Иллюзия отражения

Петр Катериничев, 2007

Догадывался ли бывший аналитик разведки Олег Дронов, когда бросился к девушке на шоссе, что, повинуясь главному закону настоящего мужчины спасать и защищать, он лишь попадает в заранее приготовленную для него западню? Идет большая игра, и кто станет охотником, а кто добычей, решит лишь случай или Бог.

Глава 2

Тоска наступает тогда, когда человеку не хватает в жизни чего-то важного. Существенного. Того, без чего ему не живется. У одного это — слава и почет, у другого — карьерная тусовка, у третьего — деньги. А на самом деле… Людям не живется без жизни. И что тому виною — усталое воображение, повседневная рутина или что-то еще… Так уж выходит, что у большинства людей жизнь складывается из ожидания. И надежды на то, что станет лучше.

Ну а еще — в России мало солнышка. Совсем мало. А если оно и случается, люди по привычке греются водкой. Что еще делать, когда солнышка мало, а кругом только ночь?.. «Темная ночь, только пули свистят по степи…»

Наверное, я затосковал. Смешно. Над головой — яркие звезды Саратоны, морская вода тепла и ласкова, берег не просто освещен — чист, наряден, блестящ… Саратона — пристанище уверенной праздности и спокойной, привычной респектабельности. А вот поди ж ты… «Степь да степь кругом, путь далек лежит…» Наверное, сердце всегда будет стремиться в зиму, в которой когда-то замерзало. Или зима — это вовсе не время года, а состояние? Как и то странное, мучительное ожидание, полное печали о несбывшемся и тоски о непережитом, что бывает после темной, затяжной осени, сразу перед снегом?

Перед снегом в душе — как в степи,

Полусонной, продрогшей, ночной,

Перед снегом грущу о любви,

И о том, что не сбылось со мной,

И о том, что сбылось, но прошло,

Словно надпись «люблю» на снегу,

И о том, как чужое тепло

Сердце льдом обмело, как в пургу,

И о том, как краснел до ушей

И не смел прикоснуться к руке,

И о том, как нарвал камышей

На сиреневой смутной реке…

Все пройдет, отлетит, говорят,

Ночь застелит туманами встреч,

Но о том, как прекрасен закат,

Буду помнить, и — буду беречь

Тот наивный и любящий взгляд,

Что связал нас — полжизни назад ^[1].

Человек счастлив тогда, когда его ждут. Когда без него одного — безлюден весь этот большой мир с морозами, пустынями, степными ветрами, звездами, океанами… Когда ему есть куда возвращаться.

А мне возвращаться было некуда. И не к кому. Она ушла зимой. Я ждал ее, звонил, а когда она все-таки пришла за чем-то оставленным, спросил: «Мы поссорились или расстались?» Она ответила: «Мы расстались». И все кончилось. Странный я человек: никогда не готов к расставанию. Или — к нему никто и никогда не готов?

Смотреть на зимнюю московскую слякоть и ждать слякоти весенней мне было невмоготу. И я уехал на Саратону. Солнца здесь куда больше, чем в России. Вдоволь. А счастья?

Саратона — остров. С одноименным городом на побережье, который местные жители пышно именуют столицей, с пляжами вдоль всех трех берегов, кроме западного, обрывистого и крутого, со множеством больших и малых особняков, как принадлежащих грандам мировой элиты, так и сдающихся внаем, с вечнозелеными кустарниками, пальмами и всегда теплым в этих местах океаном.

Мы, четверо спасателей, работающих на обширном участке пляжа, принадлежащего со всеми кафе, шале, бунгало, каруселями и маленьким городком аттракционов в лесопарке отелю «Саратона», самому дорогому из дорогих и престижному из престижнейших, не уступающему знаменитому лондонскому «Королю Георгу», жили чуть в стороне от Саратоны, на высоком обрыве над простором океана, к которому сбегала бог весть сколько веков назад вырубленная в скале тропка, увитая зарослями жимолости, жасмина и дикой розы.

Я, Олег Дронов, Фред Вернер, Элизабет Кински и Диего Гонзалес разместились в четырех трейлерах, расположенных четырехугольником; пятый, хозяйственный, располагался чуть в стороне. Естественно, имелись все удобства и даже душ горячий у каждого — Европа все-таки, хотя вокруг и Атлантика. Есть у нас и общая терраса, увитая дикими розами, виноградом, укрытая сверху рыбацкой сетью; широкий деревянный стол, керамические светильники, свечи, большие, врытые в землю амфоры, в которых пламенеют цветы… Жить можно.

Диего был здесь старожилом: почти пять лет. Остальные подтянулись кто прошлой зимой, кто нынешней весной. Спрашивать друг у друга, почему каждый из нас здесь, считается бестактным. Потому мы друг у друга ничего и не спрашиваем. Каждый рассказывает о своей прошлой жизни только то, что считает нужным.

Просто все мы прежнюю жизнь уже завершили, а к новой не прибились… Еще не прибились или уже? Бог знает. Или — мы просто ждем? Чего? Никто не скажет. Так уж устроены люди: каждый полагает, что в жизни его все сложилось бы иначе, если бы… А вот это «если» каждый тоже выдумывает себе сам.

Навстречу мне шагал Фрэнк Брайт — пляжный служитель при каруселях и комнате смеха. С виду был он тщедушен, не жилист и не силен; пожалуй, он вызывал бы сочувствие, если бы не его всегдашняя язвительность, порою остроумная, но часто — злая. Злится ему было от чего: именно про таких индивидуумов сказал некогда Франсиско Гойя: «Есть люди, у которых самая непристойная часть тела — это лицо». Лицо Фрэнка Брайта было сморщено, как засохшая груша: обширный ожог рубцевался как попало, да еще и шрам с левой стороны кривил рот, оставляя его полуоткрытым в постоянной ухмылке; да еще и два неровных передних зуба… Все это делало Фрэнка похожим на мультяшного персонажа.

— Привет, Дрон.

— Привет, Фрэнк. Что поздно сегодня?

— Да парочка влюбленных на карусели закружилась. Потом дали хорошие чаевые, попросили запустить их в «лабиринт». А мне что? Любой каприз за ваши деньги. Уж они там порезвились, я вам доложу, как тысяча мартовских котов. И — кошек, разумеется.

«Лабиринтом» называлась еще одна комната, полная косо поставленных зеркал — любой дробился в них в десятках, сотнях, тысячах отражений, теряясь в этом Зазеркалье и повторяясь в нем бесконечно…

— Комната смеха сегодня тоже не пустовала?

— Не-а.

Меня и самого всегда интересовало, зачем люди идут туда — чтобы увидеть свое возможное уродство? Или — вздохнуть с облегчением, дойдя до последнего, правильного стекла?.. Я спросил это у Фрэнка, и он ответил, сморщив в усмешке кукольное личико:

— Люди очень любят себя, и они любят себя всякими! А зеркало… Что зеркало? Только стекло. — Подумал, добавил грустно: — Оно не выявляет уродства, но и не скрывает его. Да, люди обожают себя. О-божают! Делают из себя божков! Идолов! Кумиров! И — поклоняются себе самим и — больше никому. Таков мир.

Мы распрощались с Фрэнком, как разминулись. А мне подумалось вдруг: а что, если этот невеселый паяц прав? И мир действительно таков? И как тогда жить дальше всем нам?

Для себя я точно знаю одно: если ты не ведаешь, что тебе делать или как жить, — просто иди. Лучше — вперед и вверх. Вот только не нужно ничего преодолевать. Просто иди, смотри по сторонам и увидишь, как хороша жизнь. Она хороша летом, когда луг пахнет медом, а бор — хвоей… Она хороша зимой, когда снежок поскрипывает под ногами или когда лепит мокрый снег вперемежку с дождем, — ты идешь, вдыхая морозный или сырой воздух, и каждая клеточка твоего тела пульсирует радостью движения… Иди!

Примечания

1

Здесь и далее стихи Петра Катериничева.