Минус 273 градуса по Цельсию. Роман

Анатолий Курчаткин, 2018

"Подозреваетесь. Чревато для вас. Докажите, что подозрения беспочвенны". Такую записку, написанную на четвертушке листа, получает герой романа. И что значат эти слова, что обещают, к чему принуждают его? Он вполне законопослушен, не посягает на устои. Правда, живет он в странном городе, где всё подчинено непреложным правилам тайной и грозной службы стерильности. Легкой завесой фэнтези прикрыто повествование, в центре которого личная драма героя. Получение им нелепой записки поначалу выглядит как неприятное недоразумение, но разделяет его жизнь на "до" и "после". Течение романа чем дальше, тем стремительнее – автор, несомненно, владеет приемами детективного повествования. Роман написан со стилистическим изяществом и метафорической изысканностью.

3. Рипето

Клинг-кланг — звонко говорили ножницы над головой К. Клинг-кланг, клинг-кланг. Так звонко, так напевно, словно это не ножницы были, а звучно подавал голос некий маленький ксилофончик. У его друга всегда был замечательный инструмент. Из закаленной стали, с легким, свободным ходом, с режущей кромкой — истинно бритва.

— И нужно тебе было делать эту твою преподавательскую карьеру, — говорил друг-цирюльник, поигрывая у него над головой на ксилофончике. — Чтобы теперь выслушивать все эти попреки: не то сказал, не так осветил! Нужно тебе было, спрашиваю?

Спросил он только сейчас, до этого он лишь вещал, но К. не стал ловить его на противоречии.

— Я разве ее делал специально, — сказал он. — Просто уж так… естественным ходом. Одно к одному, одно за другое. А если не преподавателем, то кем же еще?

— А вот потому я и положил на все эти карьеры, — сказал друг-цирюльник. — И на диплом. Выучился бы — и что? А разве я темный человек, можно так про меня сказать?

— Что ты, какой темный, перестань. Ты лучше меня образован. Я с тобой только в философии и могу тягаться.

И это было правдой, К. не пришлось лукавить, отвечая другу-цирюльнику. Друг-цирюльник разбирался в какой-нибудь хромосомной теории наследственности не хуже дипломированного биолога, ориентировался в истории, начиная с первых египетских номов, как Тесей с помощью Ариадниной нити в Лабиринте, непонятным образом освоил латынь, читал на ней всякие средневековые трактаты, а сейчас изучал эсперанто, что самому К. представлялось совершенным курьезом вроде третьей лапы у курицы.

— Я просто читаю книги. — Друг-цирюльник над К. приостановился клацать на ксилофончике. — Книги же в открытом доступе. Находи нужные — и читай. Не понял — перечитай. Нужно всего лишь читать и уметь перечитывать. Ничего больше. Знаешь, как будет на эсперанто «ко мне пришел мой товарищ освежить свою прическу»?

— Да, как? — без особого энтузиазма поинтересовался К.

— Миа амико венис пор реновиджи лиан фризаджеон. — В голосе друга-цирюльника прозвучало наслаждение. — А? Красиво? Музыка! Эсперанто еще станет языком мира, уверен! Все будем говорить на нем и понимать друг друга. Все! Где бы ни жили. Без различия цвета кожи и разреза глаз.

— Несомненно, несомненно, — подхватил К., отвечая его отражению перед собой. — Каждый владей эсперанто — и на земле сей же миг мир и благоволение во человецех.

— Оставь эту пошлую иронию для студенческой аудитории, — возвращаясь из того далека, куда увело его звучание эсперанто, ответил друг-цирюльник. Взялся за макушку К. пястью, повернул его голову, как то делают все парикмахеры, чтобы им было удобней стричь, и возобновил свои упражнения на ксилофоне. — Счастья, может быть, и не прибавится, а взаимного понимания — да, непременно.

— Подстриги меня короче, чем обычно, — попросил К., глядя, как летает над его макушкой звонкий ксилофончик друга-цирюльника. — Чтобы чувство обновления какое-то.

— Вот как! Вот как! — не прерывая своей звонкой игры, ответствовал друг-цирюльник. — Крепко, вижу, достал тебя твой благодетель. Благодетель-благодетель, а шеф.

— Да шеф, конечно. Кто ж еще, — пробормотал К.

Шеф-благодетель сидел сейчас на совещании у ректора, совершая переход Суворова через Альпы, а он вот здесь, в парикмахерском кресле под руками дворового друга детских лет, с которым оставались дружны и по сию пору. К. отправился к нему в салон тотчас, как расстались с завкафедрой. Невозможно было заниматься ничем после их разговора, требовалось что-то сделать с собой — распороть, вывернуть наизнанку, перелицевать.

— Я, только ты появился, сразу увидел: ты не стричься пришел, а кожу с себя снимать. — Друг-цирюльник продолжал трудиться над головой К. — Не срок еще тебе стричься. Мне с твоей головой нечего делать. Я тебя не стригу, я тебя, можно сказать, полирую. Какое уж тут короче.

— Ну пополируй, — сказал К.

— И это тебя все из-за вашего разговора так перекорежило?

— Ничего меня не перекорежило. — Проницательность друга-цирюльника была и нужна К. и неприятна одновременно.

Друг-цирюльник не счел нужным выяснять, кто из них двоих прав.

— А как у тебя с твоей… — произнес друг-цирюльник имя привереды. — Все нормально?

К. в тот же миг вспомнилось, как привереда вчера отослала его от себя. С такой твердостью, с такой непреклонностью. Жало, жало его происшедшее вчера. А потом эта трапеза с завкафедрой… Но что за причина, почему друг-цирюльник решил заговорить о привереде? С чего вдруг?

— Все нормально, — ответил К. — Почему ты спросил?

— А потому что выражение твоего лица мне не нравится. — Друг-цирюльник снова прекратил игру на ксилофоне, устремил в зеркале взгляд на К. и просканировал его отражение в покрытом отражающей амальгамой стекле. — Может, она тебя динамит, а? Она динамит, ты чувствуешь, а признаться в том себе не решаешься.

— Перестань, что ты. — Ничего, ни слова, заявившись к другу-цирюльнику, не говорил К. о том, как привереда отослала его вчера от себя, — только об их трапезе с завкафедрой. — Как она меня динамит? Что ты имеешь в виду?

Друг-цирюльник в зеркале поиграл над ним мимическими мышцами, выразив что-то похожее то ли на конфузливость, то ли на глубочайшую досаду — а скорее на все вместе. У него было необычайно выразительное, по-актерски подвижное, углоскулое, длинногубое лицо, оно у него могло, кажется, сыграть не гамму чувств, а целую симфонию.

— Нет, не в смысле, что не позволяет тебе… — Лицо у него снова сыграло небольшую музыкальную пьеску. — Ты ведь с ней хочешь серьезно? Жениться хотел бы?

— Почему нет, — уклонился К. от прямого ответа.

— Вот видишь! — воскликнул друг-цирюльник, словно К. с жадностью признался ему в своем желании повести привереду под венец. — А она…

— Что она? — не выдержал его паузы К.

— Динамит тебя! — вновь восклицанием отозвался друг-цирюльник. — Ждет достойную, по ее мнению, партию. Стерильнейшего из стерильных. Она же во власти работает. Все они там, во власти, такие. А с тобой время пока проволочить…

— Стриги! — взмолился К. Посещало, не без того, давило его временами таким чувством. Но гнал его от себя, задавливал, не давая разгореться — мало ли почему привереда не отвечала пока согласием на его предложение соединить их жизни. — Полируй. Что ты замер?

— Я не замер. — Друг-цирюльник вернулся к своей игре. Ксилофончик над головой К. подал голос. — Я приостановился. Ми хальтис. И без перевода понятно. Скажешь, что нет?

— Не скажу, не скажу, — успокоил его К.

— Мир еще будет говорить на эсперанто — голову на отсечение! — возгласил друг-цирюльник. — И благодаря ему станет единым, да!

Он больше не останавливался и не заводил разговоров до конца стрижки. Полировал, полировал, меняя одни ножницы на другие, то обращаясь к машинке, то к бритве — но не касаясь кожи, лишь мягко шурша лезвием по концам волос, — и наконец дополировал. Прошумел феном, обдавая К. голову жаром упругой горячей струи, высвободил К. из брадобрейского облачения: взвил в воздух туго обернутую вокруг шеи белоснежную косынку, обмахнул мягкой метелочкой, сметя на пол отстриженные волосы, снял серебристую шуршащую накидку и взвил в воздух ее. После чего объявил — тоном, не желающим знать никаких возражений:

— Поедем сейчас с тобой в бассейн. Поплавать, понырять… в сауне посидим. Но уж поплавать — непременно, это тебе самое то сейчас, и не протестуй!

К. как раз собирался воспротестовать, но, вняв прозвучавшему запрету друга-цирюльника, решил подчиниться его приглашению-приказу. Что в самом деле было не поплавать. Он только испытывал неловкость, что друг-цирюльник оставляет из-за него свое заведение посреди рабочего дня.

— А твои клиенты?

— Не переживай, — отмахнулся от его вопроса друг-цирюльник. — Кто мой клиент — тот у другого стричься не будет. Запишется по новой ко мне. Только выше ценить станет. Чем сложнее путь к цели, тем желаннее ее достижение.

Между тем он уже готовился к выходу. Распахнул скрытый в стене шкаф, где хранился его гардероб, совлек с себя стремительными движениями одежду, в которой работал, так же стремительно принялся облачаться в то, в чем полагал необходимым быть вне работы. Он стриг К. не в общем зале, где все сверкало и умножалось, дробясь, как в калейдоскопе, от бесчисленных зеркал на стенах, а у себя в кабинете, как он называл это дальнее помещение в салоне, — тут было оборудовано только одно место для стрижки, в этом приватном уединении друг-цирюльник приводил в порядок прически лишь избранным.

— В бассейн, в бассейн! — забрасывая на плечо сумку с купальными принадлежностями, возгласил друг-цирюльник.

Попытки заплатить ему за стрижку К. не предпринимал. Друг-цирюльник не взял бы с него платы. Когда-то К. пытался разделить дружбу и службу, доставая из кармана кошелек, но друг-цирюльник безоговорочно отказал ему в этом. И не вздумай ходить к кому-то другому, возложил он на К. повинность стричься лишь у него.

У стойки ресепции, на выходе из салона, друг-цирюльник задержал шаг.

— Такое вот поручение, — сказал друг-цирюльник старательного вида мордашке за стойкой, преданно подскочившей со своего высокого табурета, еще лишь они с К. появились из зала, — обзвони моих клиентов, кто там сейчас должен прийти, извинись, перенеси на другое время, как им удобно.

Он был не просто хозяин, он был мастер, дело его было востребовано, он знал цену своим рукам — и мог позволить себе понебрежничать в обращении с жаждущими сесть к нему в кресло, как ни значительно будь их положение на социальной лестнице. Чем сложнее путь к цели, тем желаннее ее достижение, — как это будет на эсперанто?

— У тебя всегда будет на кусок хлеба с маслом, да? — сказал К., когда они вышли на улицу. Вкладывая, впрочем, в свои слова не вопросительный, а более утвердительный смысл.

— Не только, не только, — отозвался друг-цирюльник. Его подвижное углоскулое лицо выразило веселое удовольствие. — Но и вот, — указал он на яростно-красный спортивный кабриолет, к которому они подходили.

Это был его кабриолет. Друг-цирюльник покупал себе лишь такие машины, от которых при одном взгляде на них било током, и не боялся зависти и недоброжелательства. Да, кладу себе масла на кусок сколько хочу, сообщал он всем этими своими машинами. Мое масло. Мой хлеб. Не хотите смотреть, как ем, — не смотрите. Смотрите — терпите.

В машине, включив мотор, он первым делом отправил за спину кожаный тент крыши. Тот уезжал, поскрипывая, назад, и уличный воздух, заполняя открывающуюся кабину, овевал лицо с особой остротой прикосновения, как если бы был не тем же самым, от которого себя только что отделил, захлопнув дверцу, а воздухом иного мира, иной жизни.

— Кто бы что бы ни говорил, а кабриолет дает совершенно неповторимое чувство движения, — пристегиваясь, сказал друг-цирюльник. — Такое чувство возникает, когда режешь на кабриолете! До кишок пронимает. Уж ездить на машине — так на кабриолете.

Они катили по городу — и К., поглядывая по сторонам, видел, как все вокруг провожают их кабриолет взглядом. Обращали, еще как обращали на такой кусок масла внимание. Должно быть, оттуда, с тротуаров, мнилось, что у этих двух кусков сыра, восседающих в масле, — не жизнь, а земной Эдем.

Однако чувствовать себя сыром, катающимся в масле, пришлось недолго. Путь до бассейна оказался коротким. Несколько кварталов, пара светофоров, пара поворотов.

Но и нырнуть в воду, отдавшись ее стихии — ах, прав был друг-цирюльник, спасибо ему! — тоже в этом было изрядное удовольствие. Вода плотно обнимала тело, радостно было покоряться ей, признавать над собой ее власть. Народу в бассейне — кроме них, только еще три человека, и плавали по соседним дорожкам. Друг-цирюльник время от времени, когда проходили навстречу друг другу, спрашивал залихватски, словно все еще продолжая клацать над ним своими ножницами: «А?! Как?» — и К. с непритворным наслаждением выставлял в ответ из воды большой палец. Что говорить, река не дала бы того наслаждения, которое давал бассейн, на реке бы так не поплавал, не так было бы на реке: катера, лодки, теплоходы, баржи вокруг да муть, запахи, разводы бензина. Не получить на реке такого кайфа.

Но на сауну К. уже не хватило. Часа, проведенного в бассейне, с непривычки достало, чтобы ноги отказывались держать, — ни о какой сауне не хотелось и думать. Друг-цирюльник отказ К. от сауны принял, но сам отказываться от запланированного удовольствия не стал. Ну ты посиди отдохни, бодро поклацал он ножницами в голосе, а я ненадолго все ж загляну, расслаблю кости.

Четверть часа, не больше — столько ушло у К. на то, чтобы сполоснуться под душем, вытереться, одеться и сесть в ожидании друга-цирюльника в кресло в предбаннике раздевалки. И только сел — друг-цирюльник тоже объявился в предбаннике. Обмотанный наспех вкривь-вкось белой банной простыней, он напоминал своим видом древнеримского патриция. Но выражение его углоскулого длинногубого лица было никак не патрицианским. Это было лицо не владельца красного кабриолета, а лицо затрапезного пешехода, буквально мгновение назад при переходе улицы по всем правилам, лишь благодаря необыкновенной милости судьбы избегнувшего кровавой участи жертвы этого кабриолета, промчавшегося на запретительный красный свет со скоростью двести километров в час.

Однако К. не тотчас поверил своему впечатлению от лица друга-цирюльника и вопросил, не поднимаясь с кресла:

— Всё? В душ сейчас?

— В душ? — переспросил друг-цирюльник. Веселого клацанья ножниц в голосе его не звучало. Это было пшиканье воды из надетого на горлышко пластмассовой бутылки распылителя. — Нет, не в душ. Или уже в душ… Мне тебе передать нужно, — заспешил он, будто отвечая так на недоуменно-растерянное подымание К. с кресла, но не ступил к нему, а, напротив, попятился. — Вот, — раскрыл он, вытянув перед собой, руку.

На ладони у него лежала твердая бумажная скатка, точь-в-точь такая, как вчера на набережной всучил К. шкет в болтающейся на плечах зеленой майке без рукавов и обшарканных черных шортах по колено.

— Пацан такой, лет десяти, да? — вскричал К., не беря скатки.

— Какой пацан? Что пацан? — все тем же шипением распылителя ответил друг-цирюльник. — Мужики. Двое. Очень серьезные мужики. Ко мне в салон такие только из одного места приходят. Без записи придут — и не заверну, обязательно посажу в кресло. Даже и к себе.

— Из какого одного места? — вспоминая вчерашний голос в телефоне, что предварил появление шкета, понимая из какого и не желая верить себе, спросил К.

— Из службы стерильности, откуда еще, — ответил друг-цирюльник. Он все так же стоял с вытянутой перед собой рукой, на которой складчато-корявой трубочкой покоилась бумажная скатка, а придававшая ему патрицианский вид махровая банная простыня все сползала, сползала вниз, и второй рукой он нервно стискивал ее концы в комок, чтобы она все же не свалилась с него.

— Так думаешь? Или они представились? — снова спросил К.

— Не представились, — пшикнувшим распылителем отреагировал друг-цирюльник. — Но само же собой понятно.

— Из чего понятно? — Не хотелось, ох не хотелось К. брать бумажную скатку с ладони друга-цирюльника, и он тянул время, оттягивал миг, когда это придется сделать.

— Бери, — кивнул друг-цирюльник на свою ладонь. И повторил, уже с досадливым раздражением, что все явственнее проступало на его лице: — Бери же! Что я буду… тебе это.

Лицо у друга-цирюльника, только доставленная им посылка оказалась у К. (малява, вспомнилось К. вчерашнее слово), тотчас выразило облегчение. Он взялся за простыню обеими руками, подоткнул, где нужно, и нужда поддерживать ее, сжимая концы в комок, отпала.

— Что это такое? — поинтересовался он, снова кивая на скатку, только теперь та была в руках у К.

К. принялся разворачивать скатку.

— Узнаем сейчас, — пробормотал он.

Скатка оказалась такой же четвертушкой обычного бумажного листа, как и вчера. И так же, большими печатными буквами, внутри было написано всего несколько слов. Но это были не вчерашние слова. «Нежелание доказать беспочвенность подозрений расценивается как отягчающее обстоятельство. Выглядит как признание», — вот что было написано там.

— Что, что там? — пытаясь заглянуть в расправленный листок в руках К., нетерпеливо вопросил друг-цирюльник.

К. молча передал ему записку (малява, опять прозвучало в нем).

Друг-цирюльник жадно пробежал глазами начертанные большими печатными буквами слова и поднял недоуменный взгляд на К.

— Что это значит?

— Вот и я бы хотел знать, — сказал К.

И тут, в предбаннике раздевалки, нелепейшее же место — коридор не коридор, проходная кишка с рядком потрепанных жизнью кресел под сенью худосочных карликовых пальм в бомбовидных кадках, К., уже весь в защитной броне одежды, друг-цирюльник, прикрывающий свою наготу простыней на манер древнеримского патриция, — у них произошел разговор, которому должно было бы случиться у друга-цирюльника в салоне и которого не могло быть: без нынешней записки вчерашняя звучала анекдотом.

— Понятно теперь, что ты ко мне такой перевернутый заявился, — сказал друг-цирюльник, когда К. открылся ему, какую цидулю получил вчера на набережной от шкета в майке.

Конец ознакомительного фрагмента.