь, что-то высматривая в мире, из которого уходил, все еще надеялся проснуться, упрямо не веря, что его ведут в тюрьму.

Лицо у майора Светлова было отчужденное, как на фотографии в паспорте. Он смотрел вниз, профессионально фиксируя ноги конвоируемого. Холодные ворота приоткрылись, вышел постовой. Парень наконец уверовал, что сейчас перешагнет в другой мир, и забормотал:

— Не хочу! Не надо!

Он уперся в створ ворот. Сержант и Светлов не подталкивали его, даже не дотрагивались, но, взглянув в их лица, он затих, наклонил голову, заложил руки за спину и шагнул в тюремный двор. Светлов прошел следом, он нес соответствующие документы и, глядя в ссутулившуюся мальчишескую спину, репетировал, что именно выскажет Гурову, когда останется с ним один на один.

Гуров с Борей поднялись на свой этаж, где их встретил Станислав Крячко. Он входил в группу Гурова и сейчас расхаживал по коридору, явно ждал приезда товарищей. Крячко еще не исполнилось тридцать, но выглядел он старше, был ниже Гурова ростом, шире в плечах. Крепкая полнота придавала ему солидность, литые щеки и хитроватый прищур карих глаз дополняли облик опытного оперативника. Сыщиком Крячко был хорошим, стоящим.

— Ну, как? — спросил он, не справившись о здоровье и опуская ненужные приветствия.

— Небо в алмазах, — ответил Гуров, повернулся к Вакурову: — В лабораторию. — Он кивнул на чемодан, который нес Боря.

Тот заторопился в НТО, Крячко нехорошо улыбнулся:

— Следователь прокуратуры уже ждет, я ей открыл ваш кабинет.

Гуров заметил улыбку, приостановился, Крячко улыбку убрал, смотрел недоуменно.

— Что торопимся — было ясно, говорено-переговорено. — Он развел руками.

Гуров молчал, держал Крячко взглядом, затем, неторопливо произнося слова, сказал:

— Слава, на моих ошибках ты никуда не приедешь. А доказательства причастности парня к преступлению будешь искать ты. Расстарайся.

— Рад стараться, товарищ майор! Благодарю. — Крячко вытянулся.

— Я другого ответа и не ждал, — сказал Гуров, словно не понимал откровенного ерничанья капитана.

Когда Гуров отошел и слышать уже не мог, Крячко, усмехнувшись, сказал:

— Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.

Гуров не слышал, однако остановился, глянул через плечо и громко, на весь коридор, спросил:

— Не стыдно?

— Нет!

— Тебе легче. — Гуров пожал плечами, шагнул к двери своего кабинета.

Взаимоотношения капитана Крячко и майора Гурова не складывались. Год назад капитан пришел в МУР из районного управления, где считался лучшим оперативным работником. Он полагал, что ему сразу дадут старшего и группу. Однако начальник отдела полковник Орлов решил иначе и пригласил к себе Гурова. Они работали вместе около десяти лет, когда-то Лева был в группе Орлова.

— Левушка, — полковник знал, что Гуров такое обращение терпеть не может, но употребил его не со зла, а стремясь вернуть майора в прошлое, — к тебе в группу приходит новенький. Он настоящий оперативник, а не пацан Лева Гуров, которого когда-то получил я. Ты сядь, сядь, не каменей, а то ненароком в памятник превратишься. Я тебе цену знаю и ни с кем другим не путаю. Кстати, один на один, приватно тебе пора называть меня на «ты» и по имени-отчеству. Мы такое право заслужили.

Лева сел, выдохнул и заулыбался, вспоминая их первую встречу, как утюжил его этот хитрющий мужик, а практически, кроме добра, Гуров от начальника никогда ничего не видел.

Орлов понял, что своего добился, и продолжал:

— Оперативника я тебе даю настоящего. В кадрах его рекомендовали на старшего, я поостерегся. Ты поработай с ним, приглядись, скажешь, я ему группу дам. Иди, майор. — Орлов вышел из-за стола, чем окончательно добил Леву.

Уж чем-чем, а такой любезностью с подчиненными полковник Орлов никогда не отличался.

— Отделу очень старший нужен. — Орлов остановился у двери. — Я тебе верю, Гуров, возможно, больше, чем себе.

Подразумевалось, что Крячко проработает в группе Гурова месяца два-три. Однако прошел год, а положение не изменилось. Трижды Орлов спрашивал у Гурова: «Ну?» — и каждый раз Лева пожимал плечами и отвечал: «Оперативник он настоящий. Решайте». — «Ну, а ты бы как?» — «Я бы подождал».

Капитан Крячко отлично понимал, что его «держит» Гуров. И многие в отделе и управлении это знали.

Гуров вошел в свой кабинет — обычный служебный, какие можно увидеть в любом управлении. Ну, а для тех, кто дальше учительской и кабинета директора школы не ходил, поясню. Входишь — прямоугольная комната метров пятнадцать, в противоположной от двери стене — окно. Перед ним упершиеся в тебя канцелярскими лбами два однотумбовых стола, на каждом по лампе — выгнув пластиковые шеи, они готовы зажечь свой глаз, осветить поле боя, то есть бумаги, которые следует написать. Вообще оперативники тратят на работу с документами в сто раз больше времени, чем просиживая в засадах. Два телефонных аппарата, никчемный чернильный прибор — в его давно высохшем чреве держат скрепки. На стене красочный календарь — лакированная стюардесса во всем голубом, заученно улыбаясь, приглашает в полет. Гуров, возможно, с большим удовольствием поглядывал бы на японочку в бикини, но не положено.

За столами в углах по сейфу, цвет их легче всего определить как облезлый, однако ручки из нержавейки и потому блестят. Достопримечательностью кабинета, гордостью Гурова и предметом зависти соседей является диван, он стоит вдоль правой стены. У него высокая спинка с кокетливой резной полочкой, где должны выстроиться слоники и лежать бумажные алые розы, крытые валики и бугрящееся пружинами сиденье. Все сооружение обянуто коричневым, пятнистым от протертостей дерматином. Есть подозрение, что в молодости диван был из натуральной кожи, но люди ее содрали для своих нужд. Диван не человек, такое надругательство выдержал, не помер и обзавелся новой кожей, точнее, заменителем.

Этот кабинет Гуров делил с Борей Вакуровым.

Сейчас за столом лейтенанта сидела девушка в прокурорском мундире и читала журнал. Своей свежестью, ухоженностью легких волос она походила на свою сестренку из Аэрофлота. Следователь прокуратуры Добронравова Александра Петровна была человек строгий, принципиальный и неопытный.

— Утро доброе, — сказал Гуров.

— Доброе, Лев Иванович, — ответила следователь, отложила журнал. — Ну как? Что дал обыск?

— Труп мы найти не рассчитывали, он у нас уже есть. Орудие убийства тоже имеется. — Гуров положил перед следователем папку, расстегнул ее, разложил документы. — На одной рубашке бурые пятна. Даже если наука докажет, что это кровь…

— Вы повторяетесь, — перебила следователь и начала читать документы. — Ветрин соучастник преступления?

— Видимо, соучастник, — вздохнул Гуров, разговор велся не впервые и изрядно ему надоел. — Только доказательств у нас нет и не предвидится. И оттого, что я надуваю щеки и гляжу на товарищей своих грозно, вряд ли что изменится.

— Материала для того, чтобы привести Ветрина в сознание, достаточно. Распорядитесь, пусть доставят, я проведу допрос.

— Может, сначала побеседовать нам, оперативникам? Мы в курсе его окружения, привычек, характера. У меня есть очень сильный парень, — сказал Гуров, имея в виду Станислава Крячко.

— Будем придерживаться закона, — ответила сухо следователь. — Дело ведет прокуратура.

— Вы можете дать нам поручение, все будет по закону, — вяло, не веря в успех, сказал Гуров.

— Я вас попрошу, Лев Иванович, распорядитесь. — Следователь положила перед собой протокол допроса.

— Вы будете допрашивать, сидя за этим столом? — спросил Гуров. — Тогда парень сядет вот здесь. — Он отодвинул стул для посетителей чуть в сторону, сел на него, окинул взглядом следователя. — Хорошо?

— Мне приятна ваша забота, Лев Иванович. — Следователь впервые улыбнулась. — Парень не психический и не разбойник, можете не волноваться.

— Я совсем о другом, Саша. — Гуров вздохнул и взялся за телефон, позвонил в изолятор.

Вскоре конвойный привел Ветрина. Лева взглянул оценивающе, увидел, что парень не «развалился», как это случалось, а наоборот — собран и зол. Наверно, смирился с арестом, прикинул, что конкретно ему могут предъявить, и приготовился к борьбе. Гуров вообще его сегодня не стал бы вызывать, дал бы остыть. Разговаривать с ним лучше завтра, к вечеру, когда он решит, что день уже прошел, и разоружится.

— Ну что же, Ветрин, садитесь, — сказала следователь. — Давайте знакомиться…

Гуров вышел, и знакомство состоялось без него. Он был крайне недоволен собой. Арест, обоснованный юридически, практически делу вредил. Убийца арестован, сознался, вина доказана, но группа лишь вырисовывается, главарь в темноте за дверью. По имеющимся оперативным данным, в группе болтается пистолет, возможно, системы Макарова, возможно, связан с другим серьезным и еще не раскрытым преступлением. Пацан Ветрин явно в группе с самого краешка и знает мало. Доказательства причастности к убийству только выглядят серьезно, копнешь — и все развалится. И вообще, какого черта его надо было задерживать? Следователь сказал! Ты, Гуров, хоть сам себя-то не обманывай. Или тебя в прокуратуре не знают? Или к генералу Турилину нельзя обратиться? Он бы на своем уровне вопрос решил. Не уперся, не написал обстоятельный рапорт. И правильно Станислав Крячко на тебя смотрит — был конь, да изъездился. На компромиссы идешь, Гуров. Мол, они приказали, они и ответят. Кто? Сашенька? А дело, а пистолет, а главарь? Это чья работа, Гуров?

Оставив следователя с задержанным, Лева пошел в столовую.

Сидя на шатком стуле, он ел сыр с черным хлебом и запивал из граненого стакана теплой жидкостью, которую работники столовой именовали чаем.

Лева вспомнил, как переехал в Москву и пришел в МУР. Орлов, тогда подполковник и старший группы, принял его неласково. Сегодня Гуров понимает, что раздражавшая его манера подполковника казаться неотесанным, малокультурным человеком была лишь защитной маской. Приход полковника Турилина на должность начальника отдела остановил продвижение Орлова, что было не только обидно, но и крайне несправедливо. Петр Николаевич давно перерос свою должность, и сейчас Гуров знает, как Орлов себя чувствовал в те дни. Вскоре он, быстро проскочив должность зама, возглавил отдел и стал самим собой: не хитрым, а мудрым, когда можно — простым в обращении, при этом всегда соблюдая дистанцию как с начальством, так и с подчиненными. Он уважал и ценил Гурова, хотя внешне это проявлялось редко, проскальзывала порой насмешливо-покровительственная отцовская нотка. И уж, конечно, он абсолютно несправедливо оценивал Гурова как профессионала в тот год, когда Лева пришел в МУР. Гуров еще не был асом, но как розыскник он уже состоялся, и доказательством тому было его первое крупное дело, работа по убийству писателя Ветрова. Но Петр Николаевич Орлов родился в МУРе, прожил здесь более тридцати лет и уверовал, что настоящие профессиональные розыскники могут быть только здесь, а вне этих стен работают люди разве что способные. Сделав подобное признание, Орлов морщился и переводил разговор на другую тему.

Изменился за эти годы и Гуров. В нем появилась начальственная требовательность, хотя старший группы совсем не большая шишка, а так — бугорок, точнее, рычажок. Нажимая на старших, руководство приводит в действие весь механизм. В армии таким рычагом является старшина — не по званию, а по должности. Каков старшина, такова и боевая единица. Невелик начальник, а ближе, роднее и страшнее старшины для бойца никого нет. Так и для оперативника: начальники управлений и отделов есть высокое начальство, а старший группы — и твой товарищ, и твоя судьба. Он тебя видит и знает до донышка с твоей силой и слабостью, с ним не пройдет ни хитрость, ни ловкачество. Руководство смотрит на тебя его глазами, и никуда ты от него не денешься.

Гуров удерживал продвижение капитана Крячко не из корыстных побуждений, как считали многие. Мол, зачем сильного оперативника отпускать на сторону, когда он в твоей упряжке отлично тянет. Гуров не доверял ему. Объяснить свои чувства он не мог даже себе. Возможно, здесь сказывалась разность характеров. Сам Гуров не решался идти на повышение, а Крячко рвался и не скрывал этого.

Вообще, у Льва Ивановича Гурова наступил тяжелый период. От непосредственной, конкретной оперативной работы он начал уставать. Не физически, а морально уставать. Порой Леве казалось, что от него самого дурно попахивает. Исключение составляла недавняя работа в командировке, когда он, разыскивая убийцу, столкнулся с Павлом Астаховым, его тренерами, товарищами по спорту. Там был лишь один урод, а все остальные — конечно, разные, со всячинкой, — но в главном прекрасные, чистые и сильные люди. Основное же, с чем майор Гуров сталкивался ежедневно, — ложь, кровь, зависть и уж почти обязательно водка и сопутствующие ей психические аномалии.

И Гуров от такой жизни устал. Предлагали повышение, но он боялся. Не ответственности и не того, что не справится. Он боялся бесчисленного количества бумаг, которые обрушатся на него, непрекращающихся оперативок и совещаний, а главное, того, что розыскную работу он станет выполнять чужими руками.

Возможно, его сомнения и нерешительность объяснялись обыкновенной гордыней? С первого взгляда должность заместителя начальника престижнее и уж совершенно точно — лучше оплачивается. Однако! Работает себе в розыске старший уполномоченный майор Гуров, пашет, как двужильный конь, — почет ему и уважение, всяк — ему поклон и здрасьте, от постового до начальника управления. А каким он еще будет замначем? Неизвестно. Затеряться среди чиновников с папками очень даже легко.

Да, жизнь его оказалась на переломе — на службе и в семье. Факт бесспорный. То ли вверх, то ли вниз, а может, на месте застыть и ждать, пока все само образуется?

Он вспомнил отца, который ему однажды говорил: «Сын, если тебе предстоит дальняя дорога, не пытайся заглянуть за горизонт, споткнешься о первый пенек. Ставь вешку, ставь не далеко и не близко — так, чтобы и перспектива наличествовала, и видна была вешка отчетливо. Иди к ней небыстро, однако уверенно и с достоинством. Когда дойдешь, переставь заново — и в путь. Главное — неумолимость движения».

Гуров переставлял вешки и шел вперед. Разыскать одного, задержать другого, уличить третьего. Это его предназначение, место в жизни? Пройдут годы, десятилетия, он оглянется, что увидит? На что ты, Лев Иванович, потратил свою жизнь? Можно ответить плакатно-напыщенно, мол, защищал добро от зла. Только добро в его жизни абстрактно, как бы за кадром, а зло конкретно, все время рядом, сталкиваешься с ним ежедневно, разглядываешь и изучаешь. И требуется от тебя все меньше фантазии, больше профессиональных навыков.

Десять лет назад Гуров приходил в семью, где произошла авария, искал место прорыва наугад, на ощупь, методом проб и ошибок. С фантазией у него было всегда хорошо, опыт он приобрел. Сегодня он словно слесарь-сантехник, у которого в огромной сумке памяти имеются почти любые инструменты и приспособления.

Поставив диагноз, определив характер повреждения, вынимаешь из прошлого нужный ключ или блок — практически все повторяется, ты уже с такой ситуацией сталкивался, — налаживаешь, закрепляешь и уходишь. Так всю жизнь и будешь латать и подтирать? Конечно, люди должны жить в чистоте и уюте, в покое и душевном комфорте. Все правильно, только тебе от этого не легче.

Уже не в первый раз Гуров себя одернул.

«Не раздражаться, не считать свою судьбу особенной, жизнь — исключительной. Никаких компромиссов, но без наглости», — решил Гуров, вышел из столовой и направился в кабинет.

Мимо провели Ветрина. Гуров глянул на него мельком и понял, что следователь Сашенька победы не одержала.

Когда он вошел, Сашенька уложила протокол допроса в папку, застегнула ее, открыла сумочку, достала зеркальце и все прочее, что делает женщину такой привлекательной в ее собственных глазах.

— Значит, недолго музыка играла, — сказал Гуров. — Вы хотели дать преступнику бой, а парень занял давно известную позицию: не знаю, не помню, не видел.

— Вы вроде довольны? — Сашенька занималась своим лицом и на Гурова не смотрела.

— Отчасти доволен.

Все орудия производства посыпались в сумочку, щелкнул замочек, Сашенька подняла на Гурова не доведенное до совершенства лицо:

— Как вас понять, Лев Иванович?

— А просто, Александра Петровна, как я сказал, так и понимайте. Что мы в работе застряли — плохо, а что вы свою ошибку увидели и больше, я надеюсь, не повторите, хорошо.

— Какую ошибку? — Сашенька, не опуская лица и глядя прямо на Гурова, заплакала.

Гуров поставил перед ней стакан воды, сел напротив и, повернувшись к окну, начал монолог. Ждал, пока девушка успокоится, и разговаривал сам с собой.

«Девочка, а что, собственно, произошло? Ну, поторопились с задержанием. Виноват-то больше я, потому как за все отвечает старший. И хоть ты и следователь прокуратуры, а работаешь год, а я — двенадцать. Ты красива, в нашей работе это недостаток. У женщин ты вызываешь ревность, мужчины не хотят видеть тебя победительницей. Тебе необходимо убрать косметику, найти свой голос, тональность в разговоре. Ты думаешь, к чему я здесь вертелся, отставлял стул, садился на него? Я проверял, будет ли парень во время допроса видеть твои нейлоновые коленки. Это не пошлость и не мелочь — это профессионализм. Когда нам необходимо беседовать с молодой женщиной, то делает это не Крячко и не я, а либо Боря, либо Светлов. Ведь к чему сводится беседа? К предложению раздеться, обнажиться, сдаться. Мы со Станиславом для молодой женщины неприятны вдвойне. И милиционер, и молодой мужик, буду я перед таким унижаться! Да пусть он удавится на своих доказательствах, а я не знаю, не видела, не помню. А Боря еще пацан, а Светлов вроде как отец. С ними можно и доверительно разговаривать, и пожаловаться, и всплакнуть.

Конец ознакомительного фрагмента.