Флорентийская блудница

Лана Ланитова, 2023

«Флорентийская блудница» – это седьмой роман из эротико-инфернальной серии о «Глаше и Владимире». Начало серии можно прочитать в романах «Глаша», «Царство прелюбодеев», «Блуждание во снах», «Михайловская дева», «Глаша 2» и «Тьма египетская». В новом романе автор продолжает свой рассказ о диковинных приключениях главного героя, сердцееда и сластолюбца, дворянина Владимира Махнева в «Царстве прелюбодеев». Но, помимо этого, мы с вами ненадолго заглянем в жизнь нашей любимой героини Глаши и выясним, как на ней отразилось её близкое знакомство с демоном по имени Виктор. Читая этот роман, вы вновь окунетесь в водоворот чувственных и таинственных приключений героев нашего удивительного романа. Вас ждёт путешествие Владимира во Флоренцию 17 века. Похоть, страх и мистические тайны сопровождают наших героев и в этих приключениях. Книга изобилует откровенными эротическими сценами и содержит ненормативную лексику. Категорически не рекомендуется юным читателям в возрасте до 18 лет.

Глава 2

Проснулась она вечером. Из коридора доносились детский смех и голоса прислуги. Спать более не хотелось. В комнате было сильно натоплено. Глафира вспотела, влажные волосы прилипли ко лбу. Она откинула тяжелое одеяло и медленно села. А после опустила ноги на пол.

«Что это было? Синяя Нирвана… Господи, какой бред».

«Как тут душно. Хоть бы они открыли окна. Я же так угорю от жары, — с раздражением подумала она. — Не хочу я больше пить их микстуры. Надоело всё время спать».

Глаша накинула халат и подошла к темному окну. За стеклом всё так же сияла величавая и чистая луна. Снежная поляна искрилась от её яркого света.

— Господи, как хорошо-то! — вдруг подумала Глафира. — Ну, забери меня вновь, как тогда. Я побегу за тобой даже босая по стылому снегу, — горячо зашептала она. — Отчего ты вернул меня в этот мир? Я же в нём сойду с ума от скуки. Что ты сделал со мною? Наверное, за тем ужином ты дал мне вкусить какого-то яду, отчего моя душа теперь стала иною. Хотя, дело вовсе не в ужине. Это ведь случилось давно. В этой же бане, при жизни Володи. Или на лесной тропинке, в карете. Именно тогда ты и дал мне испить той отравы, которая изменила всё мое естество, превратив меня в распутницу и ведьму. В Вавилонскую блудницу. Да, этот яд проник в кровь и плоть, изменив навеки мою участь.

И ты, и Володя — вы оба… сводили меня с ума. Я не гожусь для спокойной жизни. Нет. Я переродилась для порока. И, вкусив его сладость, я не могу более жить в тишине и благости, словно монашка. Зачем я всем лгу? Бедный Сережа. Я не достойна его. Зачем я согласилась выйти за него замуж? Мне же тошно от его доброты. Потому что я иная. Володя правду тогда сказал обо мне, что я из тех, кто истово кается, а сама задирает подол юбки. Я блудница. Я грешница. И жизнь с таким человеком, как Сережа, для меня невыносима. Мне СКУЧНО с ним!

Она стояла и смотрела на луну, заливающую зимний сад каким-то тревожным и диким светом. Луна всегда сводила ее с ума… Она шептала и шептала слова собственного покаяния, размазывая пальцами горячие слезы.

— Мне тошно жить с этим святым человеком. Он скучен даже в близости. Когда я сплю с ним, то представляю совсем иное. Я представляю себе те сцены, о которых никогда и никому не расскажу даже на исповеди. Ибо любой священник признает меня тут же грешницей. Да, я порочна, — с вызовом произносила она. — Да, я отравлена. И это навсегда! И ничего уже невозможно изменить. А раз так, то забери меня отсюда! — шептала она, глядя в звездное небо.

В эти минуты она вспомнила ВСЁ. Сон, в котором был её полет с демоном. Она вспомнила и о том, как выглядит земля сверху, ее снежные поля и скованные льдом реки, её огнистые города и спящие под белым спудом села. Она вспомнила и о том восторге, который испытывала ее душа рядом с демоном. О том трепете, который вызывал каждый его взгляд.

— Неужели же этот, самый прекрасный и сильный человек в мире, мог держать меня за руку?

А дальше пошли воспоминания о своем недавнем сне. О тисках, плетке и поводке в банной горнице. Воспоминания обожгли ее душу приступом мучительного стыда. Но при всем этом по телу разлилась такая немыслимая сладость, что, не выдержав ее, Глафира стиснула зубы и, запрокинув голову, застонала от жгучего вожделения. Рука невольно коснулась промежности — она была настолько мокрой, что влага измочила ночную сорочку.

— Вот, как надо любить и хотеть, — шептала она. — С мужем у меня ни разу не было такого…

Пальцы касались набухших от вожделения сосков.

— Он часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо… Он — часть Владимира. Его лучшая часть. В Володе я любила именно эту часть, — Глаша зло расхохоталась и тряхнула длинными волосами. — К чему лукавить? Ведь я так легко поддалась соблазну лишь по причине того, что изначально была порочна. А бордель? Вспомни, как ты в нем оказалась? Отчего ты не прибилась к артели каких — нибудь рабочих? Вновь не попробовала стать швеёй? Не потому ли, что тебе нравилась та жизнь, в которой ты оказалась? Согласись, что жизнь дорогой куртизанки или содержанки богатого человека намного интереснее жизни швеи или прислуги. Разве не так? К чему? К чему все эти реверансы и игры в собственное целомудрие? Признайся, что ты не годишься в жены такому мужчине, как Мельников. А он, глупый, тешит себя мыслями о том, что совершил благородный поступок и спас тебя.

Она нервно заходила по комнате.

— Мне осточертело его слащавое благородство! Мне надоело чувствовать себя обязанной этому человеку. Я совершила ошибку, связав свою судьбу с ним! А дети? — она залилась слезами… — Я не должна была иметь детей! Самое обычное, что может случиться с любой женщиной — это рождение детей. Сколько умников и моралистов всюду твердят о предназначении женщины — рожать себе подобных. Плодиться… Но, боже, как же все это рутинно, долго и скучно. ТОСКЛИВО-то как!

В эту минуту у неё вновь закружилась голова. Качнулись в сторону стены.

— Как же здесь душно! — прошептала она. — Как мне душно здесь жить! Я не хочу тут оставаться! Виктор, забери меня к себе! Прямо сейчас! Умоляю… Я знаю, что ты не решишься, покончить с моим земным существованием. Что ты, что Владимир — вы оба намного благороднее меня. Вы правы, я должна быть вашей рабой, и находить сладость в ПОДЧИНЕНИИ. И я готова подчиняться таким, как вы. Но я вовсе не готова быть в подчинении своего слабака-мужа. Это — слишком большая жертва. Вы оба не решитесь, забрать меня к себе. Я должна сделать это сама! Я должна умереть для этого мира, чтобы воскреснуть рядом с вами.

Она выбежала из душной комнаты и проследовала по коридору в сторону прихожей. Хотелось, как можно скорее оказаться на морозном воздухе. К счастью, в коридоре не оказалось ни души. Все её близкие собрались в гостиной. Дворник устанавливал там Рождественскую ель. Слышался баритон Сергея, детский смех и голоса прислуги.

«Как им хорошо без меня, — зло подумала она. — Я должна умереть. Я хочу умереть. Мне не место среди них. Мне тошно… Мне невыносимо жить рядом с ними!».

Незамеченной она проскользнула по коридору и вышла в просторную прихожую. Рука нащупала в темноте сначала одну дверь, потом другую. В лицо ударил поток ледяного ветра. Стало холодно ногам и груди. Но Глаша с наслаждением вдохнула морозный воздух. Он до боли обжег горячие легкие.

«А тогда, когда он был рядом, мне не было холодно. Холодно, как сейчас. Когда-то в столице меня тянула к себе зимняя Нева. Но Таня не пустила меня в неё. Где же ты, моя верная Танечка? Вот уже больше года я не получала от тебя ни одного письма. Может, тебя уже и нет в живых? Тогда ты помешала мне уйти. Но сейчас мне никто не помешает. Я доберусь до Ветлуги и утоплюсь».

Она сделала несколько шагов по заснеженной дорожке, расчищенной прилежным дворником. Зубы стучали от холода. Её знобило. Пройдя аллею почти до конца, она свернула на поле, ведущее, к деревянному спуску над рекой. Ноги, обутые в легкие тапочки, увязали в глубоком снегу.

— Ничего, — шептала она. — Это сейчас мне холодно. Потом станет тепло. Мне станет всё безразлично. Как только я умру, он тут же подхватит меня. Он говорил, что я проживу очень долго, — хохотала она. — А зачем? Зачем?! Он полагал, что это будет решать сам Господь. Но разве не бывает так, что не Господь, а сам человек решает собственную судьбу? Разве не бывает так? Я пожила. Довольно с меня. Я здесь чужая. Я хочу к тем, кто любит и знает меня по-настоящему. Я устала…

Она сама не заметила, как потеряла тапочки и оказалась босой. От слабости и холода она упала на колени. Лунное безмолвие висело над сонной рекой. От черной полыньи струился пар. На ровном белом берегу не было ни одного живого следа.

«По этому девственному снегу сейчас проступят мои горячие следы, — с тоской думала она. — Мои последние следы в этом мире. И уже завтра их запорошит новая метель. Ни снег, ни песок, ни вода, ни трава не хранят долго ни одного человеческого следа. В этом мире всё тлен и гибель. И ничто не вечно под луной. Только сама луна вечна. И я иду к ней…»

* * *

— Нет, дети. Сейчас вы пойдете спать. А наряжать елочку мы будем завтра, вместе с мамой. Она еще немного отдохнет, а завтра уже будет совсем здоровой и выйдет из комнаты, — объявил всем Сергей.

Горничная Наташа подметала опилки и иголки, щедро разбросанные возле новой красавицы-ёлки. Дворник складывал инструменты в деревянный ящик, а дети играли на большом ковре. Они шалили и вовсе не желали идти спать. Новая гувернантка Ольга Александровна пыталась их утихомирить. Она раскраснелась и смеялась вместе с детьми. В этой предрождественской кутерьме не играл лишь один малыш. Это был младший сын Глафиры, Пётр. Он отчего-то сидел на ковре, рядом с разбросанными кубиками и не смотрел ни на елку, ни на братьев. Он смотрел на зимнее окно. Казалось, что малыш пристально вглядывается в яркий диск луны. И выражение его лица было далеко не детским.

Невидимый демон сидел в кресле напротив малыша.

— Пора, Петенька! Ты должен помочь своей маме. Кричи, что есть силы! — шепнул ему тихо Виктор.

Внезапно молчаливый малыш издал такой пронзительный крик, что все присутствующие в комнате разом вздрогнули.

Сергей ни разу не слышал, чтобы его младший сын так громко кричал. Он даже не умел еще разговаривать. И говорил лишь отдельные короткие слова.

— Мама! Мамам! Мама! — вдруг истошно закричал малыш.

Все голоса присутствующих отчего-то сразу утихли.

— Мамочка спит. Не кричи так, Петенька, — попыталась утихомирить его Ольга Александровна и взяла ребенка на руки.

Но он не переставал кричать и плакать. Он брыкался у неё в руках, словно маленький бесенок.

Сергей пристально посмотрел на сына. В груди отчего-то стало тревожно. Заныло сердце. Его обеспокоенный взгляд перехватила Наташа.

— Сейчас, Сергей Юрьевич, я схожу в комнату Глафиры Сергеевны и проведаю ее. Я была там недавно. Она крепко спала.

— Не надо. Я сам.

Пулей он выскочил из гостиной и тут же почувствовал холод. Входная дверь оказалась неплотно закрытой. Словно огромный и тревожный зверь, в груди проснулся необъяснимый липкий страх. Он бросился по коридору до комнаты жены и распахнул её. В спальне никого не было. Только в камине жарко горели дрова. Лунный свет озарял смятую пустую постель.

— Глаша! — крикнул он на весь дом. — Глаша, где ты?

И пока прислуга бросилась искать Глафиру по дому, Сергей, не одеваясь, устремился во двор.

* * *

Он подхватил ее на руки в нескольких шагах от черной полыньи.

— Глашенька, любимая моя! Да, что же ты делаешь?! — закричал Сергей. — Господи, да что же с тобой?!

Он крепко сжал ее в объятиях. Пальцы ощутили горячее и мягкое тело супруги, прикрытое лишь тонкой тканью ночной сорочки.

— Ты же простудишься! Что ты надумала!? — он тряс её за плечи, целовал в мокрое от слез лицо и прижимал к себе. — Господи, как я вовремя успел. Что ты надумала?! Грех-то какой…

— Сереженька, отпусти меня! Я давно во грехе. Мне не место рядом с тобою, любимый. Я порочна. Я не хочу больше портить тебе жизнь.

— Глаша, ты просто заболела. Немного захворала рассудком. Доктор сказал, что это нервы. Только нервы. Послеродовая меланхолия. Что ты поправишься. Как же я не углядел за тобой. Оставил тебя одну, — причитал он. — Если бы ни Петя, ты бы погибла, — сокрушался он.

Он подхватил её на руки и потащил по снегу в сторону обледенелых деревянных ступеней.

Через полчаса Глафира уже вновь лежала в своей кровати, укутанная с головой пуховым одеялом, а испуганная Наташа поила ее чаем с липовым цветом.

Переодетый в сухое Сергей, хмурым голосом давал прислуге распоряжения:

— Наташа и Руся, дежурить возле Глафиры Сергеевны по очереди. Глаз с неё не спускать ни минуты. Ни секунды! Вы слышали?! Все меня слышали?

— Да, — нестройными голосами отвечала прислуга.

— А вы, Ольга Александровна, поживите пока в нашем доме. Я прошу вас.

— Конечно, — поспешно согласилась высокая и сухопарая Ольга Александровна.

— До Рождества осталось несколько дней. Мне нужна ваша круглосуточная помощь. Ты, Тихон, запри на замки все двери, а ключ принеси мне. До отдельного моего распоряжения никто из дому не выходит. И не заходит. Кроме доктора. А я как раз поеду сейчас за ним.

* * *

Укутанная в одеяло Глафира, смотрела, не отрываясь, в одну точку и беззвучно шевелила губами. Заплаканная Наташа сидела рядом и, от избытка чувств и прошедших переживаний, гладила свою барыню по обнаженной руке. Время от времени в комнату заглядывала Руся и тихо интересовалась у Наташи, всё ли в порядке.

— Еще принести чаю? — громким шепотом спрашивала Руся.

— Нет, пока хватит, — шикала на нее Наталья. — Принеси винного уксуса.

— Хватит вам шушукаться. Не надо меня уксусом натирать.

— Да, я только тряпочку хотела смочить и на головку вам положить.

— Не надо…

— Ну, не надо, так не надо…

В комнате вновь повисла тишина, прерываемая мерным тиканьем часов.

Первой не выдержала Наталья.

— Глафирушка Сергеевна, это что же вы такое удумали? — плачущим голосом спросила она. — Да, на кого бы вы нас оставили? Во-он Сергей Юрьевич аж с лица весь сошел. Горе-то какое…

— Перестань, Наташа… — Глафира одернула руку и перевернулась на спину. — И без тебя тошно. И убери, наконец, от меня все эти одеяла и пуховые платки. Открой здесь лучше окна. Мне нечем дышать.

— Да, как-же… — угрюмо огрызнулась горничная. — Фрамугу чуток приоткрою, а одеяло не уберу. Сергей Юрьевич не велел. Он сказал, чтобы я вас отогревала и чаем отпаивала. Вся мокрая, да на мороз выскочила. Это же надо…

— Где он сам?

— За дохтуром поехал.

— Опять? Ничем мне его дохтур не поможет, — безразличным голосом промолвила Глафира и отвернулась к окну.

— Конечно, не поможет, — прошептал демон, который уже давно сидел в спальне нашей героини, но предпочел, как всегда, оставаться невидимым.

Демон расположился возле пылающего камина, в глубоком плюшевом кресле. Она не видела и не слышала его…

Он разговаривал сам с собой.

— И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, тот умножает скорбь^[6], — прошептал он. — Как бы высокопарно это не звучало, милейшая моя Глафира Сергеевна, однако, излишние познания сделали вас совершенно несчастной. Увы…

Демон встал из кресла и прошелся по комнате. Сначала он приблизился к окну. Тревожная луна уже сменила своё прежнее положение. Темное небо становилось бледнее. Близился холодный рассвет.

— Мне очень жаль, Глафира Сергеевна, что всё вышло именно так. Я думал, что мои чувства к вам и наши прогулки не смогут внести существенного потрясения в вашу душу. Я не собирался вам вредить. Я шёл на ощупь. Я не знал, как именно отзовется на то ваша бессмертная душа. Ведь так сильно я люблю впервые. Мне проще исчезнуть навсегда из всех миров, чем посметь навредить той, чья душа для меня теперь самая главная в этом подлунном мире. Так уж вышло. Я не могу себе этого объяснить — отчего случилось всё именно так. Где произошел тот главный сбой во всем миропорядке, который вызвал такие сильные чувства у демона тьмы — к ангелу света. Я знаю, вы считаете себя порочной, а для меня вы всё тот же — светлый ангел. Разве мог я, воспользовавшись вашим временным помешательством, болезнью и смятением, очернить вашу суть? Разве мог я позволить вам, покончить жизнь самоубийством? Взять на себя столь тяжкий грех? Нет, не мог. И Петенька, ваш славный Петенька, мне в этом помог. Но, даже если бы всё пошло не так, я нашел бы иной способ вас спасти. Я вытащил бы вас не только из ледяной Ветлуги, но даже из самой Преисподней. Знайте, что я стану теперь вас охранять до конца ваших дней. Я никогда не оставлю вас, моя родная. Но память вашу о моей любви и наших прогулках мне придется стереть. В этой жизни она будет вам только мешать. Увы, но вы забудете и лавандовое поле, и музыку великого Альбинони, которую я открыл для вас. Бетховена стирать не стану. Да, это и невозможно. Вы будете, как и прежде, играть на фортепьяно Лунную сонату. Но только плакать от неё вы более не станете, как прежде. А что касаемо Володьки, то запретить ему, видеть вас, я не смогу. Но я постараюсь ограничить его визиты к вам. Постараюсь. А для этого мне надо сделать еще одно важное дело. И вы в этом мне поможете.

* * *

Демон перенесся в некое, не совсем привычное для него пространство. Он перенесся в то место, где еще недавно находилась сама Глаша. Он перенесся в её сон.

Сначала он постоял на узкой тропинке, петляющей меж знакомого лавандового поля. Это было ЕГО поле. Но оно находилось в её сне. И здесь оно выглядело столь же прекрасно, как и в ЕГО мире. Лиловые, синие и бирюзовые цветы источали головокружительный аромат. Ровные воланы кустиков тянулись на многие версты. Но сейчас ему было не до любования собственной лавандой. Он шел по той же тропинке, которой еще недавно плутала ОНА.

Рядом с лиловым маревом он разглядел струи белого тумана. Он стелился прямо над полем, делая округу таинственной и невидимой глазу. Виктор сделал несколько уверенных шагов навстречу молочной дымке.

Зыбкое пространство просветлело, обозначив сквозь белые клубы деревянные бревна двухэтажного сруба. Он подошел ближе и увидела до боли знакомые очертания Махневской бани.

Цветочное поле отступило назад и растворилось в густой пелене тумана. Когда он обернулся, то увидела позади себя уже не лаванду, а воду Махневского пруда. Диск Селены золотил полоску, идущую от противоположного камышового берега до того, на котором стоял демон. Бесшумные волны набегали на кромку суши, облизывая плотный песчаник и мелкую осоку. Он сделал несколько шагов к дому. Справа проступили корявые стволы старой ветлы и несколько сосен со змеевидными и узловатыми корнями. Далее темнел лес. Он приблизилась к бане. Дверь в нее была чуть приоткрыта, но внутри оказалось темно. Не горело ни одно окно.

— Ну вот, я и нашел это место в вашем, Глафира Сергеевна, сне, — негромко произнес он.

Рука, облаченная в черную перчатку, нащупала деревянную ручку. Дверь тихо скрипнула. Внутри бани было еще темнее, чем снаружи. Потянуло сыростью. Демон медленно зашел внутрь.

— Как тут мрачно, — констатировал он.

Под потолком пискнула летучая мышь. Демон шугнул ее, и она вылетела в открытую дверь. Двигаясь почти наугад, Виктор проследовал в банную горницу. Здесь, как и при жизни Махнева, все так же располагался длинный стол, покрытый скатертью. На столе сиротливо стояла пустая тарелка, бокал и початая бутылка старого вина. Тут же высился подсвечник с тремя оплывшими свечам. Виктор щелкнул пальцами, и подсвечник тут же зажегся, растворив на время густую тьму. Виктор ухватил старую бутылку и посмотрел на оторванную этикетку.

— Люнель… — вздохнул он.

По рукаву побежал паук.

— Это сколько же времени прошло на земле, что здесь всё поросло паутиной?

Дверь в предбанник и парную и вовсе была забита так плотно, что долго не поддавалась. Виктор дернул посильнее, и она со скрипом отворилась, дыхнув ароматом лежалых березовых веников и можжевельника. Вместе с прелым запахом из парной потянуло ржавым металлическим холодом. Где-то монотонно капала вода.

— Брр… — только и сказал демон и передернул плечами.

Затем он взял в руки подсвечник и стал подниматься на второй этаж. Деревянные, некогда теплые и чистые ступени, теперь рассохлись и издавали жалобные стоны. Несколько досок почернело и рассыпалось под тяжелой поступью Виктора. Дверь на второй этаж была распахнута настежь. Мягкие половички, свернутые в рулоны, пылились в углу. От кровати остался лишь деревянный остов, похожий на сгоревший корабль без парусов. Кровать оказалась без матраса и перины. Грязный пол был густо покрыт слоем пыли. Здесь же валялись пустые бутылки и крошки старого табака. Шкаф, в котором некогда хранились плетки, был разломан. От «похотливых тисков» в углу осталось лишь пару досок. Уцелевшая часть диковинной конструкции лежала в виде обугленных деревяшек в камине. Во всем помещении было сыро, холодно и мрачно. И только луна все также отбрасывала на пол ровный прямоугольник белого света.

Демон щелкнул пальцами, и тут же, прямо из воздуха, появилось глубокое и довольно удобное темное кресло. Он с усталостью опустился прямо в него.

— А теперь я хочу видеть ЕЁ. Приведите мне её немедленно прямо сюда.

* * *

Глафира, убаюканная нескладной, но заботливой болтовней Наташи, вновь погрузилась в глубокий омут сна. Как только она осознала это, то тут же увидела себя стоящей возле лавандового поля. Рядом с ней все так же стелились клубы молочного тумана. Она не знала, радоваться ли ей вновь или печалиться. Не успела она о чём либо подумать, как её тут же окликнул чей-то знакомый густой баритон. Глаша обернулась, но никого не обнаружила на уровне глаз. Тот, кто окликнул ее, находился гораздо ниже. Она узнала этого человека. Это был слуга демона, карлик Овидий.

— Здравствуйте, Глафира Сергеевна, — волнуясь, произнес карлик.

— Здравствуйте, дорогой Овидий.

— Наш общий знакомый, демон по имени Виктор, уполномочил меня встретить вас и проводить в одно место.

— Какое место?

— Здесь рядом. Вы сейчас всё поймете. Можно мне взять вас за руку?

Он осторожно протянул короткую руку с массивной ладонью.

Глафира смущенно подала ему свою ладонь. Он аккуратненько взял ее и повел по узкой тропинке, петляющей меж лавандовых барханов. Впереди стелился молочного цвета туман. Как только они прошли несколько саженей, под ногами оказался песок. Глафира инстинктивно обернулась назад и увидела, что лиловое марево затрепетало в лунном свете и превратилось в темную и тихую воду Махневского пруда. Еще через несколько шагов показались знакомые очертания лиственничного сруба.

Глафира стала как вкопанная.

— Овидий, ну зачем ты меня сюда привел? — она вспыхнула от негодования и одернула руку. — Я не хочу быть там вновь. Скажи господам, что я не желаю их видеть.

— Нет, нет, Глафира Сергеевна. Там вас ждет один Виктор. Мой господин хотел поговорить с вами наедине.

— Ну, хорошо, — хмуро отвечала она.

Со скрипом отворилась тяжелая дверь.

— Осторожно, Глафира Сергеевна, здесь высокий порог, да и доски уже порядком подгнили. Давайте мне вашу ручку, я всё же провожу вас хоть немного в этой тьме.

Глафира ступила за порог знаменитой Махневской бани. И огляделась. В этом сне сруб выглядел иначе. Она узнавала и одновременно — не узнавала его. Теперь здесь всё казалось темным и мрачным. Сделав несколько шагов, она очутилась в банной горнице. Тусклый свет едва пробивался сквозь грязное и обметанное паутиной оконце. Стекло в раме давно разбилось и зияло в проёме острыми краями.

— Обождите, я зажгу свечу, — пророкотал Овидий. — А то мы впотьмах свернем себе шеи. Как же плохо, что вы без моих тапочек, моя королева, — вдруг посетовал карлик. Ступайте осторожно. Не израньте ваши нежные ножки.

В темноте раздался треск, и посыпались искры. Это Овидий с помощью огнива зажег свечу. Пламя дрогнуло. Комната озарилась хищным всполохом, высветив немного обстановку. Когда Глафира увидела, где она стоит, ей стало не по себе. В некогда уютной, теплой и приветливой горнице царило полное запустение. Теперь ей казалось, что она находится не в знаменитой и роскошной бане её кузена Махнева, а в чьём-то старом и заколоченном доме, в котором давно никто не живет. Стены во многих местах почернели от сырости и плесени. Пол тоже зиял пустыми провалами трухлявых досок. На столе сиротливо маячила пыльная бутылка непонятного цвета, а рядом с ней валялись осколки разбитой тарелки. Всюду висели тенета и паутинные сети. От омерзения Глафира поежилась.

— Пойдемте наверх. Здесь слишком всё уныло, — прошептал карлик. — Да и по ногам так несет холодом. А вы босая.

Карлик вел ее по рассохшимся ступеням. Пару раз она до боли уколола ступни. Когда она оказались на втором этаже, здесь было так же темно, как и внизу. За исключением того, что лунный свет, чуть затененный ночными облаками, струился из окна на тусклый и замусоренный пол.

Глаза плохо осваивались в темноте, а свеча Овидия потухла по дороге. Но Глафира всё равно почувствовала, что они с карликом уже не одни. Когда глаза привыкли к полумраку, она увидела в углу комнаты силуэт темного кресла и контур человека.

— Зажги свечи, — услышала она голос демона.

— Сию минуту, мой господин, — засуетился Овидий.

Он отпустил ладошку Глафиры и полетел к невидимой жирандоли со свечами. Через мгновение пространство озарилось мягким светом. Когда Глафира увидела всю обстановку, то изумилась видом и этой комнаты. На месте кровати, словно скелет огромного животного, торчал деревянный остов с ребрами раскуроченных досок и выжженным в угли провалом вместо матраса. Лишь абрис деревянной формы, некогда удерживающей массивный бархатный полог, напоминал о том, что когда-то здесь располагалась чистая и мягкая кровать. Знаменитая кровать Махнева, на которой он не единожды любил ее при жизни и во снах. Жалкие обломки являла собой и другая, некогда дорогая и диковинная мебель. Глаза искали шкаф с плетками и прочими атрибутами для плотских утех, но не находили его. Не было здесь и тех похотливых тисков, которые она недавно видела во сне.

— Не ищите их, Глафира Сергеевна, — тихо произнес демон. — Они давно поломаны и сгорели в камине. Время не щадит ничего в этом тленном мире. И только ваша память в прежнем сне оживила здесь то, что давно мертво. Ваша память наполнила всё былым смыслом. Память и эмоции.

Потрясенная Глафира молчала, вглядываясь в облик демона. Он сидел в кресле, закутавшись в темный плащ. И теперь Глаше казалось, что он выглядел намного старше, чем прежде. Его черные, словно угли глаза, внимательно смотрели на нее.

— Овидий, принеси еще одно кресло. Мы немного поговорим.

Через мгновение рядом с нашей героиней появилось довольно мягкое и роскошное бархатное кресло, вишневого оттенка.

— Присядьте, мой ангел. Я желаю побеседовать с вами.

Глафира смущенно присела.

— Глафира Сергеевна, я не поп и не священник, чтобы читать вам морали. Мне самому было бы интересно взглянуть на себя со стороны, если бы я решился побывать в роли моралиста. Хотя, не скрою, за многие века мне приходилось иногда играть и эти роли. И поверьте, что сам Демиург поставил бы мне оценку отлично за подобное лицедейство. Иногда я, властитель порока, поддавшись на время абсолютной степени самоиронии или злому сарказму, надевал на себя личину какого-нибудь блюстителя нравственных законов. О, такие тонкие игры под силу лишь тому, кто искушен в пороке до полной экзальтации. И в этом восхождении готов пойти от обратного — явить жалким людишкам цинизм фарисея, возведенный в степень крайнего абсолюта.

Демон встал и, чеканя шаг каблуками черных кожаных ботфортов, прошелся по комнате.

— Помните, как сказал Иисус в своих наставлениях? «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»…

Демон горько усмехнулся.

— Не стоит мне купаться в словоблудии. Est modus in rebus^[7]. Итак, дорогая моя Глафира Сергеевна, в моей жизни довольно лукавства во всех его проявлениях. Но самое странное для меня заключается в том, что в мире есть всего лишь одна душа, перед которой я не желаю, ни лукавить, ни играть никаких ролей. Увы, я непозволительно честен перед вами. И никогда не унижу вас ложью или ханжеством.

Он вновь смотрел ей прямо в глаза.

— Я и рад бы шутить и лукавить, как прежде, да не могу. Белые перья не позволяют. Они, знаете ли, всякий раз портят мою черную породу, прорастая тогда, когда я думаю о вас.

Он немного помолчал.

— А потому, Глафира Сергеевна, я не стану перед вами лгать. То, что приснилось вам накануне, не могло оставить меня совсем уж равнодушным. Как только развернулось всё действо с моим непосредственным участием, то одна из моих сущностей несомненно приняла в этом спектакле самое активное участие. Часть меня. Не самая лучшая, конечно же. Та часть, которая не могла причинить вам вреда. А могла лишь соответствовать запросу вашей души.

Глафира тут же вспыхнула и прикрыла ладонями пунцовое от стыда лицо.

— Сударь, уж не хотите ли вы сказать, что я сама руководила тем, что мне приснилось? Как могла я обречь себя на весь тот постыдный спектакль с моим участием? Разве человек волен, заказывать себе сны?

— И да, и нет.

— Ну, знаете ли, — он опустила руки и гневно посмотрела на демона.

— О, я прошу вас, mon ange, вы не должны этого стыдиться. И если вы решитесь связать свое после смертное пребывание с моей персоной, то я вам гарантирую много подобных спектаклей. Поверьте, в них нет ничего предосудительного. Ровно никакой крамолы. Вы еще так молоды, и ваша плоть, и ваша страсть, и наконец либидо здоровой женщины должно устраивать вам подобные спектакли. Если уж не в яви, то хотя бы во сне. Не смейте даже предполагать, что я вас стыжу или обвиняю в том, что было поистине прелестно и изящно. Да, что там! Всё, что вам снилось, было потрясающе. Я откровенно наслаждался нашим нечаянным триумвиратом — с вами, и с Махневым.

— Нет, это было ужасно… — твердила она.

— Глафира Сергеевна, природа наших снов отличается от всего того, что мы проживаем в Яви или после развоплощения. Сны — это самая путанная и самая нестабильная часть псевдо реальности. Это, если желаете, некая довольно зыбкая каверна, существующая лишь в моменте. Она довольно быстро рассыпается в прах, от которого даже ментальности никакой не остается.

— Зачем же тогда нам всё это снится?

— Одна из наших душевных оболочек в перманентном содружестве с материей тела иногда проигрывает нам некие варианты самых абсурдных сценариев.

— А как же тогда вещие сны?

— О, их значение слишком преувеличено. Любая явь становится вещей, если мы активно снабжаем её энергией наших мыслей. Воссоздаем некий ментальный каркас последующих событий. Любой «вещий» сон — это лишь зыбкая конструкция, которую мы укрепили желаниями, страхами и эманациями собственного духа.

— Как это всё сложно. Наверное, я слишком глупа, чтобы разобраться во всём этом. Ведь я и сейчас сплю и вижу вас во сне.

— Это — другие сны. Эти сны заказываю я сам.

— А сны Володи? — смущенно спросила она.

— Он тоже умеет заказывать свои сны. У него довольно сильная и старая душа. От того он и является моим любимым учеником. Ему доступно многое. То многое, что не под силу прочим. Но, он часто забывает о том, что получая здесь новый опыт, он всё же находится в моем полном подчинении. Да, и не только здесь. Я и в Яви часто курировал его. Я — его главный наставник во многих мирах. Уже давно.

— Я знаю это…

— Наверное, ты думаешь, что я стабилен и непоколебим в своей тёмной сущности?

Она пожала плечами.

— Нет, моя душа. Поверь, и я за многие века бывал изменчив. Во мне нет абсолютного зла. Я слишком далек от его чистейших квинтэссенций. Бывали времена, когда и я менялся своей сутью. Я ведь тоже Божий сын. Но я делаю свою работу. Я вечно служу Творцу. И так уж вышло, что последние несколько веков я нахожусь на стороне темных сил. Но время вечно, и относителен его ход. И кто знает, кем я стану потом.

Она удивленно смотрела на него.

— Девочка, моя, я вновь морочу твою светлую головку. Меня извиняет лишь то, что ты потом забудешь все мои откровения. Но, до определенного часа. Когда-нибудь ты многое вспомнишь. Тогда, когда придёт своё время.

— Вы так мудры, что я часто кажусь себе непроходимой дурой, — призналась она.

В ответ он рассмеялся.

— Душа моя, в этом нет ничего удивительного, я просто намного-намного старше тебя.

Она вздохнула и улыбнулась.

— Глашенька, я никогда не завёл бы разговор о твоём недавнем сне, если бы ни одно неприятное для меня обстоятельство.

— Какое?

— Это твои мысли о моем предательстве. И твои страхи. И неверие мне. В своем сне ты не раз высказала мысль о том, что я мог тебя подло обмануть. Ты мысленно упрекала меня во лжи. Что я тогда, на нашей прогулке, не смог быть с тобой в близости, как мужчина с женщиной, из-за обмана.

— Сейчас я так не думаю…

Виктор подлетел к ней и стал на одно колено. А после взял ее горячую ладонь в свои прохладные руки.

— Любовь моя, я знаю, что все твои страхи и неверие проросли не на пустом месте. Тебя не единожды обманывали — и люди, и обстоятельства. Ты слишком часто доверяла мужчинам, а после разочаровывалась в них самих, и в их поступках. И если бы негодник Володька прожил чуть дольше на этой грешной земле, то он еще не раз бы обрек тебя на самые жестокие разочарования. Я всё это знаю. И все же, мне убийственна любая твоя негативная мысль обо мне. На долгие годы я мечтал бы остаться в твоей памяти самым сильным, самым мудрым, самым смелым и самым всемогущим человеком. Хоть я и не человек вовсе…

— Но, это так. Вы и есть — самый-самый…

— Спасибо тебе, Глашенька.

Он нежно поцеловал ей руку и поднялся с колен.

— Сейчас я нахожусь в тяжких раздумьях, — медленно произнес он.

— Каких?

— Мне предстоит совершить очень неприятный для меня выбор.

— Какой же? — с тревогой спросила она.

— Вот уже несколько дней ты мечешься в бреду. Дошло до того, что тебя лечит местный эскулап, опаивая снотворным.

— Это Серёжа его позвал, — смущенно отозвалась Глафира.

— Дойдет, моя милая, и до того, что они пригласят в дом священников, дабы изгнать из тебя бесов.

— Вот как?! — зло расхохоталась она. — Ну, уж нет! Этого я им не позволю.

— Они не станут тебя спрашивать, mon ange.

— Нет!

— И знаешь, что самое печальное?

— Что?

— У них это получится.

— Почему? Разве ты не всемогущ?

— Потому, милая, что высшая правда сейчас находится на стороне твоего супруга. И что для меня вдвойне печально, так это то, что сие будет справедливо. В руках твоего благоверного сейчас Божий суд.

— Но…

— Не спорь. Он любит тебя, и у вас трое детей. И будут еще дети. И ты была бы с ним вполне счастлива, если бы Я сам и глупый Володька вечно не лезли в твою жизнь.

— Мне кажется, что я не люблю мужа.

— Нет, милая. Тебе сейчас это только кажется. Потому что ты слишком близко находишься ко мне. Ко мне, и ко Тьме. А Тьма так часто выглядит привлекательнее, нежели обычная человеческая жизнь. Та жизнь, которую ты должна полностью прожить. До остатка… Ибо даровал тебе ее сам Создатель.

Глафира вытирала пальцами слезы.

— Нет, это не любовь…

— Родная моя, любовь — это ведь не только страсть, поверь мне… Любовь бывает разной.

Она упрямо качала головой.

— Когда ты спала в душной комнате, я вспоминал слова мудрого Соломона: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь…»

— Ах, опять это…

— Да, моя милая. Я показал тебе свои миры. Лишь часть их. И этого хватило, чтобы лишить тебя покоя. Я показал тебе свою любовь. Лишь часть её. И этого хватило, чтобы лишить тебя счастья.

— Но…

— Я вынужден стереть твои воспоминания обо мне. Сделать это ради того, чтобы ты прожила эту жизнь спокойно. И была рада тихому семейному счастью. Я сотру все воспоминания о моем Царстве и о наших с тобой прогулках. Я уберу у тебя из памяти даже музыку великого Альбинони. Её ты услышишь лишь после ухода.

— Ты и Бетховена от меня заберешь?

— Нет, и Бетховена и всех остальных оставлю, — усмехнулся он.

— И ты считаешь, что это справедливо? — спросила она, утирая слезы.

— Да…

— И Володю я тоже забуду?

— Нет, его ты будешь помнить. Ибо он обычный человек. И жил с тобою в одно время. Правда, я постараюсь, по возможности, пресечь его визиты к тебе, дабы он не смущал так часто твой покой. Ему просто будет некуда тебя водить.

— Как это?

— Сейчас ты всё увидишь. Идём…Только задержись здесь хоть на мгновение. Ты видишь эту комнату?

— Да.

— Смотри лучше! — он высоко поднял подсвечник. — И запоминай.

Неровное пламя выхватило из тьмы черные заплесневелые доски, рассохшихся от времени стен, оконную раму с выбитыми стеклами, пыльные углы, обильно поросшие тенетами, в которых роились то ли мыши, то ли ночные призраки. Осветило оно и щербатый грязный пол, усеянный обрывками старых газет, пустыми бутылками и окурками от папирос.

— Загляни в камин.

Глаша осторожно подошла к потухшему камину. Там, среди холодной и спекшейся кучки старой золы, она увидела черные ленточки обугленной плети и доски от знаменитых «тисков».

— Надеюсь, что тебе их не жаль…

— Нет…

— Я повторю, когда ты будешь со мной, то лишь наше собственное желание сможет остановить любой порыв бескрайнего воображения. И не одна мораль не заставит нас изменить наши планы. Вольным будет дана — воля. А ныне… Я решил покончить с этим. Да, простит меня великий царь Соломон. Я вновь процитирую одну из его премудростей: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать».

— О чём вы?

— Пойдем…

Он потянул её за собой — вон из этой печальной комнаты. Они спустились вниз по деревянным ступеням и, миновав столовую, очутились в темных и покосившихся от времени сенях. Когда он вывел ее на воздух, глазам стало светлее от луны, выскочившей из-за ночных облаков. Где-то рядом пел сверчок. И старые ветлы шевелили своими тонкими ветками, словно распущенными волосами. Глафира с демоном стояли напротив бани, а Овидий прогуливался чуть поодаль, по берегу Махнёвского пруда.

— С тех пор, как умер Володя, прошло не более семи лет, — произнесла она в задумчивости. — Неужели за эти годы баня настолько обветшала?

— Не думай об этом. Ты спишь сейчас, и мир яви от тебя далек. Но, поверь, что в яви она сейчас представляет не многим лучшее зрелище.

— Да, наверное…

— Я показал тебе крайнюю степень ее неприглядности, если бы она достояла до этого в Яви. Но и в яви ее ждет сейчас та же участь. И я её решил. Держи!

Словно фокусник, демон достал из-за пазухи огромный факел. И в это же мгновение факел вспыхнул ярким пламенем, озарив округу и часть леса, словно ярким днем.

— Держи его, — он протянул факел Глафире.

И только тут она заметила, что старый лиственничный сруб по всему периметру был обложен вязанками сухого хвороста и камыша.

— Поджигай этот злополучный Вертеп! — приказал он.

Она сделала шаг назад и замотала головой.

— Это твой сон. И в нем ты всё должна делать сама. Жги всё худое, что было связано с этим местом. Жги свои слезы, жги предательство, жги ревность, жги боль, жги страх и обиды! Жги свои страдания.

— Нет! — она зарыдала в голос. — Я не могу! Здесь ведь часто бывал Володя! А я любила его. Я и сейчас его люблю! Его и тебя! В нём — тебя. Ты был тоже тут! Всегда!

— Жги этот проклятый сруб! В твоей жизни ему не место. Я хочу, чтобы он сгорел дотла!

Она подошла к срубу и, прикоснувшись к снопу сухой травы, подожгла Махневскую баню. Она вспыхнула в одно мгновение. Едва Глафира успела отскочить, как пламя занялось уже на уровне второго этажа. Огненные языки взвивались к небу так, словно внутри дома находилось невидимое поддувало. Она пятилась от горящего сруба ровно до тех пор, пока её босые ноги не почувствовали холодную воду пруда. И в этот самый миг она проснулась.

* * *

— Глафирушка Сергеевна, пока вы спали, приезжал дохтур, — горячо шептала Наташа. — Он осмотрел вас спящую. Ручки потрогал. Чего-то там считал про себя. Слушал через деревянную трубку. Говорит, что жар спал, и дыхание, мол, чистое. Сергей Юрьевич обрадовался очень. Мы все боялись, чтобы вы себе легкие не застудили.

— Спасибо, Наташа… — проговорила Глафира слабым голосом.

— Вы пить хотите?

— Да…

— Может, молочка?

— Сделай мне чаю с земляничным вареньем.

— Сейчас! — Наташа сорвалась с места и побежала на кухню.

— Обожди, а Сергей Юрьевич где?

— Он с теткой своей Алевтиной Николаевной.

— Она разве у нас?

— Приехала вот недавно. Он в гостиной её принимает.

— Ладно, — Глаша откинулась на подушку. — Открой форточку. И не топите так. Уже гарью пахнет. Где-то пожар?

Наташа повела носом:

— Какой гарью? Бог с вами. Ничем тут не пахнет. Только вербеной и вашими духами.

— А мне кажется, что здесь всюду пахнет гарью. Что-то горело… Нет?

— Я сбегаю на кухню к Малаше, спрошу, может у нее что-то сгорело. Но я не чувствую.

Шустрая Наташа побежала на кухню, велеть Малаше, поставить самовар. Когда она пробегала мимо гостиной, то услышала тихий разговор, состоявший меж ее хозяином и его пожилой тетушкой.

Алевтина Николаевна выглядела довольно тучной женщиной, одетой в старомодное платье с кисеёй и пуховую шаль. Она сидела напротив Глафириного мужа с лицом полным скорби и поджатыми от возмущения губами.

— Ох, Сережа… Сережа. Не послушал ты меня тогда.

— Тётя, перестань. О чём ты?

— О чём? Будто не знаешь, — зашипела она. — Помнишь, я говорила тебе, не женись ты на этой профуре.

— Тётя, при всем уважении, я попрошу не называть мою супругу всякими непристойными словами.

— Непристойными? Да, для неё они в самый раз! — зло отозвалась женщина. — Я же тогда еще наводила о ней справки. О том, кто она есть такая.

— Прекрати. Опять ты за своё?

— Она и замужем-то давненько успела побывать. А стало быть, не невинна. Тебе что, разве девушек непорочных было мало? Каких красавиц я к тебе сватала. Что только Малиновская стоила. Да и состояние у неё было. А ты?! Будто чёрт в тебя вселился.

— Прекрати, она мать моих сыновей.

— Эвона диковина-то какая! Нарожала она… Дело-то нехитрое — детей народить. А только жизнь твою она испортила. Мне одна хорошая знакомая недавно рассказывала о том, что, дескать, твоя Глашка, — Алевтина перешла на шепот, — в доме терпимости жила. Билетной проституткой работала. Вот как!

— Врёт твоя знакомая, — покраснев, отозвался Сергей.

— Не врёт. У нее и свидетели есть. Знавали, как ездила она по нумерам. В мехах и шелках ходила. Любовники ей щедро платили. Не тебе чета её содержали. Миллионщики! Куда тебе-то до них-то? Вот откуда её манеры, спесь, и баловство!

— Ну, что ты такое несешь! У Глаши прекрасное институтское образование. И она сирота с младых лет. Откуда ей быть избалованной?

— Говорю же, откуда. Проститутка она бывшая! А ты детей с ней зачал! Дурак ты, Сережа! Уж прости меня за прямоту! — тетка аж привстала и перекрестилась. — Она и сейчас, наверное, полюбовников втайне имеет.

— Да, когда же?! Она целыми днями с детьми.

— В город же ездит иногда?

— Одна? Редко очень.

— Ох, было бы желание.

— Тетя, я прикажу накрыть нам чаю.

— Что-нибудь покрепче есть у тебя?

— Есть. Что желаешь? Вина? Есть рябиновка неплохая и клюквенная настойка.

— Чистой водки пусть принесут. И закуски к ней. Я вся в расстройстве. Выпью рюмочку, тогда и успокоюсь.

Пока Сергей давал распоряжения Русе по поводу ужина, тетка, откинувшись в кресле, принялась раскладывать карточный пасьянс. Когда Глафирин муж вернулся, она продолжила свой разговор.

— А что докторишка-то твой говорит?

— Сказал, что, как и тогда, не видит ничего серьезного в её состоянии. Говорит, что это — нервы. Еще микстур разных прописал. Легкие послушал, — бледный от усталости Сергей рассказывал тётке о состоянии Глафиры. — Ничего, поправится.

— Конечно, поправится. Что с ней сделается? Она, вон как, вся раздобрела после третьих-то родов. Будто сдобная булка на опаре.

— Ничего, ей идет, — отмахнулся Сергей. — Она красавица.

— И помилуй, какие у неё нервы? Живет, словно у Христа за пазухой. Как сыр в масле катается.

— Тётя, да перестань ты злиться!

— Злиться? Ох, Сережа, послушай моего совета: держи жену в строгости.

— Да, что я сатрап что ли? Я ведь люблю её больше жизни…

— Ну и дурак! Вот она сразу поняла, что ты дурак и окрутила тебя.

— Да, не окручивала она. Это я за ней по всем городам и весям таскался.

— У-у-у, слушать такое тошно. Как же ты себя потерял-то. А еще офицер! Она в церковь-то у тебя ходит?

— Ходит. Но, нечасто. Наш приход сейчас на ремонт закрыт.

— Ты вот, что. Пока она хворает, пригласи-ка нашего батюшку Матвея Никодимыча. Ох, и суровый он батюшка. Пусть обряд изгнания бесов над ней проведет.

— Тетя, что ты такое несешь? Вроде и не пила еще…

— Конечно, тётка старая же у тебя, глупа стала. Так?

Она наклонилась к самому лицу Сергея и, обдавая его приторным запахом монпансье, прошептала:

— Пригласи попа, говорю! Пригласи прямо в дом, с кадилом. Пусть всё здесь святой водой окропит. И Глашку твою тоже окропит. Чует мое сердце, что грешница твоя Глашка. Была бы порядочная, так не бегала бы по ночам в одной рубахе, да по морозу. Сейчас, перед Рождеством, вся нечисть по земле блукает. И кто одержим нечистым, тот и блажит.

Через четверть часа, выпив водки и закусив ее холодной телятиной и солеными груздями, осоловевшая тетка продолжала:

— Я дело говорю, Сереженька. Веди попа. Доктор твой дурак малахольный. Такой же, как и ты! Нихрена вы, мужики, не понимаете в таких делах. Не доктора тебе нужны, а святая вода! Ведьма твоя Глашка. Как пить дать — ведьма! И блудница…

Сергей, отмахнувшись от слов тетки, молча, опрокинул в себя рюмку водки.

* * *

А теперь, мои дорогие читатели, мы вновь наконец-то увидим нашего незабвенного Владимира Ивановича Махнева.

Насколько вы помните из предыдущей части нашей странной истории, Владимир вместе со своими верными друзьями едва сумел вырваться из очередной скверной истории, которая грозилась обернуться для него и его товарищей настоящей бедой.

Как только Владимир, Макар и Родион оказались в знакомом ресторанчике, Владимир тут же присел на стул и, закрыв глаза, отогнал мысленно свой навязчивый мираж. Стены ресторана дрогнули, покрывшись зыбкой рябью и, колыхнувшись в воздухе, улетели в неизвестном направлении, вместе с резвыми официантами, черным роялем, немолодой певичкой, голодной публикой, тарелками, столами, блюдами, борщами, котлетами, антрекотами, салфетками и даже пальмами в кадках. Растворились и выветрились и все кухонные ароматы. Столовая нашего героя приобрела собою прежний, знакомый всем нам вид. Лишь в камине уютно потрескивали сухие дрова.

— Ну как, други мои? — не без ехидства произнес Владимир. — Надеюсь, теперь-то вы сыты?

— Сыты, Володя! Еще как сыты, — ответил Булкин. — Ты того… Знаешь, лучше нас в этот ресторан больше не води.

В комнате повисла тишина. Первым ее нарушил Травин.

— Да, господа, лихо нас, однако, помотало…

— Да уж… — вздохнул Макар. — Твоя правда, Родион Николаевич.

— И, главное — чёрт знает, где мы все были.

— Ну, главный-то Чёрт точно обо всем знает.

Все трое переглянулись и дружно рассмеялись.

— И как хорошо, что мумии эти в небо улетели.

— Да уж. Скатертью им дорога.

— Хорошо, что нам Полин и Василий Степанович помогли. Боюсь даже думать, чтобы с нами сталось без них.

— Это точно.

— Спасибо, Володя, за гостеприимство. Я, наверное, пойду, — Травин нерешительно привстал.

— И я тоже домой схожу. Посплю немного, — согласился с ним Булкин.

— Я и рад бы вас удержать, да, признаться и сам еле языком ворочаю, — зевая, отвечал им Махнев.

На этом наши приятели и распрощались. Как только за гостями закрылись все двери, Владимир почувствовал, насколько сильно он устал. Он медленно поднимался на второй этаж, сбрасывая на ходу свою одежду. Усталые ноги с наслаждением скинули отяжелевшие штиблеты. А после он нырнул в свою прохладную постель. И моментально забылся крепким сном.

Во сне он вновь с удивлением увидел Глашу. Это был очень странный, хотя и весьма возбуждающий сон. В сновидении он находился в своей знаменитой бане. И в этой бане была Глафира. Но, помимо Глафиры, с ними находился и некто третий. Это был его учитель, демон по имени Виктор. Как только Владимир окунулся в атмосферу этого сна, он тут же изумился его крайне похотливому содержанию. Часть его души пыталась протестовать при виде откровенного разврата и унижений Глафиры. Но, как это часто бывает во сне, он вовсе не противился его течению. И даже не пытался изменить его дерзкий до невозможности сценарий. Мало того, ему нравился этот сон. Он вновь почувствовал себя таким, каким бывал часто при жизни.

Глафира в этом сне была до неприличия развратна, хотя всем своим видом пыталась доказать, что это не так. Но тут же выдавала себя с головой. А он и его учитель этим весьма неплохо пользовались. Он с наслаждением упивался каждым мгновением этого видения, но вдруг ощутил довольно сильный толчок в бок. От этого бесцеремонного толчка он и проснулся.

Рядом с ним, прямо на краю кровати, сидел его вездесущий Архонт собственной персоной и довольно бесцеремонно толкал его в бок.

— Ну, нет, — сонным голосом протянул Владимир. — Зачем вы меня разбудили? Я сейчас видел такой сон… Мы с вами Глашку… Вдвоем… А она стояла в тисках. Покорная… И как только наступила моя очередь, вы меня зачем-то разбудили. Это несправедливо.

— Значит, ты не успел?

— Нет, конечно, — обиженно произнес он. — Между прочим, ей было мало. Она и меня хотела следом.

— Замолчи! — грозно одернул его Виктор и плеснул в лицо стаканом воды.

После этого Владимир окончательно пришел в себя.

— Что это я? Приснится же такая пакость. Я не виноват, — растеряно произнес Владимир.

— Я знаю. Это был не твой сон.

— А чей же?

— Мне некогда тебе объяснять. Да, я и не считаю нужным это делать. Не твой и всё… — хмуро отозвался Виктор.

Только сейчас Владимир заметил, что его патрон отчего-то выглядел неважно. Одет демон был в темный, наглухо закрытый плащ. Волосы его висели черными и неопрятными прядями. На голове была нахлобучена старая шляпа. Лунный свет озарял лицо учителя. И Владимир с удивлением обнаружил, что демон значительно состарился. Перед ним сидел вовсе не молодой мужчина, а человек в летах. Лунный луч задержался на волосах Виктора. Среди темных прядей Владимир заметил явную седину.

— Что с вами, патрон? Что-то вы неважно сегодня выглядите. Вы из-за египтянки что ли на меня рассердились?

— Кого? — так же хмуро отозвался Виктор.

— Из-за того сердитесь, что мы Нефтиду снова в Египет отправили?

— Какую Нефтиду? — не понял демон.

— Вот те раз! Неужто забыли наше недавнее рандеву в Древний Египет?

— Куда? — бесстрастно и отрешенно переспросил демон.

— Как же… — от изумления Владимир сел и опустил ноги на пол.

— Ах это… Вспомнил. А что ты там про ведьму египетскую сказал?

— Да, мы её того… На небо отправили, — робко ответил Махнев.

— Да? Ну и правильно, — равнодушно констатировал демон.

— И вы не сердитесь на меня за это?

— За это? Нет…

— Ох, аж от сердца отлегло.

— Не егози, Махнев. Как я могу сердиться на тебя из-за кулька костей в бинтах?

— Я не узнаю вас, патрон. Да, что случилось-то?

— Ничего. Собирайся.

— Куда? — опешил Владимир и со страхом уставился на демона.

— Да, не трясись. Здесь недалеко. А впрочем, зачем тебе и собираться. Закрой глаза, и мы тут же окажемся на месте.

Владимир исполнил требование демона. Он закрыл глаза. И почувствовал, как какой-то невидимый вихрь перенес его в совсем иное пространство. Ноздри с наслаждением втянули свежий воздух, напоенный ароматом лаванды, озерного песка, старой ветлы и высоких сосен.

— Открывай глаза, — сухо приказал демон.

Владимир приподнял веки и обнаружил себя, стоящим возле знакомого деревянного сруба — его знаменитой бани.

— Зачем мы здесь?

— Махнев, это твоя баня. Баня из твоих снов.

— Я знаю…

В мире Яви она тоже всё еще стоит. Пока стоит. Но ей недолго осталось… Сначала я должен уничтожить её в твоем сне.

— Вот как? А зачем вам это? Разве она кому-то мешает? — напрягся Владимир. — Она ведь теперь совсем иная. Мы просто в ней встречались с Глафирой Сергеевной. Вот и всё. Неужто я даже во снах не имею права хоть немного отдохнуть?

— Она не мне мешает.

— А кому?

— Она мешает ей, — с грустью отозвался демон. — Ей мешают любые воспоминания о тебе и обо мне.

— А причем тут вы, патрон? При всем уважении к вам, это лишь дело моё и Глаши.

— Замолчи! — прервал его демон. — Не риторствуй впустую. Ты так еще и не понял до сих пор, насколько мы все связаны?

— А может, вы преувеличиваете? Нет, я, конечно, всегда находился под вашим влиянием. Но, причем тут моя любовь?

— Это ты не причем, жалкий человечишка, — тихо отозвался демон. — Лучше не зли меня, чтобы я не прихлопнул тебя, словно комара. А еще лучше — я могу запереть тебя самого в этой бане и поджечь её. Разве это не будет твоим славным и вполне достойным концом? Я даже закажу статейку в местных газетах с заголовком «Развратник из Нижнего Новгорода сгорел в собственной бане. Собаке — собачья смерть!». А, каково?

— Пойдет! — зло отозвался Владимир.

— Вот и я тоже думаю, что пойдет. А можно написать чуть высокопарнее: «Погиб поэт, невольник чести. Пал на пожаре, в собственном поместье» А так, нравится?

— И так нравится! — крикнул Владимир.

— Я могу сотни прекрасных заголовков на твой счет придумать. А после того, как от тебя останется кучка грязного пепла, я развею его над Ветлугой. Аккурат в том месте, где еще недавно хотела утопиться твоя Глашка.

— Глаша хотела утопиться? — Владимир побледнел.

— Представь себе…

— Я не буду ее больше сюда звать.

— Конечно, не будешь. Потому что будет некуда. И никаких шаров от вашей любви здесь больше не будет летать. И цветы из стен не станут более расти. И Лунная соната звучать не будет.

— Хорошо… — с унынием отозвался Владимир. — Вы и меня здесь сожжете?

— Ты точно идиот. Я, похоже, всё время переоценивал тебя. Твои умственные способности. Как можно повторно убить того, кто уже убит?

— Ну, не знаю…

— Махнев, я жутко устал. Я не стану больше с тобой объясняться на эту тему. По крайней мере, не сейчас. Сейчас мне надо, чтобы ты сжег эту баню. Дотла.

Откуда-то, будто из-за спины, демон достал горящий факел.

— Держи его… Я мог бы сжечь его самостоятельно, но эффект будет иным. Это — твой сон, и в нём ты — хозяин. Иди и поджигай.

Владимир вздохнул и взял факел.

— Жги. А всё прочее потом.

Наш герой приблизился к стенам своего любимого сруба. В нос ударил родной аромат лиственницы. Ему показалось, что стены жалобно вздохнули. Взгляд зацепился за стык двух, плотно подогнутых и крепких еще бревен. Меж ними пророс зеленый стебелёк с бутоном. Он узнал его. Это был один из тех цветов, которые выросли в их с Глашей сне. Цветок рос прямо на глазах. Он был настолько свежим, что на его нежных лепестках проступили капли хрустальной росы. Владимир отпрянул от стены — она очень быстро стала покрываться охапками этих удивительных цветов. От каждого соцветия полетели стайки бирюзовых бабочек.

— Я не могу! — крикнул демону Владимир.

— Поджигай, я сказал!

— Они живые, и дом этот тоже живой.

— Хватит антимонии разводить. Все эти цветочки растут из твоего сознания. Их нет в реальности. В реальности здесь есть лишь старые трухлявые бревна.

— Но я-то их вижу!

— Я тоже много, что вижу. Но это не значит, что всё это существует в Яви. В Яви и меня самого-то часто нет. И тебя там тоже сейчас нет… Поджигай!

Владимир вновь со слезами приблизился к бане и, зажмурив глаза, поджег сухую траву, щедро устланную вдоль завалинки. Пламя мгновенно охватило всё строение. Владимир отпрянул от горящего сруба.

— Все! Теперь можешь идти, — хмуро отозвался демон.

Он стоял рядом с Владимиром и смотрел на яркие языки пламени. В его смоляных глазах отражалось целое сонмище огня. И в эти минуты они казались страшными.

— Куда мне идти?

— Убирайся, я сказал.

Владимир попятился. Ему почудилось, что изнутри деревянного сруба доносится волшебная мелодия Бетховена. Она звучала едва слышно. Но все-таки он явственно слышал её. Как слышал и стоны. Они доносились от деревянных стен, покрытых тонкими стеблями и живыми бутонами нежных цветов.

А дальше пространство дрогнуло, и он полетел в какую-то неведомую, темную пустоту. Очнулся он у себя в кровати.

* * *

Нижегородская губерния, недалеко от села Махнево.

— А в Явь я сам хожу тогда, когда этого только пожелаю, — тихо и зло произнес Виктор, переместившись совсем в иное пространство.

А перенесся он в трактир, находящийся при постоялом дворе, в пару вёрстах от поместья дворян Махневых. В этот самый трактир, помимо залетных и почтовых карет, часто наведывались местные любители приложиться к хмельной браге или полугару. Для тех, у кого водились денежки, здесь подавали вина подороже. Но это случалось крайне редко, ибо завсегдатаи данного заведения были люди небогатые, умеющие экономить каждую, с трудом добытую копейку. Этим трактиром владел некто Мясников, разбогатевший вольноотпущенный крестьянин.

На дворе крепчал декабрьский морозец. Вечерело. Синяя мгла опускалась на белые поля и долы, раскинувшиеся вокруг на многие тихие версты. Рядом с постоялым двором Мясникова стояла небольшая деревенька, домов в тридцать. Одному из жителей этой деревни, некому Захару Рябому не спалось. Накануне, изрядно накушавшись водки со своими тремя дружками, он проспал ровно до обеда. А проснулся уже тогда, когда по земле поползли унылые зимние сумерки. Голова трещала с похмелья так, словно по ней стучали огромным молотом. Во рту едва ворочался распухший и шершавый язык.

«Как тяжко-то! — думал Захар. — Где-то же должна у нас в доме быть брага. Вроде, в подполе оставалось еще пол бутыли».

— Аксинька! Где ты, окаянная? Принеси мне опохмелиться, — мочи нет, башка как гудит. — Аксинь! Ты слышишь меня?

Ответом была полная тишина. Лишь в соседней комнате щелкнули половицы.

— Аксинька, мать твою! Оглохла что ли?

Он соскочил с топчана и еле удержался на месте, чтобы снова не упасть. Стены, пол и потолок завибрировали в такт ударам в голове. Пошатываясь, он выпрямился. Судя по всему, его зловредная женушка ушла к соседке или к сестрам, в соседнюю деревню.

— Вот же пройдоха, — зло прошептал он. — Всё шляется где-то. Не иначе мне кости моют. Когда нужна жена рядом, её никогда нет.

Он вышел в соседнюю комнату, соединенную с кухней. Подошел к столу. Прикрытый льняной салфеткой, здесь лежал остывший ужин — несколько отварных картофелин, пара соленых огурцов, кувшин с простоквашей и краюха хлеба.

От еды привычно мутило.

— Хорошо, что хоть огурцов из погреба достала. Мне хоть туда не лезть. Ан нет, лезть-то всё одно придется. Там бутыль с брагой оставалась.

С отвращением глядя на еду, Захар откусил соленый огурец и, поморщившись, с хрустом его прожевал. Тошнота вновь подкатила к горлу.

— Хоть бы квасу, дура, поставила. Что мне её простокваша…

Охая и сквернословя, Захар откинул половичок и потянул крышку подпола. Тяжелая половица, ударив кольцом, со стуком отворилась. В нос ударил сырой запах картофеля, репы и кислой капусты. Он стал осторожно спускаться по ступеням. Пару раз босая нога ступала мимо, и Захар едва удержался, чтобы не полететь вниз. Когда он добрался до ледяного пола, его начал бить озноб. Надо было хоть сапоги натянуть. Стынь-то какая, думал он. Чертыхаясь, он нащупал за ларем вожделенную бутыль с брагой, но когда взял ее в руки, то чуть не зарычал от горя. Бутыль оказалась подозрительно легкой. И тут он вспомнил, что уже выпил всё содержимое. Выпил еще третьего дня, когда пьянствовал вместе с кумом. Он опрокинул бутыль и направил ее к горлу. Пара глотков все же плескались на самом дне. Цедя их ртом, словно живительную влагу, Захар высосал все остатки хлебного пойла. Высосал, причмокнул и снова выругался.

Голова все так же болела, но как ни странно немного прояснилась. Захар с трудом выбрался наружу и захлопнул крышку погреба. А после он разыскал валенки, полушубок и стал собираться в трактир.

«Схожу к Мясникову, — думал он. — Там у него купцы сейчас стоят. Авось подадут мне стопку водки перед Рождеством».

Он выкатился из сеней и упал в рыхлый снег.

— О, как намело, — подумал он. — Надо снова двор чистить, а то Аксинья браниться станет. А вот поправлю здоровье и почищу зараз к ее приходу.

Через четверть часа он подходил к трактиру. Стряхнув снег с валенок, Захар поднялся по ступеням добротного крашеного крыльца. Рванул на себя дверь, в лицо ударил запах жареного борова и печеного хлеба. Захара замутило еще сильнее. Чего они борова невыложенного жарят, подумал он с отвращением. Не иначе кухарка опростоволосилась. Видать, всучили на базаре негодное мясо. Да и пост нынче. Зачем вообще эдакую гадость жарить?

В зале было мало народу. Человек шесть. Не больше. Он быстро разделся и присел за свободный столик. Захар опасливо оглядывал посетителей. Ему надо было, чтобы в трактире непременно началась пьянка. Тогда бы он незаметно подсел к столу и выпил бы на дармовщинку. А если бы повезло, то и закусил бы опосля. Но нынешняя обстановка совсем не предполагала никаких пьянок. За столами люди сидели по одному и чинно вкушали постные щи и кашу. Лишь только двое мужиков с окладистыми бородами сидели рядом и обсуждали какие-то дела. При этом они неспешно закусывали солеными рыжиками, домашней колбасой и пирожками. Была на их столе и водка — в пузатом и запотевшем графине, а рядом с ним красовались пустые синие лафитники.

Захар с вожделением посмотрел на их трапезу и сглотнул набежавшую слюну:

— Эх, сейчас бы мне весь их графинчик. Тошно-то как… Где бы выпить? — прошептал он. — И в кармане, как назло, вошь на аркане. Сейчас хозяин увидит, что я просто так сижу, и выгонит в шею.

— Я не помешаю? — услышал он приятный мужской баритон возле собственного уха.

Захар поднял голову и смутился. Напротив стола стоял высокий, опрятно одетый мужчина в добротном и модном костюме из тонкого черного сукна и белой манишке. Причесан сей господин был на иностранный манер. Роскошные темные кудри были зачесаны назад и поблескивали в полумраке глянцем вороньего крыла. Откуда он здесь такой взялся, с тревогой подумал Захар. Что-то я не видел его, как вошел. Да и дверь входная, вроде, не хлопала.

— А я на кухню, знаете ли, отлучался, — пояснил господин. — Сказал кухарке о запахе. Негоже, чтобы в трактире такой чад сальный стоял. Они мясо свиное выбирать не умеют.

— Ага, вот и я говорю. Воняет так, что аж чертям тошно.

— Вот-вот, — подхватил господин.

Он ловко присел напротив Захара.

— Как вас зовут?

— Меня-то? — Захар аж вспотел от волнения. — Захаром Платоновичем кличут.

— А меня Виктором, — тут он на мгновение задумался, а после с улыбкой добавил — Виктором Петровичем.

— Очень приятно…

— Захар Платонович, а как вы смотрите на то, если я вас угощу Смирновкой или Клюквенной наливочкой?

— По-лож-жи-тельно, — краснея и заикаясь, отвечал Захар.

— Голубчик! — окликнул он полового мальчишку. — Заказы ты принимаешь? Или официанта нам позовешь?

— Официант у нас только летом работает, — медленно отвечал прибежавший с кухни рыжий мальчишка.

Он тоже с удивлением таращился на напомаженного господина в черном костюме и думал, что это за важная птица к ним прилетела — не иначе из самой столицы. Отродясь здесь таких франтов не бывало.

Господин, осмотрев неопрятный фартук мальчика и его стоптанные сапоги, поморщился и произнес:

— Значит, это ты у нас за официанта?

— Да, я, — мальчишка шмыгнул веснушчатым носом. — Я буду ихним племянником. Вот и работаю на кухне.

— Ихним, это, стало быть, племянником купца Мясникова?

— Его самого… — протянул мальчишка.

— А скажи-ка мне Гриша, тебя ведь Гришей зовут? Я угадал?

— Да, — удивленно кивнул мальчик.

— Скажи, что у нас сегодня на ужин?

— Щи с капустой на постном бульоне, — принялся называть Гриша. — Щи на свином бульоне…

Но столичный франт перебил его:

— Про свиной бульон мы уже все догадались, — он вновь брезгливо поморщился. — А есть что-то из закуски?

— Есть кровяная колбаса, пироги с рыбой, гусь вчерашний, грузди соленые, каравай свежий.

— Хорошо. Принеси-ка нам груздей полную миску, пирогов с рыбой, гуся и свежего хлеба. А пить мы будем…

Тут он вопросительно посмотрел на Захара.

— Принеси-ка нам хорошей водки графин. И графин клюквенной настойки.

Через несколько минут расторопный мальчишка перевернул на столе скатерть и подносил новому господину заказанные блюда. Из-за ситцевой занавески за всем этим действом наблюдала толстая стряпуха.

— Ох, не к добру к нам этого франта занесло. Не иначе чиновник столишный, али ревизор какой, — качала она крупной головой.

— Гришка, ты подай им всё самое лучшее. Мясо я посвежее порежу. То, что для хозяев варила. А груздей в светлом бочонке черпани, — командовала она.

Вскоре стол был уставлен тарелками с нехитрыми закусками, но рядом с ними стояло, то главное, ради чего Захар в эти минуты заложил бы собственную душу. Это была водка.

Новый знакомый, сверкнув дорогим перстнем, тонкими пальцами ухватил графин и разлил по граненным лафитникам холодную водочку. Захар смотрел на это действо с таким умилением, что даже прослезился от наплыва неожиданной благости, свалившейся на его дурную голову.

— Ну-с, давайте выпьем за знакомство? — с улыбкой предложил Виктор Петрович.

— Да-с, пожалуй, — выдохнул Захар и трясущимися руками ухватил вожделенный синенький лафитник.

Мгновенным движением он опрокинул его полностью в себя и зажмурился. Внутри потеплело. В голове постепенно перестали звенеть колокола и биться о наковальню тяжелые молоты. Стало так хорошо, что даже зачирикали невидимые глазу птички.

— Угощайтесь, — предложил Виктор Петрович.

— Благодарю, — смущенно отозвался Захар и, ухватив вилку, потянулся за груздем, оплывающим тягучим рассолом.

А после им был съеден и кусок пирога с рыбой и гусиная шейка.

Захар на глазах оживал и розовел от удовольствия.

Новый знакомый тоже что-то жевал. Но, как показалось Захару, делал это медленно и без особого аппетита.

— Еще по рюмочке? — предложил он.

Захар смущенно кивнул и выпил еще рюмку.

— А что летом-то у вас хорошие покосы? — неожиданно спросил гость.

— У нас-то? О-го-го! Коли лето не засушливое, и дождичек вовремя пройдет. Трава хорошая. Мы ее несколько раз за лето косим. Не голодает скотина. Хорошая трава. И клеверу много.

Он раздухарился и сам уже потянулся за графином, решив самостоятельно налить себе и третью рюмочку водки. И тут случилось неожиданное. Неожиданная и совсем неприятная вещь. Черноволосый франт вдруг перехватил запястье Захара и аккуратно взял графин с водкой в собственные ладони, а потом отставил его подальше от нашего несчастного пьяницы. Захар так и застыл в недоумении. А после дурашливо рассмеялся и покраснел, словно рак.

— Простите, — пробормотал он.

— Ничего-с, — спокойно ответил его новый знакомый.

А после он напряженно молчал, а Захар в нелепом унынии рассматривал узор на старой скатерти.

— Вы думаете, что я пожалел вам водки? — наклонившись к Захару, молвил он. — Коли так подумали, то вы ошибаетесь. Мне не жалко. Но вы должны быть сейчас достаточно трезвым.

— Я? — с лица Захара не сходила глупая улыбка. — Кому должен? Зачем?

— Я не стану, Захар Платонович, ходит вокруг да около. Я налью вам и ни одну рюмку водки, а подарю ящик отличнейшего французского бурбона. И дам в придачу кошелек, полный червонцев…. Если вы исполните одну мою просьбу.

— Какую? — заикаясь, спросил Захар.

«Не иначе, он потребует кого-нибудь пришить, — лихорадочно думал он. — За яшик-то заморского вина. Он сразу мне не понравился. Больно чистенький и блестит, словно сосуля по весне…»

— Никого убивать не надо, — прошептал столичный франт, наклонившись к самому уху Захара. — Мне нужно, чтобы вы подожгли один старый дом.

— Старый? С людьми? — испуганно переспросил Захар и перекрестился.

— Без людей.

— Это какой же? У нас здесь нет заброшенных домов. Одна сараюшка на краю деревни есть. Та заброшенная. А все остальное давно по бревнам разобрали.

— Есть один такой дом. Лиственничный сруб.

— Вот даже как?

— Именно, — вальяжно откинувшись на спинку стула, небрежно произнес гость и посмотрел на Захара так проникновенно, что тому стало холодно в жарко натопленном помещении трактира.

— И где это?

— В поместье дворян Махневых. Помните таких?

— А как же… Конечно, помню. Владимира Ивановича здесь все помнят. Ох, и хороший был барин.

— Что, такой хороший, что уж и грехов за ним не водилось?

— Грехов? — напрягся Захар. — Да, не было никаких особых грехов. За недоимки с нас шкуру не драл. По праздникам водки всегда давал. Хорошей водки, и колбас из Углича, и сдобы разной. Пряников для детворы. Пир горой. Никто голодным не уходил. Мы все поминаем его по субботам. Его и маменьку его покойную.

— Вот как? Не знал…

— Да. Нешто мы не православные?

— Ну-ну, — гость похлопал Захара по руке.

— А теперь в их имении сброд разный живет. Сначала всем управляла одна старуха. Покойная мать Владимира, говорят, ей всё отписала. Бывшей своей экономке. А потом были суды по каким-то долгам. Бабка та тоже померла. А в дом ихний въехал какой-то чиновник. Но он хозяйством совсем не занимается. Сад в запустении, пашни тоже. Они собирались имение на торги выставить, да никак казенные дела по долгам не закроют. Так всё быльем и поросло. Но яблоки там все равно отменные родятся. Сорта заграничные. Ребятишки иногда воруют. А этот прохиндей-чинуша не дает местным их собирать. Сам в имении ни черта не делает, зато яблоки отправляет ящиками в Москву.

— Ну, да-с. А вот, говорят, что покойный барин был слишком охоч до женского полу. Что развратничал примерно? А? Что много девок попортил. Нет?

— Девок? Ну, кто ж его знает. Так они же все его крепостные были. Это же еще до реформы всё было.

— Ну, да. Крепостные. Так, раз крепостные, то можно?

— А как же? Это его все бабы и были. Имеет право.

— Ну да-с… Ну, да-с. Ладно, это мы прояснили. Больше к вам вопросов нет. А потому я перейду сразу к делу. Мне надобно, чтобы ты, Захар, поджег старую помещичью баню. Спалил ее до угольев.

— Это какую баню?

— Ту, что за рощей, возле пруда стоит.

— А помню. Заколочена она. Стоит до новых хозяев. Хоть и растащили из нее все вещи, однако, сам сруб еще крепкий. Еще сто лет простоит.

— Вот и не надобно, чтобы он столько простоял. Сжечь его требуется. Дотла.

— Да, зачем же барин? — взмолился Захар. — Разве я поджигатель или разбойник какой — грех на себя такой брать. Да, там и дороги нынче все заметены. Не зги не видно.

— Скоро луна ясная взойдет — все будет, словно на ладони.

— Так и зима ведь на дворе. Не займется пламя.

— Керосин у тебя есть?

— Есть дома. В сенях.

— Вот и подольешь.

— Ну, так…

Чернявый достал из-за пазухи увесистый кошель и потянул за тесьму. Кожаный зев, стянутый шнурком, открылся, и прямо на Захара смотрели золотые монеты. Захар даже не встречал нигде такого чистого червонного золота. И в руках никогда не держал, и в глаза-то не видывал.

— Да, здесь же целое состояние, — прошептал он.

— Ну… Этот постоялый двор сможешь выкупить, и еще деньги останутся.

— А не обманешь?

— Слово даю. Как все исполнишь, так найдешь меня тут же и получишь свою награду. На, вот, возьми, — франт достал одну монету, подкинул ее в воздухе так, что монета хищно блеснула чистотой червонного золота, и протянул ее ошалевшему Захару. — Как вернешься, то весь кошелек будет твой, да к нему еще ящик водки или бурбона. Что пожелаешь.

— Ну, коли так, то я быстро. Жди меня тут. Я побегу за керосином. А потом к старой бане, — выпалил раскрасневшийся Захар. — Я знаю к ней и короткий путь. Там есть одна дорожка, в обход рощи.

— Давай-давай. Исполняй.

Когда темное декабрьское небо чуть посветлело перед рассветом, Захар Платонович вернулся в трактир. Выглядел он мокрым и уставшим.

— Уф, аж вспотел весь, — проговорил он, присаживаясь. Толстый нос уткнулся в рукав: — Фу-ты, кажись, я керосином и гарью весь пропах. Нет?

Но его новый знакомый не ответил ему, а лишь скользнул по раскрасневшейся физиономии холодным взглядом угольно-черных глаз.

— Ты все сделал, как я велел?

— Все, господин хороший, — робея, громким шепотом божился Захар.

В душе он очень боялся, что важный господин обманет его и не заплатит за выполненную работу.

— Да, не крестись ты… — с брезгливостью поморщился столичный гость. — Расскажи все толком, как оно было.

— Я сходил домой и взял бутылку с керосином и спички. Хорошо, что моя Аксинька куда-то завихрилась на ночь глядя. Взял я бутылку и пошел. Ваша правда, что на небе луна появилась из-за тучек, да такая яркая, что весь лес, словно на ладони. Хорошо все видно было. Сначала чуть заплутал, правда. Бесы, видно, морочили, — Захар хмыкнул. — А после нашел узенькую тропку — она окрест рощицы шла. Пришел к тому месту. Протоптал сквозь снег тропинку, и добрался до сруба. Облил все керосином и того…

— Хорошо загорелась?

— Ого! Вспыхнула окаянная так, словно черти поддувало снизу открыли.

— Когда горела, то на стенах ничего не было?

— А что должно было быть?

— Среди пламени цветы не лезли?

— Какие цветы? — оторопел Захар. — Зима же.

— Забудь. Это я так.

— Пламя крепко занялось. На всю округу видно его было. Я все боялся, что с усадьбы увидят и пожарных вызовут.

— Ваши пожарные находятся в соседней деревне. Все сгорит, пока они приедут.

— Что верно, то верно. В общем, все мои опасения были напрасны — никто меня не видал. Ни один человек к пожарищу не вышел.

— Она дотла сгорела?

— Ну, я уж до самых угольков-то ждать не стал. Видал только, что весь второй этаж обгорел, и вниз бревна провалились. Да и правду сказать, горело всё так сильно, будто я не бутыль керосину плесканул, а целую бочку. Как увидел, что первый этаж догорает, то я уж не стал рисковать, а побег до вас. Боялся, что рассветет скоро, и ненароком кто из деревенских меня увидит. За поджог ведь каторгу дают, — жалобно добавил он. — А ежели закуют меня в кандалы, то на кой мне и золото ваше. Так ведь?

— Так, — бесстрастно кивнул гость. — На, держи. Ты заслужил его.

С этими словами черноволосый кинул на стол увесистый кошель. Золото грузно зазвенело. Захар протянул к узлу дрожащую руку.

— Премного благодарствую, барин, — вымолвил он.

— Ступай…

Но Захар держал в руках мятую шапку и топтался на месте.

— А как насчет водки? — спросил он робко и покраснел.

— Иди до дому. Там у тебя в сенцах стоит ящик бурбона.

— Как это, дома? Откуда же ты знаешь, где я живу?

— Иди, говорю…

Захар стоял в нерешительности.

— И в трёх мирах я сжёг вертеп… — изрек он странную фразу.

И не успел Захар еще раз поблагодарить этого необычного человека, как тот встал и стремительно двинулся к выходу. На мгновение Захару показалось, что сей черноволосый господин не идет по грязному полу трактира, а парит, не касаясь его дорогими штиблетами. Он вылетел за дверь прямо на мороз, без верхней одежды, и с хрустальным звоном исчез в утренней морозной мгле.

* * *

Он пришел к ней в эту самую ночь, ночь перед Рождеством, чтобы попрощаться.

— Любимая, как я и обещал, я сотру твою память. Когда ты проснешься, ты уже не будешь помнить обо мне. Совсем. Увы, но я вынужден это сделать, иначе ты будешь очень несчастной в этой жизни. А я этого не хочу. Я не оставлю тебя. И буду иногда навещать. Но ты не будешь об этом знать. Я хоть и демон, но буду хранить тебя не хуже твоих ангелов. Когда придет твой день и час, я появлюсь, и ты всё вспомнишь. И уж тогда сама решишь, с кем тебе быть. Что касается Володьки, то я постараюсь ограничить его визиты или сделать их тусклыми и ничего не значащими для тебя, как и большинство человеческих снов. Прощай, моя любовь…

Он подлетел к ней лишь на мгновение и целомудренно поцеловал в мокрые от слез глаза. А после он сделал несколько шагов назад и растворился в пламени трепещущей свечи.

А дальше снова был сон.

В ночь перед Рождеством Глафира увидела огромное снежное поле, на котором стояли три деревянных сруба. Она знала, что это Его баня. Но в этом сне их почему-то было сразу три. И все три бани полыхали от огня, озаряя языками пламени всю округу. Все три сруба меж собой создавали на снегу странную пентаграмму, состоящую из невидимых светлых лучей. Алые протуберанцы взвивались яркими вспышками, уносясь к темному небу, на котором сияла огромная луна. От луны тоже шло круглое, словно обруч сияние — это было лунное гало.

Даже во сне Глафира не могла оторвать от него восхищенного взгляда.

* * *

Наутро она проснулась совсем здоровая. Рядом в кресле дремал муж.

— Сережа, что ты тут делаешь? — с улыбкой спросила Глафира.

— Я? А ты разве ничего не помнишь?

— Нет. А что со мной было?

— Ты сильно болела.

— Странно. Но я себя хорошо чувствую и ужасно хочу есть. Попроси Малашу, сварить пшенной каши. Я голодная, словно волк.

— Ну, слава богу! — выдохнул Сергей. — Будем сегодня праздновать Рождество.

* * *

Он брёл по бескрайнему полю, покрытому снегом. Брёл наугад босыми и горячими ногами. На плотном снежном одеяле шипели и таяли следы от его голых ступней. До рассвета оставалось совсем немного времени. Он шел и плакал, сложив на спине огромные белые крылья.

Примечания

6

Книга Екклесиаста.

7

Есть мера в вещах, т. е. всему есть мера. Гораций, «Сатиры» (лат.)