Как я была Мэрилин Монро. Роман

Глеб Карпинский

Роман «Как я была Мэрилин Монро» – эта история об одной провинциальной девушке, которая, как две капли воды, была похожа на секс-символ 50-х Мэрилин Монро. И во многом благодаря этому сходству судьба ее оказалась яркой, насыщенной и не менее драматичной, чем у известной американской киноактрисы. Действия происходят в России в конце 90-х, начале 2000-х. Читается на одном дыхании.

Глава 3

Я раньше не верила, что имя сильно влияет на судьбу человека. Хотя слышала поговорку «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Все это для меня казалось чем-то отдаленным и суеверным. Да и никого не было рядом, кто бы мог предупредить меня и сказать, что уж если нарекаешь себя новым именем, постарайся, чтобы это имя было под защитой счастливой и удачной звезды. Правда, если бы тогда и нашелся человек, который остерег бы меня от непродуманного решения, я бы все равно поступила бы по-своему. Уж больно мне, молоденькой хорошенькой провинциалке с неумолимыми амбициями, хотелось славы и признания меня как актрисы.

В древности людей нарекали именами, связанными с их особенностями характерами и качествами, или даже важными событиями того времени. С годами менялся язык, одни народы покоряли другие, происходило смешение культур, гибель и возрождение новых учений и религий, негативно и даже агрессивно настроенных к прошлому. Все это, несомненно, повлияло на память новых поколений, и старые имена потеряли тот первоначальный смысл, став бессмысленным набором звуков. И, называя сейчас детей различными именами, взрослые и не догадываются, как это все может повлиять на дальнейшую судьбу ребенка. Не догадывалась и я, взяв псевдоним Мэрилин Монро, судьба которой была хоть и яркой, но трагичной.

Одно для меня было понятным. Войдя в образ Мэрилин Монро, мне нужен был другой уровень общения, другие поклонники. В стране полным ходом шли перемены. Открывались увеселительные заведения, казино, ночные клубы. Не так просто было войти в эту реку новой жизни, научиться держаться в ее мутных водах, опасных своими течениями и водоворотами. Не скупясь на мой новый образ, я решила потратить все свои скромные сбережения. В ателье мне сшили красивое правдоподобное платье, лекало подбирали по фотографиям актрисы. По блату мне раздобыли качественную косметику, сделали дорогую прическу. Старые подруги уходили в прошлое. Первым, что пришло в голову, это гоголем пройтись мимо Леши, так сказать, с гордо поднятой грудью. Я сразу же отправилась к Ольге, которая была подругой лучшего друга моего бывшего парня. Раньше мы несколько раз встречались, но как-то не присматривались друг к другу. Мне хотелось, чтобы мой бывший парень кусал локти до остервенения, узнавая, какая я стала красивая и успешная. С некой долей удовлетворения узнала я, что после того инцидента в гостинице, Лешу выгнали из банды за малодушие.

Характер у моей новой подруги был неугомонный. В пятнадцать лет она ушла из дома, приехав в наш город из глухой деревни, но быстро освоилась и стала жить на широкую ногу. Она хорошо разбиралась в людях, острым чутьем определяла полезность того или иного знакомства. При встрече Ольга увидела во мне перспективную подружку, сразу поддержала меня и даже решила взять шефство надо мной. Маленькая и пухленькая, с цепкими, хитрыми глазками она приметила меня и уже не отпускала. И хотя она была младше меня на год, жизненный опыт был у нее богаче моего. Помню, как Ольга вечно худела, вычитывая в журналах модные диеты. И хотя ее нельзя было назвать первой красавицей, но, стоит отметить, что она обладала почти магической врожденной женственностью, ее чертовски любили мужчины. Это был феномен, и я, как примерная ученица внимательно изучала ее таланты. Кавалеры подруги смотрели на меня, как на фальшивую куклу пустышку. Моя же подруга умела вызвать интерес к себе мужчин невербальными откровенными позами и движениями, манерой общения без комплексов и, главное, превосходной техникой кокетства.

Я не раз наблюдала, как мужчины сходят по ней с ума, а она, гарная дивчина, совсем не обращая никого внимания на их восторженные и зачастую вожделенные взгляды, глушила наравне с ними текилу с солью, читала запоем Есенина, с надрывной хрипотцой в голосе, с характерным южнорусским акцентом, и так размашисто и правдиво, что многие хватались за душу:

Да! Есть горькая правда земли,

Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели

Истекающую суку соком.

Как глупые мотыльки, слетались они на ночной костер моей новой подруги, и сгорали от страсти вместе со своими сбережениями. Ей дарили шубы, бриллианты, дорогие свидания, обещали луну с неба, а она лишь разводила всех на «бабки»… Меня поражало, как Оля так легко и ловко могла выходить сухой из воды, когда казалось, ситуация уже не управляема и придется «за все платить». Но неведомый рок спасал ее, и вскоре этот рок стал вырисовываться в виде почтенного старика с седыми пейсами.

Помню, ходил он, не спеша и прихрамывая, и опирался на трость, набалдашник которой был вырезан из слоновой кости в форме черепа. Как все махровые евреи, носил он настоящий талит катан из белой, мягкой шерсти, а на голове иудейскую ермолку. Пахло от него дорогими сигарами, а ботинки всегда даже в самую слякоть были начищены до блеска, что в их зеркальное отражение можно было смотреться и наводить макияж. Ольга раз в месяц приходила к нему за «зарплатой», и всех это вроде устраивало. В городе этого еврея все боялись и почтительно называли Юрием Моисеевичем. Он владел фирмой по установке сигнализаций и был в тесной дружбе с самим губернатором края. Стрелку он всегда любил назначать на мосту ночью под трели влюбленных лягушек, когда грустное лицо луны колышется, словно дрейфующая рыбацкая лодка, отражаясь в бурных водах Кубани. И если разгневанный ухажер все же приезжал на разборки, то Юрий Моисеевич, доставал из кармана своего сюртука удостоверение внештатного сотрудника ФСБ и говорил мягким, но учтивым голосом:

— Вы, молодой человек, разве не знали, с кем связались? Она же несовершеннолетняя? Еще раз я тебя здесь увижу, упеку по статье за растление несовершеннолетней…

Это срабатывало безотказно, и дальнейшие разборки прекращались.

В то время Ольге нужна была молчаливая и послушная подруга, и я ее полностью устраивала.

— Давай жить вместе! — предложила она мне, словно мы сидели с ней в детской песочнице и лепили куличики.

— Давай! — согласилась с радостью я и почувствовала, что жизнь моя кардинально меняется.

Во многом я уповала на Ольгу и ее пробивную способность расталкивать все проблемы локтями и добиваться намеченных целей. Мы сняли квартиру на двоих, далеко от центра, но с домашним телефоном. И это было большим везением, так как тогда мобильные телефоны были большой редкостью.

Квартира в пятиэтажной «хрущевке» оказалась с маленькой уютной спаленкой и с довольно просторным залом. В спаленке мне особо запомнилась проваленная и жутко скрипучая кровать, на которой выспалось не одно поколение советских людей. Такие «говорящие» кровати были и у наших соседей. Как часто через тонкие перегородки дома можно было слушать вздохи и ахи, заглушаемые этим монотонным и уходящим в небытие скрипом целой эпохи. В пыльном углу, обтянутым паутиной, стоял также скрипящий шифоньер с вечно шумно падающими вешалками. В такие моменты от неожиданности замирало сердце, и по стене в панике разбегались тараканы. Помню еще, в коридоре висело синее потускневшее зеркало с памятной, но плохо читаемой надписью, кому-то на свадьбу от кого-то. И я всегда, когда глядела в это зеркало, пыталась невольно разгадать потертые временем символы. Еще на кухоньке вечно текли краны. И как мы их не чинили, как не заменяли, они все равно текли и текли. В самом зале практически не было мебели, лишь сервант и обеденный стол, окруженный двенадцатью искалеченными стульями, да дверь с выходом на небольшой балкончик с видом на проезжую часть.

В этой квартире я и отметила свое двадцатилетие. В подарок моя мама сшила по фотографии из книги то самое, знаменитое белое плиссированное платье Мэрилин Монро. Я была безумно рада, чувствовала, что вступаю во взрослую жизнь. Все проблемы и трудности казались мне преодолимыми, я верила в удачу, как никогда. Дух независимости от родительской опеки уже витал в воздухе. Но окончательно свободной я себя почувствовала лишь тогда, когда получила диплом. Это было для меня каким-то подведением итогов и началом новой, неведомой, но очень и очень интересной жизни.

Правда, понятие свободы вначале было извращенно детским максимализмом. Я едва сдерживала себя в рамках приличия. Помню, как на последнем звонке в техникуме танцевала. Мои модные, блестящие сапожки отбивали лихую чечётку на том самом письменном столе, за которым я три года старательно записывала под диктовку преподавателей конспекты о сельскохозяйственной промышленности.

— Крошка моя, я по тебе скучаю, — подпевали мы в унисон, абсолютно счастливые и полные новых надежд.

Жизнь моя протекала, как на курорте. С Ольгой мы просыпались ближе к обеду, делали легкий завтрак, накручивали бигуди, а вечером уже шли гулять по городу, заходили в рестораны поужинать. Особым везением был тот факт, что съемная квартира располагалась напротив квартиры нашей общей подруги. И этому совпадению я придала мистический оттенок.

Бэнча, в миру Натаха, работала в гаражном кооперативе обычным бухгалтером, зубрила английский язык и мечтала иммигрировать в США. Имея зарплату в четыре тысячи рублей, она каким-то образом выносила ежемесячно из кооператива в сто раз больше, и это в двадцать три года с обычной внешностью жены бригадира. Деньги придавали этой довольно предприимчивой девушке вседозволенность, но никак не влияли на ее человеческие качества. Натаха была добрая и отзывчивая, настоящая блондинка. Правда, немного мужиковата и простовата, но это отнюдь ее не портило. Вся сила ее обаяния и привлекательности была в пышной груди, которую она умела грамотно преподать мужчине и навязать ему свое мнение. На нас с Ольгой она смотрела, как на младших зачуханных сестер. Часто она приходила к нам в гости и давала ценные советы, как одеваться. Через знакомых Бэнча доставала дефицитные товары и продавала их нам по «очень заниженным» ценам. Характер у нее был упертый, и, если какая-то вещь не подходила, она все равно настаивала на своем, иногда просто приводя в шок своим вкусом окружающих. Мы втроем так крепко сдружились, чисто по-девичьи, что не представляли друг без друга участие в различных мероприятиях. Помню, у Бэнчи был в любовниках усатый круглый мужичок, который вечно ходил с портфельчиком, такой важный, и по-кошачьи ласково жмурился. Приходил он к ней раз в неделю, неслышно поднимался по лестнице, словно крался, и если вдруг встречал кого-то, то снимал почтительно шляпу или кивал, насвистывая веселую мелодию. Все остальные вечера Натаха проводила с нами.

— Опять мой «папа» пришел! — вздыхала она, наводя марафет. — Пойду дёрну с ним по рюмочке!

В это время я случайно познакомилась с человеком, который помог мне впервые ощутить вкус славы. Это был уличный фотограф. Он выскочил из-за голубых елей и, как маньяк, сверкая глазами, полными дикого, болезненного желания, преградил нам путь:

— Девушки, абсолютно бесплатно!

Мы гуляли с Ольгой на центральной площади, облизывая мороженое, и сначала не поняли, что предлагал этот довольно странный человек. Помню его козлиную, мушкетерскую бородку, мятый, короткий донельзя жакет на крупных зеркальных пуговицах да чудаковатую шапочку с забавным помпончиком. Бледный, голодный, с какими-то смутными мыслями он взмахнул руками и сделал реверанс, словно принц на балу перед Золушкой. Мы удивлено переглянулись, а он уже тряс перед нами стареньким фотоаппаратом, что-то картавил себе под нос, настраивая объектив. Что-то не получалось. Фотограф жаловался на солнце, грозил ему кулаком, то вдруг панораму стал портить прыщавый мальчишка на велосипеде, и он просил его убраться и даже угрожал проколоть шины. Мороженое быстро таяло на солнце, оставляя молочно-шоколадный след на наших нежных, еще нетронутых пошлостью жизни губах. Мы слизывали этот сладкий нектар кончиком языка и беззаботно смеялись, так что люди, прогуливающиеся мимо, смущались, бросая стыдливые взгляды в нашу сторону.

Казалось, все внимание этого сонного города обращено на нас. Вначале с неба опустилась стая серых, как асфальт, голубей. Это было одновременно красивое, но не совсем приятное зрелище. Они ворковали вокруг нас и путались под ногами. Велосипедист, игнорируя угрозу фотографа проколоть ему колесо, продолжал кататься. То он лихо вставал на заднее колесо, то пытался ехать без руля. Потом вдруг все пробудилось, показывая на нас пальцем. Бабульки крестились, милиционеры свистели, подростки краснели, а один почтенный гражданин, катящий перед собой коляску с карапузом, чуть не свернул себе шею, за что получил от своей пассии подзатыльник. Фотограф продолжал браниться на фотоаппарат, тряся нервно бородкой, а мы все смеялись, когда та парочка с коляской остановились у торговой палатки, и ревнивая дамочка требовала у продавца такое же мороженое, как у нас.

— Арамис, может твоя мыльница замылилась? — спросила нагло Ольга, глядя, как фотограф злобно стучит фотоаппаратом себе о колено.

— Ну что Вы, сударыня! Я ему доверяю больше, чем своей жене!

Наконец фотограф усадил нас на лавочку. Он, как художник перед нетронутым еще кистью холстом, долго стоял в размышлении, смешивая чуткие краски фантазий в живописные образы. На его вспотевшем лбу появлялись морщины, брови высоко изгибались, а глаза вспыхивали то радостным огнем вдохновения, то жгучим жаром отчаяния. Мы подчинялись его больной, но заразительной воле, с каждым жестом и словом раскрепощались, словно две молодые монашки, попавшие случайно на шабаш и поразившиеся разгулом плоти. Нам уже не было дороги назад, ибо цепкие сладострастные руки неминуемой славы хватали нас и тянули в свой омут. Фотограф придавал нам застывшие позы бессердечных статуй, менял нас местами, просил то улыбаться, то делать грустные лица. Он фотографировал и против солнца, и в тени, как дьявольский экспериментатор катался по асфальту, изгаженному голубями, и щелкал с нижнего ракурса крупным и дальним планом. В моменты великого озарения он побежал к палаточнику за новым мороженым, и, наконец, найдя во мне образ бесстыдной фурии с наивным взглядом девы, воскликнул:

— Эврика!

Вокруг нас собралось множество зевак. Всех поражал тот контраст. Я, Мэрилин Монро в белоснежном атласном ангельском платье, словно сбежавшая невеста, прогуливалась по брусчатой площади богом забытого провинциального городка. Все действо происходила на фоне удивленных и даже завистливых взглядов прохожих. Мое самолюбие ликовало. Там, в прохладных тенях елей, у памятника Ленину, около вечного огня, где журчит фонтанчик, я сверкала в светлом легком платьице в лучах весеннего солнышка и сама лучезарно смеялась. Сам вождь мирового пролетариата показал мне путь своей легкой рукой, и я с тоской вглядывалась вдаль, на трассу Ростов-Баку, скользящую в дымке свинцового смога.

Когда через пару дней мы с Ольгой пришли на городскую площадь за фотографиями, фотограф гордо показал мне свой рабочий стенд.

— Надеюсь, ты не против, — улыбнулся он мне.

Стенд, абсолютно весь, был увешан моими фотографиями, и прохожие с восторгом разглядывали их и, узнавая вдруг меня, живую Мэрилин Монро, перешептывались и пытались заговорить. Больше всего меня поразил тот факт, что Ольга вовсе не завидовала мне, а, наоборот, искренно радовалась моему успеху. Ей не терпелось увидеть меня на олимпе славы. Так я в одно прекрасное утро проснулась знаменитой.