Волк

Игорь Фёдоров

Повесть-сказка, без моральных нравоучений и объяснения смысла жизни для нашей замечательной молодежи. Она и без нас все знает.

© Игорь Фёдоров, 2021

ISBN 978-5-4493-1780-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Волчьи выходки

Сессия сдана

Я стоял возле стола своей классной руководительницы Анны Александровны с понуренной головой. Я чувствовал себя плохо, я хотел спать, я хотел плевать на все нравоучения, но все же пытался испытывать стыд и краснеть.

— И не водись ты с этим Тряскиным, умоляю тебя, — продолжала распаляться преподаватель по литературе и русскому языку, — одна его фамилия, прости Господи, чего стоит.

Я виновато смотрел в пол, изучая неровности дощатого пола с потрескавшейся краской некогда коричневого цвета. Кое-как я выкрутился из сложившейся ситуации и, хоть не совсем честно, но сессию сдал. Последние наставления на будущий год я выслушивал от Анны Александровны. И в этих наставлениях особое место занимал мой лучший друг.

Она нервно смотрела в окно на молодую весеннюю листву тополей, крепко сжав пальцы рук в замок. Еще немного и старушку затрясет. Мне было по-человечески жаль ее. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.

— Тряскин, — пробормотала она, зло усмехнулась и, обращаясь ко мне, подытожила, — у твоего Тряскина родители не бедствуют, он себе дорогу их деньгами проложит. А у тебя потенциал, который ты пытаешься похоронить и заметь, у тебя это хорошо получается.

Её доводы были просты и логичны, как детский конструктор для взрослого. У неё такая работа — направлять сбившихся с правильной дороги студентов на путь истинный, и она выполняет её отлично. Мы некоторое время помолчали. Мне нечего было сказать, ей нечего было добавить. Воцарилась необходимая для этой минуты педагогическая тишина для моего всецелого осознания и понимания. Я смотрел в окно, пытаясь разглядеть там скорейшее избавление от нравоучений моей заботливой класснухи. Но на улице я видел лишь лето. Молодое, нежное и соблазняющее. Недавно наступившее. Манящее своей свежестью и чистотой.

Наше неловкое молчание было прервано автомобильным гудком с улицы. И я прекрасно знал, кому он принадлежит.

— И какие выводы мы сделаем из нашей беседы? — наконец поинтересовалась Анна Александровна.

— Единственно верные, — бодро ответил я.

— Хочется в это верить, — она недоверчиво улыбнулась, — тогда до сентября. Я надеюсь.

— До свидания, — я направился к двери.

— Сергей! — окликнула Анна Александровна.

Меня, кстати, Сергеем зовут.

Я обернулся, её глаза говорили — «не лги, вижу тебя насквозь».

— Ты случайно не влюбился?

Во дворе просигналил гудок.

— Да вроде бы, нет, — ответил я, стараясь скрыть любопытство и нетерпение одновременно.

— Наркотики не употребляешь?

Допрос принимал еще более интересный оборот, но автомобиль Пахи нетерпеливо позвал меня двойным гудком.

— Точно нет, — озадаченно, но твёрдо произнёс я, — а к чему эти вопросы?

Её глаза опытного педагога внимательно следили за моей реакцией.

— В последнее время ты как-то изменился, но я не могу понять, как.

— Ну, если только в положительную сторону, — улыбнулся я, но, по-моему, вышло как-то не естественно.

Опять сигнал. Долгий, требовательный. Нетерпеливый. Ночью он бы разбудил полквартала.

— Ладно, иди, — вздохнула она и её взгляд профессионального педагога опять стал взглядом обыкновенной уставшей женщины, — твой Тряскин уже заждался. А с ним я позже поговорю.

Ещё раз попрощавшись, я выскочил в коридор.

Если бы кто-нибудь знал, как я изменился…

С чего все началось

А все началось, как ни странно, с моего рождения. Я осчастливил этот мир своим появлением восемнадцать лет назад, в одну тихую, но очень июльскую ночь, в поселке, название которого вам абсолютно ничего не скажет. Как сейчас помню тот день — только-только проклюнулся молодой месяц и разноцветные звёзды, всем своим неисчислимым количеством, рассыпались по черному куполу неба. Во всем поселке было тихо и только я орал, нарушая общее спокойствие.

Отца, как такового, я не помню. Я сейчас — про биологического. Мать умерла при тяжелейших родах. Так что её смерть, в какой-то степени, лежит на моей совести. Моё воспитание легло на плечи её старшего брата, Митрофанова Владимира Егоровича. В посёлке он занимал должность агронома, и являлся по совместительству потомственным колдуном-знахарем. Если кто из односельчан заболевал, или корова не доилась, или ребёнка сглазили, да мало ли что — все шли к моему дяде. Он и травы с целебными свойствами даст, и нашепчет чего-то непонятного, но обязательно исцеляющего. Мог и порчу навести или чего похуже. Только он этим не занимался, да его никто и не просил об этом. Потому что — плохое, как и хорошее, неизменно возвращается. Но об этом, обязательно, в следующий раз.

Двери дядиного дома были открыты для всех, в любое время суток, в любой день недели. Хоть одинокой продавщице местного сельпо, хоть многодетному главе администрации на новой иномарке. Из соседних сел так же наведывались страждущие получить добрый совет или обрести физическое исцеление. И получали их. Клиентская база, как сейчас говорят, была внушительной.

Духовным же исцелением в поселке занимался наш местный батюшка, близкий дядин друг ещё с детских времён. В миру — Тишко Алексей Денисович. Активные октябрята, пламенные пионеры, ответственные комсомольцы — партия же была для них закрыта по понятным причинам. Ни семинарист, ни псевдоцелитель, естественно, партбилет получить не могли. Что, в принципе, не мешало им оставаться в поселке самыми уважаемыми людьми. Все переплёты жизни связали их, и без того крепкую дружбу, таким морским узлом, который был не в силах развязать ни один склочник и сплетник на земле. Он просто был бы немилосердно бит, уж поверьте моему слову.

Я же, молчаливый нелюдимый пацан, жил в окружении всех этих многочисленных гостей, непонятных амулетов, мешочков с высохшей травой, слезных просьб и слезных же благодарностей. Частые беседы дяди с батюшкой всегда оставались для меня непонятными, и поэтому были скучны и не имели никакого смысла. Так я и жил без друзей и даже приятелей-соседей. Только бесконечные надоедливые: «какой хороший мальчик» от женщин, и «здорова, мужик» от мужиков. Ну и всевозможные варианты этих фраз. Таких же бесконечных и еще более надоедливых. Так получилось, что детский сад я не ходил. Хоть и располагался он недалеко. Просто некому было меня туда приводить и забирать. Дядя, конечно, воспитывал меня, и я стал таким, какой есть, только благодаря ему. Но слишком уж он был занят. В нашем доме еще обитал домовой, но у него свои обязанности.

В те детские года с завистью смотрел на окружающие меня полные и наполовину полные семьи. Снующие туда-сюда, по делам, и без них. С такими улыбками на лице, будто весь мир принадлежал только им одним. В каком-то смысле, так это и было. В том, что этот весь их мир назывался семьей. ИХ семьей. С новогодними подарками и детскими утренниками. Совместными прогулками по лесу и поездками в город за шмотками. И что самое главнее — днями рожденья. Даже семье Васьки-комбайнера, самой несчастной семье в поселке, я завидовал.

А свой день рожденья я стремился вычеркнуть из памяти. Именно в этот день умер тот, кто мог бы мне все это дать. Но не дал. И только потому, что кто-то, видите ли вы, лежал не так, как надо, и роды были долгими и мучительными. И в итоге — смертельными. Каким же бессердечным и неблагодарным плодом надо было быть, чтобы убить самое родное сердце, еще даже не успевшим ставшим материнским. И это после девяти месяцев обоюдного проживания в их совместном маленьком мирке. После всех тайн и секретов, которых не знал больше ни один человек на земле. Волшебных сказок и чудесных песен, звук которых не дошел больше ни до одних ушей на планете. После той чистой светлой любви, которую не испытывал никто и никогда.

Каждому, кто хоть раз побывал в утробе матери, досталась своя любовь. Я за них рад, но не более. У меня была своя, которую я эгоистично погубил на самом финише, что бы она не досталась больше никому. Образ матери, который я рисовал себе сразу после зачатия, был самым прекрасным образом в мире. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Как бы мне хотелось услышать в свой адрес ее проклятия с того света. Или маленький упрек. Но в раю такие дела не практикуются. А где же ей еще быть?

Опустошенность детской неокрепшей души, желание прижаться к чему-то родному, такому большому и теплому, как солнце в летний ясный день, вина за то, что я, в принципе, как бы и не совершал (но факт остается фактом), часто заставляли меня уходить в старый покосившийся сарай в дальнем углу двора. Мрачное одинокое здание, смотрящее вечно открытыми створками ворот во двор, залитый солнцем. Что, как ни этот сарай, мог наглядно показать состояние моей души? Так точно отобразить мир одинокого ребенка? Что там оставалось делать мне — только плакать, жалеть себя, жалеть маму. С глазами, мокрыми от слез, лежа на сухой колючей соломе, смотреть на деревянный потолок с полусгнившими перекрытиями и просить прощения. Просить до тех пор, пока я не начинал проваливаться в дремоту. И тогда кто-то вытирал мои слезы, и я взлетал невысоко над землей и летел. Летел, покачиваясь, как на волнах, от сарая, через весь двор, домой, в свою постель. А ворчливый, но добрый голос дяди говорил, вздыхая:

— Дурашка, да если бы кто виновен был, так с виновного давно спросили бы. С паскудника…

Про дядю и батюшку

— Товарищи! — кричал председатель колхоза, Скобин Эдуард Степанович.

Утром Первого мая небо окрасилось в красный цвет — цвет советского знамени, что не могло не радовать рабочих и крестьян поселка. Глаза сверкали, руки держали транспаранты и флаги. Над небольшой площадью летал дух равенства и братства, предвещающий скорую победу над капитализмом.

— С праздником весны и труда вас, товарищи!

— Ура! — радостно закричали демонстранты.

— Ура! — орали Владимир Егорович, Тамара Егоровна и Алексей Денисович.

Все трое были счастливы, радостны и полны решимости догнать и перегнать все на свете. Были молодыми. Тамара махала воздушными шарами, которые ветер пытался вырвать из рук и унести в социалистический Китай. Или на Кубу. Такие ветры, решительные и дерзкие, в те времена гуляли по все стране.

Как только шум над площадью утих, председатель достал из кармана пиджака листок и, бросив короткий взгляд на земляков, принялся докладывать о результатах, с которыми колхоз пришел к сегодняшнему дню.

— Не буду скромничать, но нам есть чем похвастаться перед районом, — начал Эдуард.

По площади пробежали сыновья Тимофеевых и Васильевых, два сорванца, судьбу которых весь поселок уже решил — сядут. Славка Тимофеев прижимал к груди мешок с чем-то громоздким, похожим на гитару. Мишка Васильев прикрывал тыл своим худеньким тельцем.

— А ты чем можешь похвастаться? — толкнул Володя локтем Алексея в бок, глядя вслед убегающим пацанам, — Сколько душ человеческих спас за пятилетку?

— За свою работу я буду отсчитываться перед другим председателем, — улыбнулся Алексей.

— Это который всем председателям председатель? — подмигнул Володя.

— И всем генсекам генсек.

— Тихо вы! — зашептала Тамара и отвесила брату подзатыльник.

— Ой, да ладно, — отмахнулся тот, — Светлую Пасху все отмечают. А председатель в первую очередь.

— Слава Богу, сейчас не тридцатые годы, — поддержал друга Алексей.

— Каждому разговору свое место, — гнула свое Тамара, — вот приду к тебе в церковь и начну про Анжелу Дэвис рассказывать.

— Бог всегда все видит, — ответил Алексей, — а председатель — нет.

— Но мы-то с вами видим, товарищи, — донесся голос с трибуны, — что есть еще среди нас темные люди. Темные и неграмотные. Верующие в рай небесный и потусторонние, всякие там, силы. Да-да, товарищи. И вы все прекрасно знаете, о ком я говорю.

— Охренеть, — изумился Володя.

— В себя надо верить! — надрывался председатель, — В себя и в товарища! А в неземные чудеса верят только недобитые, враждебные нам, элементы!

Люди в толпе озирались в поисках «враждебных элементов», а находя, тут же отводили взгляд.

— Сейчас восьмидесятые или, все же, тридцатые? — удивленно спросил Алексей. — По-моему, командира немного занесло.

— И мы не позволим…

— Вчера же с ним обсуждали размежевание четвертого участка, — с горечью пробормотал Володя.

— Работа такая, — отозвался Алексей.

–…на двадцатом седьмом съезде ЦК КПСС…

— Что теперь будет? — прошептала Тамара.

— Да ничего не будет, — спокойно ответил Алексей.

— Еще как будет, — пообещал Володя, стиснув зубы.

— С праздником, товарищи! Ура!

— Ура! — восторженно подхватила половина демонстрантов.

Остальные промолчали. Друзья оглянулись и увидели, что толпа от них отдалилась — они стояли в круге как сочувствующих, так и не очень, земляков. Ветер выхватил шарики из рук Тамары и понес их в социалистический Китай. А может — на Кубу. Кто их поймет, эти ветра?

Вечером в калитку председателя постучали громко и уверенно.

— Степаныч, выходи! — донеслось с улицы, — Предатель!

— Это кто предатель? — возмутился хозяин и рывком открыл калитку. Как оказалось — зря.

Володя схватил его за грудки и прижал к забору.

— Тридцатые годы, говоришь? — заорал он, — Тридцатые?!

Алексей стоял рядом, даже не пытаясь успокоить разгневанного друга.

— Мы же вчера с тобой! Обсуждали! Как друзья! А сегодня что?

— Да отстань ты! — крикнул Эдуард и оттолкнул собеседника.

Володя сделал два шага назад и насупившись с презрением разглядывал «предателя».

— А ты что стоишь? — спросил тот Алексея, — Ты же Божий человек!

— Все мы Божьи люди, — заметил Алексей, и врезал Эдуарду в челюсть.

Председатель упал на землю и поспешил подняться. Опять же — зря.

Участковый долго смеялся, сквозь слезы разглядывая побитого председателя. Успокоившись, поинтересовался:

— Это же какая ты, получается, сволочь, если тебя даже поп отметелил.

Эдуард глубоко вздохнул, чтобы не сорваться.

— Что намерен предпринять?

— Да ничего не намерен. Получил по делу — нечего земляков перед другими срамить.

— Значит так?

— Так и не иначе, — твердо сказал участковый, — не до тебя сейчас. На вокзале у солдата кто-то автомат стащил. Занят я.

Эдуард встал.

— Я позвоню в район.

— Хочешь опозориться — звони.

Но председатель так никому и не позвонил. Ночью кто-то пробрался в его курятник и растерзал всю птицу. На земле, среди перьев и кровавых туш, остались волчьи следы, как предупреждение.

Еще не решив, на кого, но Эдуард затаил обиду.

Первое сентября и автомобильные гонки

А вот мне восемнадцать. Первое сентября. Первый курс. Первый семестр. Первый урок. Все первое, куда ни глянь. Даже моя парта первая, но в третьем ряду от окна. Поближе к двери, на случай пожара. Место соседа пока свободно. Позади меня и с боку сидят такие же, как я, новоявленные студенты. Большинство из которых задаются вопросом «для чего они здесь» и «что они ожидают от выбранной специализации». А специальность, не пожелай врагу — «Почвоведение, агрохимия и земледелие». Но я, по крайней мере, знаю, что такое сельское хозяйство и чем агроном отличается от агроэколога.

Мы ждем знакомства с нашим классным руководителем, который решил где-то задержаться. За окнами моего сельскохозяйственного института осень наводит свои порядки — листья тополей сохнут и желтеют. Прохладный воздух приятно бодрит. Солнце уже не спешит по утрам появляться на небе, а словно выжидает удобного момента, что бы соизволить показаться миру во всей своей красе.

Но вот дверь в аудиторию распахивается, а вместо преподавателя влетает наш ровесник — коротко стриженный, лопоухий, невысокий, одетый в спортивную форму, обутый в черные туфли. Тяжело дыша, он бегло осматривает присутствующих и плюхается за мою парту. Долго шарит по карманам и наконец достает сложенную вдвое тонкую тетрадку и ручку.

«Не хило он подготовился к учебе, наверно весь вечер собирался», сыронизировал я, осторожно косясь в его сторону.

Мой сосед тем временем взглянул на портреты классиков, почему-то презрительно ухмыляясь. Прогулялся взглядом по доске, потолку, посмотрел в окно. Затем обратил свой взор на меня, детально изучая и делая выводы. Я, не привыкший к такому вниманию, стал тщательно рассматривать ручку, вертя ее в руках так и эдак. Сосед, вдоволь налюбовавшись мной, повернулся к остальным одногруппникам, пристально глядя на каждого, словно выискивая родную душу. И видимо не найдя такой, обратился ко мне:

— Давай смоемся с пары.

В его глазах явно читались азарт и тяга к приключениям.

Я ожидал чего угодно, только не этого.

— В каком смысле?

— В прямом, — заверил он меня, — давай свалим отсюда.

— Год только начался…

— И уже скучно, — закончил лопоухий за меня фразу.

С этим было трудно не согласиться. Я беспомощно обвел взглядом группу. Все занимались своими делами — знакомились, изучали ручки, смотрели в окно. Преподаватель все не шел. Помощи ждать было неоткуда.

— Предки машинку подогнали к первому сентябрю, — продолжал сосед.

— Сентября, — поправил я его.

— Чего?

— Правильно говорить «к первому сентября».

— Тем более обкатать надо, — обрадовался сосед моей поправке, — сюда меня батя привез, обратно, говорит, давай сам. Только осторожно. Ха!

— Какая машина? — тянул я время.

— А хрен его знает, — он на секунду задумался, — вроде черная «Тойота». Я не успел разглядеть.

— Права есть? — осведомился я, — без прав — я пас.

— Взгляните, сударь, — с довольной ухмылкой он небрежно достал из кармана и деловито бросил на парту пластиковую карточку.

Что тут скажешь? Права. Настоящие.

Бунтарь, хулиган, шпана. Головная боль учителей и родителей. Выбитые стекла и синяки под глазами. И при этом — невинный детский взгляд. Про таких мамы говорят своим чадам: «он тебя плохому научит». В общем, он мне сразу не понравился.

— Погнали, — сказал я, и теперь уже в моих глазах явно читались азарт и тяга к приключениям.

В глазах всей нашей группы стояло удивление, когда «двое чуваков встали и по-тихому свалили с пары. Придурки».

Мы сели в темно-синюю «Тойота-королла». Предусмотрительно надели ремни безопасности.

— Ну что, сударь — торжественно произнес сосед, — разрешите сердечно поздравить вас с началом нового учебного, не побоюсь этого слова, года.

— А вы знаете, сударь, — включился я в игру, — что завтра нас вздернут на рее, а наши славные имена занесут в книгу позора.

— Бьюсь об заклад, что нас, скорей всего, четвертуют, а наши красивые головы наденут на шесты и поставят у входа в назидании таким же вольным стрелкам, как мы с вами.

— В любом случае по головке нас не погладят, — подвел я черту.

— Предлагаете вернуться в это скучное учебное заведение, которое называется институт? — он испытующе посмотрел на меня.

Я посмотрел в его широко открытые чистые невинные глаза, потом посмотрел вперед, через лобовое стекло новенького автомобиля. Смотрел на сложившуюся ситуацию. Смотрел в будущее. Нас, конечно же, не выгонят. Сделают замечание, пожурят, как следует. На первый раз обойдется. Но репутация будет подпорчена. Я вспомнил свою прежнюю жизнь — ни друзей, ни приятелей. Только старенький мопед. И надо же, первый кандидат в друзья оказался бесшабашным хулиганом, для которого нет авторитетов и моральный устоев. Мой здравый смысл видел в его искрящихся глазах погибель для меня. И единственного друга.

— Предлагаю окончить эту бессмысленную дискуссию, — оставил я в стороне здравый смысл, — и выехать, наконец, на встречную.

— На встречную? — уточнил лопоухий.

— Именно, — подтвердил я.

— Кто «против»? — спросил он, обернувшись назад.

На заднем кресле промолчали.

— Предложение единогласно принимается.

Он повернул ключ, машина ожила, радостно заурчала. Приятная дрожь пробежала по металлическому корпусу. Проверка дворников — работают. Радио — вещает. Сигнал — сигналит, мощно и яростно. Даже боковые окна, кто бы мог подумать, — исправно поднимаются и опускаются, послушно повинуясь соответствующим кнопкам. Не машина — красота на четырех колесах.

— Эпоха hi-tech, и все такое, — удовлетворенно проговорил лопоухий и нажал «газ»

Следуя послушно повороту руля, автомобиль не спеша выехал на дорогу.

— Поворотники было бы неплохо периодически включать, — заметил я.

— Ах, оставьте, — пробормотал лопоухий, пытаясь одновременно смотреть вперед, в боковые зеркала и зеркало заднего вида. Его коротко стриженная голова двигалась, как на шарнирах. Сосредоточенность на лице придавала ему вид умного здравомыслящего человека. Чего я бы не сказал в другой ситуации.

— Опыт большой? — спросил я, глядя на его неуверенные движения.

— Опыт — дело наживное, — практически ответил он на мой вопрос, — главное — состояние души.

— Не могу не согласиться…

Я посчитал уже седьмую машину, обгоняющую нас. Как же он на права сдавал?

–…но при такой скорости нас скоро догонят и обгонят наши одногруппники, отсидевшие четыре пары.

— А вот хрен им!

С этими словами он нажал на педаль газа.

Стрелка спидометра с 20 км/ч перескочила аж на 40. Неплохой результат, прогресс на лицо.

Я демонстративно зевнул:

— Вижу, как Шумахер плачет от бессилия.

Сосед, подгоняемый моими издевками, разогнался до 65.

Пальцы рук побелели от напряжения, сжимая руль. В глазах стоял ужас. Но, верный своим принципам, он не сбавлял скорость.

Железный характер, стальной стержень, — подумал я, глядя на его лицо, превратившееся в застывшую бледную маску, — боится, но вида не показывает. Но даже начинающий водитель не должен вести себя так неуверенно. А не купили ли ему эти самые права? На тот момент я еще не знал, в чьей машине я нахожусь.

Светофор, стоявший на перекрестке впереди, загорелся красным светом. Наш автомобиль не сбавляя скорости, хладнокровно проехал мимо него. Вдогонку нам раздались возмущенные сигналы. Немного придя в себя, я с любопытством посмотрел на соседа.

— Забыл про тормоз, — тихо оправдался он.

Мимо нас проехал автомобиль с гордой надписью «ДПС». Не по нашу душу, но я увидел в нем знак свыше. Предупреждение.

— Дружище, так дело не пойдет, — сказал я, — мы скоро не только будем жалеть, что сбежали. Мы скоро вообще ни о чем жалеть не будем.

— Думаешь, стоит вернуться?

Его запал стал проходить. А вот мой — нет.

— Думаю, надо выехать за город и там развернуться по полной, — я не был удовлетворен таким результатом, мне хотелось большего. Там нет светофоров и гаишников. Простор и свобода! Скорость! И к черту учебу!

Я так завелся, что аж самому страшно стало. Моя кровь, образно говоря, кипела и рвалась наружу. Хватит скуки — в детстве насладился ею по полной. Пришло мое время. Зверь рвется на свободу. Никаких авторитетов. Никакой морали. Никто не указ. Мне вдруг стало тесно в этом городе, где на каждом перекрестке стоят светофоры, вдоль дорог висят знаки, указывающие, что можно делать, что. Где вместо свежего воздуха — бодрящий дым из выхлопных труб. Где многоэтажные дома закрывают горизонт, радугу, солнце, облака. Оставляя людям лишь малую часть неба, а ночью — ничтожное количество звезд, в которых даже опытный астроном не отыщет ни одного знакомого созвездья. Хотелось ветра в лицо, чтобы слезы из глаз. Такого простора, чтобы не было препятствий на все 360 градусов вокруг. Такой свободы действий, чтобы потом было не стыдно за бесцельно прожитые. В конце концов, не я заварил эту кашу. Но я готов ее расхлебывать.

— Гулять, так гулять, — подначил я.

— Погнали за город, — согласился сосед.

— Нам в другую сторону, — сообщил я.

Автомобиль, пересекая двойную сплошную, развернулся на 180 градусов. Опять послышались разъяренные гудки.

— Интересно, кому это они? — съязвил сосед.

— Ездят тут двое придурков, правила нарушают, — сообщил я.

— Хорошо, что не мы, — ухмыльнулся лопоухий.

И мы помчались за город.

Мы стояли у дорожного знака, на котором название нашего города по диагонали пересекала красная линия. Впереди — свобода и простор, позади — все блага цивилизации. Автомобиль неподвижно замер, как бегун на старте, ожидающий сигнала. Перед нами лежала дорога, уходящая неизвестно куда, как и наша еще неполученная стипендия.

— Сударь, — обратился я к лопоухому, — глядя на эту гладкую ровную дорогу, — с какой скоростью вы собираетесь ехать?

— Я думаю до сотни разогнаться.

Лопоухово трясло. Азарт подгонял его, но страх заставлял его подстраховаться.

Я хладнокровно дотянулся до замка ремня безопасности и, нажав на кнопку, освободился от него.

Лопоухий с недоумением уставился на меня.

— Ну, сто километров в час, в принципе, неплохая скорость, — сказал я, пытаясь казаться спокойным. Но внутри меня все тряслось и истерически вопило от страха. Кому и что я хотел доказать?

Лопоухий ничего не ответил, и тоже отстегнул свой ремень. Читающий эти строки — пожалуйста, не повторяйте ошибок нашей молодости. Будь умнее, всегда пристегивайся.

Мы смотрели вперед, на бегущую вдаль дорогу. Слушали шум мотора. И, наверно, молились. Попутный ветер дул нам в спину и слегка пригибал всевозможные травы и цветы. По обеим сторонам дороги стояли одинокие березы, махая нам ветками с зелеными листьями. Белые облака удобно расположились на громадном синем небе и наблюдали за нами, ожидая потехи.

А где-то позади нас остался город, со всей своей суматохой, спешкой и нервотрепкой. Скандалами и разборками. Закопченным небом. А здесь, на самой городской черте, все это казалось таким далеким и ненужным, как фигурные коньки на летнем пляже. Уже не беспокоил даже тот факт, что знакомясь с нашей группой, классный руководитель не досчиталась двоих студентов.

Далеко впереди, почти на самом горизонте, показался автомобиль. Солнце на мгновенье отразилось на его лобовом стекле и исчезло. Пока трасса была более-менее пуста, надо было начинать действовать.

— Ну что? — осведомился я, — Погнали, что ли?

Лопоухий вздохнул и нажал на газ. Машина сорвалась с места и набирая обещанные хозяином 100 км/ч, помчалась вперед, сама не зная, с какой целью. На циферблате спидометра индикатор размеренно удалялась от цифры «ноль». Мы напряженно смотрели на дорогу. Я пожалел, что снял ремень безопасности, но что-то исправлять было уже поздно.

Вот стрелка перевалила за 65 и городской рекорд был успешно побит. Березы за окном мелькали все быстрее, а травы и цветы смешались в одну темно-зеленую массу. Мы уже гнали под 80, когда мимо с шумом промчался тот самый встречный автомобиль. Но впереди, оставляя клубы пыли, по нашей полосе несся, сломя голову, серый «Крузер». Покрытый дорожной пылью, с заляпанным номером, он не особенно вписывался в окружающую природную панораму.

— Не нравится мне эта тачка, — пробормотал сосед, — весь пейзаж портит.

Удивительно, что при напряжении и сосредоточенности, он еще успевал любоваться природой.

— Уделай хмыря, — попытался крикнуть я, но получилось тихо и неубедительно. И все же — страх страхом, а принцип — дело серьезное.

А вот стрелка спидометра добралась до долгожданной сотни. Плавно уходя влево, мы поравнялись с «Крузером». Обе машины неслись практически нос к носу. На пассажирском сиденье, рядом с водителем, сидела красивая девушка и смотрела на нас. Я посмотрел на них и помахал рукой. В это время девушка что-то сказала своему мужчине и «Крузер», подгоняемый недобрыми ветрами, стал медленно уходить вперед. Рваться дальше в бой ни мне, ни моему товарищу не хотелось. Скорость для нас, новичков, была такой ошеломляющей, что мы слышали как воздух, налетая на лобовое стекло, разбивался, звеня, на молекулы азота и водорода. С нашим опытом продолжать такую гонку было совсем уж неуместно. Проиграли, так проиграли. Приключений на сегодня нам вполне хватило. И все бы ничего, если бы девица, торжествуя, не высунула в открытое окно руку и не показала нам средний палец. Такой обыкновенный стандартный женский палец, каких на свете несколько миллиардов. Но именно этот палец решил исход дела.

— Она… — начал было я.

— Вижу, — пробормотал сосед.

Левой рукой он осторожно нащупал ремень безопасности и, не глядя, верным движением вогнал его в замок.

— Полагаю, шутки закончились, — я вцепился в свой ремень безопасности и долго возился с ним, пока не услышал щелчок.

Это послужило сигналом и автомобиль, задыхаясь от возмущения, кинулся в погоню за «Крузером». От рева мотора мы ничего не слышали, ни наших криков, ни пения птиц за окном. Казалось, наш темно-синий корпус плавился от трения с воздухом, становился черным, а сам автомобиль готовился взлететь.

Не спеша (если это слово вообще уместно в данной ситуации) мы, метр за метром, сокращали расстояние до «Крузера» с плохо воспитанной, но симпатичной девушкой. И уже второй раз за день обгоняя их, я в ответку, вытянул руку и показал… Ну, в общем, отомстил. Лопоухий что-то радостно и нецензурно отозвался о водителе.

Мы, тем временем вырвались вперед уже на корпус.

— Закрывай их, — прокричал я, — пока они не прибавили.

Сосед чуть кивнул и плавно повернул руль вправо.

— Глотай пыль, паскудник, — заорал я.

Наш болид стал заграждать дорогу соперникам, как вдруг, будто из параллельного мира, впереди нас появился «Ауди». Красный, как только что из пекла преисподней. Даже при окружающем шуме мы слышали его истошный сигнал. «Крузер» никак не мог видеть ситуацию на дороге — мы попросту закрыли ему весь обзор. «Ауди» мчался на нас, не сбавляя скорости. У соседа видимо сработал инстинкт выживания. Он до конца повернул руль вправо, и мы, промелькнув перед озадаченным «Крузером», вылетели за пределы трассы, задев при этом правым боком столбик заграждения. Послышался скрежет металла, позади раздались визг шин и испуганный сигнал. Мы тем временем мчались, подпрыгивая, по кочкам. Машина скакала с правых колес на левые и наоборот. Нас болтало влево-право, вперед-назад и по-часовой. Сосед держался за руль, я уперся в приборную доску руками, а спиной вдавился в кресло. Кричали ли мы тогда? Может быть. Окружающий нас мир за окнами перестал существовать. Вместо него всюду прыгали и резвились размытые разноцветные пятна. И все это заняло несколько секунд.

Наконец индикатор спидометра вернулся к нулевой отметке. Мы сидели молча, пытаясь осознать происходящее. Моя голова болела, будто в ней произошел маленький, но настоящий атомный взрыв. Слева от нас, на шоссе, целый и невредимый «Крузер» не спеша набирал скорость. Водитель, как мне казалось, смотрел в нашу сторону, но видя, что мы не перевернулись и не горим, решил не тратить время на нас, психопатов. Я думаю, знакомство с нами он запомнит надолго. Надеюсь, что его девушка с пальцем не пострадала. «Ауди» на дороге не было. Или уже уехала от греха подальше, или догорает в кювете с левой стороны от дороги.

Я взглянул на соседа. Он уже стоял возле машины. Я даже не услышал хлопка двери, настолько эхо от воображаемого взрыва шумело в ушах. Я открыл дверь со своей стороны и пытался выбраться. Но получилось не сразу, пока я не догадался дрожащими руками отстегнуть ремень безопасности. Обстановка вокруг была все такой же веселой и жизнерадостной. Те же облака на небе. Тот же цветочно-травный ковер вокруг. Разве что деревьев стало больше, да деревенька показалась в дали. И все это плыло перед глазами, слово только что слез с карусели. После гоночного шума показалось, что в мире исчезли все звуки, такая вокруг стояла тишина. Я посмотрел назад. Сколько же мы успели намотать в километрах?

Держась за крышу автомобиля, осторожно подошел к лопоухому. Тот внимательно разглядывал царапину, оставшуюся после встречи со столбиком. Чем-то это напомнило пробоину на несчастном «Титанике». Правда, меня тогда там не было по ряду не зависящих от меня обстоятельств.

— Ты как? — спросил я его, так как сам чувствовал себя более, чем хреново.

— «А у дельфина взрезано брюхо винтом», — неожиданно радостно пропел он, — вот думаю, что бате такого правдивого сказать.

Его речь была заторможенной, голос звучал глухо. Или мне просто так казалось?

— Я его назову Дельфином, — сообщил лопоухий.

— Кого? — спросил я.

— Автомобиль. Уж очень похож.

Мне даже показалось, что автомобиль действительно напоминает поврежденного, но непокоренного дельфина.

— Правильно сделал, что опять забыл про тормоз, — заметил я, и мое произношение походило на произношение слабоумного, такое же растянутое и нечеткое, — а то нас бы поцеловали с двух сторон не по-детски. Все пятеро скончались бы на месте.

— Шестеро, — возразил лопоухий, — в «Ауди» тоже двое сидело.

— Блин! — воскликнул я, смеясь и морщась от боли одновременно, — Ты когда успел всех нас пересчитать?

— Да, — самодовольно улыбнулся лопоухий, — я такой.

И слегка пошатываясь, он подошел ко мне и протянул руку:

— Павел.

Леший играет

По утрам я ходил с дядей в наш лес. Не в смысле — наш местный, тутошний. В смысле — наш с дядей. Подальше от лесных дорог и тропинок. Подальше от охотников и браконьеров, хотя эти ребята, как раз, есть везде. Грибники тоже являются составляющей этой группы. Они, как и мы, выходят на промысел ни свет, ни заря, когда лучи еще неподнявшегося солнца освещают округу ровно на столько, чтобы человек не нарвался на острую ветку или не споткнуться об неудачно расположившийся пенек. Встречающиеся односельчане почтительно кланяются с нами и спешат отойти подальше. То есть, совсем скрыться с глаз. Самые суеверные просыпаются раньше всех.

— Это они стараются не мешать нам, помогать им, — тактично объясняет дядя их страх перед колдуном и его наследником, — для них же стараемся.

На дяди не было ни плаща с капюшоном и серебристыми звездами из фольги, ни остроконечной шляпы. В руках он не держал магического посоха. Он был одет в брезентовый костюм цвета хаки, на голове бейсболка, за спиной небольшой рюкзачок для трав, ягод и термоса с чаем. В таком виде он больше походил на туриста, чем на уважающего себя колдуна. По крайней мере, в моем детском понимании. Стоит ли говорить, что уборку в доме мы делали сами, без помощи поющих зверей.

Мы не спеша продвигаемся вглубь леса, к нашей поляне. По пути дядя молчит и лишь изредка комментирует те или иные события, проходящие вокруг. Вот где-то раздался выстрел, звук эхом пронесся по лесу. Дядя прислушается и говорит, качая головой:

— Степаныч косого подстрелил. Башку ему снес, паскудник.

Или иной раз, глядя на землю, покрытую травой и с осыпавшейся хвоей, увидав незначительную вмятину, воскликнет:

— Миша проходил. Надоело самому еду добывать, вот — к людям подбирается, — дядя тревожно смотрит в сторону поселка, словно видит его за стеной сосен — как бы он на наших курей не позарился. Надо будет Васильева предупредить, пусть готовым будет. Эдакой паскудник.

— Кто паскудник? — вклиниваюсь я в дядины размышления. Нравится мне, когда он ругается.

— Оба, — выносит свой вердикт дядя.

А иной раз не можем нашу поляну найти. Даже я, шестилетний несмышленыш, с закрытыми глазами мимо не пройду. А тут ходим-ходим, нет ее. Будто кто скатал полянку в рулон, как ковер с цветным узором, да ночью на плече уволок в другое место. Чтобы то место красивее было.

— Леший по кругу водит, — ворчит сердито дядя, — поиграть вздумал, плешивый паскудник.

Где-то слышится задорный смех.

— Скучно ему стало. Видишь, Серега, сосна примечательная. Второй раз идем мимо нее.

И я смотрю на сосны, пытаясь определить, какая из этих совершенно одинаковых сосен, ну уж самая примечательная.

— Та, у которой верхушка опалена? — строю я догадки.

— Не-а, — радуется дядя.

— Переломленная пополам? — продолжаю говорить то, чего не вижу.

— Мимо, — а в глазах озорные огоньки искрятся.

— Самая большая, самая маленькая, густая, голая, которую не видно, — тыкаю наугад пальцем и детская злость берет меня.

— Вон та, — показывает дядя прямо в скопище сосен, — ну вон же, на которой ворон сидит.

И как зайдется хохотом, сразу молодея лет на тридцать. Будто не пожилой почтенный колдун передо мной стоит, а подросток, решивший похулиганить. Дядин хохот долетает до Степаныча и его бедного зайца. Испуганный ворон слетает со своей примечательной сосны и растворяется среди обыкновенных. Я тоже смеюсь. Наконец дядя успокаивается и кричит во все горло:

— Хорош озорничать, старый! Показывай путь! После наиграемся! — и, глядя куда-то вдаль, бормочет тихо, — Да вон же она.

И мы выходим на поляну.

Залитая утренним теплым солнцем, сверкающая чистой прозрачной росой на листьях полевых цветов. В окружении трепещущих осин, собравшихся в отдельные группы, высоких кедров, верхушками стремящихся ввысь и примечательных сосен, своим количеством превосходящих другие деревья. На середине поляны стоит береза, как бы обозначая центр. И синее бесконечное небо над головой. Такое огромное и мудрое, что, кажется — не видит оно тебя, такого маленького, но знает о тебе все, и даже то, что ты его видишь, но не знаешь о нем ровным счетом ничего. Бледная луна покорно растворяется в синеве, среди небольших безымянных облачков. Уже знакомый нам ворон молча пролетает над нами, делая полукруг над поляной, как ловко запущенный черный бумеранг. И почти полная тишина. Только легкий ветер любовно ласкает верхушки деревьев и осторожно подталкивает облака, чтобы те не стояли на месте без дела, а добросовестно выполняли свою работу.

Я снимаю с себя кроссовки и носки, откидываю их в сторону, как вещи, совершенно здесь неуместные. Мои голые подошвы чувствуют приятную прохладную вибрацию от земли. Исцеляющая энергия идет из глубоких недр. Поднимается от подземных прозрачных рек, никогда не видевших солнечного света. От залежей чистого серебра, очищающего все от худого и негативного. От костей доисторических животных, таких доисторических, что название их забыло даже Время, которое ничто не может забыть от начала сотворения всей нашей Вселенной.

И когда энергия заполнят меня от подошвы до макушки, я бегу.

Я бегу по мягкой упругой земле, на которой нет разбитого стекла и ржавых банок с острыми краями. Бегу по шелковой траве и нежным цветам, и хоть бы что-нибудь сломал, растоптал, придавил. Нет, все остается целым, будто нет во мне веса. Легкий и свободный, как пушинка, подгоняемая ветром, я бегу по краю поляны. И только роса, сбиваемая моими ногами, поднимается за моей спиной весело в воздухе, и опускается на траву водной пылью.

Раскинув руки, наподобие крыльев самолета, я во весь опор бегу к дяде. Он хватает меня обеими руками и подбрасывает высоко-высоко вверх. Я, безумный от счастья, от своего скудного детского счастья, радостно кричу и взлетаю над дядей, поляной, землей почти к самим небесам. Задерживаюсь на мгновенье в воздухе и падаю вниз. Дядя демонстративно опускает руки и прячет их за спину, но я знаю — в самый последний момент он обязательно меня поймает.

Первое и последнее предупреждение

Мы стояли в кабинете завуча и пытались испытывать стыд и краснеть. После нашего красивого вылета за пределы трассы мы оба получили легкие сотрясения. Вдобавок, я потянул шею. Это, конечно, ерунда по сравнению с тем, что могло произойти, но легче нам от этого не становилось.

Завуч сидела за своим маленьким столом и долго смотрела на нас.

— Митрофанов и Тряскин, значит. Я, конечно, многое повидала за свою педагогическую практику, — начались ее наставления, — но таких умников вижу впервые.

Увидев наши улыбки, быстро пресекла их ударом руки об стол:

— Это не комплимент!

Сразу было видно ее профессионализм. Мы сделали серьезные лица взрослых, признающих свои ошибки, людей. Сердито осмотрев нас, она продолжила бичевание:

— А зачем вам учиться? Может, вы уже все знаете? Может вам уже можно выдать диплом? Красный! С выдачей годовой стипендии? Так вот, господа хорошие — не получится! Учеба — это та же работа. Здесь вы обретаете свои первые профессиональные навыки, пусть даже теоретические. Потом вы применяете их на производственной практике. После — находите работу с хорошей зарплатой.

Она немного помолчала.

— Так вот — с таким отношением к учебе, вы не найдете ровным счетом ни-че-го.

Почему-то некоторые люди так и говорят раздельно — «ни-че-го». Наверно, так лучше доходит.

— Так может, мы закончим наше общение прямо сейчас?

Это было попаданием точно в цель. Мы отчаянно затрясли головами. Мы ненавидели каждый сам себя и друг друга одновременно. Нам стало страшно. От вчерашнего героизма не осталось и следа.

Завуч одобрительно кивнула головой:

— Тогда идите на лекцию и учитесь. И больше не хулиганьте. Это первое и последнее предупреждение. Второго шанса не будет. Вам все ясно?

— Да-да, — кротко ответили мы, — все ясно.

— А что вам конкретно ясно? — бомбила она наше самолюбие.

— Что второго шанса не будет.

— Вижу, что у вас есть потенциал и тяга к учебе. Не разочаруйте меня. Идите.

Выйдя за дверь, Паха тихо сказал:

— Вот стерва.

— Исключительная, — заверил я его так же шепотом.

— Таких еще поискать.

— Таких больше не бывает.

— По крайней мере, в нашей Вселенной.

Мы расхохотались. Что тут можно сказать в свое оправдание? Нам всего по восемнадцать лет.

Паха предложил:

— Может, повторим вчерашнее? Дельфинчика иногда надо выгуливать.

— Нет, — ответил я, — если меня отчислят, меня дядя сначала убьет, потом потребует назад деньги и превратит в лягушку на неделю. Он колдун.

— А почему именно в лягушку?

— Потому что в жабу было бы через чур унизительно.

— Да, у тебя очень гуманный дядя, — заметил Паха, — мой бы меня в таракана превратил, и тапком меня, тапком! Раз пятнадцать!

— Жестоко, но эффективно, — посочувствовал я.

— Хорошо, что у меня нет дяди, одни тети. Но тоже, ведьмы.

— Значит, лучше самим обратиться ботаниками, — предложил я, — хотя бы на время.

— Всецело поддерживаю, — улыбнулся Паха.

— А вот в воскресенье можно.

— Заметано.

Интересная и опасная вещь

Зимой в наших краях всегда много снега. Он, правда, выпадает редко, но уж если решил проявить себя, то пощады не будет. Наметет так, что рад не будешь. Хмурое, серое, недовольное небо, начинает вначале неохотно, но потом уже щедро и радостно сыпать сверху чистый молодой снег, крупный и густой. Такой густой, что горизонт не виден. Снег покрывает поля, крыши домов, холмы и овраги. Накидывается на лед замерзшей речки, на ее берега с тонкими ивами, дорогу в город, лесные тропинки. Посыпает желтую сухую траву, лапы сосен, голые ветки берез и осин. Пугала в огородах изумленно разглядывают свою рваную одежду, ставшую белоснежно чистой.

Щенок продавщицы сельпо Петровны, по кличке Фунтик (надо же было так опозорить собаку), постоянно выскакивает из конуры, проваливается в сугроб по уши и, затаив дыхание, смотрит на небо, пока не подойдет мама, овчарка Найда, и, взяв его за загривок, не отнесет обратно в конуру.

В любом дворе, где есть ребенок, зимой обязательно стоит снеговик. С морковкой, как традиционной заменой носа и ведром на голове, которое мамы и бабушки ищут по всему дому. У Васьки-комбайнера, во дворе аж четыре снеговика. Потому что у него три сына школьного возраста, да и сам Васька, когда выпьет, становится ребенком. Глупым и бесконечно радующимся жизни.

Заяц, брат другого, убитого нерадивым Степанычем, скачет по краю села, оставляя за собой четкие аккуратные следы, дразня местных собак. Иной раз он долго сидит напротив дома Степаныча, нагло и вызывающе смотрит в окна, призывая убийцу к ответу. Сколько раз разъяренный хозяин выбегал из дома с двустволкой и матами на всю округу. Но длинноухий, закатываясь от хохота, уже скрывался в лесу. Спущенные вдогонку собаки возвращались ни с чем, и виновато опустив глаза вниз, долго выслушивают ругань хозяина. По крайней мере, так говорит Степаныч.

В лесу стоит первозданная тишина. Все животные, кто должен спать — спит. Остальные ищут пропитание или запрятанные летом запасы, которые «должны быть где-то здесь». Белки прыгают с ветки на ветку, отчего сбитый ими снег серебристым холодным дождем осыпается вниз, на замершие кусты багульника. Зайцы наносят пунктиром на снежную карту леса свои маршруты — прямые, зигзаги, дуги, петли. Птицы, оставшиеся зимовать, добавляют свои штрихи к узорам на снегу. А вот волков и лисиц в лесу не осталось. Они оставили эти места, и ушли в более северные районы.

Потому что в округе появился оборотень.

Долгий зимний вечер. За окном вовсю гуляет метель. С завыванием, ветром, густым снегом — все как положено. Только что ушел Васильев, наш участковый, со своим другом Тимофеевым. Оба пьяные. Их и трезвыми никто не любит, а тут — тем более. У Васильева родилась дочка. «Вся в меня», хвастается Васильев и от этого становится неуютно. Бедная девочка! Теперь он разносит эту весть лично, хотя в поселке все уже знают. Эта бесноватая парочка исчезает в ночи и их следы засыпает снег. Они теряют четкость контура, сливаются с общим белым фоном. Калитку они не удосужились закрыть, паскудники, и она хлопает на ветру.

У нас в доме тепло и уютно. В печи горит огонь, потрескивают дрова. Чай с целебными травами разлит по стаканам, остывает. В такие минуты дядю, как никогда, тянет на разговоры. Хлебом не корми, только дай что-нибудь рассказать, чему-нибудь научить. А учитывая, что он только что выпил за здоровье нового человечка, тем более. Я уже школьник, самое время постигать дядины науки. А так как все местные полезно-целебные травы и их свойства я уже знаю, дядя мне объясняет более серьезные вещи, хотя посторонний слушатель примет их за сказку: как задобрить домового, как обмануть лешего, что делать при встрече с оборотнем.

Мы сидим за столом, друг против друга, дуем на чай, обжигаем руки.

— А русалок ты видел? — спрашиваю я.

— Русалок? — улыбается дядя, — Нет, не видел. Наверно, их и не существует в природе.

— А они мне сегодня приснились, — говорю я задумчиво, — у них такие красивые хвосты, на солнце переливаются.

— Ну, если приснились, может где-то и обитают, — как бы соглашается дядя, — только чему там переливаться — рыба она и есть рыба, даже если наполовину.

— И песни поют красивые, — продолжаю я, — в сердце проникают, за душу берут.

— Завлекают путников неразумных, — ломает дядя мне весь романтический настрой, — опасные существа. Коварные. Так в сказках говорят.

— А зачем завлекают?

— А кто же этих женщин поймет? Особенно хвостатых, — отмахивается дядя, — вот в следующий раз приснятся — спроси.

Какое-то время мы сидим молча, пьем чай, думаем о чем-то своем. Я — о русалках. Вдруг дядя, что-то вспомнив, резко поднимается со стула и идет в свою комнату. Выходит оттуда, держа в руках длинную коробочку. Коробочка светло-коричневого цвета, покрытая лаком. На ней изображена молодая пара — красна девица с коромыслом и ведрами полными воды и парень, видимо рассказывающий свежий анекдот. Причем парень не спешит помогать девушке. Оно и понятно — не мужское это дело, тяжести таскать. Уж лучше поддержать морально.

Дядя осторожно ставит коробочку на стол, открывает ее, достает оттуда нож. Самый обыкновенный нож, без лишнего изыска. Никаких разноцветных камней на рукоятке, ни настоящих, ни искусственных. Обмотана рукоятка черной кожаным шнуром, чтобы руки не скользили. Лезвие без желобка, обоюдоострое, немного искривленное. Обыкновенный такой, простой ножик. Ручная работа. Разве что — очень старый. Сразу видится печать времени, как на всех старинных вещах, прошедшие через два-три века.

— Вот, Серега, смотри, — начал он с воодушевлением, — какая вещь интересная.

Я молчу, вопросительно смотрю на дядю.

— Выковал ее давным-давно наш с тобой предок. Звали его… — дядя посмотрел на потолок, мучительно вспоминая имя, — звали его.… Да и неважно, как его звали, но человек, видимо, был хороший. Сам выковал, сам и заговорил.

Дядя опять уставился в пустоту:

— Как же его звали-то…

Минуты две я наблюдал, как дядя находится в прострации.

— И что этим ножиком делают? — оборвал я нить его мучительных воспоминаний.

— Да нет, Серега, — очнулся дядя и серьезно посмотрел на меня, — рано еще тебе знать. Пока имя не вспомню, не стоит. Уж больно опасная вещь. Да и зима сейчас холодная, без одежды замерзнешь, прыжка не успеешь сделать. Летом расскажу, когда потеплеет малость. Школу как раз закончишь. Поумнеешь от полученных знаний. Да и спать уже пора.

Дядя аккуратно положил нож обратно в коробку и ушел к себе в комнату.

Честно говоря, я абсолютно ничего не понял из сказанного. Причем тут нож и моя одежда? Да и что может эта «уж больно опасная вещь»? Может хлеб режет, не оставляя крошек, улыбнулся я. Пожал плечами. Ладно, подождем лета.

Я подошел к окну, долго и заворожено смотрел на падающий снег. Он летел беззвучно, осторожно опускаясь на белую землю. Ветер утих, калитка перестала хлопать, а деревья раскачиваться. По селу разлилась ночная тишина. Волшебная, таинственная. Будто ангел летит над нашим селом и природа не осмеливается мешать его полету. По нашему двору, напрямую по заснеженным грядкам, проскакала небольшая длинноухая фигурка.

Заяц-провокатор, подумал я. Друг Степаныча. Эдакий паскудник.

История про Сепаныча

Некоторые люди сходят с ума. Печально, но ничего нельзя с этим поделать.

Степаныч начал сходить с ума давно и делал это постоянно.

Еще в безоблачном детстве он находил забавным кидать пойманных рыбешек об бетонное перекрытие запруды, разрушать муравейники и кидать червяков (они же дождевые!) в огонь. Но это можно было списать на возраст, когда нормальные игры для мальчишек скучны и неинтересны.

Первые серьезные заскоки начались у Эдуарда Степановича в годы его председательства. Уже тогда, слушая его пламенные речи о враждебных элементах и недобитой контре, многие заметили, что Степаныч родился с опозданием лет так на пятьдесят. А желание вернуть кровавый террор, и это — в годы перестройки, послужило поводом о снятии его с руководящей должности.

Обидевшись сразу на всех, Степаныч увлекся охотой. Вот тут-то и проявилось его безумие во всей красе. Все туши зверей представляли из себя раскуроченные куски мяса. Павловна, скупавшая у охотников добычу, долго смотрела на этот ужас, принесенный довольным Степанычем.

— По крайней мере, они не мучились, — тихо сказала она.

Отказ Павловны приобретать у него мясо, нисколько не смутило Егорыча. Он даже не обиделся. Сидя зимними вечерами возле печки, слушая треск горящих поленьев, он боялся, что однажды захочет убить человека. Ладно еще мужика какого, не страшно. Ну, или не так страшно, как убить беременную женщину, или ребенка. Вот этого он бы себе ни когда не простил бы. Но и неконтролируемую спонтанную ярость не укротить. На то она и неконтролируемая, и к тому же — спонтанная. Но теперь все решилось. Безропотные звери несли себя в жертву ради безопасности людей. Кровавый террор повернулся к лесу.

— Однажды какой-нибудь заяц вернется по твою душу, — пошутил Егорыч.

— За вас же беспокоюсь, — пробурчал Степаныч, поправил шапку, закинул двустволку за спину и отправился в лес.

Но видимо, его охота не нравилась не только людям.

Ослепительный зимний день выдался. Если бы не густой лес и тени от деревьев, на мир было бы больно смотреть. Именно в такие дни душа отогревается от всей копоти цивилизации, что лежит толстым закостенелым слоем. Даже в минусовую температуру. Степаныч вдыхал чистый воздух полной грудью и благостно улыбался.

Лыжи оставили на снегу многокилометровый след. На очередном приглянувшемся ему месте Степаныч снимал лыжи, прислонял их к дереву, а сам не спеша обходил округу. Потом опять вставал на лыжи и двигался дальше. В тот ему попались пять белок и один заяц. Их прострелянные тельца падали на снег, обагряя его кровью. Собака, давясь слюною, приносила хозяину дичь, похожую на изжеванную красную тряпку. Невелик урожай, но дело не в количестве.

За час до заката Степаныч, умиротворенный и в ладу с собой, повернул к поселку. Его путь пролегал по достаточно знакомой местности, чтобы свернуть в другую сторону. Оттого его удивление было неизмеримым, когда он наткнулся на предыдущее место стоянки. Трудно было перепутать свои следы со следами чужого охотника.

Степаныч строго взглянул на собаку:

— Ну давай, оправдывайся.

Та виновато молчала.

Долго думать — себе дороже. Обещай ночи все бриллианты мира и вечную любовь, все равно наступит по расписанию. Она уже давно не верит людям.

— Домой! — скомандовал Степаныч и на пару с собакой они пустились в путь, на этот раз взяв немного правее.

И опять вокруг все знакомое. А этот лес еще помнил крик маленького Эдика. Никак не возможно здесь заблудиться. Хотя нет, возможно.

Степаныч ошарашено смотрел на знакомое до боли место, не зная, плакать ему или смеяться. Три лыжных следа шли сюда, два уходило. Говорил же ему Егорыч, как выйти из западни лешего. Что-то надо было сделать, но что — он не помнил.

В лесу заметно потемнело, а значит — надо или разводить большой костер и ждать утра, или выбираться отсюда любыми средствами. В темноте разжигать огонь будет проблематично. Если он не дойдет до дома, искать его начнут тогда, когда обнаружат его отсутствие, а это будет не скоро. Жена ушла, друзья отстранились, спасибо приступам неконтролируемого гнева.

— Отпусти! — крикнул он лешему, немного подумал и добавил, — Пожалуйста!

И отправился в путь.

На этот раз все шло гладко, без выкрутасов. Дорога домой была открыта. Впереди лежал чистый, нетронутый снег. Собака устало бежала рядом. Степаныч тоже ощущал дрожь в ногах. Слишком долгим выдался день. Перед ними возник овраг. Свой, родной, но все же — препятствие. Чтобы облегчить остаток дороги, Степаныч выбросил на дно оврага связку белок. Что еще раз характеризует его, как нерадивого охотника. Потом наступил черед зайца. Обезображенный зверек покорно полетел в темноту. Следом отправился Степаныч. Собака тяжело вздохнула, осмотрелась по сторонам и только собралась сделать шаг вперед, как услышала внизу крик хозяина.

То ли сказалась усталость, то ли лыжи наехали на корягу. Степанычу было не до выяснения причин падения. Он открыл глаза и замер в испуге. Перед ним, припав к земле, как перед прыжком, сидел заяц. Ночь почти полностью расположилось на небе. Но, тем не менее, было трудно не видеть серого зверя на белом снегу. Его уши лежали на земле, а тело, перебитое пулей в хребте, наглядно показывало страдания несчастного животного и его оправданное желание отомстить.

Стараясь дышать ровно, Степаныч снял с плеча ружье, хотя сделать это в лежачем положении было непросто. Непонятно, чего выжидая, заяц не шевелился, только ветер гладил его шерстку на спине. Подошла собака и принялась облизывать лицо хозяина, не замечая опасности рядом.

— Пошла прочь! — прошипел Степаныч, беря зайца на прицел.

Собака, услышав голос хозяина, радостно завиляла хвостом.

У Степаныча никогда не было привычки разряжать ружье после охоты. Наоборот, он всегда старался быть в полной боевой готовности. И вот сейчас наплевательское отношение к элементарным правилам безопасности доказало, что он прав.

— Изыди! — крикнул Степаныч и нажал курок.

Закричав, заяц отлетел назад. Собака, испугавшись выстрела, отскочила в сторону. Эхо от выстрела прокатилось по лесу и стало тихо. Степаныч прислушался, напряженно всматриваясь в темноту. Заяц не показывался. Степаныч вскочил на ноги, освободился от сломанных лыж и, взобравшись по склону, вышел из оврага. Сквозь ветви деревьев, он увидел огни поселка.

После случившегося Степаныч во всем обвинил Егорыча, и в проказах лешего, и в ожившем зайце.

— Если бы я это сделал, ты бы здесь не стоял, — усмехнулся Егорыч, — а звери бы мне спасибо сказали.

Дело могло дойти до драки, но рядом стоял батюшка Алексей, поп-рукопашник.

Позже охотники нашли в овраге белок, зайца и простреленную шапку, которую, по словам Степаныча, он потерял где-то дома.

С тех пор заяц стал преследовать Степаныча всю оставшуюся жизнь.

Русалки — сказка или реальность?

Учеба в институте, наконец-то, закончилась. Наступили долгожданные каникулы. Правда, через неделю нас ждали экзамены. Но это будет потом. В этот торжественный день яркое солнце на чистом небе решило поздравить всех учеников и студентов, и щедро дарила направо и налево жару, духоту и витамин D. Мы загораем на песчаном пляже, возле речки, которая выше по течению, за десятки поворотов и изгибов от этого места, проходила и через мой родной поселок. Так что, в принципе, она была мне почти родной, можно сказать — землячкой. Естественно, в город она приносила воду чистую, кристально прозрачную. Зачерпни кружкой и пей, не боясь болезнетворных микробов и последствий для своего драгоценного здоровья. Из города она вытекала уже грустная, печальная, усталая. Как женщина средневековья, которую из гуманных соображений не сожгли, а с позором выгнанная за главные ворота. Будто городские сознательно хотят уничтожить это прекрасное творение природы. Не знаю, если это так, то у них должны быть веские на то причины. Причины ненавидеть эту речку. А также леса, поля, воздух. И если на то пошло, то и океаны, горы, пустыни. Скоро на Плутоне найдут угли от костра, ржавые консервные банки и россыпь сигаретных окурков вокруг. И все потому, что на Плутоне нет ни одной урны для мусора.

Паха прервал цепь моих мыслей:

— Серый, а тебе какие девушки нравятся?

Разморенный на солнце, говорил он тихо, неторопливо, будто вот-вот уснет.

— Хвостатые, — так же тихо и неторопливо ответил я.

Минут пять Паха молчал, я уже было решил, что он уснул, как вдруг послышалось:

— Русалки, что ли?

Я удивленно приподнял голову:

— Ты все это время анализировал мой ответ?

— Ну да, — ответил он с самодовольной улыбкой, — люблю кроссворды отгадывать. Сразу не врубился, кто такие. А вот дошло.

Наступит ли когда-нибудь тот день, когда я перестану удивляться этому человеку? Доживу ли до этого времени? При всей своей кажущейся простоте, Тряскин Павел Викторович был далеко не простым человеком. Презирая любых писателей, и классиков и современных, у него порой открывались очень даже энциклопедические знания. Будучи сыном не очень бедных, скажем так, родителей, он всей душой презирал «золотую молодежь», высокомерно смотрящую на всех, у кого не было нового очередного «айФона». Ненавидел клубные тусовки, фейсбуки, твиттеры и гламурных парней. А вот гламурные девчонки ему нравились. Он видел в них «что-то такое эдакое». То, что другие не видят. Короче, он сам не знал чем, но они ему нравились.

Непростой человек. Вот и сейчас он удивляет меня.

— Да, русалки, — ответил я, даже не думая смущаться своей детской мечты — они, родимые.

— А ты их видел?

— Видел одну. Даже если ты мне не веришь…

— Да что ты, — возмутился Паха, — видел, значит видел.

Он завел руки за голову, одну ногу положил на другую. Обычно люди в такой позе о чем-то размышляют. Наконец он произнес:

— А вот если задуматься, то русалка — это всего-навсего обыкновенный мутант.

Я приподнялся на локте:

— Русалка? Мутант? — я с интонацией выделил оба слова, — Ты сам-то слышишь, ты такое несешь?

— Ну посуди сам, — у Пахи было такое умное лицо, что ему не доставало лишь очков и книги по психологии в руках, — откуда взялись русалки? Явно не из-за любви человека к рыбе. Я сейчас говорю о рыбе не как о еде, а как о самом красивом и прекрасном существе во всей Вселенной. Для какого-нибудь конкретного мужика. Вот он влюбился в рыбу, и все тут. Пропал человек, как я пропал однажды в седьмом классе. Но не будем о грустном… И вот через какое-то время у счастливых молодых рождается полу-девочка — полу-рыба. Так вот, уважаемый коллега. Это физиологически не-воз-можно. Гибрид, в данном случае, природой не предусмотрен.

Мимо нас прошли три длинноногие девушки в купальниках. Мы проводили их долгим взглядом.

— Вот, полюбуйся, — Паха показал рукой в сторону девушек, — какие замечательные создания тут ходят, и это не смотря на то, что у них нет рыбьих хвостов, даже самых скромных. А если бы им хвосты, да еще и лебединые крылья приделать…

— Идиотина, — вздохнул я. Паха захохотал и весь его профессорский вид исчез.

Чтобы передняя часть моего красивого тела не превратилась в уголь, я подставил солнцу спину. Профессор философии последовал моему примеру.

— Может русалки появились вместе с другими зверьми в Эдеме? — предположил я, — Когда Адам с Евой ели запретные яблоки и давали всем имена.

— А лошак там тоже был? А мул? Тоже, между прочим, смешанные существа. И, по-моему, они появились чуть позже. И они являются результатом скрещивания, чего не скажешь об русалке. Но и гибриды и мутанты, в любом случае, получили свои имена после остальных.

Я уж и не знал, что и сказать.

— И вот еще — ты сказал, «с другими зверьми»… Ты считаешь, что русалка — это зверь? — поймал Паха меня на слове.

— Русалка — не зверь.

— Тогда — человек?

— Русалка — это чудо природы, — по-моему красиво сказал я, — сказочное чудо природы.

— Все правильно, — согласно кивнул Паха, — русалка, она же — мутант, это чудо природы. Чудо из чудес. Как и кентавр, и человек-паук. А вот птица Сирин с подругами возле райского сада постоянно ошивается. Вполне возможно, что она изначально была такой, как исключение. Черепашки-ниндзя даже не скрывают, что являются мутантами. И большинство их славных противников тоже подверглись влиянию радиации, научных экспериментов, вмешательству инопланетных сил, и стали два в одном, то есть — мутировали.

Лекция была впечатляющей. Знал ли Паха мифологию и современную фантастику или нес отсебятину, но я проникся. Что и не удивительно. При таком отце, Паха просто обязан иметь хорошо подвешенный язык. Он продолжал:

— А таких, как Минотавр и Горгона, прокляли боги. Тоже не повезло. Есть еще такие товарищи, которые в себя собрали три и больше разновидностей, но я в это не верю.

— А в остальных, значит, веришь?

— Я их собственными глазами видел, по телевизору. В «Мире животных», например.

— Даже если русалка и мутант, то уж точно необыкновенный, — сказал я, — и слышали бы тебя сейчас Пушкин и Андерсен, порвали бы за такую ересь.

— Да, — мечтательно согласился Паха, — литераторы, они идейные. Они на все способны. Их хлебом не корми, лишь дай им кого-нибудь порвать. Даже если пишут для детей.

Я решил оставить этот спор. Тягаться с Пахой иногда бывает не с руки. Особенно если он в ударе, как сейчас.

Но Паша продолжал блистать эрудицией:

— Продолжаем дальше…

Я обреченно вздохнул.

–… В мифологии западных и восточных славян, русалка есть не что иное, как утопленница. Обыкновенная среднестатистическая утопленница. Без хвоста. Их основным занятием было расчесывание своих длинных волос рыбьим скелетом и завлекать мужиков, с благородной целью топить или щекотать до смерти. Зачем — никто не знает. А уж кто наделил этих несчастных женщин рыбьими хвостами, Андерсон там, или Толстой с Лермонтовым, или кто еще — это науке неизвестно. Но наверно тот, кто видел этих мутантов, как и ты.

— Ты же книг не читаешь, — прервал я его размышления.

— Книг не читаю, а вот в Википедию периодически заглядываю.

— Интересно пишут?

— Да хрень всякую.

— И все же читаешь?

— Ага. Надо как-то просвещаться. А то спросит кто-нибудь о русалках, и не сможешь беседу поддержать.

Я наивно подумал, что наш разговор можно считать оконченным, но Паха был иного мнения.

— А с какой это радости ты решил, что Адам с Евой ели именно яблоко?

Я пожал плечами:

— В Библии так написано.

— В Библии упоминается плод, — так мы от сказки плавно перешли к вере, — то есть мудрый, но подлый змий мог искушать прекрасную, но наивную Еву и яблоком, и грушей, и бананом.

— Арбузом, — предложил я.

— К сожалению, арбузы на дереве не растут, — печально констатировал Паха, — даже если это дерево Познания Добра и Зла.

Я нащупал возле себя гальку и швырнул его в эту ходячую электронную энциклопедию. Камешек попал в спину, отпружинил, и поскакал дальше, по своим делам.

— Хватит умничать, — бросил я Паше вслед за галькой.

Довольный Паша опять лег на спину.

— Так все-таки. Какие девушки тебе нравятся?

— Хвостатые, — ответил я.

А через три дня поезд вез меня в родной поселок, против течения реки. Покачивались вагоны, весело и радостно стучали колеса, а ушах все еще стоял голос Васильева:

— Егорыч умер, приезжай.

Так я стал круглым сиротой…

В поселке

Я не поехал сразу же после звонка Васильева по двум причинам. Во-первых, маршрутное такси работает раз в неделю. Утром забирает приехавших с районного центра, вечером едет обратно, пустой или полный — зависит от обстоятельств. Вторая причина — мне ужасно не хотелось находиться на кладбище и ощущать на себе косые взгляды земляков. Сославшись на экзамены, я только через три дня после этой новости купил билет на поезд. Паха порывался составить компанию, но я отказался. Всю дорогу, два часа, я смотрел в окно, но ничего там не видел. Колеса весело и радостно стучали: «один-один, один-один».

Железнодорожная станция встретила меня моросящим грустным дождиком, едва я ступил на перрон. И шел этот дождик, наверно, не первый день. Где те солнечные теплые лучи, сверкающие на утренней росе? Где насыщенная зелень просторных полей и веселых лесов? Птицы не поют, ветер не шумит в кронах деревьев. Как будто не ранний июнь на дворе, а конец сентября.

От станции на маршрутной «Газели» еще восемнадцать километров я трясся по грязной жиже, гордо именуемой в России дорогой. Водитель Ринатик был мрачнее тучи. На соседних креслах ехали еще пять односельчан. Я с ними только поздоровался. Общение в этот момент меня не интересовало. И опять всю дорогу смотрел в окно. На мокрые деревья и молодые луговые травы. На низкое серое небо.

На остановке меня встретил Васильев с Тимофеевым на тимофеевском автомобиле без подушек безопасности. Я сел на заднее сиденье.

— Куда? — спросил Васильев.

— Домой.

На улицах царила непролазная грязь. Пришлось ехать по краю поселка. Васильева явно тянуло поговорить, что-то его беспокоило, но с чего начать, он не знал. Начал как всегда — издалека.

— Ну как сессия? Не запорол?

— Все нормально, — я всем видом показывал нежелание общаться, но участковый этого не замечал.

— Экзамены?

— Один остался.

— Тройки?

— Навалом. Куда без них?

Тимофеев хохотнул, но тут же замолчал. Сегодня не день для веселья

— Как он умер? — спросил я через некоторое время.

— Да как и все пожилые люди, от старости, — произнес участковый, явно сомневаясь в сказанном, — хотя люди тебе тут такого наговорят.

— Например?

Будучи человеком с высшим юридическим, то есть, не очень глупым, Васильев не охотно, но все же начал:

— Егорыча нашли в лесу, без следов насильственной смерти. Видимо пошел за травами, как раз молодая пошла…

— Травы надо начинать собирать в конце июня, не в начале, — прервал его я, — так соку больше. Он так меня учил.

— Ну, значит, пошел погулять, и все, сердце остановилось, — Васильев аккуратно объехал огромную лужу посреди дороги, в которой лежали чьи-то довольные свиньи, — так вот, что интересно. Степаныч божится, что вечером видел летающую тарелку, зависшую над этим самым местом. Совсем старик умом тронулся.

— Заяц допек? — усмехнулся я.

— Не заяц, а его не отпетая душа, — улыбнулся Васильев, — так Степаныч говорит. Я у него ружье отобрал, на всякий случай. Подстрелит еще кого-нибудь ненароком. Хотя не могу ручаться, что где-нибудь в чулане не спрятан еще ствол.

Мы проехали по мосту над речкой, возле которой я загорал совсем недавно. Речка, между прочим, была чистой и кристально прозрачной. Разве что немного помутнела от дождя.

— Васька-комбайнер ничего не видел, но слышал в лесу песни на непонятном языке, — продолжил участковый, — вроде языческих скандинавских обрядов.

— Каких? — изумился я.

— Сам у него спроси, каких. Когда он это рассказывал, то был в таком плачевном состоянии. Мама не горюй.

— Понятно, — вздохнул я, — батюшка что говорит?

— Отпел.

— Как отпел? — не поверил я, — Колдуна отпел?

— А что тут такого? — пожал плечами Васильев, — Не самоубийца же. Людям, опять же помогал.

Он немного помолчал и вернулся к теме разговора:

— Но особо отличился Кузнечик.

Кузнечиком зовут нашего кузнеца. Прозвище для двухметрового богатыре более чем не уместное.

— Чем, интересно? — спросил я.

— Предложил Егорычу в сердце осиновый кол вбить.

— Да ну?

— На полном серьезе. Говорит, чтобы больше не вставал, чернокнижник.

— Вот сволота, — не на шутку разозлился я, — а когда ребенок у него заболел, какие песни петь начал, ластился, как кот голодный. Ну, какие же люди гнилые бывают! Кузнец недоделанный!

Васильев внимательно выслушал меня и продолжил:

— Я ему сказал, что если еще услышу такую речь, отниму лицензию.

— У него есть лицензия?

— Да откуда? — махнул рукой участковый, — Потомственный кузнец, как ты — колдун. Один лечит, другой кует. Нет у него ничего. Однако, испугался. Заткнулся. Работу боится потерять, темнота.

— Гнида кующая, — не сдержался я.

Тимофеев все это время молчал, хотя обычно его не заткнешь. Этот склочник любит подливать масла в огонь.

— Ну, так что? — спросил вдруг Васильев

— В каком смысле?

— Что собираешься делать?

Я задумался, а действительно — что? Последний родной человек покинул этот мир. Куда податься, куда прибиться? У кого совета спросить? У Пахи? Так он сам, как и я, еще пацан. Даже младше на четыре месяца.

Посмотрим, что мы имеем, и что в перспективе. В селе у меня есть жилье, но нет работы. В городе работа будет, но нет жилья. В данный момент я снимаю однокомнатную квартиру, благо дядя не бедствовал, деньги водились. На крайний случай можно переехать в общежитие. А дальше? Найти девушку с квартирой. Вариант, конечно, но не стопроцентный. В моем случае идеальных вариантов вообще не предвидится. Принимая решение — не спеши. Все придет в свой срок, — так говорил мне дядя. По крайней мере, на ближайшие три года можно особо не беспокоиться. Учеба есть, крыша над головой имеется. А кусок колбасы с красной икрой — у меня есть друг Паха. Вот уж у кого деньги куры не клюют. А за это время осмыслим, подумаем, и примем единственно верное…

— Собираюсь учиться дальше, — и что-то внутри мне тихо сказало «правильно».

— А потом? — не успокаивался Васильев.

— Работать.

— Где?

— В городе, конечно. Здесь работы не предвидится.

— А какая работа может быть в городе у выпускника сельскохозяйственного? — поинтересовался Тимофеев.

— У друга большие связи.

— У тебя друг объявился? Извини, конечно.

— Придет время — еще не так удивлю.

Васильев помолчал, взвешивая мои слова. Потом произнес:

— Люди тебя не поймут. Село без колдуна долго не протянет.

— Да какой из меня, к черту, колдун, — отмахнулся я.

— Егорыч же учил тебя…

— Чему? — прервал я его, — травки собирать? Пойди в аптеку, там куча всяких трав по коробочкам расфасовано, на все случаи жизни.

— А заговоры? — не унимался Васильев.

— До этого мы еще не дошли, из всей латыни я помню лишь «aqua».

— Ну, это и я знаю, — пробормотал участковый.

— А сказать, что надо делать, если тебя леший кругами по лесу водит?

— Не надо.

— Поделись, — вмешался Тимофеев.

— Слушай. Надо снять рубаху, вывернуть ее наизнанку, и опять надеть! Ну, какого? В чем смысл, где логика? Как это действие может помочь найти нужную тропинку?

— Люди исцелялись, — настаивал Васильев.

— Люди верили, и вера помогала им исцеляться, — заверил я, — это как плацебо, так называемая пустышка — даешь больному аспирин, а говоришь, что это новый сильный антибиотик, почти волшебное средство. И все! Остальное дело веры. Больной встает на ноги и бежит рассказывать друзьям, какая у нас замечательная медицина и профессиональные врачи.

— А медведь? Егорыч меня предупреждал, а я не поверил. В итоге теленка потерял.

Да, этот вопрос уже посерьезнее. Каким-то третьим глазом дядя видел скрытые события? Какой внутренний голос подсказывал ему об ранних заморозках, наводнениях и разгуливающих голодных медведях. Как он разглядел ту сцену с многострадальным Степанычем и его бедным зайцем за несколько километров? И сколько он видел, слышал, чувствовал того, что для меня и для других людей было скрыто. А Васильев ждал ответа.

— Интуиция, природное чутье, — коротко ответил я.

Мы остановились у сельпо. Следующий дом мой, но до него придется идти пешком — дорогу размыло на совесть.

Васильев посмотрел на меня:

— А может, останешься? Сыграешь роль колдуна, и пусть людям их вера помогает. Деньги будут. Уважение, опять же. Люди из других сел приезжают, без них наша маршрутка загнется, связь с вокзалом потеряется. У Сесеги Джаргаловны кафе закроется.

— Этим пусть администрация района занимается. Это ее работа. Хотите все на пацана сложить? Хреночки! Мое дело — учеба. Дядя хотел, чтоб я учился.

— Учеба — дело святое, ну а после учебы? — не сдавался участковый, — через пять лет может передумаешь?

— Пять лет — срок большой, — заметил я, — может и передумаю.

Я вылез из машины и махнул рукой.

Я направился к своему дому, стараясь держаться поближе к забору Петровны. Дорога превратилась в сплошной водоем. Прислушиваясь, как Васильев разворачивает автомобиль, я ожидал, что колеса машины начнут буксовать. Нет. На этот раз обошлось. В этот момент из дверей сельпо вышел кузнец. Двухметровый, широкий — настоящий русский богатырь. Только вот душонка у него была мелкой, подлой. Как оказалось. В больших резиновых сапогах, не обращая на воду и грязь ни малейшего внимания, как гигантский ледокол, он шел посередине дороги, вода волнами расходилась от него. Внезапно он увидел меня, улыбнулся и воскликнул, только как-то не очень радостно:

— Серега! Здорова!

— Проваливай с моих глаз, — зло пробормотал я сквозь зубы, — от греха подальше.

— Серега, да ты чего? — слетела улыбка с его губ.

— Осиновый кол в сердце, говоришь? — продолжал я, — да тебя самого надо на осине повесить, Иуда!

Вести, новости, слухи в деревнях всегда разлетаются быстрее, чем в интернете. Особенно в маленьких поселках. Я только-только приехал, а уже в курсе последних событий. Учитывая, что я пообщался только с двумя земляками. И уж теперь не отвертеться кузнецу. Великан и худенький подросток. Кто кого? Делайте ставки!

— Да я… — пролепетал кузнец.

— Да ты видимо забыл, кто твоего ребенка с того света вытащил, тварь неблагодарная, — распалялся я все больше и больше.

— Я не… — на кузнеца было жалко смотреть, но я уже не мог остановиться.

— Прокляну, — чуть не кричал я, указывая на него пальцем, — сегодня же прокляну.

Я резко повернулся в сторону своего дома и увидел, как из окон сельпо на эту сцену смотрит Петровна. Лицо у нее было бледным, глаза круглые от страха. Как и у кузнеца. А вот эта новость разлетится еще быстрей, подумал я. А если вера сделает свое дело и кузнецу станет худо? Тут виноватого искать не надо. Всем понятно, кто порчу может навести. Конечно, мне никто в глаза ничего не скажет, ни в чем не обвинят, побоятся. Перед законом я чист. Убежденность в моих колдовских способностях возрастет среди населения. Да и кузнец сам виноват, головой надо думать, а не мышцами.

Одно плохо — дядя никогда до такого не опускался.

Оставив шокированных односельчан стоять столбом, я направился к дому. Где-то в глубине двора Петровны лязгнула цепь, и громадная овчарка стала на всю округу выражать недовольство по поводу моего присутствия.

Эх, Фунтик, — подумал я, — и кличка у тебя дурацкая, и сам ты умом не блещешь.

Я вошел в дом, где прошла вся моя жизнь, за исключением последних девяти месяцев. Двери здесь всегда были открыты, но никто из соседей не удосужился зайти и покормить куриц. Как на поле боя, лежали они белыми бугорками, вытянув ноги с замершей обидой на мордах. Раз дядю не захотел хоронить, придется хоронить кур, невесело усмехнулся я. Хорошо еще, что других птиц и скота мы не держали. Запылали бы погребальные костры, потянулись бы по поселку дым и кривотолки, один другого ужаснее.

— Хозяин, ты здесь? — спросил я.

— А где мне еще быть? — отозвался домовой, — Надолго?

— До вечера.

— Дела-а.

— Приходил кто?

— Да как всегда, разные. Степаныч, например…

Я махнул рукой.

В доме все осталось на своих местах. Также пахло засохшей травой. Также скрипели половицы. Даже мой стул, стоящий у окна, на котором я любил сидеть и смотреть во двор в любое время суток, никуда не передвинулся. Я сел на него, посмотрел в окно. Время для меня вдруг остановилось, и одним скачком вернулось назад. Как будто я и не уезжал никуда, а лишь увидел сон про город, учебу и Паху. Долгий такой сон, интересный. Вот казалось и дядя сейчас войдет, громко стуча сапогами, а во дворе посетители со своими проблемами ждут. И мне не восемнадцать, а шесть. Все на месте, только кур не слышно и дяди больше нет. А я даже не приехал на зимние каникулы. Лишь по сотовому поздравил с новогодними праздниками. На мое заявление, что я останусь в городе, дядя только рассмеялся.

— Только с головой не забывай дружить, — это было последние его наставление в этой жизни.

— Обязательно! — больше я и не вспомнил ему позвонить. Не вспоминал и о том, что я для него тоже был последним родным человеком.

После обеда я был на могиле дяди. Дождь за это время неохотно, но все же унялся. Сквозь серые тучи голубое небо с интересом поглядывало на землю. Легкий ветерок с нежностью обсушил траву, цветы и листья. С деревьев доносилось птичье пение. Единственное, что не изменилось — так это месиво из грязи на дорогах. Поискав дома в чулане, я нашел пару своих сапог. Дядиных сапог я нигде не нашел. Видимо, в чем нашли его, в том и похоронили. Не было и фотографии на деревянном, неумело сделанном кресте. Я ощутил очередной укол совести — кто, как не я, должен был достойно организовать похороны. Интересно, гроб хотя бы качественный, или наспех сколоченный ящик. С глаз долой, из сердца вон. Если просто не бросили тело в яму. Но оградка все же была сносной. Уж не кузнец ли сварганил от доброты сердечной? Больше некому, а я на него… Цветы и венки также были. По моим подсчетам, присутствовало, примерно, человек двадцать. Неплохо для суеверных и пугливых односельчан. Место выделили слева, на самом краешке. Видимо решили, что для колдуна уединение необходимо не только в земной жизни. Зато отсюда открывался неплохой вид. Слева от кладбища простирается огромное поле с небольшими островками осин. Тянется до горизонта, а от горизонта еще дальше. А сколько тут всевозможных целебных трав и цветов растет. Всю область вылечить можно, и парочку соседних прихватить. А в ноябре-декабре снег, чистый, как душа новорожденного, укрывает все поле. Природа засыпает. На всей округе становится тихо, особенно ночью. Безмолвие поглощает всю суету. Я думаю, дяде это место понравилось бы.

За спиной послышались шаги. Не поворачивая головы, я поприветствовал:

— Здравствуйте, отец Алексей.

— Здравствуй, Сергей, — батюшка встал рядом со мной, — никак и у тебя третий глаз открылся? Или как там у вас все происходит?

— Просто я думаю, что кроме вас и меня, сюда больше никто никогда не придет, — грустно промолвил я.

— Наверно, так и будет.

Мы некоторое время помолчали. Потоптались на месте. Послушали пение птиц.

— Васильев сказал, что вы его отпели? — наконец сказал я.

— Тебя это удивляет?

— Честно говоря, да.

— А почему бы мне не отпеть хорошего человека? — поинтересовался батюшка.

— Он же был колдуном, а Библия не очень-то одобряет колдовство.

— Колдовство Библия не одобряет, — согласился батюшка, — но в России колдуном называют как дьяволопоклонника, так и обыкновенного знахаря. Ну, знал он свойства трав лучше любого провизора. Что с того? Людям же помогал. С бесами не дружил, порчу не наводил. Был кротким, смиренным. Гордынею и спесью не болел.

— А заклинания? — не унимался я, но мрачное слово «колдун» уже начинало светлеть, как небо над головой.

— Словом можно убить, а можно и исцелить, — резонно ответил батюшка.

Эх, где же сейчас Паха? Вот бы где твоя эрудиция пригодилась бы. А мои аргументы заканчивались, чему я был только рад.

— Ты хотя бы слышал, что он за заклинания произносил?

Я немного подумал:

— Нет. Он все говорил шепотом.

— А он просил ангелов о помощи, — просветил меня священник, — уж я-то знаю.

Почему-то этот вариант мне в голову не приходил.

— Он не был крещенным, — настаивал я.

— Да с чего ты так решил? — усмехнулся отец Алексей.

Я с бесконечным удивлением уставился на батюшку.

— Он тебе, конечно же, не говорил?

Я помотал головой.

— А ты, естественно, и не спрашивал?

То же действие.

— Да я его сам лично крестил, в июле 99-го. Точную дату не помню, но если тебя интересует…

— Да нет, не надо, — прервал я его, — и этой информации достаточно.

Июль, 1999-го. Тогда я родился.

— А моя мама? — начал я, толком не зная, что конкретно я хотел спросить.

— Маму твою я отпел тоже в июле 99-го. И Егорыча тогда же крестил, — он немного промолчал, — вас обоих крестил.

Я дотронулся до своего крестика. Откуда он и когда появился? Я не задавался этим вопросом. И вот ответ пришел сам.

А дядя был не только дядей, но и крестным и…

Не тот отец, кто зачал, а тот, кто воспитал, — сказал неизвестный мне, но очень умный человек. Воспитал, вырастил и на ноги поставил.

Не скажу, что после слов батюшки гром откровения прогремел надо мной, и жизнь открылась мне в новом свете. Но по мере того, как я осознавал эти слова, как они все глубже проникали в мой мозг и пускали там корни, что-то большое, душное, тяжелое, постепенно покидало мою душу. Яд, который травил меня все эти годы, испарялся. Исчезал из моей жизни. На месте всего этого образовывалась пустота. Но эту пустоту я обязательно заполню.

— Церковь сейчас открыта? — спросил я батюшку.

— Церковь всегда открыта.

— Я хочу свечку поставить.

— Ну, это хорошее дело, — одобрил батюшка, — маме?

— Родителям, — ответил я.

Когда я вышел из церкви, в мире с самим собой, отбросив детскую вину и немного воодушевленный, отец Алексей окликнул меня.

— Тут такое дело, — неуверенно начал он, — у нас в лесах появился оборотень…

— И вы туда же! — укоризненно посмотрел я на него.

— Сергей, — он серьезно смотрел на меня, и казалось, видит все мои безобидные секреты и самые страшные тайны, — я знаю больше, чем стальные. Не забывай, что Егорыч был моим другом.

Я молча слушал.

— Он, конечно, не нападает на людей, — продолжил батюшка, — Пока не нападает. Но зверь есть зверь…

Он замолчал. Я ждал продолжения.

— И я знаю, что ты мог бы решить этот вопрос.

Я усмехнулся:

— Если бы кто-нибудь другой это сказал, я бы еще понял, но вы…

— И все же?

— Я давно уже вырос из этих сказок про оборотней и кикимор. И я сегодня уезжаю, давайте как-нибудь без меня.

Я развернулся и пошагал домой

— Благослови тебя Господь, — услышал я вслед.

Когда я подходил к дому, этот несносный Фунтик опять меня облаял.

Я тоже тебя люблю, подумал я.

Я попрощался с домовым и вышел из дома. Дверь опять осталась не заперта. Дохлые курицы мирно лежали в загоне. Грядки оставались незасеянными. В пакете я собой я унес деньги, в качестве наследства, и коробку, на крышке которой красна девица несла коромысло с ведрами, а парень заливал ей анекдоты. Обратный билет лежал во внутреннем кармане куртки. Его я купил еще в городе. Оставаться здесь больше одного дня не входило в мои планы. Нечего мне было здесь делать. Все что я хотел — все сделал. Мой родимый край еще с самого утра встретил меня неприветливо. Вот и сейчас, только начавшееся проясняться небо, опять заволокло тучами. Опять намечался долгий нудный дождь. Словно сама природа мягко намекала, что здесь мне не очень рады.

Новость о том, что я направляюсь к автобусной остановке, разлеталась по поселку, подобно саранче. Люди выглядывали из окон, выходили на крыльцо. Я просто чувствовал спиной их долгие взгляды. Вместе со мной уходила их надежда, их вера. Но одновременно с этим они и боялись меня, и многие односельчане, я уверен, вздохнут спокойно, как только колеса моего поезда застучат по рельсам в сторону города.

Конечно, в селе хватало и здравомыслящих людей, несуеверных. Которых ни одно проклятие не согнет. Которым проще купить лекарство в аптеке, чем ходить по всяким колдунам. А вот Васька-комбайнер, который ждал меня на остановке, к таким людям не относился.

Он сидел на скамейке, сжавшись в комок, то ли от холода, то ли от похмелья, отчего его и так худое тело, казалось совсем уж худым. Но был одет очень опрятно, гладко выбритое лицо излучало какую-то торжественность.

Я присел рядышком с ним. Единственный багаж, пакет с коробочкой, я аккуратно свернул и положил на колени. Главное ненароком его не потерять. Потеря будет невосполнимой.

— Я здесь, как представитель нашего поселка, — начал Васька.

Вот почему он такой важный и опрятный, — подумал я, — жених, да и только.

— До приезда «Газели» я полностью твой.

Василий приосанился, немного подумал, откашлялся и произнес:

— Жители нашего поселка просят тебя не уезжать. И я лично присоединяюсь к этой просьбе.

— А на кой я вам сдался? — окончание разговора я представлял себе более-менее четко, и она не должно быть оптимистичным, но как бы это все сделать мягко и тактично. Чтобы люди совсем не потеряли надежду. Придется немного солгать.

— Ну как это зачем? — удивился Василий, — Ты же колдун. Людей лечить, например. И от смерти спасать.

— А поликлиника на что? Больница? Люди шесть лет учатся на медицинском. Это их работа, их зарплата. В аптеке… Кто там сейчас?

— Как всегда, Ирка Звягенцева.

— В аптеке Ирина сидит без дела, скучает девушка. Не в доярки же ей идти со своим высшим?

— Захаживают к ней люди, — запротестовал Василий, — без работы не останется…

— А эти люди здоровьем слабее остальных?

Василий посмотрел на небо, пытаясь увидеть там ответ. Но видимо, небо было занято другим.

— А я откуда знаю? — он скрестил руки на груди, — Не спрашивал.

— Ну так спроси, — настаивал я, — зайди к соседям, поинтересуйся здоровьем.

— Не могу, — тихо сказал Вася, — я им денег должен.

— Значит, запомни сам, и передай остальным. На порез кладете лист подорожника, от кашля помогает отвар ромашки. Траву покупаете в аптеке, или сами собираете, но подальше от проезжей дороги. Потом сушите — и все! Больше я ничего не знаю.

— Ну как это все? — возмутился представитель села, — Егорыч тебя всему обучил.

— Видишь ли, ребенку не так-то просто зараз запомнить несколько десятков трав и цветов, их полезные свойства, побочные эффекты, время сбора по лунному календарю…

— Но…

–…взаимодействие с другими травами…

— Так ведь…

–… и возможную аллергическую реакцию. Последствия могут быть.

— В тебе же течет его колдовская кровь, — не сдавался Василий.

— Которая, в данном случае, передается по мужской линии, — закончил я фразу, — а моя мама к колдовству никакого отношения не имела.

Вот это был уже серьезный аргумент.

Но не для Васи. Упрямого и безжалостного.

— Без колдуна село загнется.

— Кафе закроется, маршрутка перестанет ходить, так?

— Во-во, — обрадовался Василий, — и закроется и перестанет, но дело даже не в этом.

— В чем же?

— В людях, которые болеют иногда так, что медицина бессильна, — он развел руки в стороны и пожал плечами, показывая, насколько медицина бессильна, — и тут нужны вы, избранники судьбы, дети природы…

Васю несло, как того Остапа. Поздно же открылся в нем талант оратора.

–… Вы наша надежда еще со времен язычества. Вы несете в себе мудрость веков, которую за шесть лет учебы не познать. Вы ставите людей на ноги, без всякой химии, которая, кстати, пагубно воздействует на иммунную систему…

Видя, что до прихода маршрутки он не остановится, мне пришлось его прервать.

— Колдуны есть и в других селах.

— Так к ним же далеко ехать надо. А тут все рядом.

— Знаешь, если у меня, когда-нибудь, заболеет ребенок, я ни то, что в соседнее село поеду. Хоть в город, хоть в столицу, хоть за рубеж.

— Да я же в аварию попал, — Вася из делегата стал превращался в жалкое, ноющее существо, — и машины теперь нет. Жена умерла.

— Обратись к соседям, — кто-нибудь, да поедет. И тебя захватит. Не оставят в беде.

— Так должен я соседям, — обреченно махнул рукой Вася.

— Ну, к другим соседям.

— Всем должен. Стыдно обращаться. И денег нет.

— А на водку есть? — настало время тяжелой артиллерии, — вот в чем вся ваша проблема — не хотите вы работать, все вам готовое подавай. И колдуна поближе, чтоб самому не тащится к нему. Сами палец о палец не ударите. Вам лишь бы водку бухать да снеговиков лепить.

Вася промолчал.

— А хочешь, я тебя прямо здесь закодирую. На всю жизнь. Не сможешь на спирт смотреть. Жизнь новую начнешь.

— Ну, Серега, — игнорируя мое предложение, начал Василий свою песню, — машина разбилась, инвалид я, понимаешь.

— Да слышал уже не раз, — махнул я рукой, — а люди без ног скалы покоряют, без рук картины рисуют. У тебя руки-ноги целы?

Вместо ответа Вася вытянул перед собой руки, и несколько раз сжал-разжал кисти.

— И у тебя еще три помощника растут.

— Растут, — с гордой улыбкой сказал Вася.

— С тебя пример скоро будут брать, — безжалостно я испортил ему настроение. Но так надо, — А там уж кто за убийство по пьяни сядет, кто с сигаретой уснет. Да мало ли что случится, но конец очевиден, и ты это знаешь.

На лице Васи вспыхнула гримаса злой гордости. Самолюбие было безжалостно задето. Сейчас начнется «да я… да никогда… да мне бы только…». Но он молчал. Молчали птицы. Ветер остановился, слушая наш разговор. Небо полностью спряталось за серой пеленой…

Давай Вася, — подумал я, — ломай себя. Не щади. Зажги ту искру, от которой загораются правильные мысли и взгляд становится ясным.

— Где-то оступился, — тихо проговорил Вася, — а на ноги не встал. Так и продолжаю на коленях ползать.

— Так встань, пока еще не совсем поздно, — вот теперь пациенту надо было дать подслащенную пилюлю. С эффектом оптимизма, — Обратись к Петровне или к Сесеге, передвинь им коробки с продуктами, гвоздь забей. Без куска хлеба не останешься. Походи по людям. Может, кому дрова надо наколоть, крышу починить. Мотор собрать-разобрать. Технику еще не забыл?

— Помню, — в глазах Васи загорелся огонек.

— С сыновьями хозяйство подыми. Семена где-нибудь да завалялись. Сейчас самое время. Шаг за шагом — и прорвешься. Люди помогут. А глядя на тебя, и остальные пример будут брать. И поселок не загнется.

Вася уже сидел, расправив плечи, мечтательно глядя вдаль. Но и про миссию свою не забыл.

— А с колдуном было бы сподручнее.

— Я не колдун, — сказал я медленно, чтобы мои слова наконец-то дошли до него.

— А что же ты сегодня утром нашего Кузнечика так эффективно проклял? — сообщил Василий, — Слег, бедолага. Мало ему своих проблем, так ты еще добавил в копилку для полного счастья.

При одном упоминании кузнеца что-то внутри меня всколыхнулось, но вида не подал.

— Что за проблемы?

— Нелады у него с Васильевым. Уж не знаю, что там у них случилось, но Васильев пообещал, что «этого так просто не оставит». А с ним шутки плохи, ты же знаешь.

Я не знал, насколько плохи шутки с Васильевым. Но где-то в глубине души прозвучал неясный сигнал, что-то в голове моей стало проясняться, и это мне определенно не нравилось. Но торопиться с выводами не стоит.

— Нелады, говоришь, — подтолкнул я Васю к продолжению.

Вася отошел от главной темы, ради которой его послали, и он неохотно, но все-таки продолжил.

— Ну да, нелады. Васильев обещал прикрыть его кузнецу и вообще, выгнать из поселка. А уж методы он найдет. Это он так сказал.

Ничего не говоря, я встал со скамейки, отошел на приличное расстояние и достал сотовый. За спиной послышался звук мотора и шорох шин — «Газель» подъехала к стоянке. Я махнул рукой Ринатику — «подожди».

Длинные гудки тянулись долго, что я решил нажать «отбой», как на другом конце послышалось:

— Слушаю тебя, Серега.

— Напомни мне, пожалуйста, утренний разговор про дядю, Кузнечика и осиновый кол, — начал я докапываться до истины, — и насколько все это является правдой.

Васильев прикрыл трубку рукой и кому-то что-то сказал. Можно было даже догадаться, кому.

— Никак Василий поделился информацией, — усмехнулся участковый, — его вроде делегатом назначили. Ну да, слукавил немного. Каюсь, грешен.

— А ты понимаешь, что ты меня попросту использовал? — повысил я голос, — Как мужик, ты должен сам вести свою войну, а не прятаться за чужими спинами.

— А на войне все средства хороши, — поразил он меня своей циничностью, — я догадывался, что ты приехал ненадолго, и скорей всего, в последний раз. Ты же у нас теперь городской. Вот и решил немного воспользоваться моментом. Не ты же дело сделал, а его слепая вера.

Хорошо сработанно, невольно проявилось у меня к нему уважение. Ловко. Не зря хлеб свой ест.

За спиной послышался сигнал. Короткий и нерешительный. Я зло взглянул на водителя, тот отвел глаза.

— Теленка, значит, потерял, — я выждал многообещающую паузу, — следи за остальной живностью.

— Я тебя умоляю, — послышался смех, но какой-то уж очень неискренний, — уж мне-то про свои колдовские штучки заливать не надо. Я цифры «13» не боюсь, а уж тебя, щенка, подавно.

Так меня еще никто не оскорблял. И дело даже не в «щенке», хотя это слово тоже не из приятных. Но поставить под сомнение, сравнить с суеверием все то, чему научил меня дядя…

А что бы я там не говорил, все-таки кое-что умею.

— Посмеешься потом, когда ущерб будешь подсчитывать.

— Слышь, ты, — прозвенели злые нотки в его голосе, — как я понимаю, твой паровоз скоро отъезжает. Скатертью — дорога. А если передумал ехать, давай встретимся. Посмотрим, какой ты грозный на самом деле.

— Я лучше воспользуюсь твоей стратегией — нанесу удар исподтишка.

— А не боишься, что твой дом… В смысле — Егорыча. Ты же приемыш. Сгорит к чертям этой ночью, со всеми вашими домовыми? Я лично займусь расследованием. И, уверяю тебя, не найдется не одного свидетеля.

— Свидетелей не будет, пока меня тут нет, — заметил я, — с моим приездом объявятся и свидетели и запись найдется на чьем-нибудь телефоне.

— К твоему приезду я уже не буду участковым, — разошелся Васильев, — и не ты, и ни остальные козлы, мне будут не указ.

— Как ты думаешь, кого здесь больше уважают — меня или твое удостоверение.

— Мне плевать на уважение, я здесь — закон.

— Вот из-за таких уродов, как ты, ментов и не любят.

— Чеши языком, сколько хочешь, — подвел итог Васильев, — но следующая встреча может оказаться для тебя последней.

— Застрелишь из табельного? — съязвил я, — Из-за угла, как ты любишь.

— Да я не прочь и голыми руками тебя порешить. Всегда тебя ненавидел. Убить — не убью, а калекой сделаю.

Можно было долго еще вести наш взрослый конструктивный спор, но машинист поезда меня ждать не будет.

— Кстати, забыл сказать, — я постучал ногтями по корпусу телефона, — я записал наш разговор, на всякий случай. Думаю, остальным козлам понравится.

— Чего ты сделал?

— Эпоха hi-tech, и все такое, — процитировал я одного человека.

— Слышь ты… — начал он.

— До встречи, — не очень культурно перервал я его и отключился.

А что тут поделаешь — меня воспитывал колдун, и такого предмета как «этикет» мне не преподавали. Однако, меня заждались.

На ходу кивая Ринатику, я быстрым шагом подошел к Васе.

— Значит так. Передай Кузнечику, что все хорошо, пусть живет долго и счастливо, я так сказал.

— Передам.

— Я бы сам, но ехать надо. Времени нет.

— Понял.

— Отучусь и через пять лет приеду. Ну и навещать буду. И если тут ничего не изменится, и ты в том числе — до свидания и навсегда. Все понял?

— А точно приедешь? — на губах Васи появилась улыбка.

— Слово колдуна.

Я рывком открыл дверь маршрутки, и заскочил внутрь.

— И пожалуйста, зайди ко мне домой…

Лицо Васи выразило сомнение.

— Не бойся, — сообразил я, в чем причина, — теперь можно. Кур похоронить надо.

— Все сделаем в лучшем виде.

Вася стоял, гордо расправив плечи, глаза светились. Мне показалось, что у него все сложится хорошо.

— Не надо в лучшем виде — просто и без почестей, сожги или закопай в лесу.

А то, как бы до смешного не дошло.

Василий улыбнулся и кивнул.

— Извини, — сказал я Ринатику.

— Ничего страшного, но немного надо поднажать.

Маршрутка дернулась с места как ошпаренная. За давно немытым окном замелькали березы, осины и сосны. Поселок остался за спиной, вместе с моим лучшим другом Васильевым. Я аккуратно держал коробку на коленях, как если бы это была хрустальная ваза древнейшей китайской династии.

— Серега, — извиняющимся тоном обратился ко мне Ринатик, — у меня тут дочка приболела. Я попросил Звягинцеву…

— С твоей дочкой уже все хорошо, — я изобразил что-то вроде магического жеста рукой.

Он улыбнулся:

— Спасибо большое.

Слепая вера…

А вдруг?

Выполню ли я свое обещание, данное Васе, который все еще стоял на остановке и энергично махал мне рукой, становясь в размерах все меньше и меньше. Вернусь ли я через пять лет вселять в людей веру и надежду. Сеять доброе и вечное. Глядя на улыбку водителя, я решил не отметать такую возможность, как вариант. Как вариант один из многих. Но сейчас, на ближайшие пять лет, у меня были другие планы.

Хорошие и не очень.

О Васильеве и Тимофееве

За окном летит снежок,

А у нас все хорошо.

Во дворе метет метель,

Завтра будет новый день.

Ангел с неба наблюдает

Как ребенок засыпает.

За окном и вправду шел снег, а ветер направлял его, чтобы каждая снежинка легла на свое место. Тимофеев дернул струну, и колыбельная для дочки Васильева закончилась. Новоиспеченный отец посмотрел на друга с удивлением.

— Сам сочинил?

Скрывая довольную улыбку, Тимофеев отложил гитару.

— Вчера не спалось.

— Классно получилось.

— А у меня по-другому и не получается.

Маленькая Васильева, только сегодня выписанная из роддома, тихо спала. Отец все никак не мог налюбоваться ребенком.

— Наверно, это единственное в моей жизни, что я сделал хорошо.

— Хорош прибедняться. Вспомни, сколько ты преступников поймал.

— Ни одного.

— Во-о-от. Боятся они тебя.

Тимофеев налил водку по стопкам.

— Не будь тебя, весь поселок погряз бы в криминале.

— Да я вообще не понимаю, зачем здесь нужен участковый, — Васильев поднял стопку, — Ваську да Степаныча успокаивать.

— Да хотя бы их.

— Скучно.

— За отца! — провозгласил Тимофеев.

В комнату вошла жена Васильева.

— Давно ребенка-то усыпили? — с укором спросила она.

Тимофеев показательно шлепнул себя по губам.

— Молчу, молчу.

Васильева-старшая взяла на руки Васильеву-младшую, и обе женщины удалились в спальню. Тимофеев посмотрел им вслед и с грустью опустил глаза. Это не ускользнуло от Васильева, но вида он не подал.

— Надо к Петровне заехать, пока не закрылась, — предложил он, — потом сразу к Митрофанову и так — по цепочке.

— Ваську беспокоить не будем, — сказал Тимофеев.

Они поехали на автомобиле Тимофеева к Петровне в сельпо, и в подсобке выпили с хозяйкой за здоровье новорожденной. Потом заглянули к Митрофановым, благо те жили по соседству. Потом к батюшке, после чего очередность посещения земляков у них стала разниться. Но мимо Васьки не проехали, уважили. За руль садились по очереди, решив, что так будет лучше. Ближе к ночи оставался только Кузнечик.

Ехали не спеша, но автомобиль виляло из стороны в сторону. Снегопад тоже не облегчал поездку. Здравый смысл подсказывал, что пора прекратить это занятие, дочка и так здорова на радость родителям. Но как же не заехать к Кузнечику?

— Давно хотел спросить, — заплетающимся голосом прошептал Васильев.

— Выкладывай, — отозвался Тимофеев, вглядываясь в лобовой стекло, за которым ничего не было видно.

Тема была деликатная. Васильев прокашлялся и тут же забыл, что хотел спросить. Как-то неудобно получается, но что-то надо было говорить.

— Славик.

— Ну.

Вдруг картинка все-таки появилась.

— Ты почему на мою жену сморишь?

Тимофеев удивленно посмотрел на него.

— А что, нельзя?

— Да нет, братан. Хочешь — смотри. Но все же… Почему?

— Тебе правду сказать? — невесело усмехнулся Тимофеев.

Оба не заметили, как автомобиль увеличил скорость.

— Ну естественно, правду. Я тебя за это и уважаю, за правду.

Тимофеев вздохнул.

— Потому что я ее люблю.

Тут раздался грохот. Друзей бросило вперед. На их счастье сработали подушки безопасности.

— Кажется, приехали, — засмеялся Тимофеев, вытирая с губ кровь.

Сквозь шум работающих, но бесполезных дворников, они услышали, как отворилась калитка. Захрустел снег, оповещая чье-то приближение. Затем дверь со стороны водитель открылась, и они услышали голос Кузнечика:

— Ну вы и уроды!

На утро уже никто ничего не помнил. Оно и к лучшему. Незачем друзьям ссориться. Но свои ошибки надо исправлять. Васильев купил два профлиста, а Тимофеев отремонтировал забор Кузнечика, под пристальным надзором хозяина.

— Лучше бы сам сделал, — сокрушался потом Кузнечик, глядя на эту халтуру.

Паха скоро женится

Поезд прибывал на вокзал строго по расписанию. Проводник завершал последние приготовления. Люди доставали свой багаж. Шумели и толкались в проходе. Колеса стучали все ту же, никогда не меняющуюся мелодию уезжающих и прибывающих.

Вечерний город встречал меня приветливым летним солнцем, прикоснувшимся к горизонту, синим небом и легкими облаками. На столике позвякивал пустой стакан, а за окном, все медленней и медленней, пробегали дома, столбы, тополя. Скоро пух полетит, мечтательно подумал я. Красота! Нос чешется, глаза слезятся. Жарко. Душно. Единственное спасение — ливень. Такой, чтобы насквозь. Чтобы враз все сорвать с веток и прибить намертво к земле. Интересно, умел ли дядя дождь вызывать? В поселке хотя бы тополей нет. 1:0, в нашу пользу.

Вот такие неслаженные и путанные мысли посетили меня в тот вечер. Голова плохо соображает, когда после чистого воздуха и необозримого простора — многоэтажки, выхлопной газ, суета — 2:0. И конечно — тополиный пух.

А река у нас — чистая.

На перроне, среди остальных встречающих, меня уже ожидал Паха. Дерганый и взвинченный. Выхватив одной рукой пакет, другой схватив меня за ветровку, чуть ли не за шкирку, он потащил меня к вокзальной площади.

— Давай быстрее, — вел он меня за собой, как пятилетнего ребенка.

— Да что случилось-то? — спросил я, внимательно смотря, как Паха неосторожно размахивает пакетом.

— С девушкой тебя познакомлю.

Он тащил меня напрямик по железнодорожным путям, не обращая внимания на прогуливающихся невдалеке стражей порядка.

— С какой такой девушкой? — от ускоренной ходьбы мне было трудно говорить.

— С моей, конечно, — радостно ответил Паха, — в машине ждет.

— Боишься, что без нас уедет? — я вырвался из его мертвой хватки.

Павел остановился. Задумался. Посмотрел на небо. Мысленно что-то подытожил. Произнес:

— Действительно, чего это я? — и расправив плечи, гордо сказал, — Подождет, ничего с ней не случится.

Мне сразу вспомнился наш петух. Такой же высокомерный и гордый. Стопроцентный мужик. Хороший петушок был.

— Ну? — спросил я, осторожно забирая у него пакет.

— Что?

— Где ты ее нашел, такую красивую?

— В обед в парке встретил, на лавочке сидела, книгу читала. Прикинь — книгу читала! — Паха уже никуда не спешил, рассказывал не спеша и с чувством, — И тут я подошел, представился. Она, естественно, не устояла перед моим обаянием. Вот.

— То есть, я отлучился только на один день, а ты уже кого-то нашел?

— Свято место пусто не бывает, — развел руками Паха, — шляешься, неизвестно где. Целый день каникул впустую.

— Послезавтра последний экзамен, — напомнил я, но Паха не услышал.

— А тут — она. Мимо такой красоты так просто не пройдешь. Увидишь — поймешь, о чем я. Правда, она немного постарше будет. Но это еще не повод забрасывать ее камнями.

— И? — ждал я подробностей.

— Что — и?

Павел явно был сегодня не в ударе. Тормозил, витал в облаках. Пропадал человек на глазах. Как однажды в седьмом классе.

— Что-нибудь у вас уже было?

— Даже за руки не держались, — он вздохнул, и будто вспомнив что-то важное, опять схватил меня за рукав и потащил дальше, — но не отказалась вечером встретить моего друга, который будет нашим свидетелем на свадьбе.

— Не хочу я быть свидетелем.

— А тебя никто не спрашивает.

За пару секунд мы успели быстро пронестись мимо фонтана на привокзальной площади, чуть не сбить с ног пару прохожих и разогнать стаю голубей. Впереди показалась Пашин автомобиль, называемый нами Дельфином. Рядом, облокотившись на машину, как на свою собственную, сложив руки на груди, стояла девушка. Стройная, высокая. Выше Пахи, одетая в джинсовый костюм, на ногах белые сандалии. На голове бейсболка. Темные очки скрывали всю информацию о глазах хозяйки. Сразу было видно, что цену она себе знает.

— Она хотя бы гламурная? — спросил я.

— Гламурнее не бывает, — ответил Паха.

— А подруги у неё есть? Желательно незанятые.

— А я откуда знаю? Мы знакомы всего ничего.

— Точно красивая?

— Сейчас увидишь.

И вот мы предстали перед ней. Взъерошенные, запыхавшиеся. С дикими огоньками в глазах. И с идиотскими улыбками.

— У тебя подруги есть? — первым делом спросил Паха.

— Желательно, незанятые, — добавил я.

— Серега жениться хочет.

— Просто умираю.

— А мы — свидетели.

— И никто вас не спрашивает.

Девушка удивленно рассматривала нас пару секунд и вдруг рассмеялась.

Чувство юмора у нее есть. Это хорошо.

— Знакомьтесь, — Паха указал на меня рукой.

Девушка протянула руку.

Не видя ее глаз за темными стеклами очков, я почувствовал, что взгляд ее был оценивающий, заинтересованный. Будто многое обо мне слышала, и вот теперь довелось встретить. Никак Паха наболтал про меня интересного? С него станется.

— Альбина, — Паха указал на девушку.

— Можно просто Аля, — сказала Аля.

— Очень приятно, — я пожал ее ладонь, — Сергей, можно просто Кирилл.

Паха залился хохотом. Альбина на этот раз не улыбнулась. Даже из вежливости. Она продолжала смотреть на меня изучающим взглядом. Тут у нее было неоспоримое преимущество — она мои глаза видела. Я пытался почувствовать исходящую от нее энергию, почувствовать информационные волны, ощутить флюиды через прикосновение рук. Зацепиться за что-нибудь. Все как-то странно… Наконец обмен любезностями завершился, и мы одновременно разжали ладони.

Альбина сняла бейсболку и очки.

— Твою… — прошептал я и замолчал.

Альбина улыбнулась мне и задорно подмигнула.

Ведьмы — кто они?

— А хорошо быть колдуном?

Сейчас мне восемь лет. Вечер. Пятница. Дневные заботы закончились. За последними посетителями закрылась калитка. Мы с дядей сидим на скамейке возле дома. Черемуха раскинула над нами ветви. Ее листья образовали светло-зеленый купол, а спелые черные ягоды гроздьями нависли над нами. За ягодами с любопытством наблюдают окрестные воробьи. На дворе стоит вторая половина августа. Скоро школа приветливо откроет свои двери и — здравствуй, второй класс! Чтоб тебе пусто было с твоими таблицей умножения и глаголами! Если бы не природоведение, единственный нормальный урок, в школе нечего было бы делать.

Дядя немного удивленно посмотрел на меня, подумал и пожал плечами:

— Да что тут сможет быть хорошего?

— Ну, ты ж можешь превращаться в волка, летать умеешь.

— Летать? — рассмеялся дядя, — Ну если во сне, да и то, не всегда.

— Просто ты еще об этом не знаешь, — объяснил я и дядя рассмеялся.

В то время я не обратил внимания, что о превращении в волка он промолчал.

— Ну, ты же можешь колдовать? — настаивал я.

— А что такое, по-твоему, колдовство? — дядя облокотился на спинку скамейки, устроился по удобнее, и как учитель на экзамене, приготовился меня слушать.

— Это когда умеешь летать, — начал я.

— Птицы могут летать, — заметил дядя.

— Когда человек может летать, — поправился я.

— Ну да, самолетом.

Дядя любил путать и сбивать с толку, но благодаря именно этому, я на всех экзаменах вел себя спокойно и уверенно, даже если был абсолютно не готов.

Я глубоко вздохнул и начал новую попытку, старательно выговаривая слова, будто пишу их в чистовую тетрадь:

— Колдовство — это, например, когда человек может летать без крыльев и самолетов. И не спя… И не во снах… — я зажмурился и собрался с силами, — когда он. Бод. Рст. Вует.

— Приведи пример летающих людей.

— Баба-Яга, — торжественно заявил я.

— А ты ее видел?

— Это наша директриса, — шепотом произнес я, — она точно колдунья.

— Да она даже не выглядит, как колдунья, — смеясь, сказал дядя.

— А как она должна выглядеть? — поинтересовался я.

Где-то в лесу пронзительно закричала птица, почти по-человечески. Крик, несущий в сердце холод и тоску, пронесся над нами на черных крыльях и растворился в вечерней тишине. Я поежился. Не самая лучшая тема, прочитал я в дядиных глазах. Но он пододвинулся ко мне поближе и серьезно начал:

— Запомни — если у женщины рыжие волосы и зеленые глаза, это еще не значит, что она колдунья.

Дядя посмотрел на меня, я кивнул головой.

— Но самые сильные и опасные колдуньи — именно рыжеволосые и зеленоглазые.

— Сильнее тебя? — изумился я дядиным словам.

— И намного.

— Почему? — вдруг мне стало как-то не по себе.

— Потому что, если, например, одна такая влюбит тебя в себя, то отваром одуванчика тут не отделаешься.

— А я ее палкой по голове, — выдал я гениальную мысль.

— А она прочтет твои мысли, близко не подойдет и тебя не подпустит, — завалил дядя весь мой план, — а поймает взглядом, то есть — загипнотизирует, — будешь ее игрушкой, пока не наиграется.

— А если я ее встречу?

— Да проходи спокойно, как мимо остальных людей. Если у нее на тебя планов нет, то ты ей и не нужен будешь. Колдунья, это просто обыкновенная женщина, но которая может добиваться своего в любом случае.

— И ничто-ничто ей не указ?

— Ну, вообще-то, есть управа и на ведьму.

Я от радости подпрыгнул на месте и приготовился внимать каждому слову.

— Если ты честный с собой и с людьми, если смело идешь по жизни и ни за что тебе не стыдно, если ты сам хозяин своей жизни, то никто ничего и никогда не сможет тебя сделать. А будешь нюней и слабаком — тебя любой скрутит и без колдовства. Одним словом — если ты человек с большой буквы, то ты сильнее всех.

— Сильнее самой сильной колдуньи?

— Если человек использует свою силу в плохих целях, — дядя говорил медленно, чтобы слова лучше доходили до меня и пускали корни, — то он сразу слабеет.

— И колдунья?

— В первую очередь колдуны и колдуньи.

— А почему?

— Потому что человеку дается сила, власть, могущество для помощи другим людям. Не иначе. При использовании этой силы в злом умысле, она истощается. Поэтому хороший человек может быть сильнее любого злого чародея.

Что-то колыхнулось внутри меня. Зажглось ярким и чистым пламенем. Прохладный воздух наполнился теплом и, как мне показалось, стал осязаем. Пролетел легкий ветер, колыхнулись листья черемухи. Я стоял перед дядей, расправив плечи и смотря в его глаза. Его слова разожгли во мне ту силу, которая проходит через меня на нашей поляне. Но на этот раз обувь мне не мешала. Я был спокоен, холоден, но готовый ко всему, как скрученная пружина, дайте только повод.

— Я смотрю, кто-то рвется в бой? — усмехнулся дядя, — Глаза так и сверкают. Но рановато тебе еще для подвигов. Будь поосторожней.

— Я буду таким же сильным колдуном как ты, — пообещал я, — и никто не поймает меня взглядом.

— Но я летать-то я все-таки не умею, — напомнил дядя.

— Ты людей лечишь, — настаивал я — значит колдун.

— Врачи людей лечат, за что им большое спасибо.

— Тебя все боятся.

— Разве я такой страшный, — усмехнулся дядя, — или кому-то зло причинил?

Опять неувязка. Тяжело быть ребенком. Энергия, бурлящая во мне, утихала. Настрой прошел, хотелось спать.

— Нет, только добро.

— Ну, выходит я никакой не колдун, — притворно-грустно вздохнул дядя, но веселый блеск в глазах его выдавал.

— Ты волшебник! — вдруг радостно закричал я.

Дядя промолчал. Но улыбнулся.

Альбина наносит удар

Я впервые сидел на заднем сиденье Пахиного автомобиля. Было даже как-то не привычно разглядывать окружающий мир в боковое окно. Как будто жизнь не бежит к тебе на встречу, радостно раскрыв объятья, а презрительно ухмыляясь, проходит стороной. А на моем некогда законном месте сидела Альбина. Рыжеволосая и зеленоглазая. Одним словом — ведьма.

При прикосновении рук я сразу почувствовал, что ее энергетика отличается от остальных нормальных людей. Сложно сказать, плохая она или хорошая. Сильная — я бы так сказал. И все встало на свои места, когда она сняла бейсболку и очки. Огненно-рыжие волосы, светло-зеленые глаза. Такого сочетания я никогда не встречал. А ее улыбка и подмигивание мне? Что-то она во мне сразу увидела. То, что я скрываю от других людей. Нормальных людей. И это мне очень не нравилось.

А может, я себя просто накручиваю. Ну, не совсем обыкновенная девушка. Возможно, есть в ней какой-то особый дар. Я сейчас не про музыкальные возможности. Наверняка, что-то да умеет. Но опасаться раньше времени я не собирался. Главное, что она уже что-то, хоть самый минимум обо мне, но знала. Просто посмотрев в глаза. Я же о ней не знал ничего, кроме имени и сильного биополя. Надо было хоть немного и мне заполучить информацию, касающуюся ее.

— Аля, — ненавязчиво позвал я ее.

— Что, Ваня? — отозвалась она.

Паха опять залился таким счастливым смехом, что ему пришлось немного сбросить скорость. Стоит сказать, что водить он стал немного лучше. С того самого раза.

— Ты работаешь, учишься? — пропустил я ее шутку.

— Работаю, — ответила она и замолчала, давая понять, что тема неинтересная и себя уже исчерпала.

Я выждал паузу:

— Не поступила? Или…

Она резко повернулась ко мне, зло сверкнув изумрудными глазами:

— Или работа находится через дорогу от моего дома. Удобно, знаешь ли. Не люблю долгие прогулки пешком. Хотя теперь, — она с обожанием посмотрела на Паху, — возможно стоит подумать и об учебе.

Мы подъехали к перекрестку и остановились, светофор горел красным цветом. На этот раз Паха не забыл про тормоз.

— А где работаешь? — не отставал я.

— В магазине, шмотками торгую, — неохотно отозвалась Ася, — приходи, скидку устрою.

— Обязательно воспользуюсь твоим предложением, — сказал я, — мы, студенты, народ небогатый.

— Только я в отделе женского белья работаю, — нанесла Аля сокрушительный удар.

Вовремя мы остановились. Паха захохотал так, что машина почти рассыпалась на части от его истерического смеха.

— У тебя какой размер? — поинтересовалась она, наказывая меня за навязчивость.

— Да уж побольше твоего будет, — огрызнулся я.

— Ну, тогда мне остается только завидовать, — вздохнула она, — только, пожалуйста, не отбивай у меня Пашу. Он у меня такой ранимый.

Два сапога — пара, подумал я, — ты им слово, они тебя десять. Единственный способ ее заткнуть, это стукнуть со всей силы ей по затылку чем-нибудь тяжелым. Способ верный, но не наш метод.

— Я думаю, кружевное тебе очень пойдет, — не унималась Аля.

— Я привередливый, — предупредил я.

— У нас на любой вкус.

Вот ведь как бывает — я подбираю ключик, а меня самого загоняют в угол. Надо что-то ответить, давай же — лихорадочно искал я возможность отшутиться. Не вышло, на этот раз чувство юмора подвело меня. Мне оставалось лишь молчать и подавленно улыбаться. Здорово она меня. Улыбалась и Аля, смотря на меня в зеркало заднего вида. Пахе было плохо — у него случилась истерика.

А она красивая девчонка, подумал я.

Но ведьма.

Покружив немного по городу, Дельфин причалил к тротуару у дома в частном секторе, где и жила Альбина. Паха решил перескочить через этап держания за руку, и потянулся к Але губами. Та, недолго думая, ответила взаимностью. Через мгновение они так вцепились друг в друга, будто это был первый и последний поцелуй в их жизни. Чтобы не смотреть на этих оголодавших влюбленных (а знакомы они были уже несколько часов!), я деликатно вышел из машины и стал изучать Альбинин дом, это колдовское логово. Хотя из-за высокого забора взгляду открывалась только крыша, можно было сделать вывод, что дом был небольшим, ухоженным и уютным. Тишина за забором свидетельствовала о том, что домашних животных в хозяйстве, скорей всего не числится. Или спят. Но не было и соответствующих запахов. Я это авторитетно заявляю, как простой сельский парень.

А вот и магазин через дорогу. Действительно, удобно. Короткое и доходчивое название «ОДЕЖДА», светящееся в темное время суток, баннеры с изображениями улыбающихся людей, курящие продавцы на крыльце — нормальный такой магазин. Скромненький, занимающий весь первый этаж новенькой многоэтажки. Наше сельпо, в котором есть все — и продукты и одежда и бытовая техника, сможет уютно разместиться в одном углу этого здания. 2:1 — городские догоняют, но мы еще им покажем. Я бы мог долго любовался всеми прелестями магазина, но влюбленные наконец-то вышли из машины.

Паха просто светился от счастья. Довольный и гордый, едва контролирующий себя от избытка чувств, он подошел ко мне.

— Мы тут решили завтра вечером в кино сходить, — сообщил он, с трудом сдерживая улыбку, — пойдешь с нами?

— К экзамену готов?

Паха беспечно махнул рукой:

— Нам ли переживать из-за какого-то там экзамена?

— Тогда пойду, — кивнул я, — вас опасно оставлять одних без присмотра. Еще чего доброго начнете…

Я не успел завершить свою остроумную реплику, потому что поцелуй года возобновился с новой силой. Как с цепи сорвались.

По крайней мере, теперь я знаю, где живет и работает Альбина. Хоть какая-то информация для начала.

Калитка захлопнулась за Алей, а Дельфин, уставший и недовольный, дернулся и отъехал от обочины. Я гордо сидел на своем месте и наслаждался видом из окна, понимая, что это место уже не мое.

— Насчет кино вы решили во время поцелуя или после? — начал я.

Паша опять расцвел, в кабине посветлело, воздух наполнился весной и молодостью.

— После, — промурлыкал он, и тут же добавил:

— А ты ей понравился.

Я вспомнил ее взгляд, когда Аля обернулась ко мне.

— Что-то я не заметил.

— Точно говорю, понравился.

— Она сама сказала?

— Сказала, что ты, в принципе, нормальный.

— Скромный какой-то комплимент.

— Ты ожидал чего-то большего?

— Ну, например, что я красивее тебя.

— Ты себя хоть в зеркало-то видел?

Я приподнялся на кресле, поглядел в зеркало заднего вида, внимательно посмотрел на себя, поправил прическу и удовлетворенный, сел обратно.

— Красавчик.

О поступках и ответственности

Погода опять портилась. Нудный моросящий дождь из моего поселка благополучно добирался до города. Вечером обещал быть на месте. Так, по крайней мере, прогнозировали всезнающие синоптики. Все небо затянула сплошная серая пелена. Лето уступило место осени.

Весь день я слонялся из угла в угол, обдумывая планы на вечер. За два часа до сеанса я достал из пакета деревянную коробочку, единственное, что взял из дядиного наследства. Не считая денег. Молодые люди на коробке добросовестно продолжали свой бесконечный путь. Я назвал их Павлом и Альбиной, пожелал долгой и счастливой жизни и открыл крышку. Ножик с костяной ручкой, лежащий внутри, уже не был для меня обычным столовым предметом. Один раз я уже убедился в этом. Сегодня я хотел это повторить. А заодно поставить Васильева на место. Нож, обернутый кухонным полотенцем, легко прятался во внутреннем кармане моей куртки. А куртка этим вечером будет очень кстати, если погода не подведет. Солнце сегодня не желательно.

Я постоял возле зеркала, придирчиво осматривая себя со всех сторон, когда во дворе послышался душераздирающий автомобильный гудок. Я еще раз быстро бросил взгляд на себя. Все нормально. Итак, в планах — кино, Васильев, завтра последний экзамен и все! Каникулы.

Я пулей выбежал на лестничную площадку и побежал вниз, пока сигнал не повторился. Соседи и так уже косо поглядывают на меня.

Во время просмотра Альбина сидела между нами. На экране люди бегали, дрались, стреляли. Иногда целовались. Как Аля с Пахой. Наши места не предназначались для поцелуев, но они этот очевидный факт игнорировали. Я смотрел на экран, но ничего не понимал в происходящем. Мои мысли были далеко отсюда. Я даже не обрадовался, когда отрицательный герой, не без помощи положительного, нечаянно упал с небоскреба. Мы все трое очнулись, лишь когда в зале зажегся свет.

— Классный фильм, — восхищенно сказал Паха.

— Игра актеров просто восхитительна, — поддакнула Аля.

Они пробирались к выходу, смеялись, шептались, висли друг на друге. В общем, вели себя неподобающе для общественного места. И были счастливы. В тот момент я не чувствовал ни зависти, ни ревности. Мне даже не казалось, что я лишний на данный момент. Для исполнения задуманного, мне необходимо было оставаться вместе с ними до определенного момента. Точнее, до определенного места.

Этим местом был Пашин дом. В отличие от Альбининого и моего в поселке, это был двухэтажный особняк. Красивый, престижный. И, наверно, сейсмоустойчивый. По крайней мере, он выглядел крепким и надежным. Одна только кухня была таких размеров, что на ней можно было играть в футбол. Что мы с Пахой и делали в отсутствие родителей. Такие же дома стояли рядом. Элитный район не для богатых, а для финансово независимых людей. Так говорит Пахин отец. И если вы считаете всех богатых ворами, бандитами и спекулянтами, то я с вами не соглашусь. По крайней мере, один из них точно хороший человек. И он не генеральный директор какой-нибудь фирмы. И не популярный певец и актер. Он просто обыкновенный мэр нашего города. Тряскин Виктор Алексеевич. «Вместе — мы сила!» — сказал однажды он и большинство с ним согласилось. Правы ли они были, покажет время. А пока что — Тряскины на гребне волны. Да и мне такое знакомство не вредило.

Я не особо разбираюсь в мужской красоте. Возможно, что Паха просто мечта любой женщины, не смотря на лопоухость и невысокий рост. Но на него ли клюнула наша ведьмочка? Или, все же, на его финансовую независимость? Как бы то ни было, но сейчас Паха счастлив больше, чем в тот момент, когда дорожный оградительный столбик процарапал бок его автомобиля. И очень может быть, что вскоре я окажусь за бортом нашей дружбы. Третий лишний. Ведьмы — это просто женщины, которые добиваются своего в любом случае. А рыжеволосые и зеленоглазые — самые сильные. И если я не найду с Алей общий язык, если буду ей мешать и путаться под ногами, то я стану как раз лишним. Но это все в недалеком будущем, а пока…

А пока мы доехали до Пахиного дома. Мы с Альбиной вышли из машины. Аля была здесь впервые, являлась почетным гостем, поэтому мы решили войти во двор не по-свойски — через дверь в гараже, а через калитку. Хотя расстояние между ними не больше десяти метров. А Паха с важным видом открыл гараж пультом и неторопливо въехал внутрь.

— Ну, так как тебе фильм? — поинтересовалась Аля.

— Средне, — ответил я, — на один раз.

— А название помнишь?

И я задумался. Смешно, но я даже не поинтересовался, на какой фильм мы идем. Все мои мысли были немного о другом. В зеленых глазах Альбины читался интерес, с каким десятилетний младенец рассматривает яркую многоцветную вещь и хочет безжалостно сломать ее.

— Что-то про смерть и кровь.

— Спустись с небес на землю, — произнесла она тихо, но твердо, — в таком мечтательном состоянии, как у тебя, можно таких дров наломать, что мало не покажется.

Мы начали открывать карты.

— Мысли мои читаешь, — спросил я, — или будущее видишь?

— Чувствую твою решимость, — ответила она, — справедливую, но глупую.

— В чем же она глупая?

— Мал ты еще для этого, — чуть повысила Аля голос, — развлекаться — развлекайся, но для серьезных дел ты еще не дорос. Или твой наставник тебя этому не учил?

И глядя мое недоумение, добавила:

— Про дядю мне Паша сказал, что он знахарь и все такое.

Я кивнул.

— Значит, он должен был тебе рассказать об ответственности и их последствиях.

— Было дело, — согласился я, — и я все продумал.

— Да ты пацан еще, чтобы все продумать — начала кипятиться Аля, — любая твоя ошибка скажется на близких тебе людей, а кроме Паши у тебя никого нет. Ни-ко-го!

— Да его и рядом не будет, — я тоже немного повысил голос, — если кто и пострадает, так это буду я.

Альбина беспомощно развела руки:

— Ну не идиот ли?

— Нет, — честно признался я.

— Как можно не видеть очевидного?

Она уже кричала шепотом, и ее голос напоминал шипение змеи.

— А ты видишь, что я собираюсь сделать? — шипел я в ответ.

— В том то и дело, что нет!

— Тогда занимайся своим мракобесием и не лезь в мои дела.

Птичий крик, похожий на человеческий, раздался из леса, пролетел над нами и затих, оставляя в сердце тоску.

Глаза Альбины вспыхнули яростным огнем, зрачки стали темно-зелеными, а голос холодным и спокойным. Таким спокойным, что трудно было не заметить ту ненависть, которую она испытывала ко мне.

— А вот грубить не советую, — тихо произнесла она, — не надо ТАК говорить о том, о чем ты совершенно не ведаешь.

Мы стояли друг против друга, и играли в «кто кого переглядит». Мы оба стали спокойными и едиными с природой. Она со своей, я со своей. Энергия, как пламя, охватившее нас, вытеснила из меня всю злость и раздражение. Мое состояние можно сравнить с тем, что ощущает памятник — отрешенность от всего мира. И готовность к любым действиям. В таком же состоянии находилась Аля. Если бы рядом с нами упал метеорит, вряд ли мы обратили на это внимание. Все перестало для нас существовать. Были только мы. Это состояние было мне знакомым, но что с ним делать, кроме как бегать кругами по поляне, я не знал.

— Прости, — медленно произнес я, — малость не подумал.

— Малость? — тихо усмехнулась Аля, — не каждый день можно услышать такую глупость.

За высоким забором послышался лязг металла — Паха открывал дверь гаража. Такое представление пропустил!

— Ладно, — примирительно сказала Аля, — потом договорим, но если в твоем мероприятии что-то пойдет не так — Пашу больше не увидишь.

— Вот еще! — настроился я на продолжение спора.

Открылась входная калитка, из нее выглянул объект нашего спора.

— И вдохни поглубже, — прошептала Аля, — глаза тебя выдают.

— А что с ними? — также прошептал я.

— Потемнели.

— Well come! — пригласил нас Паха, — Милости просим.

Я глубоко вздохнул. Альбина сделала то же самое.

Паха посмотрел на нас с некоторым удивлением:

— Особого предложения ждем?

— Мне домой пора, — отказался я, — готовиться надо.

— Я тебя умоляю, — махнул рукой Паха, — с твоей-то светлой головой любой экзамен по плечу. Пойдем, посидим немного.

Конечно, он хотел остаться с Альбиной наедине. И я им мешал. Мы все трое это понимали. Но не мог же Паха сказать это открытым текстом. Но мне действительно надо было идти. Это знали мы с Алей.

— И, тем не менее, я пойду.

Паха для приличия развел руками — мол, сделал все, что мог.

— Ладно, водителя только позову.

— Я пешком, — отказался я, — напрямик.

— Через лес? — удивленно уточнил Паха.

— Угу, — подтвердил я.

Паха с сомнением посмотрел на серое небо. От солнечного утра остались лишь воспоминания.

— Пока дойдешь — стемнеет. Ты промокнешь, простынешь и, как следствие, не пойдешь на экзамен. А как я там один против всех?

Но я был непреклонен.

— Прогуляюсь по свежему воздуху. Врачи говорят, это полезно.

— Врут все твои врачи, — авторитетно заявил Паха, — а так — с комфортом доедешь.

— Я уже принял решение.

— Вы только посмотрите на него, — воскликнул Паха, — он принял решение, какой гордый.

— Гордыня, это грех, — напомнила Аля. С намеком.

— Пока.

Я направился через дорогу к лесу.

— Как придешь — позвони, — бросил вдогонку Паха.

— Обязательно, — отозвался я.

Альбина не попрощалась.

Васильев наносит сокрушающий удар

В 6 утра моя голова коснулась подушки и я моментально вырубился. В 7:00 будильник отчаянно заголосил о необходимости просыпаться. Я с трудом открыл глаза.

Возьмите варенное яйцо. Взяли? Теперь постучите по нему со всех сторон металлической ложечкой. Как это яйцо будет выглядеть, примерно так же я себя чувствовал. Голова раскалывалась на кусочки. Тело ныло так, будто я за ночь пробежал 244 километра и вернулся обратно. Руки тряслись, ноги гудели. Желудок сжался в комок. Неимоверно тошнило, но добраться до туалета я не находил возможным. Придется вместо унитаза воспользоваться полом. Он большой, не промахнусь.

По глазам бил невероятно яркий свет, но когда я их закрывал, то видел мелькавшие ветки, листья, травы. И растерзанная корова, в луже собственной крови. Ночка выдалась, что надо. На свадьбе так не гуляют.

Зазвонил мобильник. Когда-то негромкая мелодия, теперь гремела, как победный марш на параде. Бодро, весело и оглушительно. Со всех сторон.

Я поднес трубку к уху. Это был Паха. Его голос был слабым и тихим. Приблизительно то, что он хотел сказать, я уже знал.

— Я тут приболел малость, на экзамен не пойду.

Я старался придать своему голосу бодрость, но получилось не очень:

— Аля постаралась?

— Нет, — ответил он грустно, — тут немного другое.

— Расстались, что ли?

— Аля тут совсем не причем, — раздраженно повысил Паха голос, и чуть смягчившись — позже расскажу. Вечером заглянешь?

— Обязательно. Если на радостях не напьюсь с группой.

— Было бы с кем там пить.

Тут Паха был прав — весь семестр мы держались обособленно. Были двумя белыми воронами, разбавляющие серую однородную массу. Никто из одногруппников не был вхож в нашу компанию. Нас как бы и не замечали даже во время футбола на физкультуре. Даже хулиганы, что самое обидное, не обращали на нас внимания. Просто знали, с кем будут иметь дело. А значит, торжественное мероприятие после экзамена будет проходить тоже без нашего участия.

— Значит, вместе отметим, — предложил я.

— Если только твою «пятерку».

— Сомневаюсь. Похоже, я тоже не в лучшей форме.

— Долгая дорога домой?

— Ага.

— А я говорил…

— Говорил, — оборвал его я.

— И предлагал…

— Помню.

— Но ты-то появишься?

— Постараюсь.

— Машину прислать? Или опять заартачишься?

Я представил дорогу до института. В моем измочаленном состоянии каждый метр сойдет за десять.

— А вот сейчас не откажусь.

— Жди к восьми — обрадовался Паха, — и передай привет всем нашим.

— Они будут рады твоему отсутствию, — заметил я.

— Ладно, удачи и до вечера, — прервал Паха наш разговор.

До тумбочки тянуться было очень далеко, и я уже положил телефон на пол, как опять раздалась музыка. Не в силах ругаться, я молча поднял трубку. На экране высветилось «мент поганый», хотя еще вчера красовалось — «Васильев».

— А я ждал тебя, — сказал я телефону, вздохнул поглубже и нажал на клавишу.

Как не странно, но голос Васильева был мягким и спокойным. А я ожидал буйных эмоций.

— Лишил все-таки меня скотины? — холодно начал он без всякого приветствия.

— Не знаю, о чем ты, я в городе, — отчитался я, — хотя тебя предупреждали.

— А здесь твоих следов нет. Тут вообще нет человеческих следов — продолжал он все также тихо и равнодушно, — а вот волчих отпечатков полно.

— Ну вот с волка и спрашивай, — посоветовал я, — а за одно и с медведя про теленка спроси.

— Наслаждаешься победой, крысеныш?

— Сочувствую твоему горю.

Да, я наслаждался победой. Меня просто переполняло дикой восторгом. Все получилось отлично, как бы Аля не предостерегала меня. Только вот, устал здорово.

— Давай на чистоту, — предложил Васильев, — я разговор не записываю, свидетелей нет. Ты причастен к этому?

Конец ознакомительного фрагмента.