Роза Марена

Стивен Кинг, 1995

Четырнадцать лет Рози Дэниэльс была замужем за тираном-полицейским. В один прекрасный день она решила – хватит. Но муж считал иначе: как охотник травит добычу, так он преследовал ее, мало-помалу сходя с ума от ненависти. И тогда Рози, спасая свою жизнь, ушла в воображаемый мир, где стала совсем другой женщиной – Розой Мареной. А погоня продолжалась…

II. Добрые люди

1

В первые недели новой жизни у Рози было немало неприятных моментов, но даже в самый, наверное, жуткий из них — когда она в три часа ночи вышла из автобуса в чужом незнакомом городе и вошла в здание автовокзала, который был раза в четыре больше портсайдовского, — она не жалела о своем решении.

Хотя ей было страшно.

Она встала у самых дверей выхода номер шестьдесят два, крепко сжимая сумку обеими руками и глядя дикими глазами на толпу людей, которые проходили мимо. Кто-то тащил за собой чемодан на колесиках, кто-то нес на плече коробку, перевязанную бечевкой. Парочки шли обнявшись: парни обнимали своих подруг за плечи, девушки обнимали парней за талию. Какой-то мужчина бросился к женщине, которая приехала на том же автобусе, что и Рози, обнял ее, сгреб в охапку, приподнял над полом и бешено закружил. Женщина вскрикнула от испуга, но испуганный крик тут же сменился восторженным воплем, который полыхнул, как фотовспышка, в переполненном суетой зале прибытия.

Вдоль правой стены тянулся длинный ряд игровых автоматов, и, несмотря на столь поздний час, буквально у каждого автомата толпились детишки — почти все в бейсболках с козырьком, сдвинутым на затылок, и с растрепанными волосами, выбивавшимися из-под кепок. «Попробуй еще раз, стажер-астронавт! — проскрежетал нечеловеческим синтезированным голосом ближайший к Рози автомат. — Попробуй еще раз, стажер-астронавт! Попробуй еще раз, стажер-астронавт!»

Рози медленно прошла мимо игровых автоматов и вошла в главный зал автовокзала. Она не знала, что делать дальше. Но одно она знала твердо: никогда в жизни она не решится выйти на улицу в такой поздний час. Она почему-то не сомневалась, что стоит ей выйти из здания автовокзала, как ее тут же изнасилуют, убьют и запихают в ближайший мусорный бак. Она взглянула налево и увидела двух полицейских, которые спускались по эскалатору с верхнего этажа. Один из них небрежно вертел в руках резиновую дубинку, а второй улыбался неприятной, жестокой улыбкой, которая сразу напомнила Рози про человека, который остался в другом городе в восьмистах милях отсюда. Он тоже так улыбался: одними губами. А в его настороженных бегающих глазах не было и тени улыбки.

А вдруг они каждый час-полтора проверяют людей на вокзале и выпроваживают на улицу всех, у кого нет билетов? И что ты тогда будешь делать?

Если такая проблема возникнет, она как-нибудь с ней разберется. Проблемы надо решать по мере их поступления. А пока что Рози отошла от эскалатора и направилась в отгороженный закуток, где стояли жесткие пластиковые кресла с небольшими телевизорами, закрепленными на ручках. Здесь можно было посидеть и посмотреть телевизор, который включался автоматически, если опустить монетку в специальную прорезь. Народу там было немного, человек десять — двенадцать. На ходу Рози украдкой поглядывала на полицейских. К ее несказанному облегчению, они пошли совершенно в другую сторону. Часа через два с половиной — максимум через три — на улице будет уже светло. Вот тогда, если ее попросят на выход, она возражать не будет. По пока не рассвело, она собиралась оставаться на вокзале, где горит свет и где много людей.

Рози уселась в одно из кресел с телевизором. Через два кресла слева сидела девушка в вытертой джинсовой куртке. Она дремала, держа на коленях рюкзак. Наверное, ей что-то снилось. Потому что ее глаза передвигались под веками, густо закрашенными фиолетовыми тенями. С нижней губы стекала серебристая струйка слюны. На правой руке у нее была броская татуировка. Четыре слова, набитые ярко-синими прописными буквами: Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО ЛЮБИМОГО. Ну и где он теперь, твой любимый, милая? — подумала Рози. Она скользнула взглядом по пустому экрану выключенного телевизора и уставилась на стену справа. На стене красовались размашистые слова, выведенные красным маркером: ОТСОСИ МОЙ ТУХЛЫЙ ЧЛЕН. Рози поспешно отвела глаза, как будто эти слова могли сжечь ей сетчатку, если смотреть на них слишком долго. Она обвела взглядом зал. На дальней стене висели огромные подсвеченные часы. 3:16 утра.

Еще два с половиной часа, и я смогу выйти, подумала Рози и стала ждать, когда пройдут эти два с половиной часа.

2

Рози ужасно хотелось есть. В последний раз она ела еще вчера, часов в шесть вечера, когда автобус остановился на полчаса у придорожной закусочной. Она купила себе чизбургер и бутылочку лимонада и с тех пор не ела вообще ничего. Она просидела в «телекресле» до четырех часов, а потом решила, что все-таки надо бы перекусить. Рядом с окошками касс был небольшой кафетерий. Туда-то она и направилась, переступая через людей, которые спали прямо на полу. Многие спящие прижимали к себе большие пластиковые мешки для мусора, набитые до отказа и перехваченные клейкой лентой. В кафетерии Рози взяла себе кофе, сок и миску рисовых хлопьев. Она уже поняла, что зря беспокоилась из-за того, что ее — безбилетницу — могут выгнать из здания на улицу. Эти люди, спящие на полу, никуда ехать не собирались. Это были бездомные бродяги, которые ночевали в здании автовокзала. Ей было их жалко, действительно жалко. Но в то же время ей было приятно знать, что у нее тоже будет где переночевать, если назавтра она не найдет ничего более подходящего. Извращенное утешение, но все же.

А если он приедет сюда, в этот город, куда он пойдет первым делом? Как ты думаешь, откуда он начнет поиски?

Но это же глупо. Он ее не найдет. Он просто не сможет ее разыскать. И тем не менее при одной только мысли о том, что муж будет ее искать, Рози пробрал озноб.

Перекусив, она сразу почувствовала себя лучше. Сил заметно прибавилось, а спать расхотелось. Она еще долго сидела за столиком и неторопливо пила свой кофе, пока не заметила, что помощник официанта, парнишка-чиканос, поглядывает на нее с нескрываемым раздражением (так ему нетерпелось убрать со стола). Рози быстро допила кофе и направилась обратно в свой закуток с «телекреслами». По пути, рядом с офисом по прокату автомобилей, она увидела киоск с неоновой вывеской в виде синего с белым круга. По верхней синей полоске круга шла надпись: ПОМОЩЬ В ДОРОГЕ. Не без горькой иронии Рози подумала, что если на этом вокзале, да и вообще в целом мире и есть человек, который действительно остро нуждается в помощи, то этот человек — она.

Она шагнула к киоску со спасательным кругом. Внутри сидел человек — мужчина средних лет в толстых роговых очках и с заметно редеющими волосами. Он читал газету. Рози сделала еще шаг по направлению к киоску и снова остановилась. Ведь она же не собирается обращаться к нему за помощью, правда? Что она ему скажет?! Что она убежала от мужа? Что она вышла из дома буквально в том, в чем была, даже не причесавшись и захватив только сумку и кредитную карточку?!

А почему нет? — явственно прозвучал в сознании издевательский голос миссис Сама Рассудительность, в котором не было ни грана сочувствия. Рози аж вздрогнула, как от пощечины. Начнем с того, что уж если тебе хватило решимости от него уйти, то почему же тебе не хватает смелости откровенно признаться в своем проступке?

Рози не знала, хватит ей смелости или нет, но она знала одно: ей будет трудно рассказывать незнакомому человеку о самом важном событии своей жизни, да еще в пятом часу утра. И потом, все равно может так получиться, что он меня просто пошлет куда подальше. Может быть, он здесь сидит для того, чтобы объявлять по вокзалу о потерявшихся детишках или помогать людям, которые потеряли билет.

Но ноги как будто сами несли ее в направлении киоска «Помощь в дороге», и Рози вдруг поняла, что действительно собирается поговорить с этим незнакомым мужчиной в роговых очках и с редеющими волосами. Да, она собирается с ним поговорить. По одной очень простой причине: у нее просто нет выбора. Ей, наверное, еще не раз предстоит разговаривать с незнакомыми людьми и рассказывать им о том, что она сбежала от мужа, что целых четырнадцать лет она прожила как во сне — за закрытой дверью, — что она совершенно не разбирается в жизни и почти ничего не умеет делать, что ей нужна помощь и что ей остается надеяться только на доброту и сердечность посторонних людей.

Но во всем этом нет моей вины, правильно? — подумала Рози и сама поразилась своему спокойствию.

Она подошла к киоску и, вцепившись одной рукой в ремешок сумки, положила свободную руку на стойку. Она с надеждой и страхом смотрела на склоненную голову человека в роговых очках. Сквозь редеющие волосы, аккуратно расчесанные тонкими прядками, просвечивала загорелая кожа в веснушках. Рози ждала, когда он оторвется от своей газеты, но он, кажется, зачитался. Газета была иностранной, и буквы были какие-то непонятные: то ли греческие, то ли русские. Мужчина бережно перевернул страницу и нахмурился, глядя на фотографию двух футболистов, которые боролись друг с другом за мяч.

— Простите, пожалуйста, — несмело выдохнула Рози, и мужчина поднял голову.

Пусть глаза у него будут добрыми, вдруг подумала она. Даже если он мне не сможет ничем помочь, пусть глаза у него будут добрыми… и пусть он увидит меня, меня — настоящего человека, который стоит перед ним и которому не за что уцепиться, кроме как за ремешок этой сумки.

Она заглянула ему в глаза, и глаза у него были добрыми. Близорукие и расплывчатые за толстыми стеклами очков, они все-таки были добрыми.

— Мне так неудобно, но может быть, вы мне поможете? — выдавила она.

3

Сотрудник службы «Помощь в дороге» представился Питером Словиком. Он очень внимательно выслушал Рози и ни разу ее не перебил. Она рассказала ему почти все, потому что, подумав, пришла к заключению, что нельзя полагаться на доброе расположение незнакомых людей, если ты в разговоре с ними будешь неискренней и утаишь хотя бы часть правды о себе — от стыда или из гордости, все равно. Она рассказала ему почти все, кроме одной очень важной вещи. Но она просто не знала, как выразить это словами. Как выразить ощущение полной незащищенности. Как объяснить, что она себя чувствует неготовой к тому, чтобы жить в этом мире. Ведь только в последние восемнадцать часов до нее начало доходить, что она совершенно не знает жизнь — почти все, что она знает о жизни, она знает лишь по телепередачам и по газетам, которые муж приносил домой.

— Как я понимаю, вы уезжали, не думая ни о чем. Просто поддались порыву, — сказал мистер Словик. — Но пока вы ехали в автобусе, вы, наверное, успели подумать о том, что вы будете делать и куда вы пойдете, когда доберетесь до нужного места. Есть какие-то мысли?

— Я подумала, может быть, я для начала найду гостиницу. Знаете, только для женщин. Такие еще остались?

— Да, у нас в городе я знаю три. Только в самой дешевой из них цены такие, что вас разорят за неделю. Это дорогие гостиницы для состоятельных дам, которые приезжают в город, чтобы развеяться — походить по магазинам… или в гости к родным, которые не имеют возможности поселить их у себя.

— Ага, — приуныла Рози. — А если мне обратиться в Ассоциацию молодых христианок?

Мистер Словик покачал головой:

— Их последнее общежитие закрылось еще в девяностом году. У них были большие проблемы со всякими психованными и наркоманками. В общем, пришлось закрыться.

Ее охватила секундная паника, но потом она вспомнила о тех людях, которые спят на полу, обнимая во сне перетянутые клейкой лентой мусорные мешки со своим нехитрым имуществом. В крайнем случае буду спать здесь, сказала она себе.

— А у вас есть какие-нибудь предложения? — спросила она.

Пару секунд он просто смотрел на нее, задумчиво постукивая по нижней губе кончиком шариковой авторучки, — самый обыкновенный мужчина, плюгавенький, с непримечательным лицом и водянистыми невыразительными глазами, который, однако, увидел ее и поговорил с ней, а не послал куда подальше. И еще он не сказал, чтобы я наклонилась поближе к нему, потому что он хочет поговорить со мной очень серьезно, добавила она про себя.

Словик, похоже, принял решение. Он расстегнул свой пиджак (скромный полиэстеровый пиджачок из магазина готового платья, который явно знал лучшие времена) и достал из внутреннего кармана визитную карточку. На той стороне, где под логотипом «Помощи в дороге» было отпечатано его имя, он вывел адрес — аккуратными печатными буквами. Потом он перевернул карточку и расписался на чистой стороне. Он писал так размашисто, что роспись едва уместилась на карточке. Рози стало смешно. Эта роспись напомнила ей один случай из американской истории, который они разбирали на школьном уроке. Учитель рассказывал, почему Джон Хэнкок, подписываясь под Декларацией Независимости, написал свое имя такими большими буквами. «А чтобы король Георг прочитал без очков», — якобы заявил Джон Хэнкок.

— Я разборчиво написал? — спросил мистер Словик, протягивая Рози карточку. — Вы разберете адрес?

— Дарем-авеню, 251.

— Замечательно. Положите ее к себе в сумочку и постарайтесь не потерять. Когда вы придете на место, может так получиться, что вас попросят ее показать. Сразу вам объясню, куда я вас направляю. Это что-то вроде приюта. Убежище для женщин, которые слишком многого натерпелись в жизни. Называется «Дочери и сестры». Заведение уникальное в своем роде. Судя по тому, что вы мне рассказали, вас там должны принять.

— А долго мне можно будет там оставаться?

Он пожал плечами:

— Я так думаю, все зависит от каждого конкретного случая.

Так вот кто я теперь, не без горечи подумала Рози. Конкретный случай.

Наверное, он догадался, о чем она думает, потому что он улыбнулся. Его улыбка была некрасивой — скорее всего из-за некрасивых зубов, — но зато теплой и искренней. Он прикоснулся к ее руке. Немного неловко и робко. И тут же отдернул руку.

— Знаете, миссис Макклендон, если муж издевался над вами так, как вы говорите, то ваша жизнь уже повернулась к лучшему… вы сами ее изменили к лучшему, что бы ни ждало вас впереди.

— Да, — сказала она. — Я тоже так думаю. В конце концов, если меня там не примут и я ничего себе не найду, я ведь всегда могу переночевать здесь на полу, правильно?

Он аж скривился:

— Ну до этого, я думаю, не дойдет.

— В жизни всякое может случиться. — Она кивнула в сторону двоих бездомных, которые спали, прижавшись друг к другу, на пальто, расстеленных с краешка на скамейке. Один из них натянул на лицо грязную оранжевую кепку, чтобы закрыться от света, который здесь никогда не гасили.

Пару секунд Словик смотрел на них, потом перевел взгляд обратно на Рози.

— До этого не дойдет, — повторил он уже увереннее. — Городские автобусы останавливаются прямо у главного входа. Выйдете, повернете налево и сразу увидите остановку. Там все очень просто. Участки тротуара раскрашены в разные цвета в соответствии с автобусными маршрутами. Вам нужна оранжевая линия, поэтому ждите автобуса на оранжевом островке. Понятно?

— Да.

— Билет стоит доллар. Водители очень не любят возиться со сдачей. Так что лучше вам дать ему ровно доллар.

— У меня есть мелкие деньги.

— Хорошо. Выйдете на углу Дирборн и Эльк-стрит, подниметесь по Эльк-стрит два квартала… или три, точно не помню. В любом случае не потеряетесь — выйдете к Дарем-авеню. На Дарем повернете налево. Пройдете еще четыре квартала, но это недалеко. Увидите большой белый дом. Я бы сказал, что фасад нуждается в покраске, но, возможно, его уже и покрасили, я не знаю. Вы все запомнили?

— Да.

— И еще одно. Оставайтесь в здании автовокзала, пока на улице не рассветет. И пока не рассвело, никуда отсюда не выходите — даже на автобусную остановку.

— Я как раз и собиралась дождаться рассвета, — сказала она.

4

В автобусе «Континентал экспресс», который привез ее в этот город, ей удалось поспать всего два-три часа, да и то урывками, и поэтому вовсе неудивительно, что, когда она сошла с городского автобуса оранжевой линии, с ней случилось именно то, что случилось: она заблудилась. Уже потом Рози решила, что она, наверное, с самого начала ошиблась и пошла не в ту сторону по Эльк-стрит, но тогда ее меньше всего волновали причины. Тогда ее больше всего волновал результат — почти три часа бесполезных блужданий по незнакомым улицам. Квартал за кварталом. Она искала Дарем-авеню, но никак не могла найти. Ноги гудели. Поясница заныла. Голова разболелась. И она уже поняла, что здесь ей никто не поможет. Никакой Питер Словик. Здесь таких просто нет. Прохожие либо вообще не обращали на нее внимания, либо украдкой поглядывали на нее с недоверием, подозрением, а то и вовсе с откровенным презрением.

Вскоре после того, как Рози вышла из автобуса, она прошла мимо грязного и явно бандитского бара под названием «Пропусти рюмочку». Жалюзи на окнах были опущены, пивные рекламные вывески не горели, дверь закрывала решетка. Когда минут двадцать спустя она вышла к тому же бару (и только тогда поняла, что ходит кругами: все дома казались ей одинаковыми), жалюзи по-прежнему были опущены, но рекламные вывески закрылись и решетку на двери убрали. В дверном проеме, прислонившись спиной к косяку, стоял мужчина в рабочем комбинезоне и с кружкой пива в руке. Рози глянула на часы. Половина седьмого утра.

Она опустила голову, так чтобы даже случайно не встретиться взглядом с мужчиной, еще крепче вцепилась в ремешок сумочки и прибавила шагу. Наверняка этот мужчина у бара знает, где Дарем-авеню, но ей совсем не хотелось его расспрашивать. Он был слишком похож на человека, который любит поговорить с людьми — и особенно с женщинами — очень серьезно.

— Эй, крошка, — окликнул он Рози, когда она проходила мимо «Пропусти рюмочку». Его голос звучал безо всякого выражения, как голос говорящего автомата. И хотя Рози совсем не хотелось смотреть на этого человека, она все-таки оглянулась через плечо и бросила в его сторону быстрый испуганный взгляд. У него были жидкие волосы, очень бледное лицо в россыпи родинок или шрамов, похожих на не до конца зажившие ожоги, и рыжие длинные свисающие усы, как у Дэвида Кросби^[3], на которых белели капельки пивной пены. — Эй, крошка, не хочешь зайти пропустить стаканчик ты ничего себе так симпатявая даже очень шикарные сиськи ну чего скажешь не хочешь чуток поразвлечься я бы тебе впялил сзади давай заходи позабавимся ну чего скажешь?

Она отвернулась и пошла дальше, заставляя себя идти спокойно, не убыстряя шагов. Она низко склонила голову, как женщина-мусульманка, которая вышла на рынок одна, и заставила себя сделать вид, что она его не замечает. А то бы он запросто мог увязаться следом за ней.

— Эй крошка постой как насчет встать на карачки что скажешь? Мы бы по-быстрому перепихнулись я бы тебе впялил сзади давай заходи мы по-быстрому.

Она завернула за угол и с облегчением вздохнула. Вздох, как живой, вырвался из груди судорожным рывком. Сердце испуганно колотилось в груди. До этой секунды она даже и не вспоминала о своем родном городе и о знакомом квартале, но теперь ее страх перед мужчиной в дверях грязного бара и ощущение полной потерянности и дезориентации — ну почему эти дома такие одинаковые, почему? — пробудили в ней если и не тоску по дому, то, во всяком случае, что-то очень похожее. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой. И она уже не сомневалась, что дальше будет еще хуже. Ей вдруг пришло в голову, что вполне может так получиться, что она никогда не вырвется из этого кошмара — что все, что происходит с ней сейчас, это просто генеральная репетиция той жизни, которая ждет ее впереди. И что теперь так будет всегда. Под конец у нее зародилось совсем уже нехорошее подозрение, что в этом городе и нет никакой Дарем-авеню; что мистер Словик из «Помощи в дороге» на самом деле не такой добрый и славный, каким он ей показался, — может быть, он вообще психопат-извращенец с садистским уклоном, который развлекается тем, что отправляет таких вот растерянных и несчастных людей бродить по незнакомому городу, чтобы «жизнь медом не казалась».

В четверть девятого по ее часам — солнце давно уже встало, и день обещал быть не по сезону жарким — Рози прошла мимо одного дома, у подъездной дорожки к которому толстая женщина в старом домашнем халате неторопливо складировала на тележку пустые мусорные баки. Все ее движения были исполнены величавого достоинства, как будто она исполняла какой-то священный ритуал.

Рози подошла поближе и сняла темные очки.

— Простите, пожалуйста.

Женщина резко обернулась и исподлобья взглянула на Рози. Взгляд у нее был недобрый и хмурый, а на лице застыло жесткое и воинственное выражение, какое бывает у женщин, которым приходится вечно выслушивать оклики типа «корова ты жирная» с той стороны улицы или из проезжающих мимо автомобилей.

— Чего надо?

— Я ищу дом номер двести пятьдесят один на Дарем-авеню, — сказала Рози. — Такое место. Называется «Дочери и сестры». Мне объясняли, как туда попасть, но я, наверное…

— Что?! Лесбиянки паршивые, которые на пособие живут — ни хрена не делают?! Ты ко мне не по адресу, девочка. Мне этой мерзости даром не надо. Катись-ка ты лучше отсюда к такой-то матери. Давай отгребывай.

Женщина отвернулась и — все так же медленно и величаво — покатила тележку к дому, придерживая гремящие баки пухлой белой рукой. Ее огромные ягодицы под вылинявшим халатом колыхались, как студень, при каждом шаге. У крыльца она остановилась и обернулась к Рози:

— Ты что, глухая?! Тебе говорю. Отгребывай подобру-поздорову. А то щас полицию вызову.

Слово «полиция» было как удар по чувствительному месту. Рози поспешно надела темные очки и пошла прочь. Полицию?! Нет уж, спасибо. Вот только полиции ей сейчас и не хватает для полного счастья. Но потом — через пару кварталов, когда она отошла подальше от бесноватой толстухи, — Рози вдруг поняла, что на самом-то деле ей стало легче. По крайней мере она убедилась, что «Дочери и сестры» (известные в некоторых кварталах как лесбиянки паршивые, которые на пособие живут — ни хрена не делают) действительно существуют. А это кое-что. Пусть один шаг, но все-таки в правильном направлении.

Еще через два квартала ей попался небольшой магазинчик со стойкой для велосипедов у входа и вывеской в окне: ГОРЯЧИЕ СВЕЖИЕ БУЛОЧКИ. Рози зашла в магазин, купила булочку — действительно свежую и горячую; мама пекла точно такие же, — и спросила у продавца, как пройти на Дарем-авеню.

— Вы слегка сбились с пути, — сказал он.

— Слегка — это как?

— Мили на две, я думаю. Идите, я вам покажу.

Он положил костлявую руку ей на плечо, подвел к входной двери и указал на оживленный перекресток всего в квартале от булочной.

— Вот это Дирборн-авеню.

— О Господи, правда? Так она совсем рядом?! — Рози не знала, плакать ей или смеяться.

— Ага. Вот только загвоздка в том, что Старушка Ди тянется почти через весь город. Видите тот заколоченный кинотеатр?

— Да.

— Доходите до него и поворачиваете на Дирборн направо. Пройти надо будет кварталов шестнадцать, если не все восемнадцать. Пешком — удовольствие ниже среднего. Так что езжайте-ка вы на автобусе, всяко лучше.

— Да, на автобусе лучше, — сказала Рози, хотя знала, что пойдет пешком. У нее совсем не осталось мелочи, и если водитель автобуса начнет возмущаться, что ему надо возиться со сдачей, она просто не выдержит и заплачет. (Ее мысли путались от усталости, и ей даже в голову не пришло, что продавец, с которым она сейчас разговаривает, разменял бы ей доллар без всяких проблем.)

— Вы доедете до…

–…до Эльк-стрит.

Он взглянул на нее с раздражением:

— Что же вы, девушка?! Если вы сами все знаете, то зачем было спрашивать?!

— Ничего я не знаю, — выпалила она. В голосе старика не было никакой злобы, да и особенного раздражения тоже, но глаза все равно защипало от слез. — Ничего я не знаю! Я тут брожу по кварталам не первый час, я устала, и я…

— Ну хорошо, хорошо, — сказал он. — Вы успокойтесь, пожалуйста. Не горячитесь. Все будет в порядке. Выйдете из автобуса у Эльк-стрит. Пройдете вперед два или три квартала. И выйдете прямо к Дарем-авеню. Просто, как сапог. У вас адрес-то точный есть?

Рози молча кивнула.

— Ну вот и славно, — заключил продавец. — Теперь-то вы точно уже не заблудитесь.

— Спасибо.

Старик достал из заднего кармана мятый, но чистый носовой платок и протянул его Рози:

— Вот возьмите и вытрите под глазами, милая. А то у вас тушь потекла.

5

Она медленно шла по Дирборн-авеню, почти не замечая автобусов, которые с пыхтением проезжали мимо. Через каждые один-два квартала она отдыхала на скамейках автобусных остановок. Головная боль, которая возникла скорее всего из-за сильных переживаний и чувства полной растерянности, прошла, зато ноги и поясница разболелись еще сильнее. До Эльк-стрит Рози дошла за час. Там она повернула направо и спросила у первой же встречной женщины — совсем молодой и беременной, — правильно ли она идет к Дарем-авеню.

— Отвали, — рявкнула молодая женщина, и глаза ее вспыхнули такой яростью, что Рози невольно попятилась.

— Извините, пожалуйста.

— Извините, пожалуйста! Мне твои извинения, знаешь до какого места?! Да что ты вообще до меня докопалась со своими расспросами?! Отвали-ка ты лучше.

Она оттолкнула Рози с такой неожиданной силой, что та едва не упала на проезжую часть. Онемев от изумления, Рози тупо уставилась вслед молодой женщине, потом отвернулась и пошла дальше своей дорогой.

6

По Эльк-авеню она шла еще медленнее. Это была улица маленьких магазинчиков. Химчистки, цветочные лавки, гастрономы с корзинами фруктов, выставленными прямо на улицу перед входом, и магазинчики канцтоваров громоздились буквально один на другой. Рози валилась с ног от усталости. Она не знала, надолго ли ее хватит. Быть может, еще немного — и она просто упадет. Прямо здесь, посреди улицы. Не в силах не то что идти, а вообще стоять. Она немного воспряла духом, когда вышла к Дарем-авеню, но это воодушевление быстро иссякло. Куда мистер Словик сказал повернуть: налево или направо? Нет, не вспомнить. Рози решила свернуть направо, но обнаружила, что номера домов возрастают, начиная где-то с середины четвертой сотни.

— Обратный ход, — пробормотала она, разворачиваясь кругом. Спустя десять минут она стояла перед большим белым домом (который действительно остро нуждался в покраске) в три этажа, отделенным от тротуара широкой ухоженной лужайкой. Все окна были зашторены. На крыльце стояло около дюжины плетеных стульев, но сейчас там никто не сидел. Никакой вывески с названием «Дочери и сестры». Но на табличке с номером дома на колонне слева от ступеней крыльца было написано: 251. Рози медленно прошла по вымощенной плитняком дорожке и поднялась по ступеням. Она сняла сумку с плеча и теперь держала ее в руке.

Тебя прогонят, прошептал в сознании злорадный голосок. Тебя прогонят, и придется тебе возвращаться на автовокзал. И тебе надо будет поторопиться, чтобы приехать туда пораньше и занять себе место на полу.

Кнопка звонка была заклеена изолентой, обернутой в несколько слоев, а замочная скважина — залита металлом. Зато слева от двери висел новенький домофон с прорезью для карточки электронного замка и переговорным устройством с единственной кнопкой. Под кнопкой была небольшая табличка НАЖМИТЕ И ГОВОРИТЕ.

Рози нажала на кнопку. За время своего долгого утреннего «путешествия» пешком по городу она успела обдумать и отрепетировать про себя несколько вариантов вступительных объяснений: что ей сказать, как представиться. Но теперь, когда она наконец добралась до «Дочерей и сестер», даже самые идиотские и незамысловатые из тщательно проработанных построений напрочь вылетели из памяти. В голове было пусто. То есть абсолютно. Рози просто отпустила кнопку и стала ждать. Время шло. Секунды падали, как кусочки свинца. Она уже собралась позвонить еще раз, но тут из динамика прозвучал женский голос — металлический и бесстрастный:

— Могу я вам чем-то помочь?

До этой секунды она не плакала. Мужчина у бара ее напугал. Беременная женщина привела в полное недоумение. Но из-за них Рози не плакала. Зато теперь, когда она услышала этот голос в динамике, слезы потекли у нее по щекам, и она была просто не в силах их остановить.

— Надеюсь, что да, — всхлипнула Рози, вытирая слезы свободной рукой. — Простите, пожалуйста. Но я здесь совсем одна, в этом городе. Я никого здесь не знаю, и мне негде остановиться. Если у вас нет мест, я, конечно, уйду. Но вы не могли бы меня впустить хоть на пару минут. Я посижу, отдохну и уйду. И если позволите, выпью воды.

Ответа не было так долго, что Рози решила позвонить еще раз. Она уже протянула руку к кнопке, но тут снова включился динамик и металлический голос спросил, кто направил ее сюда.

— Человек из киоска «Помощь в дороге» на автовокзале. Дэвид Словик. — Она на секунду задумалась и тряхнула головой: — Нет, не Дэвид. Питер. Его зовут Питер.

— Он дал вам визитную карточку?

— Да.

— Достаньте ее, пожалуйста.

Рози открыла сумку и принялась судорожно перебирать ее содержимое. Куда могла деться визитка? Глаза опять защипало от слез. Еще немного — и она бы, наверное, точно расплакалась. Но карточка все же нашлась. Она завалилась за пакетик салфеток «Клинекс».

— Вот она, карточка. Что надо сделать — опустить ее в почтовый ящик?

— Нет, — отозвался голос. — Там видеокамера, прямо над вами.

Рози испуганно вскинула голову. И действительно: прямо над дверью была установлена видеокамера с круглым черным глазком, который как будто за ней наблюдал.

— Пожалуйста, поднесите карточку к камере. Только не лицевой стороной, а обратной.

Рози сделала, как ей сказали. Теперь она поняла, почему мистер Словик расписался на обороте такими большими буквами, что его роспись едва уместилась на карточке.

— Хорошо, — сказал голос в динамике. — Сейчас вам откроют.

— Спасибо.

Рози достала салфетку и вытерла щеки. Но толку от этого было мало. Слезы текли и текли, и их ничто не могло остановить.

7

В тот вечер, в тот самый час, когда Норман Дэниэльс лежал на диване в гостиной, глядел в потолок и сосредоточенно размышлял, с чего начинать поиски этой сучки (нужна зацепка, думал он, хотя бы какая-нибудь зацепка, пусть даже мелочь какая-то, главное, чтобы было с чего начать), его жена собиралась на встречу с Анной Стивенсон. Ближе к вечеру Рози впала в какое-то странное, но очень приятное состояние покоя — такое блаженное чувство покоя бывает только в хорошем сне. Впрочем, ей до сих пор не верилось, что это не сон.

Сначала ее накормили завтраком (это был очень поздний завтрак или, может быть, ранний обед), а потом отвели в спальню на первом этаже, где она проспала шесть часов мертвым сном. Когда Рози проснулась, ее пригласили к Анне, но сначала опять накормили — жареной курицей с картофельным пюре и зеленым горошком. Она ела жадно и в то же время как-то виновато, не в силах отделаться от мысли, что она впихивает в себя пищу, которая ей только снится и которой нельзя насытиться. На десерт подали апельсиновое желе, в котором, как жуки в янтаре, застыли кусочки консервированных фруктов. Другие женщины за столом украдкой поглядывали на нее, но их любопытство было вполне дружелюбным. Они переговаривались друг с другом, но Рози никак не могла уловить, о чем идет разговор. Кто-то упомянул «Индиго герлс». Эту рок-группу Рози немножко знала — она как-то видела их по телевизору, когда ждала Нормана с работы. В передаче «В городе Остине».

Когда подали десерт, кто-то из женщин включил кассету с записями Литтла Ричарда^[4], а две другие вышли из-за стола и лихо сплясали джиттербаг^[5], вихляя бедрами и извиваясь всем телом. Остальные подбадривали танцорок смехом и аплодисментами. Рози рассеянно и без всякого интереса наблюдала за танцем. Ей вдруг пришло в голову, что, может быть, здесь и вправду собрались «лесбиянки паршивые, которые на пособие живут — ни хрена не делают». Потом, когда все поели и принялись убирать за стола, Рози тоже хотела помочь, но ей не позволили.

— Пойдемте со мной, — сказала одна из женщин. Кажется, ее звали Консуэло. У нее на лице был широкий уродливый шрам. От левого глаза и вниз, почти через всю щеку. — Анна хочет с вами поговорить.

— А кто это, Анна?

— Анна Стивенсон. — Консуэло вывела Рози в короткий коридорчик, который соединялся с кухней. — Здешняя начальница.

— А какая она?

— Сейчас сами увидите.

Консуэло открыла перед Рози дверь комнаты, которая раньше, наверное, служила кладовкой, но сама не вошла. Осталась стоять в коридоре.

Почти всю комнату занимал огромный письменный стол, заваленный бумагами. За столом сидела женщина, может быть, чуточку полноватая, но зато очень красивая. Ее короткие седые волосы были уложены в аккуратную прическу. С этой прической она была очень похожа на Мод — героиню популярного комедийного телесериала — в исполнении Беатрис Артур. Строгое сочетание белой блузки и черного джемпера еще больше подчеркивало сходство. Рози робко приблизилась к столу. Она почти не сомневалась, что теперь, когда ее накормили и дали немного поспать, ей вежливо скажут, что пора и честь знать. Про себя Рози решила, что, если это случится, она не будет ни спорить, ни умолять: в конце концов это их дом, и спасибо уже за то, что ее накормили — целых два раза. Тем более ей все равно не придется спать на полу на автовокзале. Пока еще не придется. Оставшихся денег должно хватить на две-три ночи в каком-нибудь недорогом отеле или мотеле. Все могло быть и хуже. Гораздо хуже.

Она понимала, что это правильно, но решительные манеры женщины за столом и прямой острый взгляд ее голубых глаз — наверное, за долгие годы эти глаза повидали не одну сотню таких вот Рози, которые приходили сюда, в этот маленький кабинет, — все же немного ее пугали.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Анна.

Рози уселась на единственный в комнате стул, не считая того, на котором сидела сама хозяйка кабинета (ей пришлось снять с сиденья ворох бумаг и положить их на пол, потому что ближайшая полка была забита до отказа). Анна представилась первой и спросила у Рози, как ее имя.

— На самом деле, наверное, Рози Дэниэльс, — сказала она. — Но я решила вернуть себе девичью фамилию, Макклендон. Наверное, это не по закону, но я не хочу называться фамилией мужа. Он меня бил, и поэтому я от него ушла. — Ей показалось, что ее слова звучат как-то неубедительно. Анна может подумать, что она сбежала от мужа после первого же раза, когда он ее поколотил. Она невольно притронулась рукой к носу, который все еще побаливал на переносице. — Мы с ним прожили достаточно долго, но я только теперь набралась решимости, чтобы уйти.

— Долго — это сколько?

— Четырнадцать лет. — Рози вдруг поняла, что больше не может смотреть в глаза Анне Стивенсон. Она опустила взгляд и уставилась на свои руки, сцепленные в замок на коленях. Она так сильно сжимала пальцы, что их костяшки побелели.

Сейчас она спросит, почему я терпела так долго, подумала она. Она не скажет, что во мне, может быть, было что-то такое болезненно-извращенное и мне нравилось, что муж меня бил. Она не скажет, но про себя подумает.

Но Анна спросила совсем о другом. Она спросила, давно ли Рози ушла из дома.

Рози задумалась. Это был непростой вопрос. И дело было не только в том, что она переехала в другой часовой пояс. Поездка в автобусе и непривычный многочасовой дневной сон сбили ее чувство времени.

— Примерно тридцать шесть часов назад, — сказала она, подумав. — Плюс-минус час-полтора.

— Ага, — заключила Анна Стивенсон. Рози все ждала, что сейчас Анна достанет какие-то бланки, которые либо протянет ей и попросит заполнить, либо начнет заполнять сама. Но та просто сидела и спокойно смотрела на Рози через огромный стол, заваленный бумагами. И это очень нервировало. — А теперь расскажите мне, как это было. Расскажите все.

Рози сделала глубокий вдох, собралась с мыслями и рассказала про каплю крови на простыне. Ей совсем не хотелось, чтобы Анна подумала, будто она такая ленивая — или просто придурочная, — что сбежала от мужа, с которым прожила четырнадцать лет, только потому, что ей не хотелось перестилать постель. Однако она опасалась, что Анна именно так и подумает. Рози не знала, как описать те сложные противоречивые чувства, которые охватили ее при виде крошечного пятнышка крови на простыне, и она не нашла в себе сил признаться, что среди этих чувств самым сильным была злобная ярость — новое и незнакомое ощущение, которое в то же время казалось родным и настоящим, как старый друг. Но она все-таки рассказала Анне о том, как она раскачивалась в кресле: так сильно, что даже боялась сломать винни-пухское кресло.

— Это я так называю мое кресло-качалку, — пояснила она и покраснела так густо, что щеки буквально горели огнем, только что не дымились. — Я понимаю, что это глупо…

Анна Стивенсон взмахнула рукой, прерывая Рози на полуслове:

— Расскажите о том, что вы делали после того, как решили уйти.

Рози рассказала о том, как она взяла кредитную карточку. Рассказала о нехорошем предчувствии — почти что уверенности, — что у Нормана сработает его обостренная интуиция и он либо позвонит, либо приедет домой. Она не нашла в себе сил рассказать этой строгой красивой женщине о том, что ей было так страшно, что она едва не обмочилась и ей пришлось забежать к кому-то на задний двор, но зато она рассказала о том, что сняла деньги с карточки, и даже назвала сумму. Она объяснила, почему приехала именно в этот город: потому что решила, что он расположен достаточно далеко, и потому что до отправления автобуса оставалось совсем мало времени. Она говорила сбивчиво, урывками. То и дело умолкала, чтобы собраться с мыслями, обдумать, о чем рассказывать дальше, и как-то справиться с изумлением. Ведь ей до сих пор с трудом верилось в то, что она все-таки сделала то, что сделала. В конце она рассказала о том, как заблудилась сегодня утром, и показала Анне визитную карточку Питера Словика. Анна мельком взглянула на карточку и протянула ее обратно.

— Вы хорошо его знаете, мистера Словика? — спросила Рози.

Анна улыбнулась, но Рози показалось, что в этой улыбке был и оттенок горечи.

— Да. Он мой друг. Старый друг. И очень хороший друг. И еще он друг таких женщин, как вы.

— В общем, я вас нашла, — заключила Рози. — Я не знаю, что будет дальше, но хоть что-то я сделала.

Анна Стивенсон опять улыбнулась:

— Да, и сделали немало.

Рози все-таки набралась смелости — за последние тридцать шесть часов она только и делала, что набиралась смелости, и все душевные силы были уже на исходе, — и спросила, можно ли будет остаться на ночь у «Дочерей и сестер». Только на одну ночь.

— Если вам нужно, то можете оставаться и дольше, — сказала Анна. — Наше учреждение — это вообще-то приют… частное заведение, что-то вроде гостиницы для женщин, которым нужно прийти в себя и собраться с силами. Вы можете здесь оставаться хоть восемь недель, а если понадобится, то и дольше. У нас, в «Дочерях и сестрах», нет никаких жестких правил по поводу сроков. Мы вообще стараемся избегать жестких правил. — Было заметно, что Анна гордится своим учреждением (и скорее всего неосознанно), и Рози вдруг вспомнилась фраза, которую она выучила тысячу лет назад, еще в школе, на уроке французского: L’etat, c’est moi. Государство — это я. И только потом до нее дошло, что ей сейчас сказали.

— Восемь… восемь…

Она почему-то подумала про того бледного парня, который сидел у входа в портсайдский автовокзал и держал на коленях табличку «БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ». Интересно, а что бы он чувствовал, если бы кто-то из прохожих взял и бросил ему в коробку стодолларовую бумажку?! Рози вдруг поняла, что она это знает. Потому что она сейчас чувствовала то же самое.

— Простите, вы сказали, восемь недель?

Она почти не сомневалась, что сейчас Анна ей скажет: Вымойте уши, девушка. Дней, я сказала. Восемь дней. Неужели вы думаете, нам больше делать нечего, как держать тут таких, как вы, восемь недель?! Иногда головой надо думать.

Но Анна кивнула: да.

— Хотя очень немногие женщины остаются у нас так надолго. И мы этим гордимся. Вам надо будет заплатить за комнату и еду. Хотя нам бы хотелось думать, что наши цены вполне приемлемые. — Она опять улыбнулась с оттенком законной гордости. — Только должна сразу вас предупредить, что условия у нас не самые замечательные. Почти весь второй этаж переоборудован под общую спальню. Там тридцать кроватей… вернее даже, раскладушек… и так получилось, что одна из них освободилась буквально на днях. Поэтому, собственно, мы и можем вас принять. Сегодня вы спали в комнате нашей штатной сотрудницы, которая здесь живет. Штат у нас небольшой: всего три консультанта.

— А разве не надо получить разрешение? — прошептала Рози. — Ну там… обсудить мою кандидатуру на каком-то совете или комитете?

— Я и есть комитет, — отозвалась Анна. Уже потом Рози подумала, что эта женщина, должно быть, давно уже не замечает, что ее голос звучит не то чтобы заносчиво, но слегка самодовольно. — «Дочерей и сестер» основали мои родители, а они были людьми состоятельными. Это частное предприятие, которым я управляю как доверительный собственник. Я сама выбираю, кого приглашать остаться, а кого не приглашать… хотя при этом я всегда стараюсь учитывать мнение всех женщин, которые в данный момент живут в «Дочерях и сестрах». Для меня их мнение очень важно. Я бы даже сказала, что оно для меня имеет решающее значение. Вы им понравились.

— Это же хорошо, правда? — несмело спросила Рози.

— Конечно. — Анна принялась перебирать бумаги у себя на столе и наконец нашла, что искала, за компьютером-ноутбуком, который стоял у нее слева. Она протянула Рози лист бумаги — фирменный бланк с отпечатанным текстом и шапкой, набранной синими буквами: «Дочери и сестры». — Вот. Прочитайте внимательно и распишитесь. Если вкратце, то там написано, что вы согласны платить шестнадцать долларов в сутки за комнату и еду и что при необходимости оплату можно отсрочить. На самом деле это даже не официальный, юридически правомочный договор. Просто обещание. Было бы хорошо, если бы вы заплатили половину вперед, пусть даже и по частям. То есть, пока вы тут живете, вы можете постепенно выплачивать долг, когда у вас будут деньги.

— Я могу заплатить, — сказала Рози. — У меня еще есть кое-какие деньги. Даже не знаю, как мне вас благодарить, миссис Стивенсон.

— Миссис — это для деловых партнеров, а для вас я просто Анна, — с улыбкой проговорила Анна, наблюдая за тем, как Рози расписывается на бланке. — И благодарить никого не надо. Ни меня, ни Питера Словика. Вас сюда привело само Провидение. Провидение с большой буквы, как в романах Чарлза Диккенса. Я действительно в это верю. Слишком много я повидала женщин, которые приходили к нам сломленными и подавленными, а уходили исцеленными и уверенными в себе. Питер — один из немногих людей в этом городе, кто направляет ко мне таких женщин, как вы. Но сила, которая привела вас к нему… Рози, это было Провидение.

— С большой буквы.

— Все верно. — Анна мельком взглянула на подпись и положила листок на полку справа от стола. Рози не сомневалась, что уже назавтра этот бланк с ее подписью затеряется там в бумажных завалах.

— Ну вот. — Анна произнесла это тоном человека, который только что покончил со скучнейшими формальностями и теперь может спокойно поговорить о том, что ему действительно интересно. — А что вы умеете делать?

— Делать? — переспросила Рози. Ей вдруг стало плохо. Она уже поняла, что сейчас будет.

— Да, делать. Что вы умеете делать? Может, вы знаете стенографию, например?

— Я… — Рози с трудом сглотнула. В старшей школе она изучала стенографию. Целых два года. И сдавала ее на «отлично». Но это было давно, а теперь для нее стенография как китайская грамота. — Нет, не знаю. Когда-то училась, но теперь все забыла.

— Другие секретарские навыки?

Она покачала головой. Глаза защипало. Рози сморгнула, чтобы сдержать непрошеные слезы. Она опять стиснула руки так, что костяшки пальцев побелели.

— Делопроизводство? Машинопись?

— Нет.

— Математика? Бухгалтерский учет? Банковское дело?

— Нет!

Анна Стивенсон рассеянно вытащила из-под кучи бумаг у себя на столе карандаш и в задумчивости постучала ластиком на его конце по своим белоснежным зубам.

— А официанткой работать вы сможете?

Рози очень хотелось ответить «да», но она представила себе огромные подносы, которые официантки таскают туда-сюда целый день… и подумала о своей пояснице и почках.

— Нет, — прошептала она. Она поняла, что сейчас расплачется. Она уже плакала: комната и женщина с той стороны стола расплывались во влажном тумане. — Во всяком случае, не сейчас. Может быть, через пару месяцев. Спина у меня… ей надо окрепнуть. — Она умолкла. Потому что ей самой показалось, что ее слова звучат глупо и лживо. Услышав что-то подобное по телевизору, Норман всегда цинично смеялся и отпускал едкие замечания насчет «кадиллаков», купленных на государственное пособие, и талонов на бесплатные обеды для миллионеров.

Однако Анна Стивенсон, похоже, восприняла это нормально.

— Но ведь что-то вы делать умеете, Рози? Хоть что-нибудь?

— Да! — Рози сама поразилась той ярости, которая прорывалась в ее словах, но она была просто не в силах справиться с собой и скрыть эту злость. — Да, кое-что я умею. Вытирать пыль, мыть посуду, стелить постель, пылесосить полы, готовить ужины на двоих и раз в неделю спать с мужем. И еще я умею сносить побои. И у меня это здорово получается. Как вы думаете, здесь поблизости нет никакого спортивного зала, где нужны спарринг-партнеры для отработки ударов?

И тут она разрыдалась по-настоящему. Она плакала тихо, уткнувшись лицом в ладони, как привыкла за годы, проведенные с мужем. Она плакала и ждала, что сейчас Анна прогонит ее и скажет, что хотя наверху есть свободная койка, она лучше примет сюда кого-нибудь, кто действительно нуждается в помощи и не изощряется в остроумии.

Что-то коснулось ее руки. Рози отняла руку от лица и увидела, что Анна протягивает ей коробку с салфетками «Клинекс». И — что самое поразительное — Анна Стивенсон улыбалась.

— Я думаю, вам не придется устраиваться в спортзал спарринг-партнером, — сказала она. — У вас все образуется, я уверена. Все будет в порядке. Потому что так всегда и бывает. Вот, возьмите салфетку и вытрите слезы.

Пока Рози вытирала глаза, Анна рассказала ей про отель «Уайтстоун», с которым у «Дочерей и сестер» давно уже установились взаимовыгодные партнерские отношения. Отец Анны в свое время состоял в совете директоров корпорации, которой принадлежит этот отель. Многие женщины, обращавшиеся за помощью к «Дочерям и сестрам», сначала работали в «Уайтстоуне» — заново учились самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и получать от этого удовольствие. Анна сказала, что Рози будет работать ровно столько, сколько позволит больная спина, и что если после трех недель ее самочувствие не улучшится, ей нужно будет уйти с работы и лечь на обследование в больницу.

— Вы будете работать вместе с женщиной, которая все там знает. Это наша сотрудница, которая здесь постоянно живет. Она вас научит всему, что нужно. И она будет за вас отвечать. Если вы что-нибудь украдете, отвечать будет она, а не вы… но вы ведь не будете ничего красть, правда?

Рози покачала головой.

— Я никогда не брала чужого. Только кредитную карточку мужа. И сняла с нее деньги всего один раз. Чтобы было, на что уехать.

— Вы поработаете в «Уайтстоуне», пока не найдете что-нибудь более подходящее. А я уверена, что найдете. Провидение, не забывайте.

— С большой буквы.

— Да. Я прошу вас только об одном. Пока вы будете работать в «Уайтстоуне», постарайтесь работать хорошо. Хотя бы для того, чтобы другие женщины, которые придут туда после вас, могли без проблем получить работу. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Рози кивнула:

— Подумай о тех, кто придет за тобой, и не порть впечатление.

— Все верно. Подумай о тех, кто придет за тобой. Я рада, что вы теперь с нами, Роза Макклендон.

Анна поднялась из-за стола и протянула Рози обе руки, как бы принимая ее в семью. В этом жесте явственно ощущалась та самая безотчетная самонадеянность, которую Рози замечала в Анне и раньше. Рози замялась, а потом тоже встала и прикоснулась к ее рукам. Их пальцы переплелись над столом, заваленным кучей бумаг.

— Мне надо сказать вам еще три вещи, — проговорила Анна. — Это очень важно. Поэтому я попрошу вас слушать внимательно и ни о чем больше не думать. Хорошо?

— Хорошо.

Чистый взгляд Анны Стивенсон буквально заворожил Рози.

— Во-первых, вы не должны укорять себя за то, что взяли кредитную карточку мужа. Вы ее не украли. Это были ваши общие деньги. Не только его, но и ваши тоже. Во-вторых, по закону вы имеете полное право взять свою девичью фамилию. Это ваша фамилия, которая останется вашей на всю жизнь. И в-третьих, вы можете освободиться, если вы этого захотите.

Она умолкла, пристально глядя на Рози своими необыкновенными голубыми глазами поверх их сплетенных рук.

— Вы меня понимаете? Вы можете освободиться, если вы этого захотите. Освободиться от его рук, освободиться от его мыслей, освободиться от него. Вы хотите этого? Освободиться и быть свободной?

— Да. — Голос у Рози дрогнул. — Хочу. Больше всего на свете.

Анна Стивенсон перегнулась через стол, ласково поцеловала Рози в щеку и одновременно стиснула ее руки.

— Значит, вы пришли туда, куда нужно. Добро пожаловать домой, дорогая.

8

Начало мая. Настоящая весна. Время, когда молодые мужчины — по идее — должны размышлять исключительно о любви, предвкушая прекрасное лето и бурный всплеск чувств, но у Нормана Дэниэльса голова была занята совсем другим. Ему нужна была зацепка. Пусть даже маленькая зацепка. И вот она появилась. Правда, не сразу. Прошло почти три недели, мать их растак. Но зацепка все-таки появилась.

Он сидел на скамейке в парке — в восьмистах милях от города, где его жена в эту минуту перестилала постели в гостиничных номерах, — крупный мужчина в красной рубашке поло и серых широких брюках. В правой руке он давил ярко-зеленый теннисный мяч, ритмично сжимая и разжимая кулак. Мышцы предплечья напрягались и расслаблялись в такт движениям кисти.

Второй мужчина перешел через улицу, остановился на тротуаре, оглядел парк, заметил мужчину, сидящего на скамейке, и направился прямо к нему. Ему пришлось увернуться от просвистевшей мимо тарелки-фрисби, а потом и вовсе остановиться в испуге, когда громадная немецкая овчарка, которая неслась за тарелкой, едва не сбила его с ног. Этот второй мужчина был и помоложе, и пощуплее того, который сидел на скамейке. У него было красивое, но не внушающее никакого доверия лицо. И тонкие усики в стиле Эррола Флинна. Он подошел и нерешительно остановился перед мужчиной, который задумчиво мял в руке теннисный мяч.

— Тебе чего, парень? — спросил мужчина с теннисным мячом.

— Это вы — Дэниэльс?

Мужчина с теннисным мячом кивнул головой. Ага.

Мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна указал кивком в сторону новенькой ультрасовременной высотки из острых углов и стекла на той стороне улицы.

— Там один парень сказал, чтобы я с вами поговорил. Сказал, что вы в парке сидите. Сказал, что вы, вероятно, поможете мне разобраться с одной проблемой.

— Лейтенант Морелли, что ли? — спросил мужчина с теннисным мячом.

— Ага. Он самый.

— И что у тебя за проблема?

— А то вы не знаете, — буркнул мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна.

— Вот что, парень. Послушай, что я тебе скажу… может, знаю. А может, и нет. Но в любом случае я — тот человек, который тебе нужен, а ты — грязный паршивый мудила, и жизнь у тебя мудацкая. И тебе светят крупные неприятности. Так что лучше тебе не умничать, а отвечать на мои вопросы. Конкретно сейчас я тебя спрашиваю: что у тебя за проблема? Вот и давай излагай. Громко и с расстановкой.

— Да вот, срезался на наркоте, — сказал мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна, угрюмо глядя на Дэниэльса. — Впарил товар одному чуваку, а он оказался агентом ФБР. Из отдела борьбы с наркотиками.

— Ну ты попал, парень, — присвистнул мужчина с теннисным мячом. — Это уже уголовщина. То есть запросто можно тебе впаять по статье уголовное преступление. Но все оказалось гораздо хуже, как я понимаю. У тебя что-то нашли в бумажнике. Одну мою вещь.

— Ага. Вашу долбаную кредитку. Ну мне и везет. Как утопленнику. Находишь кредитку в помойке, а потом выясняется, что это кредитка легавого.

— Ну, садись, — великодушно предложил Дэниэльс. Но когда мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна собрался было присесть с правого края скамейки, Норман раздраженно тряхнул головой. — С другой стороны, идиот. С другой стороны.

Мужчина с усиками попятился и робко присел на скамейку слева от Дэниэльса. Он тупо уставился на правую руку своего собеседника, ритмично и резко сжимавшую теннисный мяч. Раз… два… три. Толстые синие вены на руке копа извивались, как змеи, под белой кожей.

Мимо пролетела тарелка-фрисби. Оба мужчины проследили взглядом за немецкой овчаркой, которая бросилась за тарелкой. Стремительные и мягкие движения пса напоминали движения лошади, мчащейся галопом.

— Красивый пес, — сказал Дэниэльс. — Овчарки вообще красивые. Мне они всегда нравились, а тебе?

— Ага, симпатичный зверь, — отозвался мужчина с усиками, хотя на самом деле считал, что это просто уродливая лохматая образина, которая при первой же благоприятной возможности с большим удовольствием вцепится тебе в задницу.

— Нам надо о многом поговорить, — сказал полицейский с теннисным мячом. — И мне что-то подсказывает, приятель, что это будет самый решающий разговор в твоей недолгой, но очень дерьмовой жизни. Ты готов к нему, мой юный друг?

Мужчина с усиками тяжело сглотнул — в горле как будто застрял комок — и, наверное, в тысячный раз за сегодняшний день пожалел о том, что не выбросил эту проклятую карточку на помойку. И что его дернуло оставить ее у себя?! Как можно быть таким долбаным идиотом?!

Впрочем, он знал, почему так получилось, что он оказался таким долбаным идиотом. Просто он не терял надежды, что рано или поздно отыщет способ, как снять деньги с карточки. Потому что он был оптимистом. В конце концов это Америка. Земля возможностей. А еще (если совсем уже начистоту) он просто забыл о том, что кредитка так и валяется у него в бумажнике вместе с чужими визитными карточками, которые он всегда подбирает. А все из-за этого кокаина. Странно он «пробивает»: дает тебе силы бежать, вот только ты ни хрена не помнишь, почему ты бежишь и куда.

Полицейский смотрел на него и улыбался. Но одними губами. Его глаза не улыбались. Его глаза были такими… голодными. Молодой человек с усиками вдруг почувствовал себя маленьким поросенком из сказки о трех поросятах, который присел на скамейку рядом со злым серым волком.

— Послушайте, я ведь ни разу и не воспользовался этой вашей кредиткой. Давайте сразу с этим разберемся. Вам ведь сказали, правда? Я, на хрен, ни разу ею не воспользовался.

— А как бы ты, интересно, воспользовался, — хохотнул полицейский, — если не знаешь пин-кода? Мой пин-код — это почти мой домашний телефон, а моего домашнего телефона в адресной книге нет… как у большинства полицейских. Но ты уже в курсе, я думаю. Наверняка ведь проверил.

— Нет! — выпалил мужчина с усиками. — Ничего я не проверял!

Разумеется, он проверял. Он перерыл всю телефонную книгу после того, как «обломился» со всевозможными комбинациями, составленными из цифр номера дома и почтового индекса, которые были набиты на карточке. Он перепробовал, наверное, все банкоматы, которые есть в этом городе. Он передавил столько клавиш с цифрами, что у него пальцы распухли. Он себя чувствовал как последний кретин, который решил поиграться на самом дебильном на свете игровом автомате.

— А что, интересно, получится, если проверить компьютер, управляющий банкоматами «Мерчантс-банка»? — спросил полицейский. — Есть у меня смутное подозрение, что в графе СБРОС/ПОВТОР моя карточка встретится раз этак много. Скажем, около миллиарда. Может, проверим? И если я окажусь не прав, я тебя угощаю роскошным обедом. Что ты по этому поводу скажешь, приятель?

Мужчина с усиками уже и не знал, что сказать. Ни по этому поводу, ни вообще. У него было дурное предчувствие. Очень дурное предчувствие. А коп между тем продолжал давить в руке теннисный мячик. Сжимал его и отпускал, сжимал и отпускал, сжимал и отпускал… И как только рука не устанет.

— Тебя зовут Рамон Сандерс, — сказал полицейский по имени Дэниэльс. — И за тобой тянется хвост преступлений длиной с мою руку. Воровство, мошенничество, наркотики, проституция. Все, кроме физического насилия, избиений и прочего в том же духе. В такие дела ты не лезешь, правильно? Вы, грязные пидоры, очень не любите, когда вас бьют. Даже те, кто по виду — ну чистый Шварценеггер. Они, конечно, не прочь нацепить на себя узкую майку, чтобы покрасоваться накачанным торсом перед лимузином у входа в какой-нибудь клуб для гомиков, но если кто-то всерьез собирается дать вам по морде, то вы тут же линяете, только пятки сверкают. Я не прав?

Рамон Сандерс решил, что ему лучше всего промолчать.

— А я так не прочь дать кому-то по морде, — сказал полицейский по имени Дэниэльс. — И ногами забить. И даже слегка укусить. — Он произнес это как будто задумчиво, рассеянно провожая глазами немецкую овчарку, которая сейчас возвращалась к хозяину с тарелкой-фрисби в зубах. — Как тебе это нравится, кокаиновая ты морда?

Рамону это совсем не нравилось, но он опять счел за лучшее промолчать. Он очень старался сохранять невозмутимое выражение, но дурное предчувствие уже вспыхнуло красным сигналом тревоги у него в мозгу, и неприятная дрожь испуга прошла по нервам. Сердце забилось быстрее — оно набирало скорость, как поезд, отъезжающий от перрона. Он то и дело украдкой поглядывал на крупного мужика в красной рубашке-поло, и с каждым разом ему все меньше и меньше нравилось то, что он видел. Правая рука полицейского не расслаблялась ни на секунду. Вены налились кровью, мышцы вздулись, как свежие дрожжевые булки.

Похоже, Дэниэльс и не ждал, что Рамон что-то скажет. Теперь он повернулся к Рамону. И он улыбался… то есть, казалось, что он улыбался, потому что его глаза вовсе не улыбались. Его глаза были холодными и пустыми, как две блестящие новенькие монеты в двадцать пять центов.

— У меня для тебя есть хорошие новости, парень. Хочешь отмазаться от обвинения в распространении наркотиков? Это можно устроить. Окажи мне одну небольшую услугу, и будешь свободным, как птичка. Как тебе такой вариант?

Рамону совсем не хотелось ничего говорить. Будь его воля, он бы и дальше молчал себе в тряпочку, но сейчас был уже не тот случай. На этот раз полицейский обратился к нему вовсе не риторически — он задал вопрос и хотел получить ответ.

— Замечательно, — проговорил Рамон, очень надеясь, что говорит то, что нужно. — Замечательно, просто здорово. Большое спасибо, что вы мне даете такой классный шанс.

— Знаешь, Рамон, по-моему, ты мне нравишься, — сказал полицейский, а потом протянул левую руку и сделал такое, от чего обалдевший Рамон просто выпал в осадок. Да и кто бы поверил, что крутой и упертый мужик типа этого Дэниэльса способен вот так вот запросто запустить руку тебе в промежность и откровенно тебя возбуждать на скамейке в общественном парке — на глазах у Господа Бога, на глазах у играющих на площадке детей, на глазах у любого, кто глянет в их сторону. Рука Дэниэльса мягко скользила по кругу, передвигалась вверх и вниз и из стороны в сторону над той самой штучкой из плоти и крови, которая так или иначе управляла всей жизнью Рамона с того кошмарного дня, когда двое отцовских приятелей, которых Рамон должен был называть дядя Билл и дядя Карло, по очереди отымели его, тогда еще девятилетнего мальчика. А дальше случилось совсем уже невероятное. То есть, наверное, это было вполне естественно, однако в сложившейся ситуации представлялось действительно невероятным: Рамон почувствовал, что у него встает.

— Да, кажется, ты мне нравишься. И кажется, даже очень нравишься, грязный ты хреносос в лоснящихся черных штанишках и остроносых туфлях. А почему бы и нет? — заговорил полицейский, продолжая поглаживать член Рамона. Время от времени он менял направления движений и иногда слегка сдавливал плоть, от чего Рамон замирал, сдерживая дыхание. — И это очень хорошо, Рамон, что ты мне нравишься. Уж поверь мне на слово. Потому что на этот раз ты действительно вляпался. И если тебя привлекут, то сядешь по полной программе. Но знаешь, что меня больше всего беспокоит? Лефингвелл и Брустер… те ребята, которые тебя взяли… они очень смеялись, когда вернулись в отдел. Они над тобой смеялись, и это нормально. Но было у меня нехорошее ощущение, что они смеялись и надо мной, а это уже не нормально. Я не люблю, когда надо мной смеются. И обычно я это так не оставляю. Но сегодня утром мне пришлось промолчать. Вот поэтому я теперь для тебя — лучший друг. Я даже готов тебя вытащить и отмазать от очень серьезного обвинения в распространении наркотиков, хотя у тебя и нашли мою долбаную кредитку. И знаешь почему?

Тарелка-фрисби опять пролетела мимо, и немецкая овчарка снова рванулась за ней. Но Рамон Сандерс уже не замечал ничего вокруг. Его плоть под рукой копа напряглась уже до предела — до состояния стального рельса. И ему было страшно. Он себя чувствовал мышкой, попавшейся кошке в лапы.

На этот раз Дэниэльс сжал пальцы сильнее, так что Рамон сдавленно застонал. Пот струился по его лицу цвета кофе с молоком. Его тонкие усики были похожи на дохлого червяка под проливным дождем.

— Знаешь, Рамон?

— Нет.

— Потому что та женщина, которая выбросила кредитку, это моя жена, — сказал Дэниэльс. — Была жена. Вот поэтому они и смеялись, Лефингвелл и Брустер. Она украла мою кредитку, сняла с нее несколько сотен баксов — деньги, которые я заработал своим трудом, — а потом, когда карточка снова всплыла, оказалось, что ее подобрал паршивый сладенький пидор по имени Рамон. Неудивительно, что они ржали, как кони.

Рамону хотелось сказать: Пожалуйста, не делайте мне больно. Я вам все расскажу, только не делайте мне больно. Он хотел это сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Ни единого слова. У него все внутри сжалось. В таких случаях говорится, что дырка в заднице стянулась до полного исчезновения.

Дэниэльс наклонился еще ближе к нему — так близко, что Рамон чувствовал запах его дыхания: смесь табака и виски.

— Видишь, я тебе все рассказал как есть. Можно сказать, поделился с тобой сокровенным. А теперь я хочу, чтобы ты тоже мне кое-что рассказал. — На этом возбуждающие поглаживания прекратились. Сильные пальцы сомкнулись вокруг напряженных яиц Рамона и легонько сдавили сквозь тонкую ткань легких брюк. Над рукой полицейского явно просматривались очертания вставшего члена, похожего на игрушечную бейсбольную биту — из тех, которые продаются в любом сувенирном киоске на стадионе. Рамон чувствовал силу, заключенную в этой руке. — И я тебе настоятельно рекомендую рассказать все как есть. И знаешь почему?

Рамон тупо покачал головой. У него было такое чувство, как будто где-то внутри у него прорвало кран с горячей водой и теперь все его тело сочится испариной.

Дэниэльс поднес правую руку — ту, в которой мял теннисный мяч, — прямо к носу Рамона. А потом резко стиснул кулак. Раздался негромкий треск рвущейся ткани и шипение воздуха — пшшш, — когда его пальцы проткнули яркую ворсистую оболочку. Мяч тут же скукожился, сдулся, а потом почти вывернулся наизнанку.

— Я могу повторить то же самое правой рукой, — сказал Дэниэльс. — Ты мне веришь?

Рамон попытался сказать, что да, верит, но опять не смог выдавить из себя ни слова. Так что он просто кивнул головой.

— И имей это в виду. Хорошо?

Рамон снова кивнул.

— Замечательно. Значит, так, Рамон. Я хочу, чтобы ты мне сказал вот что. Я понимаю, что ты просто маленький грязный педик, который про женщин не знает вообще ни фига, разве что только в блаженной юности пару раз отымел свою матушку в задницу… уж больно видок у тебя поганый, ну в точности как у сыночка, который наяривает свою матушку… но ты уж, пожалуйста, напряги свое воображение. Как ты думаешь, что должен чувствовать человек, который приходит домой с работы и узнает, что его жена — женщина, которая обещала тебя любить, почитать и повиноваться тебе, твою мать, — сбежала из дома, прихватив заодно и твою кредитку? Как ты думаешь, что должен чувствовать человек, когда он узнает, что жена сняла с его карточки деньги, чтобы оплатить себе развлекуху, а потом этак запросто выбросила кредитку в мусорную корзину на автовокзале, где ее потом подобрал некий паршивый педрила?

— Да, неприятно, — прошептал Рамон. — Ему должно быть неприятно, я думаю, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, пожалуйста, не надо…

Дэниэльс медленно сжал руку и сжимал ее до тех пор, пока сухожилия на запястье не натянулись, как гитарные струны. Волна боли — тяжелой, как жидкий свинец, — прокатилась внизу живота, и Рамон попытался закричать. Однако сумел выдавить из себя только хрип.

— Неприятно? — прошептал Дэниэльс ему в лицо. Его дыхание было горячим и влажным, и от него несло виски и табаком. — И это всё, что ты можешь сказать?! Ты и вправду тупой, как полено. И все же… я думаю, что ответ, в общем, правильный. Но не совсем.

Рука разжалась, но только чуть-чуть. Внизу живота у Рамона плескалась горячая боль, однако член так и стоял колом. Рамон не любил боли, он не понимал тяги некоторых извращенцев ко всяким таким мазохистским штучкам и свой могучий стояк объяснял только одним: легавый прижимал его член основанием ладони, перекрывая отток крови. Рамон поклялся себе, что, если ему удастся выйти из этого парка живым, он пойдет прямо в церковь Святого Патрика и прочитает пятьдесят молитв во славу Девы Марии. Нет, пятьдесят — это мало. Сто пятьдесят.

— Они там все надо мной смеются. — Дэниэльс указал кивком в сторону нового здания полицейского управления. — Ну да, просто животики надрывают от смеха. А вы слышали, наш-то крутой Норман Дэниэльс?! Жена от него сбежала… но сначала подставила парня на деньги. Прихватила с собой почти все его сбережения.

Дэниэльс издал какой-то неопределенный звук, больше всего похожий на рычание взбешенного зверя, которое можно услышать разве что в зоопарке, а потом снова сжал яйца Рамона. Боль была невыносимой. Рамон резко подался вперед, и его вырвало — белыми кусками творога в коричневых подтеках, наверное, непереваренными остатками сырной запеканки, которую он ел на обед. Дэниэльс как будто этого и не заметил. Он глядел в ясное небо над спортивной площадкой и, похоже, был полностью погружен в свои мысли.

— А теперь предположим, тебя привлекут по делу, — сказал он задумчиво. — Мне оно надо, как думаешь? Надо мне выставлять себя на посмешище перед всем управлением, да еще вдобавок перед судом? Только мне этого и не хватало.

Он обернулся и посмотрел прямо Рамону в глаза. Он улыбался. Но от этой улыбки Рамону хотелось кричать.

— А теперь я тебя спрошу, — сказал он, — и ты мне ответишь. Но если ты мне соврешь, приятель, я тебе откручу твои сладкие яйца и скормлю их тебе на ужин.

Дэниэльс снова сжал пальцы, и на этот раз перед глазами Рамона поплыли черные пятна. Бедный парень изо всех сил старался держаться. Если он сейчас хлопнется в обморок, этот бесноватый легавый точно его убьет.

— Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Да, — выдавил Рамон. — Я понимаю! Я все понимаю!

— Ты был там в зале автовокзала и видел, как она выбросила кредитку в мусорную корзину. Это я уже знаю. Но мне хотелось бы знать, что она делала потом.

Рамон едва не расплакался от облегчения. Потому что он знал, как ответить на этот вопрос. А ведь мог и не знать… но тут ему повезло. Тогда, на вокзале, он проводил взглядом женщину, чтобы удостовериться, что она на него не смотрит… а потом, минут через пять, когда он уже благополучно спрятал кредитку к себе в бумажник, он снова заметил ту женщину. Ее было трудно не заметить. Ее красный шарфик сразу бросался в глаза — яркое пятно в безликой толпе.

— Она пошла к кассам! — выкрикнул Рамон из темноты, в которую он погружался все дальше и дальше. — Она пошла к кассам!

Его усилия были вознаграждены очередным безжалостным сжатием. У Рамона было такое чувство, как будто ему расстегнули брюки, облили яйца горючей жидкостью и подожгли.

— Это понятно, что она пошла к кассам! — рявкнул Дэниэльс ему в лицо. — Она собиралась куда-то уехать. А зачем еще люди приходят на автовокзал?! Думаешь, для того, чтобы поглядеть на таких идиотов, как ты?! Я хочу знать, к какому окошку она подошла… и когда это было, мать-перемать! Когда и какой автобус!

Рамон мысленно возблагодарил Господа Бога, Иисуса Спасителя и Деву Марию. Потому что — опять же — он знал, как ответить на эти вопросы.

— «Континентал экспресс»! — завопил он. Впечатление было такое, что его собственный голос звучит откуда-то издалека. — Она подошла к кассе «Континентал экспресс». В половине одиннадцатого. Или без четверти!

— «Континентал экспресс»? Ты уверен?

На этот вопрос Рамон Сандерс уже не ответил. Он завалился боком на скамейку. Одна рука с тонкими пальцами свесилась чуть ли не до земли. Его лицо было мертвенно-бледным, и только на скулах горели два алых пятна. Мимо прошла молодая парочка — парень и девушка. Они покосились на человека, лежащего на скамейке, потом взглянули на Дэниэльса, который уже успел убрать руку из Рамоновой промежности.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Дэниэльс с лучезарной улыбкой. — Он эпилептик. — Он выдержал паузу и улыбнулся еще лучезарнее. — Я о нем позабочусь. Я из полиции.

Парень с девушкой прибавили шагу и ушли не оглядываясь.

Дэниэльс приобнял Рамона за плечи одной рукой. Кости парня под его рукой казались тоненькими и хрупкими, как птичьи крылышки.

— Оп-па, деточка. Вставай, — сказал он и поднял безвольное тело Рамона, придавая ему сидячее положение. Голова у Рамона болталась, как головка цветка на сломанном стебле. Он тут же начал заваливаться набок. Из его горла вырвался сдавленный хрип. Дэниэльс снова поднял его, и на этот раз Рамон удержался в сидячем положении.

Дэниэльс сидел рядом с ним на скамейке, наблюдая за тем, как немецкая овчарка радостно носится туда-сюда за тарелкой-фрисби. Он завидовал этой собаке. Вообще всем собакам. На самом деле. У них нет никакой ответственности, никаких обязательств. Им не надо работать — во всяком случае, в этой стране. Их кормят. У них есть где спать. А когда они отправляются в мир иной, им не приходится беспокоиться, что их ждет за гробовой доской: небеса или ад. Однажды, еще в Обрейвилле, он говорил с отцом О’Брайном на эту тему, и преподобный отец сказал, что у зверей нет души — когда они умирают, они просто гаснут, как искры праздничного фейерверка в День независимости. Конечно, очень даже возможно, что этого пса еще в ранней щенячьей юности лишили мужского достоинства, но тем не менее…

— Хотя, с другой стороны, может, оно и к лучшему, — задумчиво пробормотал Дэниэльс и погладил Рамона в паху, где член парня уже увядал, а яйца начали разбухать. — Правда, приятель?

Рамон пробулькал что-то нечленораздельное. Так бормочет во сне человек, которому снится кошмар.

Вот такие дела, размышлял Дэниэльс. Все, что есть, — все твое. Обходись тем, что есть, и будь этим доволен. Может быть, в следующей жизни ему повезет, и он родится немецкой овчаркой, и будет вовсю наслаждаться жизнью: носиться в парке за тарелочкой-фрисби, выглядывать из окошка хозяйского автомобиля по пути домой и обжираться экологически чистой собачьей едой. Но в этой жизни он был человеком со всеми человеческими проблемами.

Но зато он хотя бы мужчина, в отличие от этого маленького паршивца.

«Континентал экспресс». Рамон видел, как она покупала билет у окошка «Континентал экспресс» в половине одиннадцатого или без четверти одиннадцать. И она, надо думать, не стала бы ждать слишком долго. Она боялась его и не стала бы ждать слишком долго. В этом Дэниэльс был уверен на сто процентов. Значит, ему надо выяснить, куда отправлялся автобус, который выехал из Портсайда в районе одиннадцати утра, и потом еще следующий автобус. Скорее всего она уехала в какой-нибудь большой город, где — по ее разумению — легко затеряться.

— Ничего у тебя не получится, — произнес Дэниэльс вслух, наблюдая за тем, как овчарка подпрыгнула и схватила тарелку в воздухе своими длинными белыми зубами. Нет, у нее ничего не получится. Может быть, она думает, что у нее получится. Но она ошибается. Сейчас у него много работы. Но в выходные он этим займется. Для начала засядет на телефон. Жалко, что у него есть свободное время только на выходных. Но тут уже ничего не поделаешь. В конторе полный завал, все стоят на ушах. Назревает большая облава (и если ему повезет, это будет его облава). Но зато потом, когда все закончится, он посвятит все свое время поискам Рози, и уже очень скоро она пожалеет о своем опрометчивом поступке. Да. Она будет жалеть о нем всю оставшуюся жизнь. Которая будет недолгой, но очень… очень…

— Напряженной, — проговорил он вслух. И да — это было как раз подходящее слово. Самое подходящее слово.

Дэниэльс поднялся и быстрым шагом направился в сторону полицейского управления на той стороне улицы. Он даже не оглянулся на парня, который остался сидеть на скамейке — явно в полубессознательном состоянии, с упавшей на грудь головой и руками, безвольно сложенными поверх паха. Для инспектора уголовной полиции, выпускника Полицейской академии Нормана Дэниэльса, больше не существовало никакого Рамона. Сейчас Дэниэльс размышлял о своей жене и о том, что ей в скором времени предстоит узнать много чего поучительного. Им надо будет о многом поговорить. И они обязательно поговорят, как только он ее выследит и найдет. Ему есть о чем рассказать ей: о кораблях с парусами, о сургуче и, уж конечно, о том, что бывает с плохими женами, которые обещают любить, почитать и повиноваться, а потом исчезают в неизвестном направлении, прихватив с собой кредитную карточку мужа. Они обязательно поговорят.

И очень серьезно поговорят.

9

Она опять застилала постель, но теперь она себя чувствовала по-другому. Теперь все было по-другому: другая постель, другая комната, другой город. И самое главное — в этой постели она никогда не спала и никогда спать не будет.

Ровно месяц прошел с тех пор, как она сбежала из дома и покинула город в восьмистах милях к востоку отсюда, и теперь ей жилось гораздо лучше. Ее по-прежнему беспокоили боли в спине, но и спина потихонечку выздоравливала. Это было уже заметно. И хотя конкретно сейчас, в эту минуту, почки болели ужасно, Рози все-таки понимала, что это нормально. Ведь она убирала уже восемнадцатый номер. А когда она только пришла на работу в «Уайтстоун», она была близка к обмороку после двенадцати номеров, а после уборки в четырнадцати номерах ей становилось так плохо, что приходилось просить Пэм о помощи. Потому что у нее просто не было никаких сил. Но за четыре недели все изменилось. И изменилось к лучшему. Теперь Рози на собственном опыте убедилась, что четыре недели — это действительно большой срок, тем более если за эти недели тебя ни разу не лупцевали по почкам и не били в живот кулаком.

И пока этого было достаточно.

Она приоткрыла дверь, выглянула в коридор и осмотрелась по сторонам. В коридоре не было ни единой живой души — только стояло несколько подносов с грязной посудой, оставшейся после завтрака в номерах, и две тележки с бельем: тележка Пэм в конце коридора у номера люкс «Озеро Мичиган» и ее собственная тележка у двери номера 624.

Рози шагнула к своей тележке и достала банан из-под стопки чистых полотенец. Потом вернулась в номер 624 и уселась в мягкое кресло у окна. Она неторопливо очистила банан и стала есть его, глядя на озеро, которое в этот безветренный майский день блестело как серебристое зеркало под легкой изморосью. Всю ее переполняло одно пронзительное и простое чувство — благодарность. Ее жизнь была не такой уж и радужной — по крайней мере на данном этапе, — но все же она была лучше, чем Рози смела надеяться в тот памятный день в середине апреля, когда она поднялась на крыльцо «Дочерей и сестер» и остановилась у двери, глядя на панель переговорного устройства и на замочную скважину, залитую металлом. Тогда ее будущее виделось ей в самых мрачных тонах. Тогда ей казалось, что впереди ее ждут только отчаяние и темнота. Сейчас ей тоже было невесело: почки болели, ноги гудели и просто подкашивались, и она отдавала себе отчет, что ей вовсе не хочется проработать всю жизнь внештатной горничной в отеле «Уайтстоун», — но она ела вкусный банан и сидела в мягком уютном кресле. И ей было действительно хорошо. В эту минуту она бы не променяла это кресло и этот банан ни на какие сокровища мира. За те недели, которые Рози прожила без Нормана, она научилась радоваться таким вот приятным мелочам: почитать полчаса перед сном, поболтать о последних фильмах и телепередачах с другими женщинами, когда они вечером все вместе моют посуду, или устроить себе пятиминутную передышку и просто посидеть в кресле и съесть банан.

А еще ей было очень приятно знать, что будет потом, и быть уверенной, что с ней не случится ничего неожиданного — ничего такого, что причинит ей боль. Например, она знала, что ей осталось убрать всего-навсего два номера, а потом они с Пэм пойдут домой — спустятся по черному лифту для персонала и выйдут из здания через заднюю дверь. По пути к автобусной остановке (Рози уже разобралась с маршрутами городских автобусов и теперь запросто ориентировалась на оранжевой, красной и синей линиях) они, может быть, завернут в «Пузатый чайник» и выпьют по чашечке кофе. Простые житейские мелочи. Маленькие радости. Выходит, в жизни не все так плохо. В жизни есть и хорошее. Она, наверное, знала об этом в детстве, но потом забыла. Но теперь она заново учится радоваться жизни, и эти уроки ей нравятся. Ей еще очень многого не хватает. Но у нее появилось и много такого, чего не было раньше… и пока этого более чем достаточно. К тому же она еще толком и не определилась, что именно ей нужно. Она подумает об этом потом, когда переедет из «Дочерей и сестер». Почему-то у Рози было ощущение, что она не задержится там надолго — что уже очень скоро у нее будет квартира или хотя бы комната. Может, она переедет, как только в городе освободится первая же квартира из тех, которые значились в «списке Анны» — как женщины из «Дочерей и сестер» между собой называли список недорогих квартир, снимать которые было вполне по средствам.

В дверном проеме возникла тень, и, прежде чем Рози успела сообразить, куда спрятать недоеденный банан, не говоря уж о том, чтобы подняться с кресла, в номер заглянула Пэм.

— Ага, вот ты и попалась, — рявкнула она и весело рассмеялась, когда Рози подпрыгнула от испуга.

— Никогда так больше не делай, Пэмми! Ты меня так напугала.

— Да ладно. Никто тебя не уволит за то, что ты сидишь в кресле и ешь банан, — сказала Пэм. — Ты бы видела, что здесь иногда творится. Что у тебя там осталось? Двадцать второй и двадцатый?

— Ага.

— Тебе помочь?

— Да нет, тебе вовсе не за чем…

— Да мне несложно, — сказала Пэм. — Правда. Всего-то два номера! На пару мы их уберем за пятнадцать минут. Ну чего, приступаем?

— Давай, — с благодарностью проговорила Рози. — Но тогда я тебя угощаю в «Пузатом чайнике». Кофе и, если захочешь, пирожное.

Пэм улыбнулась:

— Если там есть с шоколадным кремом, то уж точно хочу, можешь не сомневаться.

10

Хорошие дни… почти четыре недели хороших дней.

В ту ночь, когда Рози уже легла спать, — она лежала в постели, подложив руки под щеку, глядя в темноту и прислушиваясь к тихим всхлипам через две-три раскладушки слева; это плакала женщина, которая появилась в «Дочерях и сестрах» только сегодня вечером, — ей вдруг пришло в голову, что хорошими эти дни были не потому, что в них было много хорошего, а потому, что в них не было ничего плохого. В них не было Нормана. Но Рози уже понимала, что очень скоро одного только отсутствия Нормана ей будет мало — для того, чтобы чувствовать, что она живет полной и настоящей жизнью.

Скоро, но еще не сейчас. Сейчас мне достаточно и того, что есть, размышляла она. И даже более чем достаточно. Спокойные тихие дни… работа, еда и сон… и никакого Нормана Дэниэльса.

Она начала засыпать, ее мысли уже путались в полусне, и в голове опять зазвучал голос Кэрол Кинг — та самая колыбельная, под которую Рози засыпала почти каждый день: На самом деле, я Рози… Настоящая Рози, вот так… Со мной шутки плохи, приятель… Прими это просто как факт…

А потом была темнота и ночь — и таких ночей становилось все больше, — когда ей не снились плохие сны.

Примечания

3

Дэвид Кросби — рок-музыкант, лидер группы «Кросби, Стиллз, Нэш энд Янг».

4

Литтл Ричард — певец, пианист, звезда раннего рок-н-ролла. Настоящее имя Ричард Пенниман.

5

Быстрый танец с элементами акробатики под музыку свинг или буги-вуги, особенно популярный в 40-х годах.