Философский камень Медичи

Лариса Капелле, 2014

Уже третье поколение флорентийских банкиров Медичи ищет секрет Философского камня, тайна которого скрыта в текстах Великого Мага Гермеса Трисмегиста. Все следы священной книги ведут в библиотеку второй жены Ивана III Софьи Палеолог в Москву. Софья согласна расстаться с книгой, но что она потребует взамен?.. Кася отправляется в Рим в надежде убежать от одиночества и неожиданно оказывается впутанной в загадочное убийство римского священника Антонио. И как удается выяснить девушке, это преступление напрямую связано с… событиями пятисотлетней давности: появлением в Москве посланника Медичи – алхимика Альберони и таинственной гибелью царя Ивана III…

Глава 2

Было бы сердце, а печали найдутся…

Комиссар Витторио Баттисти задумчиво перебирал бумаги, разложенные на его небольшом письменном столе. Он уже давно перешагнул тот возрастной порог, когда новое расследование могло занять все его помыслы, даже такое впечатляющее, как убийство священника. Тем более настоятеля церкви Санта-Мария-деи-Монти он не знал и к числу его прихожан не относился. Конечно, как и все ему подобные, он нуждался в сильных эмоциях, в притоке адреналина, иначе никогда бы не выбрал работу сыщика. Но вся проблема была в том, что он уже давным-давно перестал испытывать тот восторг охоты, который когда-то подстегнул его карьеру. Сейчас все было иначе. Иногда сам себе он казался погрязшим в бумажном потоке бюрократом, да и исход игры был отчасти предсказанным. Он давным-давно избавился от иллюзий, что его работа — это прежде всего поиск истины и его действия полностью свободны и независимы. И он научился мириться с этим как с одной из сказок этого мира и даже называл этот процесс мудростью. Поэтому его нисколько не удивило, когда сам Vice Questori Алессандро Катроне позвонил ему напрямую и без всяких обиняков сказал:

— Мы надеемся на вашу сдержанность и скрытность, комиссар. Сами понимаете взрывоопасность такой аферы и насколько затронуты в ней интересы достаточно влиятельных людей.

Хорошо знакомое чувство раздражения охватило комиссара. Вся эта игра с намеками на всем известные обстоятельства и так далее и тому подобное ему уже изрядно надоела, и в который раз он подумал об отставке.

— Вы хотите сказать, что далеко не святые отцы Святого Престола оказывают давление на правительство в общем и на вас в частности? — невинным голосом поинтересовался он.

— Вы меня поняли, — сухо ответил Катроне, — и вы должны встретиться с одним из представителей Ватикана, братом Паоло Сарагоса, и оказать ему всяческое содействие.

— На данный момент у меня нет времени встречаться с кем-либо из курии.

— Я надеялся на ваше понимание, комиссар, и мне не хотелось бы оказывать дополнительное давление. Кроме того, вы должны понять, что Ватикан ни в коем случае не желает мешать вашему расследованию. Совершенно наоборот, они как раз-то хотят помочь. Я думаю, что их информация может оказаться для вас очень важной и полезной! Они отправляют нам брата Паоло Сарагоса, он принадлежит к ордену доминиканцев, и он хорошо знал отца Антонио и даже разговаривал с ним незадолго до его смерти.

Баттисти хмыкнул и после недолгого размышления ответил:

— Хорошо, я согласен встретиться с братом Паоло. Но сразу же предупредите их, что при первой же попытке давления или шантажа я откажусь от дела, и тогда выпутывайтесь сами.

Уже через сорок минут в его кабинет постучался мужчина в темном костюме. На вид ему было хорошо за пятьдесят — серые глаза под набухшими веками, коротко подстриженные седые волосы.

— Брат Паоло Сарагоса, — представился он.

— Комиссар Баттисти. Устраивайтесь. Думаю, вы хотите сразу перейти к делу?

— Вы правы, — ответил Сарагоса и устроился в кресле напротив комиссара.

— Мне сказали, что вы хорошо знали отца Антонио? — не откладывая дела в долгий ящик, спросил комиссар монаха.

— Хорошо — в данном случае не совсем точно, — ровным голосом произнес брат Паоло, — я был знаком с ним, но близкими друзьями мы никогда не были.

От ясного и холодного, как сталь, голоса доминиканца Баттисти пробрала дрожь. Словно тень Святой инквизиции осталась в его памяти где-то на генетическом уровне, и на него повеяло вечным холодом.

— Были ли у него недоброжелатели?

— Полагаю, были, как и у всех нас, — пожал плечами Сарагоса, — хотя в случае отца Антонио, думаю, недоброжелателей у него было немного. Он никогда не гнался ни за славой, ни за удовольствиями, всегда довольствовался малым.

— Каким был круг его интересов? — задал следующий вопрос Баттисти.

— Трудно сказать, я уже вам сообщил, что близки с ним мы не были. Я знаю, что он был совершенно равнодушен к политике, не искал никаких особых должностей, любил историю и много времени проводил в архивах и музеях. Даже издал небольшую книгу об истории нескольких церквей Рима и Флоренции. Возможно, в его окружении вы найдете людей, которые лучше меня знают его интересы.

— Мне сказали, что вы виделись незадолго до его смерти?

— Да, если быть точным, неделю назад.

— Кто попросил о встрече: вы или он?

— Он.

— Почему он хотел встретиться с вами?

— Он желал побольше узнать об одном старинном манускрипте.

— Что это за манускрипт?

— Название его вам ничего не скажет, неоплатонический текст «Путь к свету», относящийся к началу нашей эры.

— Вы специалист по редким манускриптам?

— Нет, — односложно ответил монах.

— Тогда почему он обратился именно к вам?

— Эта книга относится к еретическим, а наш орден считается одним из главных специалистов по ересям, что в принципе одно и то же.

— И его могли убить из-за этой книги?

— Не думаю, он просто справлялся о том, мог ли существовать такой текст и что нам о нем известно, — ответил брат Паоло.

— Просто чудесно, — проворчал комиссар, — задача со всеми неизвестными: отец Антонио ищет какую-то книгу, справляется у вас о возможности ее существования, и его убивают. Может, ваша организация и отправила собрата «ad patres» (к праотцам) за интерес к особенно нехорошей книге? — с невинным видом поинтересовался у монаха комиссар.

— С момента нашего основания в тринадцатом веке мы постоянно вынуждены бороться с дьявольским соблазном ложного знания и ложных идей. Но в нашей борьбе мы не прибегаем к насилию, — тем же ровным голосом продолжил монах.

— Если не считать Святой инквизиции, да и потом, я бы не сказал, что вы очень преуспели в вашей борьбе, брат Паоло! — не преминул поддеть монаха Баттисти. — Католиков становится все меньше, а сект и ересей все больше.

— Так устроен мир и человек, — спокойно парировал Сарагоса. Даже если его и задела издевка полицейского, своего раздражения он не показал.

Комиссар тогда отдал должное выдержке брата Паоло, признав противника равным себе. Как ни странно, именно с этого момента он дал себя уговорить. Брат Паоло получил право не только быть в курсе всего, но еще и присутствовать при опросе свидетелей.

Они уже опросили пятерых свидетелей, когда помощник Баттисти ввел в комнату высокую темноволосую девушку лет двадцати пяти. Звали ее Кассия Кузнецова, и она была из России. Познакомилась с отцом Антонио два дня назад, когда случайно забрела в церковь. Самым интересным в ее рассказе были два факта. Первый: в день убийства она видела отца Антонио беседующим с высоким мужчиной и, по ее впечатлениям, разговор этот к числу приятных не относился. Второй: вернулась в церковь около десяти часов вечера, отца Антонио не застала, но видела в темноте плачущего мужчину.

— Почему вы решили, что это мужчина? — несколько уставшим голосом спросил комиссар.

— Я не могу сказать, что уверена на сто процентов, но мне так показалось. Да и голос походил больше на мужской.

— Вы можете его узнать?

— Мужчину?

— Нет, голос?

— Не думаю, — неуверенно произнесла она, — он говорил шепотом. Я еле расслышала слова.

— Ну а дневного собеседника отца Антонио вы можете описать?

— Я его видела со спины, и на какое-то мгновение он повернулся в профиль, — неуверенно произнесла Кася, — высокий, выше метра восьмидесяти, слегка сутулится, хотя выглядит достаточно спортивно. Волосы каштановые с проседью, короткая стрижка. Мне показалось, что это или немец, или скандинав. Конечно, я могу ошибаться, но это то, что я подумала. Он мне показался не похожим на итальянца, и все.

Кася сидела напротив комиссара, руководившего допросом, безуспешно пытаясь сконцентрироваться и как можно более связно излагать историю. Она была не уверена, что сделала правильный выбор, явившись сюда. Сначала, до трех часов дня, она просто безвылазно просидела в номере, разглядывая одной ей видимую точку на потолке. Потом наконец неимоверным усилием воли заставила себя одеться, причесаться и покинуть свое убежище. В отеле было по обыкновению пустынно. Зашла в бар и устроилась за стойкой. По новостному каналу вновь передавали подробности убийства отца Антонио. На этот раз мужественно выслушала все до конца. Журналисты не жалели ни времени, ни красок, расписывая детали происшествия. Тело Антонио со следами пыток и многочисленных ножевых ранений нашли в небольшой комнате в правом крыле церкви, в которой настоятель обычно принимал посетителей и хранил некоторые личные вещи.

На экране то и дело мелькал номер прямого телефона, по которому любой свидетель мог позвонить и оставить известные ему сведения. Кася заколебалась. О чем она могла рассказать? О своем разговоре с отцом Антонио? О конверте? Или о странном незнакомце, которого она застала в церкви? Имел ли он какое-то отношение к убийству или нет? Сомневалась она не зря. Если ее свидетельство сочтут заслуживающим внимания, то могут запросто не выпустить из Италии, а то и из Рима. Что делать? Но мало-мальски приличное решение не приходило в голову. Конечно, она могла просто уехать, но какое-то смутное ощущение невыполненного долга не давало покоя. Сможет ли она жить с сознанием того, что ее сведения могут позволить обвинить убийцу или оправдать невиновного. Поколебавшись минут десять, она приняла решение.

Теперь она сидела напротив полицейского, и одна-единственная мысль занимала ее: что делать с конвертом? Стоит или не стоит передавать его в руки итальянской полиции? Честно сказать, ей очень хотелось бы это сделать. Отдать сверток — и гора с плеч долой. Но какое-то странное и непонятно откуда появившееся чувство ответственности мешало. Она попыталась было справиться с совершенно лишними терзаниями совести: в конце концов кем для нее являлся отец Антонио? Случайно встреченным священником, и точка. Но как раз эта самая точка никак ставиться не желала, и Кася в очередной раз с досадой почувствовала, что так просто ей из этой истории не выпутаться.

В этот момент ее глаза встретили ледяной и абсолютно прозрачный взгляд мужчины, сидевшего несколько в стороне от Баттисти и внимательно слушающего ее рассказ. Он назвался монахом ордена Святого Доминика, братом Паоло Сарагоса и сказал, что представляет в этом деле интересы Ватикана. И если комиссар ей показался вполне симпатичным и заслуживающим доверия, то от одного взгляда ледяных глаз доминиканца Касе стало не по себе. Чем дальше продолжался допрос, тем больше ей хотелось одного: спрятаться куда угодно, хоть под стол. И в один момент она абсолютно точно поняла, что ни в руки полицейского, ни в руки монаха конверт она не отдаст. В мозгу вертелась одна и та же мысль: надо смываться, скрываться, исчезнуть, раствориться, что угодно, только бы не видеть этих глаз. И внутренний голос, который ошибался редко, советовал одно: прикинуться веником и, не мешкая, выметаться отсюда куда подальше.

Наконец Баттисти решил, что большего от этой свидетельницы узнать ему не удастся, а времени на пустые разговоры у него не было.

— Спасибо, синьора Кузнецова, за ваш рассказ. Распишитесь под вашими показаниями и оставьте ваши координаты моему помощнику.

Касе не надо было повторять два раза. Она с явным облегчением поднялась и, попрощавшись, вышла из кабинета.

— Девушка знает гораздо больше, чем говорит, — задумчиво пробормотал монах, когда за Касей захлопнулась входная дверь.

— Девушка — случайный свидетель, пришла по своей воле и рассказала все, что знала. В Рим прилетела несколько дней назад из Москвы, отца Антонио раньше не знала и видела всего лишь один раз в жизни, и, по-вашему, она что-то скрывает? Вы что, думаете, она видела убийцу? А может, сама убила? — раздраженно парировал Баттисти.

— Нет, этого я не утверждал, я всего лишь указал на то, что часть информации она по неведомым нам причинам скрывает, — продолжал настаивать брат Паоло.

— После вашей многовековой борьбы с ересями вам повсюду заговоры мерещатся!

— Как хотите, комиссар, это вы ведете расследование, вам и решать, — ровным голосом произнес монах, однако слова эти прозвучали как предупреждение.

Баттисти уставился на доминиканца: если бы можно было испепелить взглядом, то от монаха осталась бы только легкая кучка пепла. Но брат Паоло даже не вздрогнул.

— Ладно, — сдался комиссар, — ваша взяла, на всякий случай я запрошу по Интерполу все сведения на эту барышню, но задерживать ее в Италии я не имею права.

— А я вас и не прошу задерживать ее в Италии, просто не терять из виду.

«Опять этот монах добился своего!» — подумал комиссар с досадой, но виду не подал. Вслух же произнес другое:

— Мы ее из вида не потеряем, не беспокойтесь. Только кажется мне, что не одной девушке в этой истории есть, что скрывать. Поправьте меня, если я ошибаюсь, да только вы мне тоже не рассказали всей правды…

* * *

Кася вернулась в отель. Но долгожданное чувство облегчения не приходило. С уходом отца Антонио груз с ее души снять было некому. Она вспоминала, с какой легкостью покинула в первый раз церковь Санта-Мария-деи-Монти. Тогда у нее было счастливое ощущение того, что наконец-то она нашла человека, с которым может разделить свою ношу. Теперь она снова осталась одна. Рассказать матери о том, что произошло, духу у нее не хватало. Потому что получалось, что Екатерина Великая в очередной раз окажется права. С чего все началось? Она задумалась. Конечно, работа с Шаровым стала для нее отличным развлечением. Отыскивание пропавших раритетов было по-настоящему увлекательным. Она себе казалась настоящим «искателем сокровищ».

Все начиналось совершенно замечательно, а закончилось… хуже не придумаешь. Очередным предметом ее поисков был неизвестный портрет Бакста. Она долго и упорно искала его следы и наконец нашла их в Санкт-Петербурге. Его сегодняшнюю владелицу звали Вера Осиповна Александрова, и жила она на Васильевском острове. Вера Александрова была в прошлом примой Мариинского балета. Она жила одна, детей у нее не было, она рано овдовела. Кася позвонила Александровой и представилась фрилансером нескольких московских журналов. Рассказала, что собирает материалы о прошлом Мариинки для серии статей об ушедших звездах этого театра. Спросила бывшую приму, не может ли та уделить ей пару часов. Александрова с удовольствием согласилась. И уже на следующий же день Кася стояла перед дверью квартиры балерины. Открыла ей сама хозяйка. Несмотря на почтенный возраст, Александрова двигалась удивительно легко. Кася даже позавидовала великолепной осанке и казавшейся врожденной грации. После нескольких слов приветствия ее пригласили в зал. Все стены достаточно большой комнаты с лепным потолком были увешаны театральными афишами, портретами. Касе стоило огромного труда рассмотреть вожделенный портрет. Но она не ошиблась: он был именно здесь.

Александрова усадила мнимую корреспондентку за круглый обеденный стол, на котором уже были разложены альбомы с фотографиями и газетными вырезками. Касе стало неловко. Хозяйка квартиры искренне поверила в белиберду, которую она сочинила, и основательно подготовилась к их встрече. Стараясь не разочаровать Александрову, Кася достала блокнот, попросила разрешения включить диктофон и стала лихорадочно соображать, с чего бы она могла начать. Впрочем, перед приходом она просмотрела все доступные в Интернете материалы, и сами собой на ум стали приходить нужные вопросы. Александрова же настолько охотно включилась в их беседу, что Касе даже не пришлось особенно стараться, чтобы сыграть роль начинающего журналиста. Где-то через пару часов, когда она просмотрела добрую половину альбомов и выслушала несколько интересных историй, она наконец решилась обратиться к настоящей цели своего прихода.

— А это тоже подарок одного из ваших поклонников? — как бы невзначай спросила Кася, указав на заветную картину.

Реакция ее хозяйки оказалась мгновенной и совершенно неожиданной. Вера Осиповна заметно напряглась и с откровенной враждебностью вопросом на вопрос ответила:

— Значит, статья об истории Мариинки сводится всего-навсего к вот этой картинке?

Кася, встретившись глазами с прямым взглядом Александровой, решила, что играть в прятки не имеет никакого смысла. Она виновато улыбнулась и, в свою очередь, ответила вопросом на вопрос:

— Если бы я сказала об истинной причине моего прихода, согласились бы вы меня принять?

— Вы можете удивляться, но согласилась бы, — так же сухо ответила дама, — итак, продолжайте, я вас слушаю.

Кася заметно растерялась, разговор явно выходил из-под контроля и экс-прима Мариинки по правилам играть не желала. Вместо того чтобы удариться в воспоминания и рассказать, насколько дорог ей этот портрет и так далее и тому подобное, Александрова не говорила ни слова и не сводила с Каси внимательного взгляда.

— Ну раз вы не против, я хотела бы продолжить, — торопливо произнесла Кася, стараясь не обращать внимания на презрительное молчание хозяйки, — я пришла к вам по поручению фонда Уайтхэд, который представляет интересы одного крупного музея Ближнего Востока.

— Белая голова, черные мысли, — почти прошептала хозяйка и махнула рукой, — продолжайте…

Вера Осиповна, казалось, полностью отключилась, и Кася вещала в полную пустоту. Девушка самой себе начала напоминать ученицу, повторяющую зазубренный наизусть урок в пустой комнате. Она пыталась приводить свои самые убедительные доводы, показывая, насколько предложение ее хозяев интересно, что фонд обладает огромными финансовыми возможностями и готов к любым, в пределах разумного, конечно, расходам.

— Вы мне просто скажите откровенно, какую сумму ваши хозяева готовы заплатить? — наконец прервала ее словесные излияния Александрова.

Кася несколько оторопела от неожиданности, но подчинилась и написала на листке бумаги сумму. Хозяйка взглянула и совершенно просто спросила:

— Вы уверены, что для вашего фонда эта сумма покажется разумной.

Подобное поведение хозяйки заинтриговало Касю. Она ни разу не встречала ничего похожего. Та, казалось, больше пеклась об интересах фонда, нежели о собственных интересах, и совершенно не собиралась торговаться. Кася привыкла к обратному. Обычно владельцы набивали цену. Кто говорил, что прекрасно разбирается, сколько подобное произведение может стоить. Другие нажимали на сентиментальную ценность, когда рука не поднималась продать дорогую память об отце, дедушке или троюродной тете за четыреста тысяч рублей, а поднималась только за восемьсот. Были и такие, кто категорически отказывался продавать, но никогда и никто не интересовался у нее, не разорит ли покупка принадлежащего им раритета неизвестный фонд.

Александрова заметила удивление ее гостьи и рассмеялась сухим, неприятным смехом:

— Вас это удивляет, не правда ли?

Кася вместо ответа только кивнула.

— Понимаю, только удивляться тут нечему. Я, конечно, дорожу подарком Льва, но не настолько, чтобы расстаться из-за него с жизнью!

Кася непонимающе уставилась на собеседницу.

— Как вы думаете, милая девушка, что происходит с теми, кто не желает расставаться с картинками, которые вы находите для музея очередного нефтяного набоба?

— Я ищу другую картинку, как вы говорите, — пожала плечами Кася.

— То есть вы уходите, и дело с концом? — саркастически поинтересовалась Александрова.

— Да, — просто ответила девушка.

— Вы уходите, и дело с концом, — повторила Вера Осиповна, и на этот раз ее голос предательски задрожал, — но уверены ли вы в том, что это настоящий конец?

Неприятный холодок пробежал по спине девушки, и ей внезапно стало не по себе:

— Что вы хотите этим сказать?

— Хотите расскажу вам одну историю? — спросила старая женщина и, не дожидаясь Касиного согласия, продолжила: — У меня была одна очень близкая подруга, моя гримерша Мария Федоровна Дробышева. Очень светлый и просто очень добрый человек. Поэтому все в театре называли ее ласково Манюней. Даже самые наипервейшие стервы, и те никогда Манюню не трогали. Да и за что ее было трогать: в ее жизни был только театр, несколько близких друзей, подруг, любимые кошки и еще память о родителях. Она была, как это принято было тогда говорить, «из бывших». Ее родители, потомственные дворяне, предпочли на свой страх и риск остаться после революции в России. Отец работал сначала в каком-то наркомате, потом преподавал, мама учительствовала. От прошлого осталась комната в коммуналке, бывшая когда-то спальней сестры отца Манюни в огромной дореволюционной квартире адвоката Василия Дробышева, деда Манюни, удивительно красивая китайская ширма и несколько картин на стенах. Правда, Манюня всегда утверждала, что это всего лишь копии, ну а мы вопросов не задавали. Только недавно, три месяца назад, она неожиданно пришла ко мне посоветоваться… — голос Веры Осиповны оборвался, и было видно, что только огромным усилием воли она сдерживает слезы.

Кася слушала внимательно, так и не понимая, почему Александрова рассказывает эту историю. Вера Осиповна заметила выражение вежливой скуки на ее лице.

— Вы спрашиваете себя, почему эта старуха рассказывает про какую-то там Манюню и какое это имеет отношение к вам? — резко спросила она.

— Вы не ошиблись, — призналась Кася.

— Только отношение все это имеет к вам самое непосредственное! — взорвалась бывшая прима и, с трудом взяв себя в руки, продолжила слегка надорванным голосом: — В тот день Манюня призналась мне, что картины, к которым мы все привыкли, на самом деле подлинники известных мастеров. Две большие принадлежали перу Ильи Репина и Константина Коровина, с которыми ее дед был дружен, автором акварельного «Портрета неизвестной» на самом деле был Александр Бенуа. И вот теперь она решила подарить все это Художественному музею. Совершенно не знаю почему, но я попыталась отговорить ее. Предлагала отложить решение, не встречаться с хранителями, подумать о наследниках. Но Манюня была непреклонна. Тем более из близких у нее остался только племянник, который почти не поддерживал с ней никаких отношений. И она искренне опасалась, что ее единственный родственник просто продаст картины, и тревожилась за судьбу родительской коллекции. Я ее так и не уговорила. Манюня отправилась за советом к нотариусу. Но не успела она составить дарственную, как на нее вышел представитель какого-то фонда или иностранной галереи, Манюня так точно и не поняла, и предложил купить картины. Манюня отказалась, сказав, что в деньгах она не нуждается. Для нее важнее было увидеть имя своих родителей на дарственных табличках рядом с картинами. Представитель звонил еще несколько раз, приходил, даже подключил к делу племянника, который ради такого случая попытался восстановить отношения с тетей, но она не соглашалась. А потом с Манюней произошел несчастный случай: она попала под машину. Того, кто сидел за рулем, так и не нашли, дело закрыли. А после похорон племянник продал все картины за очень приличную сумму этому самому фонду.

Кася замерла, один вопрос вертелся на губах, наконец она решилась:

— Вы полагаете, что смерть вашей подруги не была несчастным случаем?

— Нет, — просто ответила Александрова, — нет, я не верю в совпадения. Конечно, вы можете сказать, что достаточно было украсть картины. Но, насколько я понимаю, никакая галерея и никакой уважающий себя аукцион не выставит на продажу краденое. Основным условием было законное приобретение картин. Поэтому смерть Манюни оказалась очень и очень кстати…

Две женщины сидели друг напротив друга и молчали. Вера Осиповна смотрела невидящим взглядом в окно, глаза ее на этот раз были сухими, лицо застыло маской. Кася уставилась в пол, словно боялась поднять глаза и встретить презрительный взгляд ее собеседницы.

— Поэтому я вас и спрашиваю, покажется ли сумма, которую вы мне только что предложили, вашим хозяевам приемлемой, и не будет ли она стоить мне жизни? — снова разорвала молчание Александрова.

— Я была уполномочена предложить вам именно столько.

— Хорошо, на этом мы и остановимся. Как будет происходить продажа?

Кася коротко объяснила, желая только одного: уйти. Выйдя от Александровой, она первым делом набрала полные легкие воздуха. В определенный момент ей показалось, что она задыхается. Быстрым шагом вышла на набережную и в течение почти пятнадцати минут тупо смотрела на легкие волны, пробегающие по маслянисто-черной поверхности реки. Только почувствовав, что окончательно пришла в себя, вернулась в гостиницу, позвонила Шарову и передала согласие клиентки.

С Алексом она решилась поговорить гораздо позже, почти через две недели после встречи с экс-примой Мариинского театра. К ее удивлению, Алекс отреагировал на рассказ Каси вполне спокойно и только пожал плечами:

— Слушай, ну а какая тебе, собственно, разница? Мы к этой самой Манюне никакого отношения не имеем. Инвестиционные фонды, вкладывающие капиталы в произведения искусства, бывают разными, и методы их отличаются. Потом ты должна понять, что это просто одна из форм капитала, а деньги, как известно, не пахнут. Ты же не будешь задавать вопрос банкиру, чувствует ли он ответственность за клиента, который пустил себе пулю в лоб, или менеджеру, не переживает ли он, что уволенный им работник стал бездомным бродягой. Этот мир просто так устроен. Да и в конце концов тебе ведь самой никого убивать не предлагают.

— То есть тебе все равно, что в результате твоей деятельности кто-то может пострадать? — констатировала Кася.

— Что за винегрет у тебя в голове? Ты, может, начнешь, как буддийские монахи, метелочкой перед собой мести, чтобы, не дай бог, не раздавить какую-нибудь букашку?

— Не преувеличивай, речь идет не о какой-нибудь букашке, а о вполне конкретных людях, которым наше вмешательство вполне может стоить жизни! — взорвалась было Кася и тут же остановилась. Просто она почувствовала, что все ее слова имеют такой коэффициент полезного действия, как и война с ветряными мельницами. «Совесть Шарова не покупается за деньги, а только за очень крупные суммы», — горько усмехнулась она про себя. Впрочем, он не слишком отличался от большинства земных и вполне нормальных людей, которые любят говорить, что у них есть голова на плечах, что они знают, о чем говорят, и твердо стоят на своем клочке земли. Поэтому дальнейший разговор не имел никакого смысла.

В этот же день, вернувшись домой, Кася подняла все свои записи. Из самых недавних дел она выбрала троих владельцев, которые отказались от предложенного вознаграждения. Первым был майор в отставке Зинкевич Владимир Иванович. Ему от дедушки достались несколько старинных икон, две из которых принадлежали перу неизвестного художника школы Максима Грека. Майор никак не желал расставаться с иконами и ни о каких предложениях и слышать не хотел. Дрожащей от волнения рукой Кася набрала номер майора и с огромным облегчением услышала хорошо запомнившийся ей суховатый голос:

— Я вас слушаю.

Кася торопливо повесила трубку. Она совершенно не представляла себе, о чем говорить с бывшим военным. Второй в ее списке была Чегодаева Марина Степановна, главный бухгалтер какого-то строительного треста, мама которой купила в свое время по сравнительно недорогой цене несколько картин Зинаиды Серебряковой и несколько набросков Кустодиева. Марину Степановну не устроила цена, предложенная Касиными заказчиками, и она ожидала другого, более выгодного покупателя. Трубку сняла дочь Чегодаевой, Вика. На просьбу Каси поговорить с ее матерью Вика заявила, что та в командировке и приедет только через неделю. Но если ее, Касю, интересуют картины, то три из них уже проданы, а с остальными они расставаться пока не собираются. На этот раз Кася повесила трубку с явным облегчением и с совершенно легким сердцем набрала третий номер: Натальи Витальевны Муромской, известного в прошлом архитектора.

На звонок никто не ответил, скорее всего, хозяйки квартиры не было дома. Кася перезвонила Муромской через день: телефон молчал. Недолго думая, она собралась и отправилась по знакомому адресу. На звонок домофона никто не отвечал, попыталась позвонить соседке, но день был рабочим, и в соседской квартире, по всей видимости, никого тоже не было. Кася слонялась около подъезда уже минут пять, когда наконец к подъездной двери подошла пожилая женщина с двумя продуктовыми сумками.

— Скажите, пожалуйста, вы незнакомы с Натальей Витальевной Муромской, она живет в вашем подъезде на пятом этаже, — обратилась к пожилой женщине Кася.

Женщина остановилась, поставила сумки на скамейку, окинула Касю внимательным взглядом и, слегка задыхаясь, уточнила:

— Жила в нашем подъезде…

— Она переехала? — с надеждой в голосе переспросила Кася.

— Переехала, — спокойно подтвердила женщина, — все туда переедем… Месяц как похоронили…

У Каси подкосились ноги, и она плюхнулась на скамейку рядом с продуктовыми сумками незнакомой женщины. Та, внимательно рассматривая побелевшее лицо девушки, спросила:

— А вы кто Наташе будете? Родственница или из института?

— Из института, только я уже там не работаю, — спохватившись, соврала Кася, сообразив, что коллеги Муромской по институту должны были быть в курсе смерти последней.

— А-а, — протянула ее собеседница понимающе, — в газетах даже про Наташу писали. Машина ее сбила. Шоферюгу, сволочь, как и водится, не нашли, а Наташи нету.

Женщина вздохнула, подхватила свои сумки и, уже больше не обращая никакого внимания на Касю, зашла в подъезд. Девушка осталась сидеть на скамейке, безуспешно стараясь справиться с головокружением и подступающей к горлу тошнотой. Ее все-таки вырвало, но легче не стало. Не помнила, как добралась до дома, и, только захлопнув за собой входную дверь, разрыдалась. И в тот же вечер решила, что должна уехать, иначе не выживет. А на следующий день пришло письмо от Джулии.

Кася подошла к двери своего номера, вставила пластиковую карту, заменявшую ключ. Но знакомого щелчка не было. «Размагнитилась, что ли?» — подумала она и подергала за ручку. К ее удивлению, дверь бесшумно отворилась. Для горничной уже поздновато, подумала она, но в номер все-таки вошла. Настороже, в любой момент готовая пуститься наутек, включила свет. Комната была пуста. Так же осторожно отодвинула дверцы встроенного шкафа, заглянула в ванную, под кровать, раздвинула шторы, выглянула во двор. «Видимо, горничная плохо захлопнула дверь», — подумала она. Но вещи решила все-таки проверить. Фотоаппарат, камера, компьютер были на месте, чемодан тоже. Выдвинула ящики комода и только в этот момент заметила, что порядок в стопке ее одежды был нарушен. У в целом несуеверной Каси было все-таки несколько пунктиков, которым она никогда не изменяла. Одним из них являлась привычка складывать одежду таким образом, чтобы цвета располагались в том же порядке, что и цвета радуги. С чем это было связано? На этот вопрос ответа у нее не было. Может быть, потому, что радуга приносила удачу? Так или иначе, но, заметив фиолетовый джемпер, нагло затесавшийся между зеленой и голубой футболками, Кася нахмурилась. Вывод был один, и он ей совершенно не нравился: ее номер тщательно и очень аккуратно обыскали…