Фармацевт

Родриго Кортес, 2016

Английский граф Стэнфорд привез из Афганистана восточную красавицу, женился на ней, и вскоре родился Ричард. В колледже над мальчиком издевались, обзывали полукровкой, индийской обезьяной. Но однажды вдруг все изменилось. Дик обнаружил в себе дар – он стал видеть внутренним зрением молекулярную структуру вещества. И подумал: наверняка это Божий дар, ниспосланный ему для исцеления заблудших душ. Не сомневаясь в своем высоком предназначении, Ричард оборудовал химическую лабораторию, где изготовил препарат, вызывающий у человека необыкновенный прилив сил. Это открытие вмиг прославило Ричарда, дало ему власть и деньги. Но гениальный фармацевт уже не мог остановиться и задумал безгранично могущественное зелье – «панацею для души», – которое, по его замыслу, должно сделать все человечество счастливым…

Глава 3

Если долго и неуклонно натягивать струну лютни, виолончели, гитары — любого подобного музыкального инструмента, — всё сильнее и сильнее, то струна непременно лопнет. Разорвётся. Но, пока этого не случилось, внешне ничего заметить нельзя: как была струна, так и остаётся струной же. Разве что звук у неё становится всё выше, тон всё лихорадочнее и в нормальный музыкальный строй укладывается хуже и хуже.

Обстановка в Стэнфорд-холле за два года, прошедшие с тринадцатилетия Ричарда, с того пасмурного ноябрьского вечера, когда он подслушал разговор отца с Генри Лайонеллом, была чем-то похожа на такую перетянутую струну. Подспудное напряжение исподволь нарастало, становилось почти невыносимым, хотя человеку со стороны было бы непросто заметить это.

Не раз и не два за это время возникало у Ричарда диковинное чувство. Не страх, нет. А что? Трудно подобрать название. Будто идёшь по хлипкому тоненькому мостику над бездонной пропастью. И вот мостик под ногами начинает чуть слышно, едва заметно по-трес-ки-вать… В чём-то такое чувство сродни ирреальному ночному кошмару, только вот проснуться никак не удаётся.

Дик продолжал интенсивно и прилежно учиться, это занимало почти всё его время и спасало от малоприятных мыслей о том, что творится рядом, с близкими ему людьми. По-прежнему юного Ричарда Стэнфорда более всего интересовало естествознание во всей своей гигантской широте и философия, особенно те её области, которые трактовали вопросы, связанные с человеческой душой, которые вообще пытались нащупать взаимовлияние материи и духа.

Как и в колледже Энтони Прайса, Дик полагался в первую очередь на себя, на самостоятельную работу с книгами, благо на книги для своего любимца граф денег не жалел.

Конечно, в чём-то помогал и Ральф Платтер, хотя к пятнадцати годам Ричард уже во многих отношениях перерос своего домашнего учителя. Но вот с другой, несколько неожиданной стороны наставник оказался полезен Ричарду, подтвердив некоторые его предположения.

Ох, лучше бы не подтверждал!

К тому моменту, когда «струна», насквозь пронзившая поместье графа, натянулась до самых последних пределов, Платтер уже пятый год жил в Стэнфорд-холле. И, надо сказать, проклятая струна натягивалась во многом благодаря усилиям Ральфа, в этом отношении горькие мысли Генри Лайонелла оказались пророческими, как в воду глядел самый близкий приятель отставного полковника.

Ричард прекрасно помнил день, когда выписанный графом из столицы домашний учитель — с самыми лучшими рекомендациями! — появился в их доме. Сперва Ральф даже понравился Дику; Платтер, когда это было ему необходимо, умел становиться редкостно обаятельным.

Взгляд светло-серых глаз мистера Ральфа Платтера был удивительно открытым и безмятежным, так что людям, впервые сталкивающимся с ним, казалось, что голова этого рослого широкоплечего мужчины лет двадцати пяти излишними раздумьями не отягощена. Короткая стрижка чуть рыжеватых светлых волос, типично кельтский нос с ощутимой курносинкой. А к этому времени своим происхождением от древних кельтов, капелькой их крови в жилах стали гордиться! Твёрдый, чуть выступающий вперёд подбородок, уверенная линия немного полноватых губ, всегда готовых растянуться в ослепительной белозубой улыбке.

Простецкая внешность — то ли удачливый коммерсантик среднего пошиба из Сити, то ли невысокого ранга чиновник колониальной администрации с неплохими сбережениями, любитель охоты и спорта, поклонник Гладстона и хорошо сшитых костюмов строгого делового покроя. Оживший положительный персонаж из романа Чарльза Диккенса. Словом, примитивный такой индивидуум, от которого каверз и хитростей ждать не приходится, у которого душа, что называется, нараспашку и что на уме — то и на языке, причём и там и там — немного.

Подобные умозаключения, основанные на примитивной физиономистике, были насквозь ошибочными!

На самом-то деле молодой выпускник Оксфорда, действительно обладавший обширными и грамотно систематизированными знаниями, был куда как непрост. Этот человек безгранично любил собственную персону и столь же безгранично презирал всех остальных представителей рода людского.

Основной доминантой его жизненной философии и поведения являлась уверенность, что этот мир предназначен специально для того, чтобы ему, Ральфу Платтеру, хорошо в нём жилось. Что до других людей, то они всего лишь материал, средство для достижения этой высокой цели — прожить свою жизнь возможно лучше и беззаботнее. Этакий убежденный, отлично осознанный эгоизм, ни на унцию не отягощённый рефлексией и моральными нормами, ставший основой личности. Правда, хватало у Платтера ума, чтобы открыто такие свои взгляды не исповедовать, но Ричард, необыкновенно восприимчивый к особенностям натуры других людей и не по годам сообразительный, раскусил своего нового учителя весьма быстро.

При всём том Ральф Платтер имел одно исключительно полезное, заботливо выращенное и натренированное им свойство характера — чёткий, уверенный практицизм. Умение хорошо понимать то, чего в определённой ситуации можно добиться. И умение выбирать самые простые и надёжные способы достижения желаемого результата.

И вот Ральф Платтер попался в ловушку собственного эгоизма! Такое случается чаще, чем принято думать: когда желания и помыслы людей никак не регулируются нравственным чувством, сознанием, что некоторые вещи делать нельзя, просто потому, что их делать нельзя, это бывает опасно для самих таких людей.

Платтер влюбился в мать Ричарда, в Фатиму. Собственно, слово «влюбиться» здесь подходит плохо. Человек, подобный Ральфу, органически не способен влюбиться, а тем более полюбить кого-нибудь, кроме самого себя. Самый настоящий нарциссизм. То, что испытывал по отношению к хозяйке Стэнфорд-холла Платтер, приходится назвать грубым, но точным словом «похоть». Он именно что возжелал Фатиму, как дорогую и красивую вещь, причём возжелал в полную силу, до головокружения и трясущихся рук. Овладеть этой женщиной стало его целью чуть ли не с первых дней пребывания в поместье графа Стэнфорда.

Вообще говоря, жена графа Уильяма могла вскружить голову кому угодно! Тогда, пять лет назад, когда отец решил дать младшему сыну домашнее образование и выписал Платтера из столицы, Фатиме шёл двадцать девятый год, она находилась в расцвете зрелой женской красоты. Красота эта ещё подчёркивалась её инаковостью, её чуждостью для Англии. Среднего роста, она казалась высокой благодаря соразмерности прекрасной фигуры и царственному благородству осанки. Молодая афганка была гибкой, словно веточка ивы или, скорее, клинок рапиры — её гибкость не оставляла впечатления чего-то слабого и субтильного. Как раз напротив, в ней чувствовалась взрывная сила точной и опасной грации, словно в снежном барсе её родных Парапомизских гор. Эта громадная кошка тоже фантастически красива, а вот обижать её категорически не рекомендуется.

Талия исключительно тонкая, такие называют осиными. На стройной и очень красивой шее гордо сидела небольшая голова, обрамлённая, как венцом, двумя толстыми и тяжёлыми чёрными косами, которые Фатима укладывала в сложную причёску. С чуть смугловатого лица из-под тонких бровей внимательно смотрели большие миндалевидные глаза глубокого карего цвета.

Только вот к тому времени, как Ральф Платтер появился в Стэнфорд-холле, прекрасные глаза Фатимы всё чаще выглядели усталыми, а порой в её взгляде вспыхивал тусклый болотный огонёк подступающего безумия. Нет, тогда, пять лет тому назад, жена графа Стэнфорда была ещё почти психически нормальной, однако приступы тяжёлой тоски и депрессии преследовали молодую женщину с всё возрастающей силой, отравляя её жизнь тяжёлыми душевными муками.

Что же послужило причиной медленного сползания хозяйки Стэнфорд-холла в трясину психической болезни? Трудно сказать… Причин было несколько, и действовали они в комплексе. Сказывался тут и тяжёлый культурный шок: ведь совсем молодая афганка была выдернута из привычной почвы, перенесена в совершенно другие жизненные условия. Обращение Фатимы в новую религию — мало ли что она пошла на это добровольно, ради любимого человека, всё равно тяжело отказываться от веры своих предков! Настороженное и неприязненное отношение соседей по Фламборо-Хед, которые видели в ней чужую. Частое одиночество: граф Уильям не хотел брать Фатиму с собой в Индию и Афганистан, она оставалась в Стэнфорд-холле, в обществе малютки Дика и Питера, старшего сына полковника Стэнфорда, изредка наезжавшего домой из Йорка. А Питер относился к мачехе подчёркнуто недоброжелательно!

Затем граф вернулся домой тяжело израненным, мало того, Уильям Стэнфорд стал чувствовать себя ненужным, ведь всю сознательную жизнь он отдал британской армии, и вот — вынужденная отставка! Конечно же, у него стал резко портиться характер. И каково тогда стало Фатиме? Да уж не намного легче, чем мужу! Дальше дела оборачивались всё хуже: граф Стэнфорд попал в волчью яму наркотической зависимости… Такая беда быстро меняет человека в самую худшую сторону! И всё это происходило на глазах молодой женщины, которая, несмотря ни на что, продолжала любить мужа.

Фатима оставалась истинной дочерью своего народа, гордого, смелого и активного. Чуть ли не больше всего леди Стэнфорд изводила мысль о том, что она не может ничего поделать, обречена плыть по течению, точно зная — впереди смертельно опасный водоворот, омут, из которого не выбраться. Её рассудок не желал смиряться с этим, бунтовал, грозил вырваться из подчинения…

Самое печальное — отставной полковник, слишком погружённый в себя и свои беды, не видел грозных изменений, происходящих с психикой жены, здесь его приятель Генри Лайонелл был совершенно прав в своих печальных размышлениях.

Что же оставалось Фатиме? За что могла ухватиться молодая женщина в этой жизни, которая становилась всё более и более чуждой? За любовь к сыну, маленькому Ричарду? О да, бесспорно. Беда, однако, заключалась в том, что к этой любви примешивалась громадная доля беспокойства за будущее своего ребёнка, за то, как сложится судьба младшего сына графа Стэнфорда после смерти отца. Ведь Фатима прекрасно понимала, что старые раны и пагубное пристрастие к морфию вскоре сведут её мужа в могилу. Что тогда будет с Ричардом? С ней самой?

Ничего хорошего ожидать не приходилось: Питер, будущий наследник графа Стэнфорда, от всей души ненавидел свою мачеху и сводного брата.

Впрочем, только ли ненавидел? Что касается Дика, то да, там была только ненависть Питера пополам с презрением. Но вот в том, что касалось отношения Питера к ней самой… Всё было куда сложнее и хуже.

Эта сложность ещё одним тяжёлым камнем ложилась на душу Фатимы, тянула её вниз, в тёмные придонные воды психического расстройства.

Нет, поначалу отношения пасынка с молодой мачехой складывались совершенно предсказуемо и шаблонно, хоть и весьма печально, никаких неожиданных поворотов и подводных камней в них не было. Когда граф Уильям привёз семнадцатилетнюю афганку в Стэнфорд-холл, Питеру едва исполнилось десять лет. Пятью годами раньше умерла мать Питера, Мэри. Трудно было в такой ситуации ожидать, что мальчик с теплотой и добром посмотрит на Фатиму! Питер, конечно же, не успел забыть свою мать, с нежностью и грустью вспоминал о ней, и вот — такой сюрприз! Отец привозит неизвестно откуда неизвестно кого! И эта «неизвестно кто» станет теперь законной женой отца и должна заменить ему умершую мать?! А она, эта афганка, даже по-английски толком двух слов связать не умеет!

Ясно, что Питер Стэнфорд возненавидел новую отцовскую жену со всем пылом своей мальчишеской души, с яростью маленького зверёныша. Все попытки графа Уильяма и самой Фатимы как-то сгладить ситуацию, выправить положение приводили лишь к прямо противоположным результатам.

Вскоре граф покинул Стэнфорд-холл, вернувшись в действующую армию, в Белуджистан, а так и не примирившийся с мачехой Питер возвратился в Йорк, в частный колледж Энтони Прайса.

Прошло семь лет. Вышедший в отставку после тяжёлого ранения граф Уильям вновь оказался дома и с колоссальным трудом выкарабкивался на поверхность жизни, привыкая к новым реалиям. Питер, к тому времени закончивший курс обучения в колледже Прайса, также вернулся в Стэнфорд-холл. Он оказался в сложном и неопределённом положении: сейчас и речи быть не могло о продолжении образования, о дальнейшей карьере. Отец с трудом мог передвигаться даже по дому, так что заботы о небольшом, но требующем неустанного внимания хозяйстве Стэнфордов во многом легли на плечи Питера. Фатима здесь не могла помочь графу и его старшему сыну — скажем, арендаторы из Фламборо-Хед попросту не считали её за хозяйку!

Словом, Питер остался в Стэнфорд-холле на неопределённый срок. Вот тут и начал завязываться тугой узелок, в котором, говоря откровенно, тоже не было ничего неожиданного.

Питеру исполнилось семнадцать лет, столько же, сколько было Фатиме, когда он впервые увидел новую жену отца. А Фатиме — двадцать четыре… Почти ровесники.

Десятилетний мальчик и семнадцатилетний юноша, который из этого мальчика вырос, — совершенно разные люди! У них разная психология, разные жизненные ценности и ориентиры, разный взгляд на мир и окружающих.

Вот Питер и посмотрел на Фатиму этим новым взглядом. Дальнейшее понятно, не так ли? Произошло неизбежное: Питер до безумия влюбился в жену своего отца, леди Стэнфорд.

Это легко объяснимо: в таком возрасте состояние влюблённости для юноши естественно, как дыхание. Так уж устроена природа, что семнадцатилетний юноша просто не может не влюбиться в кого-нибудь, бывает, что влюбляются в статуи, картины, литературных героинь… Здесь, в Стэнфорд-холле и в Фламборо-Хед, у Питера не было никаких подходящих объектов для пылкой юношеской страсти. А в то же время он ежедневно по много раз встречался со своей молодой мачехой…

Фатима же к тому времени, после рождения Дика, стала и вовсе ослепительной красавицей.

Питера Стэнфорда стоит пожалеть: молодой парень попал в железную ловушку инстинкта, в глухую зависимость, он утратил свободу! В подобную ловушку и не такие, как он, попадались… Преодолеть себя, вырваться из оков безжалостного инстинкта и вновь обрести свободу безумно трудно, для этого необходим особый склад характера и сила духа, помноженные на то, что мы называем культурой. Без этой спасительной брони — очень, кстати, тонкой! — человек легко становится добычей тёмных инстинктивных позывов, скатывается до состояния животного.

«Человек рождается свободным, а умирает в оковах». Нет ничего более ложного, чем это знаменитое утверждение.

Руссо хотел сказать, что свобода есть природное, естественное состояние человека, которое он теряет с цивилизацией. В действительности условия природной, органической жизни вовсе не дают оснований для свободы.

Свобода есть поздний и тонкий цветок культуры. Это нисколько не уменьшает её ценности. Не только потому, что самое драгоценное — редко и хрупко. Человек становится вполне человеком только в процессе культуры, и лишь в ней, на её вершинах находят своё выражение его высокие стремления и возможности. В том числе стремление и способность любить. Или остановиться, воздержаться от всякого проявления своего чувства, если оно запретно, греховно в истинном значении этого слова.

Ни требуемого уровня культуры, ни должной силы духа у Питера Стэнфорда не было, и это, скорее, его беда, а не вина! Он не мог остановиться, его неудержимо влекло к Фатиме, словно бы тащило на цепи некой непреодолимой и недоброй силой.

Но как же непохожа была вспыхнувшая в сердце Питера мрачная страсть на обычно светлое и чистое чувство юношеской влюблённости! Ведь та нотка ненависти, которую он изначально испытывал к Фатиме, продолжала властно звучать в нём. Да к тому же он чувствовал, что становится предателем своей покойной матери и тяжело искалеченного отца: ведь его влекло не к кому-нибудь, а к отцовской жене! Всё это не могло не отравлять, не уродовать того, что он испытывал.

Нельзя сказать, чтобы Питер не пытался бороться с самим собой, сопротивляться той злой и бездушной силе, которая всё больше овладевала им. Пытался. Но безуспешно.

А что же Фатима? Самое интересное заключалось в том, что сперва она даже не заметила, что стала объектом пристального, жадного внимания своего пасынка, причём было это внимание окрашено во вполне определённые тона. Слишком другими вещами были в то время заняты мысли молодой женщины: маленьким сынишкой, тяжелобольным мужем, печалью о том, как нескладно сложилась её судьба, обещавшая поначалу столько радости и счастья. Вскоре, однако, не замечать стало невозможно.

Некоторое время Питер ограничивался тем, что бросал на леди Стэнфорд жадные взгляды, старался больше бывать в её обществе, слышать голос Фатимы, словно бы ненароком прикоснуться к её руке. Но надолго такой скромности Питеру не хватило. Как и отец, он был человеком резким, порывистым, не привыкшим сдерживать себя. Да и кто мастер сдерживать себя в семнадцать лет? Единицы, к которым Питер не относился. И однажды, поздним ноябрьским вечером — ноябрь был каким-то проклятым месяцем для Стэнфордов! — он дал себе волю.

Произошла безобразная сцена.

Нет, Питер не специально поджидал её в полутёмном коридоре второго этажа, случайно получилось так, что они шли навстречу друг другу. У него, как и всегда, перехватило дыхание, когда он увидел широко распахнутые глаза Фатимы, её высокий лоб, нитку кроваво-красных кораллов на точёной шее. Лёгкий ветерок от проходящей мимо женщины донёс до его ноздрей тонкий запах жасмина — любимых духов леди Стэнфорд.

Она была уже шагах в пяти за спиной Питера, когда он, не в силах сдержать безотчётный порыв, оглянулся ей вслед.

Великие Небеса! До чего же изящной была её удаляющаяся фигура, словно подчёркнутая светло-зелёным домашним платьем! Как призывно, как маняще сверкнула в тускловатом свете настенных ламп корона её чёрных волос над белоснежным столбиком шеи! И этот сводящий с ума аромат жасмина, который так и держится в воздухе…

Вот тут кровь ударила Питеру в голову, в глазах потемнело, и его мгновенно захлестнула мутная волна до боли нестерпимого вожделения. В три прыжка он настиг ничего не подозревавшую Фатиму, крепко обхватил обеими руками за талию, прижался губами к её открытой шее возле затылка, туда, где пульсировала чуть заметная под кожей тоненькая синяя жилка. Поцеловал раз, другой, третий… Питеру казалось, что время замедлило свой бег, почти остановилось, что каждый поцелуй длится часами. Ещё никогда в своей жизни он не испытывал такого острого, всепоглощающего наслаждения.

— Будь моей! — хрипло зашептал он в ухо растерявшейся на несколько мгновений Фатиме. — Я всё для тебя сделаю, всё, что угодно, только… Только будь моей!

Вот ведь интересно: хоть бы, приличия ради, слово «люблю» произнёс, так ведь нет! И всё правильно: в такие мгновения люди не могут лгать, а назвать то, что он сейчас испытывал к мачехе, словом «любовь» было совершенно немыслимым, и на глубинном, подсознательном уровне Питер это прекрасно понимал.

Но тут Фатима опомнилась. Одним неуловимо быстрым, как у атакующей кобры её родных гор, но мощным движением она разорвала кольцо его рук, обернулась к нему лицом, резко оттолкнула. Её глаза на мгновение точно полыхнули изнутри тёмным янтарём. Взгляд Фатимы, сперва несказанно удивлённый, тотчас наполнился столь же неописуемым презрением.

Да, никогда Питеру Стэнфорду не забыть этого взгляда! Человек ещё может как-то примириться с тем, что его ненавидят, но никогда с тем, что презирают. На такое способны разве что святые.

— Ты что же делаешь, мерзавец? — тихо спросила она, но таким голосом, который хлестнул Питера почище любого крика. — Ты как посмел, дрянной мальчишка?! Взбесившийся щенок!

О, к этому моменту Фатима уже в совершенстве владела английским языком! Ей не составило труда выразить всё своё презрение и негодование.

Но Питеру уже было наплевать на всё. Последняя тоненькая запруда в его мозгу, которая отделяет человека от троглодита, обитателя пещер, с треском лопнула. Он хотел эту женщину! Хотел именно как самку. Здесь, сейчас, немедленно! И ничто его не остановит, он любой ценой добьётся своего. И если для этого потребуется насилие… Что ж, он пойдёт на насилие. И плевать на то, что будет потом и чем придётся расплачиваться.

Питер протянул вперёд руки, пытаясь вновь схватить женщину.

Очень зря он так поступил. Потому что относительно «ничто не остановит» старший сынок графа Уильяма серьёзнейшим образом заблуждался! Есть такая хорошая испанская поговорка: «Одна из первых мер предосторожности — соизмерять желанья и возможности»… Если не следовать этому простенькому правилу, то весьма плачевные результаты могут воспоследовать.

Уж кем Фатима, бесспорно, не была, так это беззащитной овечкой. Ещё до своих семнадцати лет, когда майор Уильям Стэнфорд спас молодую пуштунскую аристократку от участи куда худшей, чем смерть, ей пришлось пройти суровую школу выживания. Кстати сказать, спасать её довелось в ходе умиротворяющего рейда британской конницы по приграничному району, охваченному жесточайшей резнёй меж двух афганских кланов. Элитные части, гордость британской колониальной армии, они насаждали закон Империи там, где отродясь не желали знать никаких законов, кроме закона силы и крови. Межклановая война полыхала уже без малого три года, то затухая, то вновь охватывая истребительным пожаром многострадальный Парапомиз. Легко догадаться, что Фатима, ведущая свой род от легендарного хромца Тимура, занимала в одном из враждующих кланов не последнее место. И дралась с отчаянной храбростью: там, в Парапомизе, совсем не редкость, когда женщина сражается наравне с мужчинами. Даже такая молодая. Ей не повезло, она почти попала в плен к своим злейшим врагам, и лучше не думать о том, что могло её там ожидать. Но тут на авансцене появились два эскадрона британской тяжёлой кавалерии, которые вёл тридцатипятилетний майор Стэнфорд. Ох, какое замечательное получилось «умиротворение», не меньше полусотни порубленных в лапшу трупов за собой оставили. И как-то между делом, заодно, спасли связанную и сильно избитую молодую афганку, девушку изумительной красоты. Дальнейшее нетрудно домыслить…

Всё это, конечно, дела прошлые, и откуда Питеру было о них знать, ведь граф не любил особо распространяться о начале их романа с Фатимой. Если бы Питер знал, то, может быть, призадумался — стоит ли внаглую лезть к даме с таким боевым прошлым. Хотя… Навряд ли! Сейчас мозги у него были начисто отключены.

Так вот, леди Стэнфорд не стала испуганно звать на помощь, пытаться убежать от неожиданно свалившегося, как снег на голову, ополоумевшего поклонника или хотя бы уклониться от захвата. Как раз напротив! Фатима сделала короткий шажок навстречу Питеру и, словно бы даже нежно, прижалась к его груди. Затем последовало неуловимо быстрое и точное движение — правое колено Фатимы врезалось в пах незадачливого искателя амурных приключений. Благо свободный покрой домашнего платья легко позволил ей проделать этот трюк.

Между ног у Питера словно что-то взорвалось. Он со свистом втянул в себя воздух, сдавленно охнул. Невыносимая боль словно вытащила все кости из его тела, сделала его мягким, как тряпичная кукла. Глаза Питера вылезли из орбит, и он тяжело рухнул к ногам своей мачехи. Но сознания всё же не потерял: Фатима грамотно рассчитала силу удара, ей хотелось, чтобы Питер услышал напоследок пару фраз. Дело надо было довести до конца, чтобы хоть как-то обезопасить себя на будущее.

Она склонилась над поверженным Питером:

— Если ты, негодяй, ещё раз попытаешься вытворить что-либо подобное, то я просто сломаю тебе руку. Или обе руки.

Голос Фатимы был полон спокойного ледяного презрения, и Питер сразу же понял: это не пустая угроза. Сломает.

Старший сын графа Стэнфорда издал сдавленное рычание, достойное Минотавра по накалу прозвучавшей в нём злобы. Он с трудом приподнял голову, поднял затуманенный слезами взгляд на Фатиму.

— Я… Я ненавижу тебя! — слова с трудом вырывались изо рта, всё ещё сведённого судорогой боли. — Чтоб ты сдохла, гадина! Ты и твоё отродье… Я доберусь до тебя! Ты… ты пожалеешь, что родилась на свет!

Вот на такой мажорной ноте закончилась эта любовная сцена.

Перед хозяйкой Стэнфорд-холла вставал, однако, очень непростой вопрос: что делать дальше, как реагировать на этот дикий поступок Питера? Рассказать всё мужу? А он поверит ей? Не решит ли граф Уильям, что его жена из каких-то соображений желает очернить пасынка в отцовских глазах? Питер-то, само собой, будет всё отрицать, так что её слово против его слова! Если Питер достаточно умён, точнее хитёр, то он может попытаться перевернуть всё с ног на голову. Дескать, это развратная мачеха домогалась его, он решительно отказался, а она, чтобы отомстить… Ведь сколько имеется примеров, когда женщины подобным вот образом оговаривали чем-то досадивших им мужчин! Вон, хоть Ветхий Завет вспомнить, Книгу Бытие — историю Иосифа Прекрасного и жены египетского вельможи Потифара. Или трагедию дона Альфонсо, короля Кастилии времён Реконкисты и его супруги Изабеллы. Один к одному получается! Граф сейчас ещё толком не оправился от тяжёлых ран, как мужчина он практически несостоятелен и очень тяжело переживает это. Ведь может подумать, что молодой жене подобная ситуация стала нестерпима, вот она и попыталась разрешить её простейшим способом.

Нет, не может он так подумать! Фатима любила мужа и неплохо знала его. Почти наверняка граф поверит именно ей, сердце подсказывало ей это. Только вот что из этого выйдет?

Ничего хорошего. Последствия могут оказаться самыми ужасными.

Ещё раз: граф Стэнфорд тяжело болен, и года не прошло с того момента, как две афганские пули и перелом ноги поставили его буквально на грань жизни и смерти. Так вот, не загонит ли его известие о столь вероломном и подлом поведении собственного сына в ту самую могилу, которую он чудом миновал? Не убьёт ли его такое тяжёлое потрясение?

«Но хорошо, — продолжала рассуждать сама с собой Фатима, — допустим, что муж выдержит этот удар. Он сильный человек, так что, скорее всего, выдержит. И что Уильяму делать дальше? Он ведь не только сильный, он очень резкий, импульсивный человек с взрывным темпераментом. Убить, конечно, не убьёт. Прежде всего, я не позволю. Только… И не простит, и не сумеет сделать вид, что ничего не случилось. Разве он сможет жить с Питером под одной крышей после того, что узнает про него? Нет, не сможет!»

В подобных прогнозах леди Стэнфорд была абсолютно права. Граф прежде всего военный! Для людей его склада и воспитания в плоть и кровь въедается нехитрая максима: «Компромисс всегда обходится дороже, чем любая из альтернатив». Всё верно, на войне это действительно так. Когда имеешь дело с врагом и либо ты его, либо он тебя. Только вот в политике и в семейной жизни всё с точностью до наоборот! Поэтому-то настоящие, хорошие военные редко бывают хорошими же политиками, да и в семейной жизни обычно несчастливы. Разве что надо быть Юлием Цезарем или Наполеоном, но речь-то не о гениях!

Нет, на компромисс граф Стэнфорд не пойдёт, Питера не простит, а значит, выгонит его из Стэнфорд-холла. И какой же, на радость всем сплетникам Фламборо-Хед, разразится грандиозный скандал!..

«И опять же, — печально размышляла она, — Питер не станет молчать. Он постарается привлечь общественное мнение на свою сторону, и, несомненно, ему это удастся. Что будут думать все эти напыщенные сквайры из Фламборо-Хед? Что наглая чужеземка подчинила стареющего и больного графа своей воле, дьявольской интригой стравила отца и сына. И мотив такой гадости сразу же отыщется. Хотела, чтобы граф Стэнфорд выгнал старшего сына, лишил его наследства. Тогда и титул, и Стэнфорд-холл достанутся младшему, Ричарду. То есть сыну интриганки. Соседи и без того косятся на меня, а что же начнётся тогда? И каково будет мужу? Даже сейчас они не могут простить Уильяму женитьбы на мне, а если дело дойдёт до изгнания Питера… Продать Стэнфорд-холл, переехать в Шеффилд, Ноттингем или даже Лондон? Уильяму будет безумно трудно расстаться с родовым гнездом. Да в любом случае это не выход: молва догонит всюду».

Всё-таки удивительно умной оказалась эта молодая женщина! Попав в чужую страну, в чужую среду, она за каких-то семь лет прекрасно разобралась в нравах викторианской Англии, сделала совершенно правильные выводы. Это, кстати, доказывает, что тогда, в семьдесят девятом году, с её рассудком всё было более чем в порядке, всем бы уметь столь точно и ясно мыслить.

О, конечно же, на самом-то деле Фатима была ни в чём не виновата «перед Богом и людьми» и ни на секунду себя виноватой не считала. Она не давала пасынку ни малейших поводов для столь скотского поведения. Но Бог, как известно, не слишком торопится вынести свой вердикт, что до людей…

Беда в том, что люди очень часто не желают верить в то, что было на самом деле. Справедливо и обратное: зачастую они охотно верят в то, чего на самом деле не было. Неизвестно, что хуже — первое или второе.

Словом, проанализировав ситуацию, Фатима приняла решение: ничего о случившемся мужу не говорить. Но она прекрасно понимала, что теперь ненависть Питера к ней и её маленькому сыну возрастёт многократно. Питер тяжело оскорбил её, но ведь с его-то точки зрения это она нанесла ему оскорбление, ответив жёстким, даже жестоким отказом на его домогательства. Мало того — она унизила его. Такое не прощается и не забывается. И всё же Фатима решила, что у неё хватит сил, чтобы выносить тяжкий груз его ненависти. Да, она была храброй и умной женщиной, но время показало, что свои душевные силы она всё же переоценила.

Да и каково изо дня в день, год за годом встречаться под одним кровом с человеком, который ненавидит тебя до темноты в глазах, который желает тебе зла и погибели? Это ведь страшная психологическая нагрузка, и привыкнуть к такому невозможно. Всё равно что жить бок о бок с гремучей змеёй, которая в любой момент может ужалить, и не иметь возможности защитить себя, раздавить гадину. Это бы ещё ничего, у леди Стэнфорд был, как отмечалось, сильный характер. Но если при всём том знать наверняка, что наступит момент, когда змея непременно ужалит, что такой момент не за горами! В самом деле: стоит графу Уильяму умереть, а Питеру вступить в права наследства, и…

Стальные тросы нужно иметь вместо нервов, чтобы такое выдерживать.

…На следующее утро после безобразной сцены в коридоре Фатима встретилась с Питером за первым утренним завтраком. В Стэнфорд-холле старались придерживаться старинных йоркширских традиций, завтракали дважды…

Они сидели за столом втроём: граф Уильям, его жена и его старший сын. За последние полтора месяца здоровье графа несколько улучшилось, он уже мог с трудом, но самостоятельно передвигаться по дому. Четырёхлетний Дикки ещё досматривал последние сны.

Графа с самого раннего утра мучила стреляющая боль в искалеченной ноге. Он держался подчёркнуто прямо, по его внешнему виду нельзя было догадаться, как он страдает сейчас. Лишь мелкий бисер пота на высоком лбу Уильяма Стэнфорда говорил о том, что ему здорово не по себе, что к завтраку он вышел лишь для того, чтобы доказать себе — я могу, я не беспомощный калека и моя сила воли при мне!

Леди Стэнфорд выглядела просто прекрасно, она чем-то даже напоминала Муруганну — богиню вечной юности индуистского пантеона. Та же безмятежная улыбка, те же классически правильные черты лица, удивительной красоты руки, редкостное изящество каждого движения. Никто бы не догадался, что Фатима смогла заснуть лишь за час перед поздним ноябрьским рассветом, что за эту ночь она передумала немало горьких дум и приняла важное решение.

Зато Питер, сидевший напротив отца… Такие физиономии увидишь разве что у типов, страдающих жесточайшим похмельем. Бледное, как извёстка, лицо, покрасневшие глаза с набрякшими веками, под глазами — синеватые полукружья. Пересохшие губы, которые он постоянно нервно облизывал, не сознавая этого. Вот тут точно видно: ночь была бессонной… И сердце в груди дрожит, как овечий хвостик.

Есть от чего дрожать. Питера сейчас более всего волновал один-единственный вопрос. Остальные подождут.

Кинув быстрый взгляд на отца и мачеху, Питер облегчённо вздохнул, по выражению их лиц он понял: Фатима ничего не сказала отцу. Значит, теперь и не скажет! Это хорошо, самая главная опасность миновала, а с этой тварью он рано или поздно посчитается. Нет, мощная тяга к этой женщине, замешенная на вожделении, никуда не делась, она по-прежнему жгла Питера изнутри, точно раскалённые угли. Но теперь это чувство быстро перерождалось, мучительно переплавлялось в иную, ещё более сильную страсть. И то, что тяга всё же оставалась, делало эту страсть ещё сильнее и острее. О! Теперь это была не истеричная детская ненависть осиротевшего обиженного зверёныша, приправленная презрением к «туземке». После вчерашнего вечера, после того, как он, корчась от боли, ползал у её ног, после того, как он поймал полный ледяного презрения взгляд, всё стало куда серьёзнее!

Теперь Питер ненавидел Фатиму осознанно, как только может слабый мужчина ненавидеть женщину, сильную духом и телом, женщину, одержавшую над ним победу, оскорбившую и унизившую его. Ненавидел до головной боли и рвотных спазм. Он не мог спокойно смотреть в это лицо, отводил глаза, чтобы не выдать своих чувств.

Фатима повернула к нему спокойное, равнодушное лицо, сказала несколько слов, смысла которых он не понял: шумело в ушах. Она даже улыбнулась ему холодной и чуть насмешливой улыбкой.

Надо держать себя в руках! Нельзя, чтобы отец заметил резкие перемены в его поведении и настроении. Да и проклятой афганской ведьме незачем подслащивать победу! Это временная победа, посмотрим, кто посмеётся последним, кто и перед кем станет ползать на брюхе в конце концов.

«Именно, что ведьма, — подумал он, что есть сил стискивая зубы. — Как же я сразу не догадался?! Приворожила меня, чтобы затем отшвырнуть и растоптать. Вот таких и сжигали в благословенные старые времена. С каким бы удовольствием я в её костёр дровишек бы подбросил!..»

Нужно было что-то сказать ей в ответ. Всё равно что.

Голос Питера то и дело срывался на хрип от ненависти, которую он безуспешно пытался скрыть под внешне вежливыми фразами. В его налитых кровью глазах клубился мрак.

Граф Уильям, терзаемый жестокой болью и прикладывающий титанические усилия для того, чтобы близкие этого не видели, не заметил в поведении сына ничего особенного. Фатима заметила. Ещё бы!

«Теперь мне с этим жить, — потрясённо думала она. — Чем же такое может закончиться?!»

«Твой конец будет ужасен. Но его — ещё хуже. Ты умрёшь раньше. Но он ненадолго переживёт тебя».

Последние слова сами собой промелькнули у неё в голове. Она вздрогнула, чуть было не выронила чашку с чаем из рук. Что такое?! Чей это холодный металлический голос она сейчас услышала? Раньше с ней никогда ничего подобного не происходило, никаких чужих голосов… Надо прогнать его поскорее! Что сказал голос? Похоже на пророчество. Страшное пророчество — лучше бы оно никогда не сбывалось.

Права ли оказалась леди Стэнфорд, приняв решение скрыть от мужа безобразный поступок Питера? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Порой лучше сразу вскрыть нарыв, пусть даже смертельно рискуя жизнью больного, нежели оставить «всё как есть». Одно можно утверждать наверняка: реши Фатима поступить по-другому, жизнь в Стэнфорд-холле пошла бы по совсем иному руслу и трагедии девяностого года не случилось бы. И, самое главное, Фатима, скорее всего, сохранила бы душевное здоровье и не попала бы под жутковатое влияние Ральфа Платтера. Правда, в таком случае и главного героя этого повествования, Ричарда Стэнфорда, ожидала бы совсем иная судьба.

За эти одиннадцать лет никто так и не узнал о глубинных истинных причинах лютой ненависти старшего сына графа к леди Стэнфорд. Разве что умный, хитрый и превосходно знающий человеческую натуру Генри Лайонелл имел на этот счёт свои предположения, но он молчал, понимая, что любое неосторожное слово, сказанное им своему приятелю Уильяму, может привести к неисчислимым бедам.

Своему сыну, когда мальчик уже вернулся в Стэнфорд-холл из Йорка, Фатима и словом не обмолвилась о гадком эпизоде шестилетней давности, о подлинных причинах исступлённой ненависти его старшего брата к ней самой и к Ричарду. Но Дик, редкостно наблюдательный и наделённый потрясающей интуицией, всё же смутно догадывался: что-то тут не так! Он не раз и не два перехватывал взгляды Питера на мать, наполненные злобной ненавистью с оттенком непонятной Дику тоски. И к ноябрю девяностого года, к моменту, когда перетянутая струна лопнула, погрузив Стэнфорд-холл в горе и ужас, Ричард вплотную приблизился к разгадке.

Это сыграло ведущую роль в том, что часть странного пророчества, внезапно прозвучавшего в голове Фатимы за утренним завтраком, та часть, что касалась судьбы Питера, сбылась на все сто процентов.

Старший сын графа Уильяма, Питер Стэнфорд умер страшной смертью.