Три женских страха

Марина Крамер, 2011

Преподаватель анатомии Александра Гельман требует от своих студентов невозможного, так как знает не понаслышке: когда жизнь висит на волоске, только руки врача способны ее спасти. С самого детства Аля вынуждена бояться за себя и своих близких и учиться выживать в жестоком мире теневого бизнеса. Ведь ее отец – Ефим Гельман – пользуется уважением как среди коммерсантов, так и их кровных врагов – криминальных авторитетов. На днях на Ефима совершено покушение, и пока тот лежит в больнице, Александра с помощью мужа начинает искать заказчика. В их семье так повелось: из троих детей Фимы лишь она способна действовать решительно и жестко, всегда опережая своих грозных противников…

Часть 1

Восьмидесятые годы

Мне восемь лет. Я только что изрезала ножницами в лоскуты белую вышитую скатерть — подарок маминой бабушки ей на рождение моего старшего брата. Я почему-то особенно ненавидела эту скатерть — как будто она сделала мне что-то плохое. На самом деле все просто — именно эта скатерть лежала на столе в тот день, когда я в последний раз видела маму.

Сейчас передо мной — разъяренное лицо отца, свист ремня и глухие удары по столешнице в полуметре от меня:

— Александра!!! Чтобы я больше… никогда… никогда!!! Слышишь?! Запорюууу!!!

Ремень опускается на столешницу снова и снова, меня даже воздухом обдает, как от вентилятора. Я стою, расставив ноги и убрав за спину руки, в одной из которых по-прежнему крепко зажаты ножницы.

Отец отбрасывает ремень и, внезапно ссутулив плечи, уходит из комнаты.

Мне не страшно — мне обидно, что своей глупой выходкой я расстроила папу…

Сколько помню себя — я была отцовской любимицей. Возможно, потому, что я младшая, и с братьями — Славкой и Семеном — у меня разница в десять и восемь лет. А может, потому, что я единственная похожа на него — и длинным носом, и черными «еврейскими» глазами, и кудрявыми черными же волосами. Правда, как выглядел отец, пока волосы не покинули его голову, оставив на память лысину, я не помню — была слишком маленькой. Братья же пошли в маму и ростом, и статью: оба видные, крепко сложенные, спортивные. Я же… Пигалица, Кнопка — правильно отец меня прозвал. Он всегда утешал, мол, ты, Сашка, в тетю Сару, в сестру мою старшую, та тоже мелкая была в юности, а потом раздобрела. Видела я тетю Сару, все детство бок о бок с ней прошло. Не скажу, что перспективка «раздобреть» меня так уж радовала…

Мама была красавицей. Настоящей красавицей, это признавали все, кто ее видел. Но при этом от нее веяло каким-то холодом, она не была ласковой, редко улыбалась, говорила тихим голосом. Она прекрасно одевалась, я всегда замирала от восторга, когда видела ее в платье и туфлях на высоком каблуке. Мне так хотелось, чтобы мама пришла за мной в садик и все — дети, воспитатели — увидели, какая она красивая у меня. Но она никогда не делала этого — меня всегда забирали братья. Не знаю, почему, но у меня всегда было чувство вины перед ней — то не так стою, то в садике вымазала платье, то просто какая-то неуклюжая.

У меня был хороший голос, и на всех утренниках я непременно пела. Самым заветным желанием было — чтобы мама пришла и услышала, как я пою. Но она никогда не приходила, и от утренников у меня оставалось только острое чувство ненужности. Ко всем приходили мамы или бабушки, а ко мне — только изредка тетя Сара, если в этот момент оказывалась у нас в гостях. Я не могла понять, почему мама так не любит меня.

Мама бросила нас, когда мне исполнилось семь лет. Я помню этот день до мелочей, могу точно рассказать, что было на завтрак, обед и ужин, какую книжку я читала, какие цветы стояли на столе в гостиной. Отец тогда был в длительной командировке, он работал где-то за границей, не мог писать нам писем, их приносили какие-то люди и отдавали маме, она читала, а потом долго плакала, закрывшись в своей комнате. Ни братьям, ни мне она никогда их не читала, но я интуитивно чувствовала угрозу, исходившую от листков бумаги.

В тот день, когда мама ушла, тоже пришло письмо. Вернее, его принес худой белобрысый парень в спортивном костюме. Мама побледнела, молча взяла протянутый конверт и ушла к себе. У нас тогда как раз гостила тетя Сара, она вышла из кухни и приветливо пригласила гостя к столу, но тот отказался, поманил ее пальцем и что-то прошептал на ухо. Тетка охнула, закрыла рот концом платка, который неизменно носила на голове, и попятилась к стене, а незнакомец, подмигнув мне, ушел.

Тетя Сара продолжала что-то бормотать на непонятном языке, и мне стало почему-то очень страшно. Захотелось к маме — а заодно и узнать, что в письме.

От любопытства меня просто распирало, я быстро шмыгнула по коридору к маминой спальне, но дверь оказалась заперта. Я принялась стучать, просить маму впустить меня, но за дверью была тишина. Я истерично рыдала, колотя в дубовую поверхность кулаками, и у тети Сары не выдержали нервы, она сгребла меня в охапку и утащила в свою комнату. Там она долго качала меня на коленях, как совсем маленькую, гладила по голове и что-то шептала. Понемногу я перестала плакать, успокоилась и уснула.

Ночью меня разбудило тихое бормотание. Открыв глаза, я увидела на фоне незашторенного окна силуэт тети Сары. Она раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками за плечи, и монотонно говорила что-то. Я прислушалась — снова тот же незнакомый язык:

— Барух Ата Адонай, Элохэйну…Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…^[1]

Я в испуге вскрикнула, и тетя Сара быстро обернулась:

— Что, Сашенька?

— Зачем ты это говоришь?! — зашипела я, размазывая по щекам вновь хлынувшие слезы. — Мне страшно, не надо так говорить…

— Это… молитва, Сашенька, — чуть запнувшись, сказала она. — Я молюсь за твоего папу, за маму, за братьев.

— Зачем?! Молятся за мертвых!

Она обняла меня, прижала к себе и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, как делала недавно, проговорила:

— Живым молитвы важнее, Сашенька.

Утром, проснувшись небывало рано, я побежала к маме. Дверь открыта, но мамы нет. В раскрытом настежь шкафу болтались пустые вешалки, коробки из-под туфель напоминали разинутые рты… Вот в этой, красной, всегда лежала моя любимая пара — черные, на высоком каблуке, с изящно вырезанным носком… Мама всегда кричала на меня, если я пыталась сунуть в них ногу, — боялась, что сломаю каблук. Ничего… даже халата…

В последнее время мама часто уходила из дома, но делала это вечером, когда я уже лежала в постели, и никогда не брала с собой ничего, кроме сумочки. Сегодня же из ее комнаты исчезло почти все.

Я кинулась в комнаты братьев — их тоже не было. Оставалась только тетя Сара, к ней я и пошла за объяснениями. В моей детской голове никак не укладывалось, что мама могла вот так уехать куда-то и не попрощаться. Самое ужасное — завтра первое сентября, я должна идти в первый класс.

Тетя Сара сидела в кухне за столом и ловко перебирала рис, отделяя чистые белые зернышки от потемневших. Когда я вбежала, она подняла глаза, и я заметила, что тетка плакала.

— Завтракать будешь, Сашенька?

— Где мама? — проигнорировала я.

Тетка отвела взгляд и пробормотала:

— Ушла куда-то.

— Ага — с чемоданом?! Со всеми туфлями?! — заорала я, совсем забыв, что повышать голос на взрослых категорически нельзя.

Наказание последовало мгновенно. Тетка встала, выпрямилась и, уперев в обтянутые цветастым платьем бока руки, негромко приказала:

— Замолчи и марш в угол!

Я, конечно, могла ослушаться, но такие вещи на тетю Сару никогда не действовали. Когда она приезжала к нам погостить, даже Слава и Сева становились шелковыми и двигались по струнке.

— Гои! — шипела тетка, замечая любой непорядок. — Шлемазлы! Ничего не бережете!

Больше всего нам доставалось за порядок в доме — даже маме тетя Сара запросто выговаривала за неумение вести хозяйство.

— Вот погоди, вернется Ефим, — грозила она непонятно, и мама сникала, переставала спорить, брала пылесос, тряпки и принималась надраивать квартиру, которую и без того всегда содержали в идеальном порядке.

Я не понимала, почему на маму слова тетки производят такое магическое действие. Своего отца я к тому моменту помнила плохо — он уехал работать за границу, когда мне было четыре. Но, судя по поведению братьев и мамы, папа был строг и очень требователен.

Мама не вернулась ни к обеду, ни к ужину. Братья появились, но за столом хмуро молчали. Тетя Сара напоминала картинку из моей любимой книжки — прямая, со скорбным лицом. Царица Савская.

— В общем, так, — произнесла она четко, когда ужин был окончен. — С сегодняшнего дня в этом доме хозяйка я — до того момента, пока не вернется отец.

— То есть насовсем? — злобно хмыкнул Славка, за что тут же получил подзатыльник и сморщился, но ответить не решился — рука у тетки была тяжелая, а решительности хватило бы на роту солдат.

— Думай, что говоришь — младшие смотрят! Отец вернется через два месяца. Завтра я веду Александру и Семена в школу, а ты, Вячеслав, едешь в институт. Все понятно?

— А можно мне в школу бесконвойно? — подал голос Семен, учившийся уже в десятом классе, а потому считавший появление тетки излишним.

Тетя Сара ехидно поджала губы:

— Где слово такое услышал? По папкиным стопам захотел? Мало мне горя… — и осеклась, глянув в мою сторону. — Хорошо, иди один. Но после уроков заберешь Александру, мне нужно на рынок успеть и обед приготовить.

Семен не решился возражать.

Первое сентября я запомнила на всю жизнь так же, как и день ухода мамы. Учительница мне не понравилась — слишком походила на лягушку из мультфильма, с таким же огромным ртом. И я всю линейку ждала, что она вот-вот высунет длинный язык и поймает пролетающую мимо муху. Неприязнь оказалась взаимной. Я была самой маленькой по росту, но меня посадили на последнюю парту, и оказавшаяся передо мной дылда закрыла спиной доску. Недолго думая, я ткнула ее в спину ручкой. Девчонка заорала, и около меня тут же возникла Алевтина Аркадьевна:

— Ну-ка, встань! Как твоя фамилия?

Я послушно поднялась и выговорила четко:

— Гельман.

Лицо учительницы чуть вытянулось, лягушачий рот скривился:

— А папу твоего как зовут?

— Ефим Иосифович.

— А-а, ну тогда понятно. — Алевтина Аркадьевна отошла к доске и громко сказала: — Если ты еще раз обидишь кого-то из ребят, с тобой никто не будет разговаривать.

Я собрала в портфель пенал, альбом и тетрадку и пошла из класса.

— Гельман, вернись на место! Вернись на свое место, я кому сказала? — неслось мне вслед, но я не обращала внимания.

Возможно, именно Алевтина Аркадьевна своей фразой о «месте» подтолкнула меня к мысли о том, что никто не будет диктовать мне, где оно, мое место, — я всегда буду выбирать сама.

Я прошлась по гулко-пустым коридорам, рассматривая здание, в котором мне предстояло провести десять лет. Ничего мне особо не понравилось, кроме большого «зеленого уголка» на втором этаже, сплошь заставленного цветами, — тетя Сара была любительницей всякого рода комнатной зелени и мне прививала это же чувство. Поэтому там, где были цветы, мне тут же становилось уютно. Именно этот цветочный рай примирил меня со школой в целом.

Я дождалась окончания урока в углу около раздевалки, именно там меня и нашел Семен.

— Ну, как первый день? — он взял мой портфель и протянул руку, за которую я тут же и уцепилась.

— Не буду я сюда ходить, — сообщила я брату, выходя из школы.

Сема рассмеялся:

— Ну, Санька, это у нас семейное. Я в первый день вообще из класса вышел на пятой минуте.

— Я тоже, — со вздохом призналась я, и брат захохотал еще громче:

— Ну, говорю же — наследственность. Славка тоже первого сентября учительницу дурой назвал. Правда, отец с него потом шкуру спустил.

— Сема, а ты помнишь папу? — спросила я, и он чуть помрачнел:

— А ты совсем нет?

— Совсем. Только как он мне куклу подарил — большую, с закрывающимися глазами.

Брат потрепал меня по волосам, сбив набок белый бант, и сказал:

— Ничего, Санька, через два месяца его освободят.

— Освободят? — вцепилась я в незнакомое слово и увидела, что лицо брата скривилось, как при зубной боли. — Как это?

— Вот я трепло, — вздохнул Семка. — Ладно, Сашура, ты не маленькая уже. Постой-ка, — он полез в карман и пересчитал мелочь и бумажные деньги. — Отлично. Идем, отметим твой первый день в школе и заодно поговорим как взрослые. Только чур — тетке ни гугу, поняла?

Я согласно закивала — разумеется, ничего говорить тете Саре я не собиралась. Мы с Семеном вообще очень дружили, хотя я и была моложе его вполовину. Он меня любил, играл со мной, именно к нему я бежала, разбив колено или ободрав локоть. Не к маме — к брату. Мама всегда казалась мне холодной статуей — очень красивая, но какая-то далекая, чужая, неласковая. Семен же, наоборот, всегда старался помочь мне.

Мы пришли в кафе «Красная шапочка», сели за столик, и брат заказал мороженое, лимонад и мой любимый грушевый компот в красивой вазочке. Настроение мое мгновенно улучшилось, я заработала ложечкой, вылавливая пахнущие корицей кусочки фруктов из тягучего сладкого сиропа. Семка сделал глоток и спросил:

— Саша, а ты правда отца совсем не помнишь? Вроде времени не так много прошло.

Я только неопределенно кивнула, занятая поглощением компота. Но потом вдруг в памяти всплыло слово «освободят», и я отложила ложку.

— Сема, а что такое — освободят?

— Санька, я тебе расскажу сейчас, раз проговорился, но ты имей в виду — никто знать не должен. Иначе меня тетка… ну, ты понимаешь? — Он выразительно посмотрел мне в глаза, и я поняла — то, что я сейчас узнаю, больше никто знать не должен. У нас с братом будет своя настоящая тайна. — В общем, папа не работает за границей, он там даже не был никогда. Он… сидит в тюрьме, Санька.

Я почувствовала, как по телу бегут мурашки от ужаса и восторга — папа в тюрьме?! Как Ленин, книжку о котором нам читали еще в детском саду?! Мне и в голову не могло прийти, что бывают еще и те, кто не «как Ленин». Я не допускала мысли, что папа может быть там потому, что совершил какое-то плохое дело.

— А… за что? — еле выдохнула я, приготовившись узнать, что мой папа — настоящий герой, но Семен криво хмыкнул:

— За то, что пытался деньги забрать у одного… в общем, должен ему был один человек, вот папа и хотел вернуть. Да перестарался чуток.

— Как это? — Я не понимала ни слова, но любопытство просто раздирало.

— Этого я тебе не буду рассказывать, маленькая ты все-таки.

Вдруг лицо Семена изменилось, он как-то подобрался, сел прямо и посмотрел куда-то поверх моей головы. Я обернулась — в дверях кафе стояли двое в натянутых почти на самые глаза кепках. Один заметил нас, ткнул второго в бок локтем, и они направились к нашему столику.

— Санька, сиди тихо и молчи, поняла? — процедил Семка сквозь зубы и встал, опустив руку в карман школьных брюк.

Незнакомцы тем временем какой-то вихляющей походкой подошли к нам, и один, тот, что помоложе, щуплый и удивительно похожий на крысу, скинул кепку и с мерзкой улыбочкой поклонился в пояс:

— Наше вам с перебором, Семен Ефимыч! Отдыхаем-кушаем? Сестричку выгуливаем? — Он повернулся ко мне, и я отшатнулась, увидев между растянутых в улыбке губ золотые зубы. — Краасииивая девочка…

— Отвали от нее, — грозно произнес Семен. Он был на голову выше обоих, шире в плечах и явно сильнее физически.

Щуплый распрямился и переключил свое внимание на Семена:

— Что, фраер, думаешь, вот-вот батя выйдет? Батя-то батей, а ты сам-то кто? Сявка. За что мальчонку на больничку отправил?

— Повод был, — ничуть не испугавшись грозного тона, ответил Семен.

— Ах, повод?! Ну, тогда, в натуре, все по понятиям. Только не учел ты, ми-и-ла-ай, что паренек этот — сынок Вити Меченого. А Витя не прощает таких вещей. Ответить придется.

— Придется — отвечу, — по-прежнему спокойно сказал брат, но в этом спокойном как будто бы разговоре я уловила угрозу и опасность. Расплакавшись, выскочила из-за стола и вцепилась в рубашку брата:

— Сема, Сема, пойдем домой! Пожалуйста, пойдем!

Семен оторвал мои руки от рубахи, улыбнулся:

— Сейчас пойдем, Сашура. Договорю вот с ребятами.

Но им, судя по всему, не очень понравилось, что на них постоянно оборачиваются из-за столиков, и даже прозвучала фраза о милиции.

— Лады, Сема, отваливаем мы. Девчушке спасибо скажи. Но попомни — базар не окончен.

И они вышли из кафе теми же вихляющими походками. Я не хотела уже ни компота, ни мороженого. Страх за брата сковал меня, я поняла все, о чем говорилось, хотя и была совсем маленькой. Семену угрожали — и теперь он в опасности, потому что сделал этим двоим что-то плохое. Брат тоже прочувствовал, что я понимаю, что происходит. Он подхватил меня на руки, взял со стула мой портфель и пошел к выходу.

— Не плачь, Санька. Все утрясется. И помни — никому нельзя ни о чем рассказывать.

Я согласно кивнула, обхватив его за шею.

— Сема… а они тебя убить хотели?

— Ну прям! — хохотнул брат. — Нашла убийц. Это так… шпана.

Так у нас с Семеном возникла привычка доверять друг другу секреты. Именно с того дня я стала для него чем-то вроде копилки тайн, ямкой в песке, куда можно пошептать и забыть, зная, что секрет никто не узнает. Что бы ни говорил мне впоследствии брат, какие страшные и недетские порой вещи ни доверял — я ни разу, ни под каким предлогом не выдала его и не подвела.

…Назавтра утром кровать Семена пустовала, а его самого нигде не было. Тетя Сара и Слава сбились с ног, обегали весь район, но нигде беглеца не нашли. Только я понимала, что Семен где-то прячется от тех самых людей из кафе. Но сказать никому не могла — ведь я дала слово.

Обращаться в милицию тетка категорически отказалась. Они со Славой сидели в кухне, а я, спрятавшись в туалете, прилипла к стенке, превратившись в слух.

— Даже не думай! — говорила тетя Сара. — Отец узнает — сам понимаешь, не маленький уже!

— Но что ты ему скажешь, если Семка не найдется до его приезда?

— Найдется. Где ему, гонофу, столько времени отсиживаться? Странно только, что ничего не взял с собой. Один Бог знает, что мальчик будет кушать…

В этой фразе была вся тетка — обругать, но тут же подумать о том, что племянник где-то один и, главное, ему нечего есть.

— Не сдохнет, — с досадой проговорил Слава. — Нашел время в прятки играть.

Я понимала причину раздражения старшего брата — теперь ему придется каждое утро водить меня в школу, а это ведь обязанность Семена: он исправно водил меня и в детский сад.

Меня так и распирало выйти и рассказать тетке и брату о причинах исчезновения Семена, но данное слово заставляло меня сцепить зубы и молчать. Я не могу подвести Сему.

Утром следующего дня злой и невыспавшийся Слава вел меня в школу и всю дорогу поторапливал:

— Шевелись, Санька, опоздаем.

Я еле успевала перебирать ногами. На крыльце школы я вдруг увидела одного из тех двоих, из кафе, и встала как вкопанная. Слава тянул меня за руку, но я приросла к месту и не двигалась. Нас заметили — оба типа вразвалочку начали спускаться с крыльца, растягивая губы в мерзких ухмылках, и поблескивающие золотые зубы наводили на меня еще больший ужас — казалось, что к нам приближаются две акулы, которые вот-вот разорвут и меня, и Славу.

— Здорово, детишки, — произнес тот, что моложе, подходя к нам. В другой момент я бы посмеялась — Слава был на три головы выше, намного шире в плечах и явно сильнее, а по возрасту не особенно моложе.

— Что надо? — не очень приветливо поинтересовался брат, на всякий случай становясь впереди меня и закрывая весь обзор.

— Куда братишку-то запрятали? Думаете — не найдем? Найдем, только хуже будет.

— Я не понял… — Слава смотрел то на одного, то на другого, а я осторожно выглядывала из-за его спины.

— Что ты, в натуре, не понял? Куда шкета своего сныкали, спрашиваю? — уже без улыбочки спросил молодой. — Все равно найдем, весь город перевернем, но отыщем и башку в задницу засунем.

Слава больше не стал слушать. Коротко размахнувшись, он ударил молодого снизу в челюсть с такой силой, что тот упал и перевернулся через голову. Второй выхватил из кармана нож и, перебрасывая его из руки в руку, чуть согнул колени:

— Ну, давай, фраерок, иди сюда! Посмотрим, как кровь клещовского выродка выглядит!

Я завизжала, но Слава не отвлекся. Весь подобравшись, он внимательно следил глазами за тем, как летает из руки в руку нож. Внезапно парень сделал резкий бросок вперед, и на левом плече Славы появилась ярко-красная полоса. Я завизжала еще громче, присела на корточки и закрыла руками лицо. В школьном дворе было полно народа, но никто и не думал прийти на помощь. Только какая-то пожилая женщина, пряча за себя мальчика с ранцем на спине, с безопасного расстояния крикнула: «Нашли место драку устраивать! Хулиганье!» — и тут же поспешила скрыться за школьной дверью.

Рана не помешала Славе поймать момент и ударить противника в правую скулу. Тот выронил нож и кинулся на Славу, и в тот же момент я оказалась в руках очнувшегося после удара второго нападавшего. Он крепко схватил меня и приставил к горлу нож:

— Давай, фраерок, трепыхайся — сейчас соплюхе вашей кочан отверну! Говори, куда меньшого спрятали, ну?!

Слава не растерялся — улучив момент, он ударил своего противника в висок, и тот рухнул ему под ноги, а брат рванулся в нашу сторону. Рука державшего меня парня чуть дрогнула, я почувствовала страшную острую боль в шее слева, по коже потекло что-то теплое. Державшие меня руки разжались, и я упала на землю, а Слава и похожий на крысу парень сцепились намертво. Мой брат был физически намного сильнее, занимался боксом и довольно быстро одолел противника. Он сразу кинулся ко мне, подхватил на руки:

— Саша, Сашенька, больно? Потерпи, сейчас… — Он торопливо полез в карман и, достав платок, приложил его к моей шее.

Кто-то из родителей, кажется, догадался вызвать милицию, потому что к нам из вылетевшего из-за угла школы «уазика» спешили двое в форме.

— Что случилось? — Слава не обращал внимания, пытаясь остановить кровь, струйками стекавшую за воротник моей школьной формы.

Я же чувствовала какую-то странную усталость, даже плакать от боли и страха было трудно. Глаза закрывались, хотелось спать, а голоса звучали так глухо, словно уши заткнуты ватой.

— Да помогите же! — доносился голос брата. — Он ей горло порезал! Вызовите врача!

Дальнейшее я помню плохо, только низкий потолок машины «Скорой помощи» и закушенную Славкину губу. Он держал меня за руку, его левое плечо украшала повязка, а на скуле наливался синяк.

Когда же я в следующий раз открыла глаза, то увидела сидящую рядом со мной тетю Сару. На ней был белый халат и неизменный платок, только на сей раз почему-то черный. Я хотела пить, попробовала повернуть голову и не могла — шея обмотана повязкой, а каждое движение причиняло боль. Тетка заметила мои попытки, встрепенулась:

— Сашенька, деточка, очнулась? Где болит?

— Пить… дай мне пить… — с трудом попросила я, и тетка принялась поить меня с ложечки.

Стало немного легче. Почему так болит шея? Я протянула руку и попробовала снять повязку, но тетя Сара не разрешила:

— Не надо, Сашенька, доктор сказал — не трогать.

— Почему больно?

— Порез там большой, швы наложили. Много крови ты потеряла, я уж думала — не увижу тебя больше, — тетка зарыдала. Глядя на нее, заплакала и я.

Тогда я вспомнила, как противный парень, похожий на крысу, держал нож у моего горла и как мне вдруг стало очень больно и потекло что-то липкое и горячее.

Тетка не отходила от меня, читала книжки, рассказывала что-то, а однажды вдруг шепотом сказала, что скоро приедет мой отец. Это сообщение меня взбудоражило — отец, которого я совсем не помнила, скоро приедет! И я начала одолевать тетку вопросами:

— А когда меня выпишут?

— А я успею попасть домой до приезда папы?

— А мне можно уже будет ходить?

— А ты заплетешь мне косички теми синими ленточками, что купила недавно? — и все в таком духе.

Тетя Сара уже не рада была, что сказала:

— Да умолкни ты хоть на секунду, помело! Вот прицепилась! Будешь столько болтать — не выпишут, — пригрозила она, и я прикусила язык.

Я провела в больнице почти месяц, а потом еще два — дома. Ко мне приходила учительница — не Алевтина Аркадьевна, другая — молодая и улыбчивая. Она занималась со мной, а я лежала в постели и не могла повернуть голову влево — не разрешали. Во время моей болезни произошло еще несколько событий.

Во-первых, нашелся Семен. Пришел сам, грязный, похудевший, но по-прежнему улыбающийся. Получив отменную взбучку от Славы, а потом от тетки, он только мне рассказал, где находился все это время. Оказалось, скрывался на заброшенном кирпичном заводе на окраине города, жил в комнатушке, обставленной мебелью с ближайшей помойки, разгружал вагоны на станции, чтобы заработать на хлеб и дешевые консервы. Вернулся же потому, что со дня на день должен был появиться отец, да и похолодало. Когда увидел шрам на моей шее, кулаки его сжались, а глаза налились злобой:

— Твареныши! Это из-за меня, Санька… Ничего — я их по одному выловлю.

— Они тебя убьют, у них ножи есть, — я не знала, что напавших на нас со Славой парней в тот же день забрали в милицию, и сейчас они ждали суда, а моя тетка ходила к следователю.

— Да хоть по десять! — запальчиво выкрикнул Семен.

Мы так увлеклись разговором, что не услышали звонка в дверь и тихого вскрика тети Сары, а когда поняли, что дома что-то происходит, на пороге моей комнаты уже стоял невысокий лысый мужчина с горбатым носом, большими черными глазами в пушистых ресницах и намечающимся брюшком, обтянутым спортивной кофтой.

— Папа! — заорал Семен и рванулся с кровати к мужчине, едва не сбив его с ног.

Мужчина молча обнял его, похлопал по плечу, оглядел фиолетовый синяк под правым глазом — результат воспитательной работы старшего брата — и отстранил от себя:

— Позже разговор будет. Иди к себе.

Семен вроде как стал меньше ростом, ссутулился и обреченно побрел из комнаты, а мужчина приблизился к моей кровати, сел на край и взял мою руку. На его пальцах я увидела синие рисунки и испугалась, но он заговорил ласково, часто-часто моргая глазами:

— Сашенька, какая большая стала… что с тобой случилось, Кнопка? Кто тебя обидел?

Я только сейчас поняла, что ведь это мой папа — папа, которого я почти не помнила. И только голос… Голос, который я ни с чьим не перепутала бы — потому что помнила, кто читал мне сказки на ночь.

— Папа… — Я заплакала, с трудом села и прижалась к нему.

От него странно пахло, и этот запах почему-то внушал мне страх. В памяти сохранился другой запах — хвойный, лесной. Спокойствие. Сейчас же от него пахло злобой и жестокостью.

Отец осторожно гладил меня по голове, целовал в макушку и что-то бормотал:

— Ну, все, Кнопка, я вернулся. Теперь все будет хорошо.

Вечером мы впервые оказались за столом всей семьей. Ради такого случая тетя Сара разрешила мне нарушить постельный режим. Я во все глаза смотрела на папу. Он переоделся в новые треники и майку. Он оглядел сидевших по обе стороны от него Семена и Славу, хмыкнул и проговорил:

— Хороши-и-и!

Это относилось к расквашенным губам и скулам братьев — они и в самом деле выглядели ужасно.

— Больше никаких драк, понятно? Занимайтесь своими делами, у вас их предостаточно. А с тобой, — отец повернулся к Семену, и тот сжался на стуле под его взглядом, — будем разговаривать чуть позже. Отдохну, отлежусь — и в подробностях.

Мне было странно и страшно слышать это. Отец, которого мы так долго ждали, говорил нечто ужасное, что заставляло Семена бояться.

— А с тобой, Кнопка, мы придумаем, чем свободное время занять, — подмигнул папа мне, и я улыбнулась.

В отличие от мамы, папа, похоже, меня любил.

Он не выходил из своей комнаты два дня, зато к нему постоянно приезжали какие-то люди, и тетя Сара не успевала открывать и закрывать дверь. Кто эти люди — тетка не знала, а если и знала, то говорить не собиралась. Зато сам отец через два дня явился ко мне в комнату совершенно непохожим на то, каким я его увидела. Одетый в красивый костюм, гладко выбрит, от него теперь пахло так, как раньше, — одеколоном с хвойным ароматом. И это был мой папа — такой, каким я его запомнила, хоть и была совсем маленькой.

— Ну, как? — с улыбкой спросил он.

— Красиво, — искренне ответила я, с восхищением глядя на преобразившегося отца.

— Ну и отлично. Сейчас по делам съезжу — и буду с тобой. Хочешь, книжек куплю в магазине, почитаем? Или игру какую-нибудь?

— Не знаю…

— Хорошо, разберемся, — снова улыбнулся отец и вышел.

Я услышала, как он зовет Семена, как тот откликается из своей комнаты, потом шаги по квартире — и все стихло. Я какое-то время почитала книгу, потом выпила бульон с пирожком, принесенный тетей Сарой, и задремала.

Назавтра за столом я увидела совершенно другого Семена. Он был бледен, глаза красные, руки подрагивают. Он невпопад отвечал на вопросы тети Сары, а отец невозмутимо пил крепкий чай и то и дело подмигивал мне. Слава с Семеном ушли — один в школу, другой в институт, тетя Сара принялась убирать посуду, а отец бережно поднял меня на руки и понес в мою комнату.

— Фима, ты едешь куда-то? — спросила тетка, не отрываясь от посуды.

— Нет. Сегодня я дома, с Сашкой.

Я крепко обняла его за шею и прошептала на ухо:

— Я тебя люблю.

— И я люблю тебя, Кнопка.

Мы весь день провели в моей комнате, играли, читали, потом обедали — тетя Сара принесла нам обед прямо туда. Мое сердце от счастья готово было выпрыгнуть из груди — папа посвящал все свое время только мне, мне одной. Он расспрашивал о том, с кем я дружила в детском саду, что я люблю больше — мороженое или торт «Птичье молоко», какой мультфильм мне нравится — «Винни-Пух» или «Ну, погоди!» — словом, его интересовали любые подробности моей еще такой недлинной жизни. Он вытаскивал откуда-то длинные сосательные конфеты-«карандаши» с кисло-сладким вкусом и ел их вместе со мной, соревнуясь, у кого кончик конфеты станет более тонким. Он рисовал мне смешных чертиков и красивых принцесс в пышных платьях. Рассказывал детские сказки, которые я давно знала наизусть, но при этом превращался то в Колобка, то в Лису, то в Медведя, и я без удержу смеялась.

— Папа, еще! — просила я, и он в очередной раз принимался лицедействовать.

Мама никогда — ни разу — не проводила в моей комнате столько времени и не разговаривала со мной подолгу…

Меня только удивила одна маленькая деталька. Впервые за все время ко мне не пришел Семен, хотя я слышала, что он вернулся. Это было странно.

— Папа, почему Сема не заходит? — спросила я, уцепившись за его пальцы.

— Я запретил.

— Почему?!

— Потому… — чуть запнулся папа. — Потому что он наказан.

— Но за что? Что он сделал? — никак не могла взять в толк я.

— Вырастешь — поймешь, Кнопка.

Меня это объяснение не устроило, и ночью я пошла в комнату Семена. Тот не спал и очень испугался, увидев меня на пороге в ночной рубашке и босиком:

— Ты зачем встала, Сашура?!

— За что папа тебя наказал? Что ты сделал? — требовательно спросила я, но Семен меня не слышал — подхватил на руки и понес обратно, в мою комнату.

— Сашура, никогда не спрашивай меня об этом.

О том, что произошло в тот день с Семеном, я узнала намного позже, когда мне исполнилось шестнадцать, а отношения с братом стали напоминать отношения с подружкой. Я почему-то вспомнила тот день, когда отец сначала увез Семена куда-то, а потом запретил приходить ко мне и свято соблюдал этот запрет целый год, и спросила брата — а почему, действительно? Разговор происходил в квартире Семы, расположенной на одной из центральных улиц города в хорошем доме, с высокими потолками и прекрасным застекленным балконом-лоджией — там мы и чаевничали после похода по магазинам — тогда в них уже можно было купить все, что хочется.

— Зачем ты к этому вернулась? — скривился брат, как от зубной боли. — Столько лет прошло.

— Раз спросила, значит, мне важно. — Я потянулась к его пачке и взяла сигарету — вот уже полгода, как я могла закурить при отце и не бояться получить оплеуху.

Семен вздохнул, его глаза стали грустными. Он смотрел в пол лоджии, выложенный изумрудно-зеленой кафельной плиткой. Я вдруг заметила тонкое кольцо на безымянном пальце правой руки и маленькую бриллиантовую серьгу-гвоздик в ухе. Раньше их не было.

— Ладно, Сашка, ты взрослая и не по годам умная выросла. Я тебе расскажу — но обещай, что никогда не скажешь отцу. А как относиться ко мне — дело твое.

Это было интересно — такое вот предисловие, и я, чуть подавшись вперед и превратившись в слух, приготовилась узнать какую-то очень важную для брата тайну.

— Может, ты и не помнишь, но тогда, первого сентября, в кафе к нам с тобой двое подошли… — Я нетерпеливо кивнула — как я могла забыть те мерзкие рожи и золотые зубы? — За неделю до этого я с парнями в парке гулял, и к нам толпа подвалила, стали деньги вымогать. А какие у нас деньги? Трешка на девятерых. Отец всегда учил — свое не отдавай. Ну, я кастет вынул — отцовский, нашел на антресолях, с собой всегда таскал, вроде как для форса — ну и… Так получилось, что я одного крепко стукнул, череп пробил. И оказался этот парень, как назло, сыном папиного конкурента. Но на нем же не было написано. Ну вот, ко мне с разборками папашки его подручные и подкатились. Я тогда здорово струхнул, в бега кинулся, не подумал, что они тебя видели, а значит, могут и Славку найти, и тетку. Ну, вот и нашли… — Семен вздохнул, придавил окурок в пепельнице, налил себе еще чашку чаю. — Я когда узнал, что тебя порезали, чуть с ума не сошел от страха. Да, испугался — отец должен был вот-вот вернуться, сама понимаешь — два косяка один за другим. Ну, вот… И он вернулся. Ты же помнишь, как он меня встретил. А потом, когда ему рассказали про мои разборки с сыном Вити Меченого, он решил, что я сам должен все развести, как заварил. Он того парня, что тебя… ну, в общем, он его из тюрьмы как-то сумел вытащить, привез меня на пустырь за город — туда, где свалка, знаешь? — Я снова кивнула. — Привез, а там уже Башка, Гамаюн, Бесо — да полно народу, вся его кодла. Стоят кольцом, а на земле этот тип валяется. Ну, отец меня в круг впихнул, пистолет достал и мне протягивает — мол, вот тебе, сынок, шанс смыть позор. Этот урод сестренку твою маленькую ножом по горлу шваркнул — так отомсти ему.

Я задохнулась от ужаса, вцепилась пальцами в столешницу, а второй рукой машинально закрыла то место на шее, где под глухим горлом ярко-красной водолазки нестерпимо зачесался безобразный шрам.

— И ты?..

— А у меня не было выхода, Сашенька. Не было — это ведь позор на всю жизнь, отец бы меня уважать перестал. Я зажмурился и спустил курок. Но ты знаешь — я до сих пор помню выражение лица этого парня. Он готов был землю жрать, Сашка, только чтобы в живых оставили.

Мы замолчали. Свежий ветер ворвался на лоджию, раздул парусом прозрачные изумрудные занавески. Огромный шмель жужжал где-то в углу, атакуя искусственную белую лилию в декоративном горшке. Я взяла новую сигарету и решилась нарушить молчание:

— Сема, а почему потом он запретил тебе ко мне подходить? Ведь ты же сделал то, что он хотел.

Семен глотнул из чашки:

— Он мне сказал — ты едва ее на тот свет не отправил, держись подальше, иначе я за себя не ручаюсь.

— Ты что… разве папа… он не мог!

— Мог, Сашка. Мог. И сделал бы, если бы я нарушил запрет. Это уж потом он оттаял, обмяк, простил.

Тут в дверь позвонили. Семен пошел открывать, а я, докурив, откинулась на спинку кресла. Брата все не было, и я решила посмотреть, кто пришел. В коридоре слышались два голоса — один принадлежал Семену, а второй — незнакомому мужчине. Но о чем они говорили… Мне в первый момент показалось, что я схожу с ума.

— Ты не понимаешь — у меня в гостях сестра, сейчас не время! — говорил Семен виновато, а в ответ ему неслось:

— Саймон, но мы ведь договаривались! Ты обещал! Мы не виделись неделю, я скучал! Как ты не понимаешь — я не могу в одиночестве!

— Максим, я прошу тебя, без сцен! Я не хочу, чтобы Саша…

— Саша?! Так это не сестра?! Саймон, как ты можешь?! Ты скрываешь меня от всех, а теперь выясняется, что у тебя другой!

— Да нет же, дурашка, Саша — моя сестра, — оправдывался Семен, а меня уже вовсю тошнило: я догадалась.

— Сестра?! Точно?!

Я вышла в коридор. На пороге стоял худощавый миловидный парень лет двадцати, голубоглазый, стройный, с аккуратной прической, в белоснежной майке и голубых обтягивающих джинсах. Губы его дрожали, а глаза были полны слез.

— Я действительно сестра, — проговорила я, борясь с тошнотой.

На Семена в этот момент было больно смотреть. Мой старший брат, моя опора, защита и лучший друг, выглядел сейчас пионером, застигнутым в туалете с журналом «Плейбой»…

— Саша… ты все не так…

— Не оправдывайся! — процедила я. — Или не делай, или не оправдывайся потом! — и кинулась в ванную, зажав рот.

Когда я вышла, смыв с лица косметику и чувствуя себя немного лучше, парня уже не было, а Семен лежал на диване лицом в подушку, и плечи его содрогались от плача. В тот момент я не могла понять, какое чувство во мне сильнее — жалость или отвращение.

— Сема… никогда не оправдывайся за любовь. Кому какое дело…

— Уйди отсюда! — пробормотал он.

— Я уйду… ты не бойся, я никому не скажу…

Я хорошо понимала, что о таком говорить отцу нельзя — он или Семку убьет, или сам свалится с инфарктом, а вернее всего — сначала то, потом другое.

Так и уехала одна, поймав такси. С Семеном мы довольно долго не общались, а когда снова встретились, то вели себя как ни в чем не бывало.

Двухтысячные

К отцу меня не пустили, как я ни орала в коридоре. Пожилая медсестра перегородила вход в отделение реанимации, и мне пришлось отступить. Выйдя на улицу, я закурила и достала телефон. Первым набрала Семена. Мобильный отключен, дома трубку долго не брали, я начала терять терпение, но вот наконец раздался тонкий мужской голос:

— Внимательно!

— Семен дома? — опустив процедуру приветствия, спросила я.

— А кто это?

— Не твое петушиное дело! — рявкнула я, проклиная Семкиного любовника Эдика. — Быстро трубку ему дал, пока я не приехала и не попортила прическу тебе, телка размалеванная!

— С-с-сучка! — пискнул Эдик, но трубку передал. Брат сразу выразил недовольство моим поведением:

— Саша, я просил тебя не обижать Эдика.

— Не сдохнет твой Эдик! — перебила я. — Будь добр, оторвись от амуров и приезжай в «бехтеревку».

— Куда? — не понял Семен.

— В больницу Бехтерева! — заорала я, швыряя окурок мимо урны. — Папа…

— Что?! — заорал в ответ Семен. — Что с ним? Убит?!

— Ты идиот?! Какого хрена я тогда тебя в больницу зову?! В морг звала бы! — огрызнулась я. — Я тебя умоляю — приезжай, мне тут одной страшно.

— Да-да, Сашенька, успокойся, сейчас…

Отключившись, я вынула новую сигарету. Предстоял еще один звонок — Славке. Неизвестно, трезв ли он, в состоянии ли приехать. Уроды…

Старшему брату я не дозвонилась, следовательно, подозрения оправдались — наверняка набрались с Юлькой еще с утра, лежат теперь невменяемые. Да и черт с ними, мы с Семкой сами разберемся.

Уже стемнело, а я продолжала стоять на крыльце, набросив поверх пальто длинный белый палантин, привезенный Семеном из поездки во Францию, куда он катался в прошлом месяце на романтик со своим Эдиком. Нетрадиционная ориентация брата меня не смущала — в конце концов, это его личное дело. Бесил только выбор возлюбленного. Эдик был на редкость мерзостным типом, с вечно бегающими глазками, дрожащими от кокаина пальцами и писклявым голосом, который еще и нарочно старался изменить. Если бы папа узнал… Но я умела хранить тайны брата, и он всегда был уверен, что от меня никакая информация не просочится. На семейные посиделки Семен приезжал один, а на вопросы о женитьбе только отшучивался — мол, такой, как Санька, нет, а на сестре жениться — инцест. Знал ли о пристрастии брата Славка, я понять не могла — при встречах тот вел себя невозмутимо и спокойно. А, может, беспробудное пьянство сделало Славу безразличным ко всему происходящему.

В воротах больницы показался наконец темно-синий Семкин «Туарег», и я почувствовала облегчение. Все-таки теперь я не одна. Однако настроение мое резко ухудшилось, когда я увидела восседающего на первом сиденье Эдика в ярко-желтой лаковой куртке. Ну какого хрена, а?!

Семен в распахнутой кожанке, наброшенной на синюю майку, выскочил из джипа и кинулся ко мне:

— Ты говорила с врачами?

— Ты какого хрена сюда это пугало припер?! — зашипела я вместо ответа, с неприязнью глядя, как Эдик, открыв дверку, закуривает тонкую сигарету и отставляет мизинец.

— Саша, перестань, — попросил Семен тихо. — Прошу тебя — уважай мой выбор.

— Да уважаю я! Но и ты бы мог уважать то, что отец при смерти, и не тащить сюда этого…

— Так что с отцом-то? — попытался перевести разговор Семен с опасной темы на актуальную, но я еще не все сказала по поводу Эдика, а потому продолжила:

— Мы с тобой договаривались — я не трогаю твоих любовников, а ты взамен не выставляешь напоказ свои пристрастия, так? Скажи, было такое?

— Ну, было. Саша, давай сейчас не об этом, а о папе…

— О папе?! Интересно, папа сильно обрадовался бы, узнав о тебе правду, Семочка? Или тебе привычнее Саймон, а?

Я знала, что пинаю в больное место, заставляю старшего брата оправдываться за любовь к людям своего пола, использую информацию, которую для меня собрал частный детектив. Но появление раскрашенного уродца в такой момент рядом с нами я считала просто неприличным, а потому в выражениях не стеснялась. Семен молчал, понуро опустив голову. Поток обвинений прервал телефонный звонок — это оказался мой муж.

— Аленька, как ты? Как дела? — Родной голос и мягкое имя, придуманное специально для меня мужем, чтобы отличалось от его собственного, успокоили почти сразу, я выдохнула и пожаловалась:

— Плохо, Саша. Совсем плохо. Папа в больнице.

— Что случилось? — сразу напрягся он.

— Пока точно не знаю, но у него ожоги. Не могу найти никого, ни водителя, ни охрану — все молчат, ни один телефон не работает.

— Включи радио, если ты на машине! — приказал муж, и я выругала себя за несообразительность — если что-то случилось, то об этом уже трубят.

— Господи, какой ты умный, — пробормотала я, отмахиваясь от руки Семена, который пытался удержать меня на крыльце больницы, и направляясь к машине. — Когда ты вернешься? Я очень соскучилась…

— Если я тебе нужен, то хоть сегодня ночью.

— Что за привычка задавать дурацкие вопросы?! — возмутилась я. — Когда это ты был мне не нужен?!

— Я повторяю — если нужен, приеду так быстро, как смогу.

Когда он говорил таким тоном, у меня по спине бежали мурашки. Только муж и отец способны вызвать во мне подобные эмоции. Но если папе нужно порой еще и что-то объяснять, то Саше хватало взгляда, чтобы заставить меня подчиниться, согласиться с его мнением или просто разделить его точку зрения. Семен часто подтрунивал над этим: попалась, мол, строптивая коза на веревку. Но дело не в веревке — я очень любила мужа и доверяла ему.

— Приезжай. Мне тяжело и страшно…

Трубка зашипела и замолчала, я испугалась, что связь прервалась, стала снова набирать номер, но телефон мужа оказался уже отключен — значит, собирается, выключил, чтобы не отвлекали.

— Акела звонил? — Семен постучал пальцем в окно машины, и я кивнула:

— Садись, сейчас новости будут.

Выкрутив ручку громкости приемника почти на всю катушку, я закуталась в палантин плотнее и приготовилась ждать. Семен на заднем сиденье постукивал пальцами по подголовнику:

— Что Акела сказал?

— Сегодня ночью вернется.

Случайно переведя взгляд в зеркало заднего вида, я вдруг увидела на лице брата странную злобную гримасу, мгновенно сменившуюся равнодушием.

— Что-то не так? — высовываясь между спинок сидений, поинтересовалась я, но Семен покачал головой:

— Все в порядке, тебе показалось. Акела приедет, тебе будет легче.

— Все, заткнись, начинается.

Мы напряженно вслушивались в информацию, выдаваемую диктором, но ничего интересного не было. И только в самом конце выпуска из динамиков понеслось:

— Сегодня около двух часов дня возле ресторана «Ходжа» было совершено покушение на Ефима Гельмана, председателя правления банка «Барс», владельца акций ликеро-водочного завода и члена правления нескольких крупных фирм. Как нам стало известно, автомобиль господина Гельмана взорвался, когда Гельман и охрана сели в него, собираясь покинуть парковку у здания банка. По непроверенным данным, все, кто находились в тот момент в салоне, погибли.

Я дрожащей рукой выключила приемник и снова обернулась к брату:

— Ну, что скажешь?

Тот пожал плечами:

— А хрен его…

Мы и не заметили, что вся парковка у больницы уже забита машинами, в которых сидят по двое-трое. Съехалась папина «служба безопасности». Вон и дядя Моня — Моисей Израилевич, папин личный бухгалтер, и Бесо — невысокий лысоватый грузин, правая рука и верный советчик. И много еще кто, я даже не сразу смогла всех узнать. Когда мы с Семеном собрались выйти из машины, чтобы поздороваться, я прошипела:

— Напиши эсэмэску своей телке, чтоб сидел тихо и не высовывался — порвут же, плакать будешь.

Семен кивнул — он уже и сам понял, что зря приволок своего любовника, просто не подумал, что съедутся все папины дружки-приятели, которые, как известно, не очень жалуют всяких «эдиков». Он вынул мобильный и защелкал клавишами, а я вышла на улицу и сразу попала в объятия Бесо:

— Вай, девочка моя, держишься? Молодец, Сашенька, надо держаться…

— Что ты каркаешь?! Он живой!

— Майзл тов! — покачал головой дядя Моня, протирая тряпочкой пенсне, снятое с толстого горбатого носа. — Фима всегда был счастливчик. Чтоб я так жил…

Бесо крепко ухватил меня за локоть и отвел чуть в сторону, сделав остальным знак остаться там, где стояли.

— Александра, надо сделать так, чтобы все считали, будто Фима мертв.

— Что?!

— Т-с-с, не ори! — зашипел он мне в ухо. — Думай. Это «заказуха». Тот, кто сработал, не остановится, будет пытаться зачистить. Поняла?! Охрану посадить надо, а лучше — перевезти домой. Врача, медсестру нанять — чтобы прямо там, на месте, выхаживали.

— Если у него ожоги, нам никто его не отдаст ни под какую расписку, — возразила я, стараясь высвободить локоть. — Ты же понимаешь — дома мы не сможем обеспечить уход…

— Александра, не туфти! Надо будет — куплю все и привезу, и врача за ногу прикую к койке! — фыркнул Бесо, явно недовольный моим ответом.

— Ты что думаешь, мне самой не проще будет, если я его домой заберу?! — зашипела я в ответ. — Да в сто раз! Но пока мы ничего о состоянии не знаем — не выйдет.

— Ааа, твою за ногу, этого только не хватало! — с досадой сплюнул Бесо, глядя на ворота — там показались две милицейские машины. — Какая сука это сделала?

— Скажи своим, пусть разъезжаются, — процедила я. — Только милиции еще здесь не хватало — объясняйся с ними…

Но у нас был дядя Моня, против аргументов которого не устоял никто. Неторопливой походкой кругленький дядя Моня в золотом пенсне, длинном пальто и смешной шапке-пирожке приблизился к машинам, мгновенно вычислил старшего и отвел в сторону. Что будет дальше, я хорошо знала — сейчас дядя Моня разведет такую туфту, что бедный милиционер запутается и забудет, зачем вообще сюда вызван, возьмет немного отступных и уедет восвояси вместе с подчиненными. Этот фокус я видела в своей жизни неоднократно.

— Акела знает? — спросил тем временем Бесо, и я кивнула. — Хорошо. Сашка, ты пока из дому одна не выходи, лады?

— В смысле?

— В прямом. Если Фиму «заказали», тебе бы тоже не мешало осторожнее быть.

— Нам, а не мне.

— Тебе, дуреха. Кому нужны твои никчемные братцы? Выродил же Фима сыновей! Алкаш и петушатник — тьфу! — скривился Бесо, и я подпрыгнула:

— Что?!

— Ой, Саша, давай без байды, — попросил он, примирительно поглаживая меня по плечу. — Давно я все знаю про твоего братца Сему, только Фиме не говорю — боюсь, такого позора он не потянет. И так от дел отошли, живут как недоумки, а тут — такое. Была б ты, Санюха, парнем — цены бы тебе не было…

— Мне и так цены нет. Бесо, я тебя прошу — никому про Семку, ладно?

— Да не бойся, — тяжело вздохнул он. — Ради отца твоего молчу.

— Спасибо. Так что ты говорил про смерть? Тьфу — в смысле, про то, чтобы мертвым папу объявить?

— Во-от! Молодец, девочка, правильно мыслишь! — обрадовался Бесо, обнимая меня за плечи. — Значит, слушай сюда…

Он начал шептать мне на ухо, а я почему-то следила взглядом за Семеном. Тот совершенно очевидно маялся в обществе дяди Мони, бросал тоскливые взгляды на свой «Туарег», в котором забаррикадировался его распрекрасный Эдик, и отчаянно хотел услышать, о чем же разговариваем мы с Бесо. Это меня и настораживало — никогда Семен не проявлял интереса к отцовским делам, доля в бизнесе, которую папа ему выделил, мало-помалу оказалась подмята тем же Бесо с мотивом «а то этот непутевый последнее прошарит», а Семкины интересы сузились до мальчиков и загранпоездок.

И вот сейчас проявляет заинтересованность. Неужели решил изменить жизнь и заняться делом, а не прожигать жизнь? Было бы неплохо… Славка вон, хоть и пьет, все же держится в кресле управляющего одной из папиных «дочерних» фирм — так почему бы Семену, который и умнее, и адекватнее, не попробовать вернуть родительскую благосклонность?

— Бесо, я поняла. Но мне кажется, это лишнее. Давай просто охрану посадим. А как только станет можно, заберем его домой, — дослушав доводы Бесо, отозвалась я. — Ты просто подумай — а потом-то что делать? Жив, мертв, снова жив… ерунда какая-то.

— Не была б ты его дочь, не стал бы я тут распинаться, — буркнул недовольный моим решением Бесо и вздохнул: — Делай как хочешь, Александра, мое дело — предложить. Пойдем, что ли, запустим Моню к врачам, пусть узнает, что и как.

Разумеется, кроме дяди Мони, провернуть такое не под силу никому, даже мне — сотруднику кафедры мединститута. Мне разрешили пройти на пару минут в палату к отцу, выдали халат, бахилы и маску. Я двинулась по длинному мрачному коридору вслед за невысоким коренастым доктором. Сердце бешено колотилось в ожидании встречи. Как он, в каком состоянии? Что сейчас я увижу? Насколько легче бы мне было, если бы рядом сейчас шел не доктор, а мой любимый муж Саша… Он бы держал меня за плечо, возвышаясь надо мной, как гора Фудзияма, и я бы чувствовала себя защищенной. Но его нет — уехал по каким-то папиным же делам… Саша-Саша, верный волк Акела…

Доктор резко остановился, и я, задумавшись, уткнулась ему в спину. Он обернулся и посмотрел неприязненно:

— А вы аккуратнее можете?

— Простите, — пробормотала я.

— У вас три минуты, не волнуйте больного.

Он пропустил меня в палату и ушел. Я растерянно огляделась — успела уже забыть, как выглядят палаты реанимации, предпочитая иметь дело с отпрепарированными трупами, мало похожими на людей. В палате оказалось две огромные кровати, стоявшие напротив друг друга. Одна пустовала, а на другой лежал мой отец, забинтованный через всю грудь, с повязкой на голове и заклейками на правой скуле, подбородке и левой щеке. Обе кисти тоже забинтованы.

— Ох, черт… — выдохнула я и оперлась спиной о дверной косяк, чтобы устоять на подгибающихся ногах.

Отец вдруг закашлялся, и я вздрогнула, собрала в кулак волю и приблизилась, в душе ругая себя последними словами — я же врач все-таки, у меня образование, кандидатская! А веду себя как торговка рыбой…

— Папа… это я, Саша…

Отец с трудом разлепил набрякшие веки, посмотрел на меня и пробормотал:

— Дай воды… горит…

Я выругала себя за недогадливость, но потом подумала — ведь я даже не знала, пустят меня к нему или нет, поэтому и не привезла даже элементарной минералки. Но на тумбочке стоял стакан, и в нем — вода и столовая ложка. Я осторожно вливала воду в пересохший разбитый рот отца. Он с трудом глотал и, напившись, благодарно посмотрел на меня:

— Спасибо… Сашенька… — и я отметила про себя — не Пигалица, не Кнопка, как всегда дома. По имени. Он крайне редко звал меня по имени, только когда сердился.

— Тебе очень больно? — глупо поинтересовалась я и тут же прикусила язык — даже если ему дико больно, не скажет, будет терпеть.

— Больно… — удивил меня отец, чуть сморщившись. — Грудь…

— Хочешь, я позову врача?

— Не надо… Послушай… — Он коснулся моей руки своей перевязанной кистью, и я наклонилась, чтобы лучше расслышать его тихий голос. — Заказали меня… кто-то хочет убрать. Убрать, понимаешь? Мешаю я кому-то, давно мешаю…

— Ты не волнуйся… скажи — подозреваешь кого-то?

— Знал бы прикуп…

— Я поняла.

— Акела где?

— Домой едет, папа. Ночью вернется.

— Это хорошо. Он защитит тебя, если что. Братьям скажи, пусть будут осторожнее. И Бесо попроси — пусть хоть втихую им охрану приставит. Боюсь я, как бы на вас давить не начали.

— Папа, не волнуйся, мы взрослые люди — что может случиться?

— Не перебивай. Акеле скажи — пусть тебя вообще не выпускает из виду. Отпуск возьми, сиди дома, а лучше — уезжайте с ним куда-нибудь, отдохните. Пока не уляжется. Слушайся его, Саша, — только он сможет тебя уберечь.

Я хотела еще кое-что спросить, но тут появился врач и сделал мне знак, что пора уходить. Я встала, но, подумав, наклонилась и поцеловала отца в щеку.

Выйдя из палаты, я повернулась к врачу:

— Скажите, здесь есть отдельная палата?

— Он и так лежит один.

— Я не об этом. Вы знаете, кто он?

— Знаю, — скривился доктор. — Видел и руки, и грудь, и колени папеньки вашего.

— А фамилию читали на истории болезни? — начала закипать я, уязвленная тем, что врач сразу отнес моего отца к малоуважаемой, хоть и влиятельной когорте бандитов-«синих», то есть тех, кто провел много лет в местах заключения и был отмечен татуировками. Отчасти это было правдой — папа отсидел в своей жизни три срока, но не стеснялся этого и не скрывал своей принадлежности к зэкам. Только вот доктору, дававшему клятву Гиппократа, должно быть все равно, кто перед ним.

— И фамилию читал. И дальше что?

— А дальше… чтоб ты дежурил в тот час, когда его добивать придут! — выпалила я, хватая его за борт распахнутого халата. — И чтоб не медсестер покосили из «калашей», а тебя, понял?! Я не потому про отдельную палату спросила, что мне эта не понравилась или деньги некуда девать! А только чтобы ваши задницы прикрыть, случись что! Понял?!

Доктор побледнел и сделал шаг назад, но я крепко держала его за халат и не позволила сбежать.

— Ну, так что? Будем палату искать такую, где трое охранников поместятся?

— Я… я не могу решить это сам… нужен заведующий или лучше главврач…

«Е-мое, сколько нахлебников…» — прикинула я, понимая, что всем этим людям придется заплатить — как и милиции, чтобы не сажали своих охранников. Хотя… А ведь это мысль. Надо срочно сказать дяде Моне, чтобы позвонил начальнику местного управления. Пусть пошевелится и пришлет пару-тройку бойцов.

— Хорошо. Мы поступим вот как… — Я отпустила многострадальный халат доктора и полезла в сумку. Две купюры приятного зеленого цвета перекочевали в его нагрудный карман. — Сейчас мы посадим прямо тут пару молодых людей, а совсем скоро их сменят сотрудники милиции — так пойдет?

— Пойдет, — кивнул доктор, поглаживая карман.

— Ну и договорились. Халаты найдутся?

— Конечно.

За десять минут мы урегулировали все вопросы с охраной и милицией, и я направилась к «Туарегу» брата. Постучав в стекло, я бросила Семену:

— Выйди.

— Может, присядешь? Холодно уже.

— Много чести, — это относилось к Эдику, и тот вскинулся, как маленькая злобная собачонка, но в присутствии Семена не решился ни ответить, ни огрызнуться.

Семен только вздохнул и вышел из машины.

— Ну, что узнала? Как отец? — спросил он, поднося мне зажигалку.

— Разговаривает, в сознании. Но весь в бинтах, ожоги сильные. Болит все. Представь, как болит, если папа об этом вслух сказал? — я передернула плечами.

— Да уж… — протянул брат. — Помню, он как-то летом с лестницы на доску голой ногой спрыгнул, а там гвоздь торчал. Так в палец и вошел — насквозь. Кровищи было… а он только губу закусил, сел и сам гвоздь этот обратно и вырвал. Я, помню, в обморок хлопнулся…

Могу представить — я бы сейчас и сама хлопнулась от одних только воспоминаний, а уж если бы увидела… Хотя я девушка не слабонервная, крови не боюсь.

— Что делать будем? — поинтересовался меж тем брат.

— А что делать? Лежит, охрану приставили, — я пожала плечами. — Что еще сделаешь?

— Он говорил тебе что-нибудь?

— Ничего особенного. Он не в состоянии вести светские беседы, как ты понимаешь.

— Сашенька, тебя проводить? — возник откуда-то из темноты Бесо.

— Не надо, я на машине.

— Пусть Акела позвонит сразу, как вернется.

— Он ночью приедет, ты уже будешь спать, — улыбнулась я — о Бесо говорили, что за сон он с потрохами продаст свою необъятную жену Медею, которую любил больше жизни. Папа рассказывал, что раньше, приезжая на «стрелку», Бесо мог спать прямо в машине до тех пор, пока не «начиналось», и при этом четко чувствовать момент, когда нужно выскочить и выхватить оружие. Ни разу Бесо не проспал и не получил даже царапины.

— Вай, зачем смеешься над старым Бесо? — добродушно рассмеялся он. — Ради звонка Акелы я спать всю ночь не буду.

— Хорошо, он позвонит сразу, как приедет.

Мы попрощались, и я заметила, как нарочито проигнорировал Бесо протянутую для пожатия руку Семена.

Дома меня ждал ужин, приготовленный приходящей домработницей — муж не терпел в доме посторонних, а потому миловидная хохлушка Ксана появлялась три раза в неделю днем, чтобы ни меня, ни Саши дома не было. Осмотрев кастрюли, сковороду и стоявшие в холодильнике вазочки с салатами, я успокоилась — будет чем покормить вернувшегося мужа.

При воспоминании о нем меня снова сладко передернуло. Мы женаты уже пять лет, до этого встречались несколько месяцев, но каждый раз я с восторгом смотрела на своего мужа и думала, что счастливее меня нет никого. И даже огромная разница в возрасте меня не смущала. Саша старше на двадцать лет, но я никогда не замечала этого. Благодаря своим пристрастиям к кэндо Саша поджар, строен, широкоплеч и со спины выглядел даже лучше, чем мои ровесники. Если бы не лицо… Но и к этому я быстро привыкла, да что там — перестала замечать все изъяны уже на второй день нашего знакомства. Я влюбилась в него моментально, а он долго не принимал меня всерьез — да и как, если в момент нашей встречи я была почти ребенком, да к тому же дочерью весьма непростого человека, на которого мой будущий муж работал? Он обращал на меня внимания ровно столько, как на осеннюю муху, застрявшую меж оконных стекол. Но я сумела переломить ситуацию, и вот уже пять лет счастливо замужем. Как ни злился папа, как ни запрещал — я все равно настояла на своем. И ни разу не пожалела.

Стоя под душем, я нащупала тонкий длинный шрам на шее слева — так и не удалось от него избавиться. В моменты близости Саша любил гладить его пальцами и не понимал, почему я стараюсь закрыть его и ношу водолазки с высоким горлом или шарфики. Я не считаю, что даже мужчину шрамы украшают, а уж женщину — тем более. Не то чтобы комплекс… просто неприятные детские воспоминания. Меня часто дразнили в школе, и, хотя я всегда давала сдачи, осадок от обидных слов остался. Однажды я услышала, как тетя Сара в разговоре с соседкой упомянула мой шрам — мол, кто возьмет замуж девушку с такой отметиной. Можно подумать, он на лице или как-то заметно уродовал меня! Но я запомнила ее слова и с тех пор перестала носить одежду, открывающую шею.

Помню, как перед первой нашей с Сашей совместной ночью я нерешительно стояла в ванной, сжимая под самым подбородком влажной от напряжения рукой ворот длинного халата, и представляла: сейчас он войдет и увидит отвратительную отметину.

— Все хорошо? — спросил Саша, забеспокоившись, что меня долго нет, и вошел.

Я развернулась к нему, не выпуская воротник, и снизу вверх посмотрела на возвышавшегося надо мной мужчину.

— Что с тобой? — он осторожно взял мою руку. — Ты боишься? Передумала? Я не буду принуждать тебя. Ничего страшного, для меня это неважно.

Большего оскорбления я не могла даже представить! Как мог он так легко отказаться от того, что я собиралась отдать ему? Разве может быть любимому и любящему человеку «неважно»?! Я ощетинилась, как кошка, и зашипела:

— Боишься?! Отца боишься — что голову свернет?!

— А чего боишься ты? — невозмутимо поинтересовался Саша, нажимая на какую-то точку запястья руки, державшей воротник, так, что я охнула и выпустила его. Горячие пальцы пробежались по шее вверх-вниз, нащупали шрам. Саша развернул меня к свету, сдернул халат с плеча:

— И что — вот из-за этого весь сыр-бор и нелепые обвинения? — Он нагнулся и легко поцеловал меня как раз в то место, откуда проклятый шрам начинался. — Глупышка ты. Подумала, что я… что мне… Ты еще такой ребенок, Аленька. Разве имеет значение внешняя оболочка? Ты не замечала, что любят толстых, худых, высоких, маленьких, красивых и откровенно уродливых? Не замечала, как иной раз идет красавец — а рядом с ним такая девица, что убиться хочется? — Говоря это, он все касался губами шрама, и по телу у меня пробегали мурашки. Я обхватила его за шею, чтобы не упасть — от прилива новых, ранее незнакомых чувств и ощущений слегка кружилась голова и подгибались ноги. — Ты для меня самая прекрасная девушка, Аленька. Ты и сама это знаешь, маленькая плутовка… потому и заманивала меня все это время — знала, что я не удержусь, потому что ты нужна мне.

«Говори-говори, — думала я. — Не останавливайся… Мне так нравится слышать твой голос… я никогда не смогу полюбить другого. Зачем? Есть ты — мой волк-одиночка. И ради меня готов нарушить свое одиночество — а я так и хотела».

…Воспоминания о первой ночи с мужем настроили меня на романтический лад и немного отодвинули в сторону беспокойство об отце. Я бродила по дому туда-сюда, мерила шагами длинный коридор первого этажа и не могла дождаться, когда услышу звук въезжающего во двор джипа. Муж не признавал никаких других машин, кроме старенького «прадика», и никакие уговоры не могли заставить его изменить принципам.

— Мне не двадцать лет, чтобы пыль в глаза соплячкам навороченной машиной пускать, — неизменно отвечал он на все предложения сменить джип хотя бы на такой же, но более новый. — Машина как жена, при правильном отношении будет рядом всю жизнь.

Я уже давно махнула рукой — понять Сашины причуды порой не под силу оказывалось даже мне, поэтому и не вникала, просто принимала мужа таким, каков он есть. Собственно, как и он — меня с моими привычками.

Если кто-то вдруг понаблюдал бы за нашим домом со стороны, у него возникло бы четкое ощущение, что тут живет шведская семья из четырех человек. В рабочие дни ровно в семь выезжала на представительской «Ауди» женщина в строгом белом пальто или короткой шубе — в зависимости от сезона, а следом — на черном «Мерседесе» с водителем — мужчина в деловом костюме и с папкой в руках. Зато по выходным на улицу частенько вылетал «Харлей Дэвидсон», управляемый девушкой в черном кожаном комбинезоне и серебристом шлеме, а за ним — побитый жизнью зеленый «Прадо», за рулем которого оказывался огромный мужик в потертой кожанке и темных очках вполлица. Однако обеими этими парами были мы — я и Саша. Всю неделю мы исправно придерживались общепринятых норм, ездили на работу — я в институт на кафедру, он — в банк отца, где официально занимал должность начальника службы безопасности, а по выходным позволяли себе расслабиться и заняться тем, к чему душа лежит. Я гоняла на байке, а Саша тренировался на природе во владении мечом и боевым шестом бо.

Папа крутил пальцем у виска, однако никогда не препятствовал, избрав девизом фразу «живите как хотите». Он понял, что лучшего мужа мне не найти, уже через месяц после нашей свадьбы, когда Саша в одиночку раскидал напавших на меня в лесополосе угонщиков. За подаренную отцом на свадьбу последнюю модель «Ауди» я едва не поплатилась жизнью, и спасло только обостренное в отношении меня чутье Саши.

Он появился на трассе как раз в тот момент, когда меня уже выдернули из машины и, ткнув в сугроб лицом, решали, что со мной делать. Происходило это почти ночью, трасса загородная, машин мало — словом, идеальное место для преступления. Все могло закончиться очень печально, если бы не взвизгнувшая тормозами и прокрутившаяся на обледенелой дороге «бэшка» Саши. Он выпрыгнул из нее так стремительно и с такой силой ударил первого подвернувшегося под руку неудавшегося угонщика, что тот упал в снег и перестал подавать признаки жизни. Двое других оторопели и выпустили меня, готовясь обороняться, но остановить разъяренного Сашу мог только танк. Он мгновенно сбросил куртку, остался в майке без рукавов, и его чудовищные мышцы лучше всяких слов объяснили растерявшимся парням, что проще лечь мордами в снег и затихнуть, чем оказаться на месте собственного товарища, отдыхавшего в сугробе без сознания. Собственно, так они и сделали, выбросив на снег ножи. Саша быстро обшарил их карманы и презрительно бросил:

— Сявки малолетние. Стволом разжиться не смогли? На дело с двумя кухонными ножиками? Еще бы вилки прихватили, институтки из Смольного!

Он отряхнул снег с моей шубки, убрал растрепавшиеся волосы с лица и спросил:

— Испугалась?

— О-очень… — заикаясь, призналась я.

— Ничего, сейчас домой поедем, отогреешься, чайку выпьешь — и все пройдет.

— А с этими… что? — я кивнула на лежавших в снегу парней, и муж мой проявил небывалое благородство:

— Да я их просто не убью — и все.

С этими словами он ударил сперва одного, а потом и второго по шее, где-то сбоку, и я увидела, как парни прямо на глазах обмякли, превратившись в два абсолютно бесчувственных мешка.

— Поехали, — Саша развернул меня к машине. — Вести-то сможешь? Или я тебя отвезу, а сам с кем-нибудь вернусь?

До дома оставалось километров двадцать, не больше, и я решила, что доеду. Но меня волновала судьба напавших на меня парней — все-таки зима, мороз, за городом он еще сильнее, они ведь без движения замерзнут. К тому же, пока я размышляла, муж успел разрезать все четыре колеса их старенькой «девятки». Обратно им придется идти пешком.

— Саша… а что с этими? — я нерешительно кивнула в сторону угонщиков.

Муж презрительно сплюнул, поднял куртку и, застегивая ее, спокойно сказал:

— Не волнуйся. Очнутся минут через десять, как-нибудь выберутся. Нашла кого жалеть! Ведь они могли тебя… черт, меня как иглой в сердце укололо, представляешь? Сидели с Клещом… прости, с отцом твоим, — поправился Саша, заметив мою недовольную гримасу. — Сидели, чаек гоняли, и вдруг я чувствую — в сердце что-то колет, больно так. И страх — давно не испытывал такого страха, даже дышать тяжело, оглянуться невозможно. Ну, я вскочил, в машину прыгнул — и понесся. Отец, наверное, решил, что я умом тронулся, — Сашино лицо озарила улыбка, так необыкновенно красившая его.

У меня защипало в носу — так приятно было чувствовать заботу этого человека, его волнение, его беспокойство обо мне. Саша, Сашенька мой, одинокий волк Акела…

Я заплакала. Саша моментально подхватил меня на руки и понес к машине, на ходу целуя в мокрое лицо:

— Ну, что ты, малышка? Не плачь, моя родная. Ты же у меня «девка-уксус», — улыбаясь, напомнил он любимую фразу дяди Мони — тот звал меня так с самого детства за тяжелый характер и острый язык. — Не плачь, все уже закончилось.

Я кое-как взяла себя в руки, обняла мужа за шею и пробормотала, уткнувшись носом в горячую ямку над ключицей, обнажившуюся в съехавшем набок вороте куртки:

— Я так люблю тебя… если бы ты знал, как сильно я люблю тебя! Мне так страшно подумать, что тебя могло у меня не быть…

— Меня не могло не быть. Даже не думай. Я буду у тебя всегда.

После этого случая папа больше не выказывал недовольства, а отношения с моим мужем у него мало-помалу восстановились и стали почти прежними. Почти — потому что теперь отец относился к нему как к члену семьи и соответственно больше доверял. На мои капризы, если таковые случались в его присутствии, папа неизменно говорил одну-единственную фразу — «Акела знает лучше», и я умолкала. Саша в самом деле все и всегда знал лучше. Мне, строптивой и неуправляемой, нравилось подчиняться — добровольно признавать, что он сильнее, умнее. Для меня муж сродни богу — как бы жутко это ни прозвучало. Даже на братьев я с самого детства смотрела сверху вниз, хотя была моложе. С Сашей же все было наоборот — я получала удовольствие, оставаясь неправой, не первой, не главной. И мне даже наплевать на то, что это мое благостное состояние замечают окружающие, привыкшие считать меня исчадием ада и невыносимой стервой. Рядом с мужем я чувствовала себя абсолютно счастливой.

— Бр-р-р, погодка! — громыхнуло над ухом, и я, взвизгнув, подпрыгнула и повисла на шее мужа, вошедшего в дом так тихо, что я даже не заметила.

— Как долго тебя не было!

— Долго? Да я уехал два дня назад, — расхохотался Саша, кружа меня по комнате. — Неужели соскучилась?

— Соскучилась, — радостно подтвердила я. Вдруг настроение испортилось, я помрачнела и уперлась в грудь мужа руками: — Пусти, хватит.

— Что такое?

— Отпусти.

Он поставил меня на пол и двумя пальцами крепко ухватил за подбородок, не давая отвернуться.

— Аля, я тебя не первый день знаю. Это из-за отца?

Если бы я могла ответить на этот вопрос однозначно! Но на душе скреблись кошки, нужные слова не находились. Дело не только в ранении отца, не только в разговоре о «заказе», косвенно подтверждавшем версию Бесо. Меня мучило что-то внутри, глубоко под сердцем. Бывают такие ситуации, когда ты предчувствуешь что-то нехорошее, но что именно — понять не можешь.

Я отошла к окну гостиной, машинально закурила, отодвинула полупрозрачную занавеску и уставилась невидящим взглядом в темный двор. Муж подошел сзади, притиснул меня к подоконнику. Я откинула голову назад и уперлась затылком как раз ему в солнечное сплетение.

— Аленька… успокойся, моя малышка. С отцом все будет хорошо.

«Если бы я могла тебе сказать… дело не в отце, а в том, что теперь я боюсь за тебя — ты слишком много знаешь о папиных делах, ты в курсе всех его проектов. Если это «заказ», то и ты на мушке, а я не переживу».

Меня охватил безотчетный, необъяснимый ужас — мой муж слишком приметная фигура, слишком удобная мишень, его не спутаешь ни с кем — он такой один. Эта его коса на бритой голове, его обожженное лицо, повязка на месте отсутствующего левого глаза… Как мне уберечь его? И ведь, оказывается, папа в свое время был прав, когда говорил, как опасно связывать свою жизнь с человеком типа Акелы или его самого. Прав. Опасность даже не в том, что я могу оказаться в той же машине, что взлечу на воздух вместе с мужем, а как раз в том, что могу НЕ оказаться. И тогда — как жить? Для чего, для кого? У нас нет детей — нет и уже никогда не будет, только мы — он и я, только он и я друг у друга. Господи, как страшно…

Мой длинный внутренний монолог прервал пронзительный рев дверного звонка — было ощущение пожарной тревоги. На ночь мы освобождаем охранников у ворот, и ребята спускают собак — четырех огромных кавказцев. Те еще ни разу не проворонили постороннего. Если же кто-то экстренно явился ночью, то вот так звонят.

— Ты кого-то ждешь? — спросил муж, выразительно посмотрев на часы — уже четыре часа, я и не заметила.

— Я? Нет.

— Иди наверх, — велел Саша, доставая пистолет из кобуры под мышкой.

Я, разумеется, никуда не пошла, шмыгнула в темную кухню и припала к окну, стараясь не выдать своего присутствия. Ворота поехали в сторону — значит, кто-то свой, и Саша впустил машину, нажав кнопку вмонтированного в стенку прихожей пульта. Так и есть — это машина Бесо. Бесо!!! Как я могла забыть, что он просил отзвониться… Вот я беспамятная…

— Александра где? — раздалось в коридоре.

— Не кричи, спит, — почему-то сказал муж, и я напряглась — что за фокусы? Уже несколько лет Бесо называл меня папиной преемницей, хотя, разумеется, в шутку. Однако никаких тайн от меня давно не имелось, а тут вдруг Саша с таким заявлением. Ладно, посижу, послушаю. Лишь бы не ушли в кабинет, тогда ничего не узнаю. А здесь, в кухне, есть небольшое отверстие в стене, закрытое картинкой-безделушкой, и если к ней приложить ухо, прекрасно слышно все, что говорится в смежной с кухней гостиной. Я так и сделала, припала к стене и замерла, превратившись в слух.

— Про дела не спрашиваю — не до того, — раздался голос Бесо, трудновато различимый из-за стены. — Сразу к косякам нашим. С новостью я к тебе, Акела.

— Говори.

— Похоже, нашелся человек, который Клеща завалить пытался.

Я зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть — ничего себе, как быстро отработали люди Бесо! Суток не прошло, а уже нашли. Однако, судя по тону мужа, ему эта новость хорошей не показалась. Или, по крайней мере, достоверной. Акела почти никому не доверял, старался убеждаться в каждой мелочи лично.

— Взяли?

— Только отследили. Я там оставил пару мальчишек, пасут, чтоб не сбежал.

— Поехали! Пока горячо, надо колоть. Сейчас позвоню только, чтобы кто-нибудь за Александрой приглядел, — решительно произнес мой муж, и тут я не выдержала.

Выскочив из кухни, я рванула в гардеробную, быстро влезла в кожаный комбинезон, высокие полувоенные берцы на шнуровке, прихватила с полки перчатки и белый шарф. В таком виде выбежала в коридор, и вовремя — муж и Бесо уже стояли у открытой двери.

— Куда это на ночь глядя? — спокойно спросил Саша, застегивая куртку.

— Прогуляться! — ответила я с вызовом. — Ты ж меня не пригласил, вот я отдельно и прогуляюсь.

— Останешься дома, — все так же спокойно резюмировал супруг, чем привел меня в состояние неконтролируемого бешенства:

— Если помнишь, это мой отец лежит сейчас в реанимации! Мой, а не твой! И я имею право!

— Та-ак! Еще и ухо о стенку грела! — с легким возмущением проговорил муж.

— Прекрати, я сказала, что поеду — и поеду, даже если ты меня в машину не пустишь.

Я поняла свою оплошность моментально — ключи от байка валялись на столе и, разумеется, после моих слов мгновенно перекочевали в карман куртки мужа.

Бесо не вмешивался. Принцип не лезть в чужую семью с советами он соблюдал свято, и даже давняя отеческая любовь ко мне не заставила его нарушить правило.

— Отдай! — рявкнула я, но муж предостерегающе произнес:

— Александра!

— Что? — с неприкрытой уже злостью переспросила я, застегивая кожаную автомобильную перчатку. — Ты же знаешь — я всегда прислушиваюсь к тебе, но не сегодня, понимаешь? Не сейчас! Я хочу своими глазами увидеть человека, поднявшего руку на моего отца, и даже ты не в силах помешать мне, Акела!

Я крайне редко позволяла себе произнести вслух кличку мужа, но, когда злилась, не могла контролировать себя. Муж молча поднял руки, признавая поражение, а Бесо счел возможным наконец высказаться:

— Сашенька, ночь на улице-то…

— Да ну?! А я-то не вижу! Вот спасибо, что сказал! — Я развернулась в его сторону, и Бесо выставил перед животом руки вперед ладонями:

— Все-все, сдаюсь! — Однажды в детстве я в ответ на какое-то его обидное замечание неожиданно разбежалась и ударила Бесо головой в живот, и с тех пор во время каждой словесной перепалки он вот так выставлял руки, словно я могла повторить свою выходку еще раз.

В общем, сдались оба, и через несколько минут я уже сидела в машине мужа, он сам сосредоточенно всматривался в темную трассу, уходящую под колеса джипа, а Бесо с охранником и водителем ехали сзади. Мы неслись в сторону города. На въезде располагался пост ГАИ, и я выразительно посмотрела в зеркало, стараясь поймать взгляд Саши, но он и без меня отлично знал, что делать. Скорость упала до предельно разрешенной, и мы миновали пост с двумя приплясывавшими на улице гайцами вполне благополучно. Саша вынул мобильный и набрал номер Бесо:

— Обгоняй, я адреса не знаю.

Машина Бесо почти сразу пошла на обгон, Саша пристроился в хвост.

— Ты зря поехала, Аля, — все-таки решился высказать мне накипевшее муж, пока мы были одни. — Я не хочу, чтобы ты вообще как-то прикасалась к нашим делам. Это неправильно. Ты — женщина и должна быть в стороне.

Ох, зря он это сказал…

— В стороне?! А ты уже забыл, как твой прежний… хм… работодатель лишил нас ребенка? И возможности иметь когда-либо вообще детей?!

Это был удар ниже пояса — муж до сих пор считал себя виноватым. Но — видит бог — сейчас я защищалась как умела.

В машине повисла тишина, только шум двигателя нарушал ее. Я отвернулась к окну, прижалась к холодному стеклу лбом и кусала губу, чтобы не плакать. Воспоминания до сих пор жгли меня, хотя прошло уже несколько лет.

— Аля, перестань. Мы договорились не вспоминать.

Я не могла даже рта открыть, от подступивших слез щипало в носу и сводило скулы. Но плакать при Саше я не хотела. Еще тогда, в больнице, лежа на кровати с перевязанными запястьями, зафиксированная широкими брезентовыми ремнями, я поклялась себе, что никогда больше не буду слабой. Никогда больше не опущусь до такого малодушия, как попытка суицида. Я — дочь своего отца, я жена такого человека, как Акела. Я не могу позволить себе слабость, как обычная женщина. Не могу — и не позволю.

Машины остановились у неприметного пятиэтажного дома, Саша вышел и открыл мне дверку. Больше он не говорил ничего, не просил остаться, не жалел вслух, что не заставил меня сидеть дома. Он был собран и холоден, настроен на работу — я очень любила его таким.

Мы поднялись на третий этаж и на подоконнике лестничной площадки обнаружили двух молодых парней. Один читал какой-то журнал, другой слушал музыку, вставив в уши наушники плеера. При виде нас оба вскочили, но Бесо только отмахнулся:

— Да сидите вы. Ну что — не выходил?

— Да ну — куда? — перекатывая во рту жвачку, протянул тот, что был одет в спортивный костюм и короткую кожанку на подстежке. — Старуха какая-то выходила, я ее до ларька проводил, она там молоко и минералку брала. Бодун Иваныч у клиента утром будет, готовится бабанька.

Я бросила взгляд на часы — они показывали начало шестого. Рановато бабулька встает.

— Пошли, — Бесо поднялся по лестнице, велев своему охраннику идти следом, а мы с Сашей поднялись последними.

Бесо нажал кнопку звонка, и через минуту дверь открыла маленькая старушка. Меня поразил ее вид — чистая, опрятная, вся светившаяся аккуратностью бабушка имела под глазом фингал, которому мог позавидовать любой бомжара.

— Вы к кому?

— К Толяну мы, мамаша, к Толяну, — проговорил Бесо, тоже, кажется, удивленный.

— А кто вы ему? — продолжала допрос старушка, окидывая взглядом нашу — надо признать, довольно странную — компанию.

— Мы с работы.

— Тоже из охраны?

— Да, мамаша, из охраны.

«Охранник» Бесо в дорогом пальто и лаковых туфлях ну никак не укладывался у старушки в один ряд с ее явно пьющим сынком. Но она посторонилась, впуская нас.

— Спит он еще, пришел не так давно, пьянючий… Вы б повлияли как-то.

— Сейчас повлияем, мамаша. Потому и пришли. Вы бы пока в кухоньке посидели, а? Разговор мужской у нас.

Я поняла, что имел в виду Бесо, а потому взяла старушку под локоть и повела в кухню. Там она гостеприимно предложила мне чаю, и я почувствовала неловкость — сейчас в соседней комнате мой муж, скорее всего, вытянет из ее сына все жилы, а она мне тут чай предлагает…

— Откуда синяк у вас? — чтобы отвлечься, спросила я, и старушка, вытирая слезящиеся глаза, пробормотала:

— Так Толик это… сын…

— Он вас бьет, что ли? — не поверила я — очень уж не вязалась у меня эта аккуратная старушечка с побоями.

— Бьет, доченька, ой, бьет… — запричитала она. — Как напьется — так и бьет.

— Так в милицию сдайте.

Она глянула на меня так, словно я уже сдала драгоценного Толика в ментуру:

— Да бог с тобой, как можно?! Сын ведь!

Вот так — ей он сын, а она ему вроде как не мать — раз лупит ее, как боксерскую грушу. Сволочь… Интересно, что за фрукт?

Я вышла в соседнюю комнату и там застала дивную картину. Кровать перевернута, из-за нее, прижимаясь к стене, таращит глаза лохматый похмельный мужик с красными вытаращенными глазами, посреди комнаты на стуле сидит Бесо, мой муж отодвинул штору и вроде бы рассеянно смотрит в окно, как будто совсем отсутствует, а охранник Бесо Влад ногой прижимает руку мужика к полу.

— Подробнее! — резко бросил Саша, услышав, что вошла я.

— Ка…ка…каво — подробнее? — забормотал мужик.

— Подробнее — как подкарауливал, как мину закладывал, как на кнопку жал. Рассказывай, это дочь Клеща.

При упоминании имени моего отца мужик совсем сдурел от страха и завизжал по-поросячьи:

— Да пошутил я! По телику услышал, что завалили его, ну, решил хвастануть… выпили с мужиками, я им и ляпнул — мол, это я Клеща… того… а так-то… куда мне, я ж больной… эпилепсия у меня…

Я повела носом и сморщилась:

— Чем понесло?

— Чем-чем, — хмыкнул Влад, брезгливо морщась. — Вон лужа-то уже из-под кровати вытекает.

Бесо и Саша глянули в указанном направлении и закатились хохотом.

— Поехали, все тут ясно. Какая ему мина — он только кучу дерьма заложить может, — отсмеявшись, проговорил Бесо, вытирая глаза, на которых выступили слезы.

— Погодите, — я отстранила охранника и, пнув ногой кровать, освободила себе место, чтобы подойти к псевдокиллеру ближе. — Слушай сюда, быдло. Если еще только раз тронешь мать хоть пальцем — приедем и отстрелим причинное место. Понял? — Толик мелко закивал. — Ну, а это на память, — я размахнулась и врезала ему берцем прямо в глаз. — Будешь в зеркало смотреть — вспоминай, что я сказала. Мать уважать нужно.

Под аккомпанемент Толиковых завываний мы вышли из квартиры, и я вынула сигарету:

— Вот мерзота!

— Не расстраивайся, может, и к лучшему, что не он это, — проговорил Бесо. — Ну, в падлу было бы моему корешу Фиме от руки такого урода погибать.

— Думай, что несешь-то, — укоризненно произнес Саша, обнимая меня за плечи. — Ладно, давайте домой поедем, спать хочется, да и суббота сегодня. Я всю ночь за рулем, боюсь уснуть.

— Я поведу, — предложила я, но муж отказался:

— Не справишься. Ничего, потихоньку доеду. Когда ты в машине, я вдвойне осторожен.

Дома было тепло и сонно, мы сразу поднялись в спальню и упали на постель, сбросив одежду прямо на пол. Саша вытянулся и пробормотал:

— Старик устал, как беговая лошадь…

— Давай я помну тебе спину, — с готовностью откликнулась я и, не дожидаясь ответа, удобно расположилась верхом на муже, принимаясь за массаж.

Саша постанывал от наслаждения, а я, конечно, мечтала кое о чем другом, но понимала — заикнись я сейчас, он не откажет, но вижу ведь, что устал. Ничего, у нас вся суббота впереди, все воскресенье. Съездим с утра в больницу, и остаток дня — наш.

Девяностые

Мне одиннадцать лет.

Зайдя в кабинет отца за бумагой для рисования, я вижу приоткрытый ящик стола. Любопытство берет верх над здравым смыслом и страхом — нам, детям, категорически запрещено трогать вещи в папином кабинете. Открываю и вижу на дне небольшой черный пистолет. Вынимаю осторожно, дрожа от восторга и ужаса, глажу, нюхаю. Интересно, а вот это зачем? Случайно засылаю патрон в патронник. Смотрю на себя в зеркало — ух ты, я настоящая шпионка… Строю многозначительные мины, призванные обозначить мое шпионское нутро. Целюсь в стоящую на шкафу вазу. Внезапно на пороге возникает отец. Мой палец на курке вздрагивает, раздается выстрел. Меня, худую и маленькую, отдачей отбрасывает назад. Я не удерживаюсь, падаю на пол, ударяюсь затылком о подлокотник кресла. Морщась от боли, встаю, инстинктивно прячу пистолет за спину. Зачем — все ведь и так очевидно… Отец с бледным лицом и посеревшими губами приближается ко мне, обнимает и отбирает пистолет. На полу за его спиной — осколки старинной китайской вазы, подаренной друзьями-приятелями.

— Александра… никогда… Слышишь? Никогда больше! Не смей! Входить! Сюда! Без спроса! — отчеканивает он.

Оттолкнув меня, отец достает из кармана пиджака пузырек с таблетками и сует одну под язык — в последнее время у него плохо с сердцем, я слышала, как это сказал врач домработнице Гале.

Мне стыдно и больно. Я огорчила папу…

Любовь к оружию отец привил мне сам. Однажды позвал покататься, и я с готовностью согласилась — любила такие прогулки вдвоем. Охрана не считалась — они никогда не мозолили нам глаза, а потому можно было считать эти вояжи свободными. Мы бродили то по старой части города, то где-нибудь в лесу, и папа, заложив руки за спину, что-нибудь рассказывал. Но в тот день мы поехали на заброшенный песчаный карьер, долго скользили вниз, на самое дно котлована, держась за руки и посмеиваясь над собственной неуклюжестью. Я повернулась назад и ахнула:

— Пап, да как же мы обратно-то?! Там же метров сто вверх!

— Ну, не сто, конечно, но высоковато, — согласился отец. — Не бойся, Кнопка, выберемся. Смотри, что у меня есть.

Из кармана куртки неожиданно появился небольшой пистолет.

— Настоящий?! — снова ахнула я — ей-богу, сегодня день сюрпризов.

— А ты думала, я игрушечный тебе дам?

У меня начали дрожать руки от возбуждения — надо же, настоящий пистолет, из которого стреляют! И папа вот так запросто дает его мне подержать… Интересно, а выстрелить позволит? Я подняла глаза и умоляюще заглянула в лицо отца. Тот с одобрением хмыкнул и кивнул:

— Сейчас попробуем.

Он кивнул водителю Глебу, и тот вынул из висевшей на его плече сумки штук пять пустых бутылок, аккуратно расставил на валявшемся бревне и отошел в сторону.

— Ну-ка, вставай вот так… — Отец легким движением носка ботинка заставил меня поставить ноги на ширину плеч, обе руки мои сложил на рукояти пистолета, а указательный палец правой положил на курок. — Держишь? — Я кивнула, чувствуя на затылке дыхание отца. — Теперь целься. Смотри, будет отдача, можешь упасть. Я подстрахую, но будь готова.

Я от волнения облизывала губы, но взяла себя в руки и прицелилась в крайнюю правую бутылку.

— Готова? — спросил папа, и я снова кивнула — говорить от избытка эмоций не могла. — Хорошо. Спускай курок.

Я что было сил утопила курок, что-то оглушительно бабахнуло, и меня, как бревном, откинуло назад, на папу. Он рассмеялся, забрал пистолет:

— Ну ничего, для первого раза главное не испугаться. — И, отстранив меня, сам методично расстрелял бутылки. — Ничего-ничего, Кнопка, научишься.

— Дай еще! — потребовала я, уязвленная неудачей.

Отец внимательно посмотрел на меня, но пистолет протянул и встал сзади.

— Отойди, я сама! — потребовала я, удивив его.

Папа хмыкнул, но отошел и велел Глебу поставить еще несколько бутылок.

Я сделала два выстрела, всякий раз с трудом удерживаясь на ногах при отдаче. Не попала ни разу, патроны закончились. Я закусила губу от досады и стыда — не смогла! Папа увидел, что я завелась не на шутку, забрал пистолет и вставил новую обойму:

— Упертая ты, Кнопка. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

В конечном итоге мне удалось разбить одну бутылку, и это было встречено бурными аплодисментами водителя, охранника и отца. Я чувствовала такую дрожь в теле, что, казалось, даже идти не смогу. Но показать слабость отцу — ни за что! Я карабкалась вслед за ним вверх по песчаному обрыву и отказывалась от предложенной руки. Я сама! Сама!

Уже сидя в машине, я услышала, как Глеб говорит папе:

— Жалко, что девчонка, Ефим Иосифович. Далеко пошла бы, будь мужиком.

— Она и девкой далеко пойдет, — отозвался отец, думая о чем-то, и его лицо вдруг стало печальным. — Вот ведь как обернулось — родные сыновья… — Но, переведя взгляд на дверку машины, он увидел в окне мое заинтересованное лицо и осекся: — Лады, поехали домой, дела ждут.

С тех пор повелось — каждый выходной мы ездили на карьер, и я училась стрелять. Выходило все лучше и лучше, а вскоре я уже довольно легко выбивала пять из пяти. Папа гордился несказанно, даже захотел отдать меня в секцию пулевой стрельбы, но там предложили подождать несколько лет. Тогда папа, разозленный отказом, попросил устроить мне просмотр, и слегка испуганный папиным грозным видом тренер согласился. Я страшно волновалась, а потому стреляла хуже, но все равно выбила восемьдесят из ста. Тренер был шокирован:

— Я впервые вижу, чтобы ребенок, да еще девочка, в таком возрасте… Глазам не верю…

В общем, меня взяли — и я за четыре года успела выполнить нормативы на второй взрослый разряд и выиграть множество различных соревнований. Папа выделил в стенном шкафу целую полку под мои кубки, медали и грамоты, страшно гордился успехами и по возможности старался приезжать на стенд во время соревнований. Я была ему очень благодарна за науку, которая очень пригодилась мне впоследствии…

Второй моей странной страстью стал байк. Так сложилось, что мне по какой-то причине абсолютно не были интересны девичьи забавы вроде кукол, платьев и украшений-макияжа. Видимо, отсутствие постоянного женского внимания — тетя Сара не в счет — сказалось. Не то чтобы я выросла мужиковатой или без вкуса, нет. Просто мне искренне неинтересно часами крутиться у зеркала, завивая волосы — да и к чему, когда мои собственные кудрявы от природы? Я собирала их в хвост на макушке, тщательно приглаживала и закручивала в шишку, чтобы казаться немного выше. Рост был единственной моей проблемой…

Зато я умела то, что моим сверстницам и не снилось. Обнаружив в гараже старенький мотоцикл «Урал», я загорелась желанием водить его — и освоила благодаря папиному водителю. Он же научил меня метать нож в доску. Когда папа узнал, откуда у меня синяки на коленях и содранные в кровь локти, он сперва разозлился, но потом махнул рукой и отправил меня в автошколу. Я получила права на вождение мотоцикла, а на семнадцать лет — отличнейший «Харлей Дэвидсон». Взамен папа потребовал определенных уступок, и мне пришлось согласиться. Я довольно быстро примкнула к большой группировке байкеров, где совсем скоро стала «своей». Мы носились по городу и загородной трассе, устраивали гонки с милицией — словом, развлекались как могли. Меня всегда провожали домой с эскортом — я единственная жила в загородном поселке, и байкеры чувствовали ответственность за меня, даже неотступно следовавшая за нами машина моей охраны не могла их заставить отказаться от «проводин».

А потом со мной случилось нечто. Я влюбилась. Это естественно для молодой девушки, лишенной проблем и забот — чем же еще забить голову, как не любовью? Одноклассники меня не интересовали, ребята из моей байкерской тусовки относились как к сестре, да и кто бы попробовал сказать дочери Фимы Клеща традиционную байкерскую фразу «села — дала»? Это уличных лохушек можно было разводить на быстрый секс, а со мной, единственной в команде девушкой, обращались как с любимым байком — то есть холили, лелеяли и сдували пылинки. Кроме того, папины охранники сразу и весьма доходчиво объяснили ребятам: если вдруг со мной что-то случится, они не будут разбираться, виноват ли мокрый асфальт. Лица у Башки и Гамаюна были такие, что никто из байкеров не рискнул проверять, насколько слова соответствуют действительности. Я, конечно, устроила дома скандал с битьем посуды, но папа и бровью не повел.

— Хочешь кататься с ними — ради бога. Но я должен знать, кто тебя окружает. А будешь выступать — заберу ключи от мотоцикла.

Вот так — коротко и ясно. И ведь забрал бы… Пришлось подчиниться.

…Я впервые увидела его рядом с отцом, когда мне было семнадцать. Я заканчивала школу, усиленно готовилась к экзаменам и к поступлению в институт. Отец никак не комментировал выбор профессии, только молча положил однажды на стол, за которым я делала уроки, пачку денег и сказал:

— Вот… репетиторы нужны, или как их там называют? Учись.

Я кивнула. Репетиторы были нужны…

Собственно, как раз в тот день, когда я впервые собралась на другой конец города к биологу, в нашем загородном доме, куда мы переехали всего год назад, появился ОН. Я по привычке забежала в кабинет отца, чтобы сказать, мол, уезжаю. Папа был не один. За большим столом спиной ко мне сидел широкоплечий мужчина в кожаной куртке, таких же брюках и высоких ботинках на шнуровке. Голова выбрита наголо, на самой макушке оставлен пучок волос, сплетенных в тонкую косу, достававшую до лопаток. Кроме того, голову наискосок слева направо опоясывала черная кожаная лента. Вид слегка экзотический, но я не особенно удивилась — вокруг моего папы часто толклись люди весьма странной наружности, и появление очередного не поразило.

— Что тебе? — спросил отец, оторвавшись от каких-то бумаг, которые просматривал, сдвинув на кончик носа очки в золотой оправе.

— Я поехала в Локтево, к репетитору.

— Хорошо. Потом сразу домой.

— Локтево — не самый лучший район для одиноких вояжей, — хрипловато отреагировал папин гость и повернулся ко мне.

Я почувствовала себя мухой, попавшей всеми лапками в патоку: хочется уйти, а ни сил, ни возможности — увязла. На меня смотрел единственный глаз — но такой ясный и проницательный, что отсутствие второго не было заметно. Левого у мужчины не было, а вся щека напоминала смятый лист красной бумаги.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Благословен Ты, о Господь Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный. Аминь.