Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу

Анатолий Зарецкий

«Время лечит»… Какая чушь!.. От жизни лечит только смерть – моя смерть… А что потом, когда сам стану лишь чьим-то воспоминанием? Ведь уже сейчас рядом со мной не осталось никого, кто мог бы вдруг спросить: «Толик, а ты помнишь Людочку?» Я бы вздрогнул, как от ожога, и не ответил. Зачем?.. Вот только, что же все-таки потом, когда не будет меня?.. Похоже, останутся лишь эти строки, пока время не сотрет их за ненадобностью… Всё…

Глава 1. Как бы хотелось вернуть

Как бы хотелось вернуть

Вечер той зимней метели,

Снежную, белую муть,

В инее сосны и ели,

Наши следы на снегу —

Их разметала пурга —

Все, что забыть не могу,

Память о чем дорога.

«Юра, эти юношеские стихи очень точно отражают мое эмоциональное состояние на протяжении всей жизни.

Так случилось, что хрущевский эксперимент развалил наш уникальный 7 «А», создав взамен «сборную солянку» из будущих технологов холодной обработки металлов. Мне так хотелось уйти вместе с вами. Моя жизнь сложилась бы по-иному: примерно так, как сложилась у тебя или у Пети. К тому были предпосылки. Но решали родители.

Новый класс не стал мне своим. Я уже вряд ли вспомню половину одноклассников, хотя проучился с ними три года.

Я чувствовал себя одиноким. Тогда и начал писать стихи для себя.

По окончании 8-го класса взбунтовался, бросил школу и все лето и осень (до ноября месяца) проработал учеником слесаря-лекальщика на заводе ФЭД.

В школу меня вернули другим человеком — у меня появилась цель и небольшой жизненный опыт.

Продолжение следует, если тебе это интересно.

Обнимаю, Толик».

Ответ Юры был мгновенным и кратким: «Конечно, интересно!» Что ж, кажется, я на правильном пути. Продолжаю в том же духе.

«Привет, Юра!

Продолжу школьные воспоминания.

В школе меня понесло. Учился я всегда легко. Поэтому, начиная с 9-го класса, все домашние задания выполнял прямо на уроках, как говорится, по горячим следам.

Появилось много свободного времени. Я записался в аэроклуб и десять месяцев изучал теорию полетов и конструкцию планера. По вечерам тренировался в секции бокса на «Динамо» (правда, меня хватило лишь до первого нокаута), увлекся футболом (играл, как и все, в дворовой команде и даже однажды попал в сборную школы).

В школе, вместе с единомышленниками, создали неформальное «Общество вольных литераторов». Больше года мы выпускали рукописный еженедельник «Техника идиотов. Подпольный журнал». Кроме журнала, сообща писали роман с продолжением «В степях Патагонии» и такой же бесконечный киносценарий «Битва в пути».

Вся школа сотрясалась от смеха, читая наши опусы, пока они случайно ни попали к учителю физики. И хотя он был человеком с юмором, но доложил по инстанции. Нас едва ни исключили из комсомола, запретив, под угрозой исключения из школы, всякую «подпольную деятельность». Но, меня уже не могли остановить никакие запреты. Графомания и состояние протеста стали диагнозом на долгие годы».

«Привет!

Весна-лето перед выпускным 10-м классом — самая светлая полоса моей жизни. В тот период у меня очень многое случилось впервые: первая любовь, первые поездки за рулем автомобиля, первые прыжки с парашютом, первые полеты на планере и, наконец, первое знакомство с морем.

К осени, окрепший телом и душой, был готов сдвинуть горы.

В аэроклубе попытался перейти на курсы подготовки пилотов спортивных самолетов. Одновременно узнал, что военкомат объявил о наборе курсантов в военное училище летчиков. Экзамены — по окончании школы, а медкомиссия — в октябре месяце.

Я успешно выдержал все экзекуции и ждал решения комиссии. К удивлению, меня забраковали. У меня оказались какие-то проблемы со зрением. Что-то вроде недостаточного цветоощущения в сумерки.

И это не лечится!

Все бы ничего, но меня тут же исключили из аэроклуба. Оказалось, из-за этой ерунды мне навсегда заказан допуск к самостоятельным полетам. Мое небо обрушилось!

Сам понимаешь, сколько одноклассников порадовалось моим «успехам».

Кулаки — слабое утешение, снова захотелось бежать!»

«Привет!

Бежать было некуда. Но и делать, что от меня требовали в выпускном классе, уже не мог. Впервые в жизни почувствовал себя никчемным, никому не нужным человеком — неудачником. Постепенно впал в состояние глубокой депрессии. Учеба пошла кувырком. Неожиданно для всех, стал твердым троечником по всем предметам.

У меня появились товарищи (друзьями их тогда можно было назвать с натяжкой, ибо нас сблизил комплекс неудачников, а связала бутылка). Мы пили прямо в классе на переменах, иногда продолжали на уроках. Все в классе замолчали. Нас вынуждены были «уважать»…

Меня спас учитель математики. И это удивительно, потому что в школе я любил лишь физику и астрономию. А тут он заявил, что уважает меня за математические способности и удивлен таким переменам в отношении к предмету. В общем, дал слово, что по его дисциплинам у меня будут только отличные отметки. Слово сдержал и даже перевыполнил: начиная со второй четверти, впервые после пятого класса стал круглым отличником. Подтянулись и товарищи. Завязалась многосторонняя дружба, причем не только за столом».

«Привет!

Вот и прошли школьные годы. Позади выпускные экзамены. Все до единого сдал на «отлично». Аттестат вышел неплохой, но без медали — все же сказалась первая четверть.

Что дальше? Авиация недоступна. Учиться, но где, а, главное, зачем? Карьера ученого — нечто абстрактное. Преподавать — не грело. Инженерную деятельность тогда просто не понимал. Устроиться на рядовую работу? Это у меня было — неинтересно, да и бесперспективно.

Все же решил поступать в университет на физико-технический, но особо не торопился.

Неожиданно встретил товарища по аэроклубу. Выяснилось, что его тоже не допустили к полетам по медицинским показателям, и он решил подавать документы в авиационный институт. При институте есть секции по всем летным направлениям, куда поступить гораздо проще. Это и сформировало мое решение.

Поступил без проблем. А 1-го сентября нас первым делом направили устраиваться на работу на авиационный завод — хрущевские эксперименты продолжались».

«Привет!

Первый курс пролетел незаметно. Посменная работа на заводе и посменная учеба в институте не давали расслабиться.

Бесцельное накопление знаний не увлекало, а вот на заводе было интересно. У меня был рабочий опыт, поэтому уже на третий день стал работать слесарем-сборщиком.

А потом был колхоз, после чего из студентов сформировали отдельный участок. Там я получил профессию слесаря-жестянщика. Появился неплохой заработок, воспринятый с энтузиазмом дома.

Освоившись, стал рационализатором. Вначале совершенствовал инструмент и приспособления, а затем добрался до техпроцессов. И когда мы с напарником стали выполнять план на 300—400%, нами заинтересовались.

Конечно, все лавры добровольно отдали мастеру, для которого стали находкой. Но и мы не остались в накладе. Нам присвоили звание Ударников коммунистического труда (тогда получить такое звание было непросто), да и наши заработки постепенно превысили 150 рублей в месяц».

«Привет!

Когда в конце лета увольнялись с завода, мастер предложил остаться. Аргумент был железный: выпускники ХАИ, во множестве работавшие на заводе, получали зарплату 120—140 рублей в месяц, а мои последние заработки уже дошли до 180—200. К тому же, в разговорах с инженерами выяснилось, что основная масса выпускников попадала на периферийные заводы, а остаться в Харькове — счастье. И это «счастье» было у меня перед глазами…

Интуитивно всегда чувствовал, что мое призвание — проектная или иная масштабная работа на уровне принятия решений. Копание во второстепенных деталях — не мое. Словом, на втором курсе вдруг стало грустно от безрадостной перспективы.

К тому же меня не приняли ни в одну летную секцию. Там уже была информация из аэроклуба. Кто постарался, догадывался. С горя еще раз прыгнул с парашютом (то был четвертый и, как оказалось, прощальный прыжок «с небес на землю»).

Оставалось разве что вспомнить детство и заняться авиамоделизмом. Благо, секция была сильной. Возглавлял ее чемпион мира Вербицкий, знакомый еще по Дворцу пионеров».

«Привет!

Занятие авиамоделизмом на некоторое время отодвинуло момент принятия решения. Моя летающая модель (копия американского самолета F-102) произвела фурор. Дело в том, что она была полностью изготовлена из тонкого дюраля по заводской технологии, а не как обычно — из окрашенного серебрянкой дерева. А потом я стал делать модели, как подсказывала фантазия. Причудливые формы самолетов удивляли, потому что во всем мире таких еще не было, а сейчас на подобных самолетах летают «Стрижи» и «Витязи». Увы, то были не копии, а потому для соревнований — бесполезные модели.

В это время судьба свела меня с этаким философствующим нигилистом, неким Геной Кармозиным. Мы с ним быстро сошлись по части отношения к литературе и к жизни вообще. Все чаще лекциям предпочитали прогулки по лесопарку, с обязательным посещением пивных баров. Мы обсуждали наши литературные находки и очень скоро пришли к выводу, что в институте занимаем чье-то место, в то время как…

Весеннюю сессию сдавать не стали, и оба были отчислены из института».

«Привет!

Дома мое отчисление стало полной неожиданностью. Я же пошел на этот шаг сознательно, поэтому ни о чем не жалел тогда, не жалею и сейчас.

И вот снова на распутье, а никаких идей. Вспомнил о любимой физике. Но университет встретил прохладно. На третий курс не взяли, поскольку не окончил второй. Зачислить на второй курс, в принципе, могли, но предложили подождать до осени, когда будут отчислены свои неуспевающие.

А дома ждала повестка из военкомата. Система оповещения сработала быстро. Вскоре прошел призывную комиссию, и был признан годным для службы в ВДВ.

Дома воцарилась паника. А что может создать паника? Только хаос. В результате оказался в армии досрочно. Некие знакомые родителей сами сдали мои документы в ХВКИУ, а я был неожиданно извещен, что зачислен на первый курс факультета «Летательные аппараты» (факультет впервые принимал не только офицерский, но и рядовой состав)».

Итак, незаметно для себя я отправил еще восемь посланий другу, не получив в ответ ни одного. Подготовив очередное, подумал, а стоит ли его отправлять. Может, ему все это не интересно? В ответ на прямой вопрос по этому поводу, он мгновенно прислал короткое послание.

Юра сообщил, что «с замиранием сердца» следит за развитием событий, но ответить чем-то подобным не может, поскольку «не обладает такими же эпистолярными способностями».

К тому же у него нет на это времени, поскольку «приходится проводить за компьютером по 12—14 часов в сутки».

Ответ удовлетворил. И я продолжил отсылать послание за посланием, уже не рассчитывая на взаимные откровения. Но надежда, что пишу другу, все еще оставалась.

«Дорогой Юра!

Очень рад снова увидеть твою очаровательную улыбку, да еще с долгожданным текстом под фотографией.

Мне приятно, что тебе интересно читать мои послания. Ведь этот отрезок жизни мы с тобой прожили так, словно находились на разных планетах.

Твои эпистолярные и иные способности для меня очевидны. Не прибедняйся.

Обнимаю, Толик».

«Привет!

Итак, передо мной замаячила реальная перспектива военной службы. Был ли я готов к такой перспективе? Скорее «нет», чем «да». Мой жизненный опыт (пусть и небольшой) подсказывал, что уже никогда не смогу слепо подчиняться приказам. А значит, в армии у меня всегда будут проблемы.

Было обидно, что без меня решили мою судьбу. Мой аргумент, что вместо трех лет теперь придется служить целых двадцать пять, не воспринимался. Мне же ставили в вину, что я потерял два года и могу потерять еще три в армии. А к тому времени, когда снова смогу учиться, мои друзья уже получат высшее образование.

Я доказывал, что образование — не самоцель. Важнее найти свое место в жизни. Но это никого не убеждало. Я был первым среди всех наших родственников, кто получил шанс окончить высшее учебное заведение. За мной потянулись двоюродные сестра и брат, а потом и младший брат, но тогда действительно был первым.

И, конечно же, понимал, что родителям тяжело поднимать меня и младших братьев, в особенности после того, как не стало моих заводских заработков».

«Привет!

Словом, угроза срочной службы в армии и обида на родителей вытолкнули меня из дома.

Но была и другая причина, которая косвенно повлияла на мое согласие с их заведомо неверным решением. И эта причина — несчастная любовь.

Эту девочку я знал с детства. Хоть и редко, но Людочка участвовала в играх, которые устраивали ребята нашего двора. А потом случилось так, что мы с ней стали няньками и выпали из общих игр. И пока мой братик, и ее сестричка копались в песочнице, мы разговаривали обо всем на свете. Постепенно наша взаимная симпатия переросла в настоящую дружбу. Но наши детки подросли и стали самостоятельными.

Мы подолгу не виделись, хотя и жили по соседству, а ее подъезд был виден из нашего окна.

Однажды, теплым весенним вечером увидел идущую навстречу, простенько одетую, но необыкновенно красивую девушку. Вдруг она улыбнулась и еще издали поприветствовала меня нашим особым традиционным жестом — это была Людочка.

В тот вечер мы долго не могли расстаться, обсуждая все, что нас интересовало тогда, в наши юные годы. В тот вечер, неожиданно для себя, но очень отчетливо осознал, что эта девушка — моя судьба…

Так пришла моя первая любовь — весна моей жизни. И эта любовь стала самым большим счастьем. Мы встречались с Людочкой каждый вечер и бродили, взявшись за руки, по улицам, паркам и скверам, и так же, как когда-то у песочницы, говорили, говорили, говорили…

И нам так хорошо было вместе, а впереди представлялось только светлое будущее.

Это была наша с ней юность — тот самый яркий кусочек жизни, который каждый из нас прожил рядом со своей мечтой».

«Привет!

Но были экзамены, а потом трехмесячный лагерь планеристов в Крыму. С Людочкой мы встретились только осенью. Она куда-то спешила, мы так и не договорились о встрече, и сердцем вдруг почувствовал, что наша весна больше не повторится.

А потом была медкомиссия, и все беды разом обрушились на меня.

Я не стал ничего выяснять. Я замкнулся в себе, переживая неудачи. И лишь через несколько лет узнал, что причиной нашей с Людочкой беды была ее подруга. Она жила в нашем дворе и часто общалась с моей мамой и братьями, вскользь узнавая текущие новости обо мне. Что и в каком виде она преподносила Людочке, можно только догадываться. Подруга любимой — это страшная сила. Тем более, если это не твой союзник.

Я окончил школу и первый курс института, прежде чем снова встретил любимую. Все это время думал только о ней, вспоминал нашу весну и мечтал о встрече. И вот мы встретились. Мне так хотелось поделиться с ней планами, рассказать о моей жизни и чувствах к ней. Но и в тот раз она торопилась, и мы снова так и не смогли объясниться.

А потом она стала избегать меня и, как показалось, чего-то опасалась. И вот однажды я увидел из своего окна, как кто-то проводил ее до подъезда, и как она попрощалась с ним нашим жестом!»

«Привет!

От ее подруги узнал, что это был их одноклассник, и они просто дружат. Но я сам видел ее улыбку и такой знакомый приветственный жест, адресованный, увы, не мне.

Это было невыносимо. И хотя мы никогда не объяснялись в своих чувствах, тогда я расценил увиденное, как предательство. Юность категорична в оценках.

Но я очень любил, и потому не желал быть препятствием на ее пути к счастью, даже если она представляла это счастье без меня. Я не стал ее преследовать, и так никогда и не встретил на узкой тропинке ее друга — потому что, мне казалось, она его любила.

Отныне я разговаривал с ней только в моих стихах.

Недолго весна моя длилась,

И вот уже осень пришла.

Зачем же так рано любил я,

За что ты любила меня?

Любила ли? Кто тебя знает,

Ведь ты совсем юной была.

Быть может, и нет — не узнаешь,

Но пламя во мне ты зажгла…

С тех пор уж прошло много лет,

И счастье ушло тебе вслед —

Далекое милое прошлое,

Куда мне возврата нет».

«И вот теперь, когда решалась моя судьба, я случайно увидел ее довольно близко. Она была так молода и так прекрасна… Я не решился подойти к ней. Зачем? Узнать, что спешит?

Я мысленно попрощался с ней. Как оказалось, на долгих два года.

Я плыву по теченью судьбы

Неизвестно, куда и зачем.

Только серый туман впереди —

Вольной мысли сознательный плен.

Что б могла эта мысль сотворить,

Если дать ей широкий простор?

Но любимая, можно ль забыть

Роковой для меня приговор?

Я страдаю, а годы летят,

Чередой уходя в пустоту.

А душа, как осенний сад,

Растерявший свою листву».

Отправив еще пять посланий, отметил, что ситуация повторяется: никаких комментариев друга так и не получил. Но уже не мог остановиться, вспоминая те далекие, такие дорогие события моей жизни… Вспоминал ощущения тех дней, вспоминал свои стихи (ведь все тетради с моими произведениями, к сожалению, не сохранились), переносил все это в компьютер и отправлял, отправлял, отправлял…

«Дорогой Юра!

Похоже, я утомил тебя своими проблемами. Просто мне некому было все это рассказать. Я и сам не ожидал, что простой рассказ о своей жизни вдруг вызовет столько воспоминаний, что уже трудно ограничиться примитивным описанием цепи событий.

Потерпи немного. Обнимаю, Толик».

«Привет!

Итак, решение принято, и я на три года помещен в казарму. А это — особый мир, понятный только людям, отслужившим срочную в армии, или отсидевшим срок в тюрьме. Ощущения, в принципе, те же — постоянный надзор, от которого некуда деться, жесткий распорядок и система дрессуры, основанная на приказах, наказаниях и поощрениях.

К этому добавляются особые отношения между рядовым и сержантским составом, а также между слушателями, отслужившими срочную службу — «стариками», и слушателями, поступившими сразу после школы — «салагами».

У меня, к счастью, было некоторое преимущество, отделившее меня от самого низкого уровня — ведь я уже поработал на заводе и почти два курса проучился в институте. Последнее обстоятельство привлекло к моей персоне и старослужащих, поскольку они были хуже подготовлены к учебе и нуждались в постоянных консультациях. Я их ровесник, и им проще обращаться за помощью ко мне, чем к школьной молодежи.

В общеобразовательной учебной программе училища не отметил особых отличий от известной мне институтской программы. Те же предметы, тот же объем часов.

Существенные отличия в другом — это наличие дополнительных предметов военной подготовки, а также система самоподготовки. Первое не дает уснуть при обилии нудных лекций, второе — расслабиться в период между сессиями.

Понравилось, что мы часто посещали так называемые режимные объекты: воинские части боевой готовности, конструкторские бюро, испытательные стенды, серийные заводы. При этом ездили и летали по всей стране небольшими группами, а потом делились впечатлениями».

«Привет!

Мы месяцами жили в костромских лесах, или среди сопок Красноярского края, изучая боевую технику в реальных условиях. Бывали на заводах, которые выпускали боевые и космические ракеты, где видели новейшие объекты, которые будут запущены в космос лишь через несколько лет.

Понравилась техническая база училища. На младших курсах мы работали с техникой под командованием офицеров-старшекурсников. На старших курсах сами командовали расчетами слушателей младших курсов.

Понравилось, что уже с первого курса нас приглашали работать в лабораториях профильных кафедр. Около года я плотно занимался электроракетными двигателями. Мы изучали физику плазмы, разрабатывали и испытывали методы ее удержания. Много времени уделялось теоретическим вопросам. Всего для нескольких аспирантов и слушателей читали лекции приглашенные специалисты, а когда возникла необходимость, около года посещал лекции по математике в университете. Если бы нас так же загрузили в авиационном институте, думаю, не ушел бы со второго курса».

«Привет!

А когда нам начали читать курс аэродинамики, я полностью переключился на этот предмет, который считал одним из главных в проектировании авиационной техники. Особенно нравились работы, связанные с испытаниями в аэродинамической трубе. Правда, испытываемые нами модели — конусы, цилиндры и тому подобные простые объекты, формирующие изделия ракетной техники, навевали тоску, как я в шутку заявил руководителю кафедры.

С его разрешения, принес из дома модель моего необычного алюминиевого самолета. Результаты испытаний были потрясающими, но модель разрушилась от аэродинамического перегрева. Удивленные характеристиками необычного объекта, инженеры кафедры попросили принести чертежи его поверхности.

А когда сказал, что все было сделано без чертежей, от руки — на меня посмотрели с изумлением. Хорошо, сохранились фотографии. По ним что-то восстановили, материалы аэродинамических испытаний засекретили и отправили в Минавиапром.

Долго ждал, но так ничего и не дождался. Мне все это зачли, как курсовую работу, а также еще до экзаменов прямо в зачетку поставили «отлично» по аэродинамике. То было мое окончательное прощание с авиацией».

«Привет!

Продолжу цепь воспоминаний. Не надоел?

Еще в школьные годы, в свободное время начал писать свою «Программу комплексных преобразований социальной среды» (сокращенно — «Программу КПСС»), потому что уже тогда интуитивно чувствовал, в мире что-то не так.

Мир устроен не так, как хотелось,

Как мы в книгах об этом читали.

Юность можно обманывать смело,

Но с тех пор дети взрослыми стали.

В душу словно плеснули отраву,

И до боли становится жутко:

Почему, по какому праву

Я — невольник в своих поступках!?

Почему власти жаждут сделать

Меня пленником чуждой мне мысли —

Мою душу и разума смелость,

Как в прокрустово ложе втиснуть?

Принцип равенства — подлая шутка,

Ложь болота застойной жизни,

Где нет сил, вопреки рассудку,

Жизнь любя, отрекаться от жизни!

Вот с такими мыслями тогда жил, а внешне был бодр и весел. Благо, мир мне тогда улыбался, несмотря ни на что…

Юра, напиши хоть что-нибудь.

Пока, обнимаю, Толик».

«Привет!

В первые два года казарменной жизни я редко ходил в увольнение. В свободное время мы с однокурсниками надевали спортивную форму и через стадион, проходными дворами добирались до моего дома. Там переодевались в «гражданку» и шли в кино, или просто шатались по городу.

Все четверо из тех, кто хранил одежду у меня, не были харьковчанами и плохо ориентировались в городе. Так что я исполнял роль экскурсовода и массовика-затейника.

А летом, в каникулы, мы совершили грандиозное путешествие: обошли пешком все побережье Крыма — от Феодосии до Севастополя.

Вот только за два года учебы в училище так ни разу и не встретил любимую. Иногда, когда бывал в увольнении, или на каникулах, часами смотрел в знакомые окна, но безрезультатно.

Как-то раз, как бы невзначай, спросил младшего брата, видит ли он свою подружку по детским играм.

Он удивился и сказал, что они уже давно переехали в другой конец города. Ни на что не надеясь, все же спросил и о старшей сестре. И к удивлению, узнал, что школу она уже окончила.

Я стал появляться дома еще реже. Зачем?

Вечер черными окнами

Заглянул в мою комнату,

Мертвым отблеском уличных,

Городских фонарей.

Я устал, но не хочется

Мне ни капельки отдыха.

Теплый вечер задумчивый,

Обними, обогрей.

Ты напомни далекие,

Тишиною пьянящие,

Вечера моей юности,

Моей первой весны,

И принцессу из сказки

О красавице спящей,

Что пришла в мою юность

Из весенней мечты.

Я не выйду на улицу.

Там давно уже нет ее.

Только память по-прежнему

Милый образ хранит.

Все мне кажется, вижу я

В том окне силуэт ее —

Мне далекое прошлое

Снова в сердце стучит.

Только знаю, из прошлого

Не вернется любимая,

Не воротится юности

Золотая пора.

Лишь останутся, временем

Неистребимая,

Грусть и вечер задумчивый

Дожидаться утра…

Однажды встретил ее подружку. Я был в форме, и она меня не узнала. Хотел, было, пройти мимо, но не удержался — так захотелось хоть что-то узнать о любимой.

Разговор получился странным. Мне предложили встретиться вечером. Еле дождался назначенного часа».

«Оказалось, я был приглашен на свидание. Она всегда была хорошей девушкой, а главное — умной. Быстро сообразила, что никогда не была предметом моего интереса. У нее хватило смелости рассказать о своих неблаговидных поступках, ставших причиной охлаждения наших с Людочкой отношений. Она была искренна со мной, и в душе тут же ее простил, потому что сам был невольной причиной ее неразумного поведения пять лет назад, и еще, потому что знал, какие страдания приносит неразделенная любовь. Я искренне сочувствовал ей.

От нее узнал много нового о любимой. Ведь, несмотря на невольное соперничество многолетней давности, девушки были подругами с детства. Я узнал, как Людочка жила все эти годы, чем интересовалась. Оказалось, она долго занималась гимнастикой, и у нее были неплохие результаты. Но три года назад Людочка сильно ударилась, после чего у нее начались проблемы. Раз в полгода, ее кладут в больницу на профилактику.

И еще узнал главное — у Людочки всегда было много друзей, но настоящего друга, каким был когда-то я, у нее до сих пор нет!

Когда собрался уходить, подруга сказала, что очень виновата перед нами, хочет исправить свою ошибку, и потому приложит все усилия, чтобы мы с Людочкой восстановили нашу дружбу.

Через неделю мы встретились, и я передал подруге тетрадь моих стихов. А уже через день пришлось сбежать в самоволку с тем, чтобы через столько лет вновь обрести мое горькое счастье».

«Мы встретились с любимой так, словно расстались вчера. И как всегда, говорили обо всем на свете, но не о том, что мучило нас долгие годы. Когда уже уходили, получил приглашение приходить к ним в любое время.

Как ни рвался, наша следующая встреча состоялась лишь через неделю. Людочка болела и лежала в постели. Хотел, было, уйти, но меня не отпустили, потому что она ждала меня всю эту неделю. Мы посмотрели в глаза друг другу, и любые слова стали лишними.

Выяснилось, она знает обо мне очень много, причем в таких деталях, о которых уже позабыл. Когда высказал свое удивление, она пояснила, что лежала в одной палате с моей одноклассницей — Люсей Левицкой, которая постоянно рассказывала ей обо мне, не называя имя и фамилию. Она развлекала Людочку, пересказывая наши веселые рассказы из «Техники идиотов», а также сюжеты из романа и киносценария. И только через месяц случайно выяснили, кто есть кто.

Мои стихи Людочка уже знала наизусть. И хотя ни в одном из них нет ее имени, она сердцем почувствовала, что все они посвящены моей бесконечной любви к ней».

«Отметил, что за годы разлуки она стала духовно богатым человеком. Она много читала, особенно в периоды, когда вынуждена была неделями находиться в больнице, либо дома. Оказалось, как и я, увлекалась Куприным и Достоевским, Стендалем и Джеком Лондоном и вообще — классикой. Не удивительно, что по большинству вопросов у нас, как правило, оказывалось общее мнение.

Я принес ей мои школьные опусы, о которых ей рассказывала одноклассница, а также еще недописанную «Программу КПСС». Через неделю Людочка уже цитировала мои «мудрые мысли» и смеялась от души.

В один из выходных она попросила меня сходу сочинить четыре стихотворения, непременно связанные, как в музыке Чайковского, с четырьмя временами года.

Была поздняя осень — почти канун зимы, а Людочка, похоже, уже скучала по весне и лету…

Я никогда не сочинял стихов по просьбе. Они всегда выражали лишь то, о чем душа уже давно кричала без слов. Только тогда наступало то особое состояние, в котором слова сами складывались в строки, а строки, как бы помимо моей воли, увязывались в стихи.

Если была возможность, что-то записывал и зачем-то сохранял. В противном случае, состояние проходило, и, казалось, бесплодно. Но когда оно приходило вновь, что-то всплывало в памяти души. Хотя, как правило, рождались другие стихи…

Сейчас же меня просила моя Муза, благодаря которой и во имя которой возникло и существовало все мое творчество. Я должен был немедленно сотворить чудо.

И я его сотворил…

ВЕСЕННИЙ СВЕТ

В волнах весеннего света,

В грозах прозрачного мая

Рвется чудесное лето,

Зиму с пути сметая!

Тусклые серые краски,

Полосы грязного снега, —

Все исчезает, как в сказке,

В вихре его разбега!..

ЛЕТНИЙ СОН

Волны синего моря

Мне сегодня приснились.

О могучие скалы

Они с шумом дробились.

Серебристым потоком

Брызги к небу взлетали.

Отражалось в них солнце

И лазурные дали.

Те безбрежные дали,

Где незримой чертою

Небо словно сливалось

С голубою волною.

Там, за синим простором,

В море солнца и света,

Неизвестные страны —

Страны вечного лета…

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

В поле стогов

Потемнела солома,

Рыжая грязь

На разбитых дорогах.

Выглянет солнце

И скроется снова,

С осени взглядом

Столкнувшись суровым.

Морем тоски

Наливается небо,

Серое небо

Свинцовых раздумий…

Вымерло все.

Лишь гонимые ветром,

Туч косяки

Проплывают угрюмо.

Смотрит печаль

На свое отражение

В зелени вод

Потемневшего озера…

Кажется, в мире

Застыло движение

Под леденящим

Дыханием осени…

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Легкие пушинки,

Белые снежинки

Падают и тают

На твоих ресницах.

Этот вечер зимний,

Этот воздух синий, —

Долго будет помниться,

Долго будет сниться…»

«Но не только литература и искусство занимали воображение Людочки. Я часто рассказывал ей о своих ощущениях полета, о магии научного познания мира и даже о физике плазмы. В то время я третировал кафедру училища идеей существенного повышения тяги сопла ЖРД за счет увеличения скорости звука в его критическом сечении, что реально при воздействии сильных электромагнитных полей. Я не мог понять, почему здравая, по моему мнению, идея не находила поддержки на кафедре. Если бы знал тогда, что все наши научные изыски — не более чем попытка разнообразить учебный процесс и только.

Я взахлеб излагал эту галиматью любимой, и, судя по ее вопросам, она отнюдь не воспринимала мои речи, как простое журчанье ручья…

Я не мог надолго оставлять Людочку, потому что она нуждалась в моей поддержке. С каждым днем ее состояние ухудшалось. Я часами сидел рядом с ней, держа ее руку в своей руке. И только тогда она могла спокойно спать.

Это удивительно, но, несмотря на изнурительную болезнь, внешне она ничуть не менялась. Она никогда не пользовалась косметикой, и даже во сне оставалась спящей красавицей. Я мог любоваться ею бесконечно долго.

Но стоило ей проснуться и открыть свои необыкновенные глаза, легкая улыбка, обращенная ко мне, тут же озаряла ее лицо каким-то внутренним светом.

А потом я снова утомлял ее бесконечными разговорами…

Но, когда я два-три дня не бывал у них, Людочка чувствовала себя, по словам матери, ужасно. Она ждала меня, реагируя на каждый звонок и каждый стук входной двери. И я разрывался между казармой и ее домом».

«Вместе с тем, мое положение в училище становилось незавидным. Я перестал посещать лекции в университете, снизил активность на кафедре, прекратил участвовать в научных семинарах. Надвигалась сессия, а я не мог заставить себя сдать хотя бы часть многочисленных курсовых работ.

Накануне сессии Людочку положили в больницу. Больница была далеко, и мне так ни разу не удалось туда вырваться. Правда, чудом удалось проскочить сессию.

Из больницы Людочка вернулась подавленная. Я думал, что она обижена на меня, но это было не так. Оказалось, с ней в палате снова была моя одноклассница. Они обсуждали проблемы своей болезни и свои, в связи с этим, перспективы. Людочка рассказала ей о наших отношениях, чем очень удивила мою школьную подругу. Она, оказалось, всегда считала меня «веселым монахом-затворником», и никогда не думала, что могу писать любовные стихи, а главное — так беззаветно любить. О чем они тогда говорили, можно только догадываться. Выписались они снова вместе.

Я дотошно расспрашивал Людочку обо всем, что было с ней в больнице, пытаясь понять причину ее депрессии. И однажды это удалось. Рассказывая новости о моей однокласснице, которую я не видел с выпускного вечера, Людочка задумчиво отметила: «Она счастливая… Она успела выйти замуж…»

Людочка сказала это в полудреме, и, похоже, уже не для меня, а следуя своим раздумьям, потому что тут же провалилась в сон. В тот момент меня словно осенило — вот она разгадка ее состояния после больницы».

«Когда, проснувшись, она как всегда улыбнулась мне, я робко, но все же с надеждой спросил: «Людочка, а ты хотела бы выйти замуж, как только поправишься?»

Она, конечно же, не ждала от меня подобного вопроса. Ее лицо вдруг стало таким печальным, каким еще не видел никогда. Мне тут же захотелось обнять мою Людочку, прижать к себе и успокоить, как успокаивал когда-то моего маленького братика. Еле сдержал внезапно нахлынувшие чувства, а в душе проклинал себя за то, что своим нелепым вопросом доставил ей такую боль. А она вдруг тихо прошептала: «Кому я нужна?»

«Как кому? Мне! Мне! Мне!» — мысленно кричал я любимой. А вслух так же тихо, как она, сказал: «Людочка, ты же знаешь, как я тебя люблю. Я готов ждать тебя всю жизнь. Дай мне хоть маленькую надежду».

До сих пор я никогда не произносил вслух слова любви, да еще обращаясь к любимой девушке, которая уже давно была для меня недосягаемым божеством, которому молился в моих мыслях и в моих стихах.

Мы молча смотрели друг на друга, словно виделись впервые. Целая гамма чувств отразилась на ее лице: сначала удивление, потом радость, и, наконец, отчаяние. Неожиданно Людочка заплакала. Она лежала молча, а слезы потоком струились из ее чудесных глаз.

Я никогда не видел ее слез ни до, ни после этого. Я не знал, что делать. Но она быстро успокоилась, улыбнулась, смахивая слезинки, и тихо сказала: «Боже мой, Толик, сколько лет мы с тобой потеряли из-за моей глупости».

Эти ее слова я запомнил слово в слово на всю жизнь. Они были сказаны так проникновенно и так искренне, что мне сразу стало ясно, что все это время не только я один помнил нашу весну.

Но Людочка замолчала, так и не дав ответа, которого ждал от нее долгие годы».

«Я чувствовал, что какие-то сомнения не дают ей покоя. Наконец, Людочка решилась сказать то, о чем уже смутно догадывался, но гнал эти мысли от себя.

Она сбивчиво, но твердо попыталась довести до меня свои соображения. Суть их сводилась к тому, что она оценила глубину моих чувств и благодарна мне за все. Но она не готова принять мою жертву, а это, по ее мнению, именно жертва, поскольку считает, что семейная жизнь с больной женой совсем иное, чем любовь к молодой, здоровой девушке.

Такая жизнь может вызвать еще большую душевную боль, чем неразделенная любовь, потому что это путь к крушению надежд и полному разочарованию. А она не хочет, чтобы я снова страдал по ее вине. И потому пусть все останется, как прежде.

Она снова замолчала. Молчал и я, обдумывая ее слова. Это не было отказом, но не было и долгожданного согласия.

Я уже нисколько не сомневался, что она до сих пор искренне любит меня. Это было видно по всему. Но тогда почему она пытается отказаться от своего кусочка счастья?

Мне кажется, я догадался. Глупышка, она пыталась защитить меня от самой себя! Похоже, после больницы она утратила веру в свои силы.

Зато я чувствовал огромный подъем, и мне тогда казалось, что только вместе мы сможем преодолеть все. И ее болезнь тоже».

«Я взял ее за руку (еще со времен детских игр никогда не позволял себе большей вольности) и сказал то, что она, похоже, ожидала от меня услышать. Я сказал, наконец, вслух то, о чем уже давно мысленно кричал любимой.

Я сказал, что быть с ней рядом — для меня большое счастье, и буду за это сражаться хоть со всем миром. Если надо, брошу все, стану лучшим врачом, и буду лечить ее новейшими методами, которые придумаю.

Я готов преодолеть все трудности во имя нашей любви. Это мой выбор, и мне некого будет упрекнуть за него, даже в мыслях.

Она улыбнулась мне, и я понял, что отныне и навсегда мы с моей Людочкой — единое целое…

Она позвала маму и сказала, что хочет одеться и встать с постели. Я знал, что после двух месяцев обострения болезни, подняться с постели — для нее подвиг. И когда она вошла в комнату и присела рядом, я положил перед ней листочек с только что написанным четверостишием:

Борись с течением судьбы,

Спорь с ветром, дующим навстречу.

И пусть так жить труднее, а не легче —

Нам не дается счастье без борьбы!

Людочка прочла, благодарно улыбнулась, незаметно пожала мне руку и убрала листок в кармашек платья. Я давно не видел ее в таком прекрасном расположении духа. Мы отметили нашу помолвку вместе с ее мамой и сестрой.

Мы объявили, что оформим наши отношения через три месяца, когда я окончу третий курс и покину казарму. С того дня моя любимая, моя невеста стремительно пошла на поправку».

«С того же дня дома для меня настали не лучшие времена.

Когда сообщил родителям о нашем решении, вместо общепринятых поздравлений на меня мгновенно обрушился шквал меркантильных соображений и несостоятельных упреков.

А знаю ли я, что она больна? А где мы будем жить? А хватит ли моей стипендии, чтобы содержать больную жену?

— Да, знаю. Но откуда о болезни Людочки знаете вы? Ведь я ничего вам об этом не говорил, и никому другому… Жить будем либо в семейном общежитии училища, либо у нее дома. Там, где Людочке будет удобнее… Возможно, мне придется подрабатывать. Я к этому готов. Я вообще готов ко всему, — ответил тогда родителям.

Но никакие доводы они не принимали. У них было свое мнение, которое они считали единственно верным и незыблемым. А мои самые светлые чувства — моя большая любовь к Людочке, с которой дружил с детских лет и которую вот уже столько лет любил больше всего на свете — воспринималась родителями не иначе, как моя блажь, не более.

И я перестал бывать дома».

«До сих пор мы не говорили с Людочкой о ее болезни. Она не рассказывала, а я стеснялся спросить. Но эта болезнь была загадкой, которую предстояло разрешить.

Людочка не испытывала болей, она не менялась ни внешне, ни интеллектуально. Но в период обострения болезни, временами ее охватывала такая слабость, что она буквально проваливалась в сон.

Проспав часа два-три, могла быть снова приветливой и даже веселой. Но через час-другой снова теряла ощущение реальности. Когда болезнь отступала, месяцами могла жить, как все. Затем все повторялось.

Раз в полгода Людочка лежала в больнице. В тот год, когда мы восстановили наши отношения, лечение в стационаре ей уже практически не помогло.

Людочка впервые поднялась с постели лишь в день нашего счастья. С того дня она продержалась почти месяц, прежде чем болезнь снова ее свалила…

А пока я окружил мою любимую Людочку заботой и вниманием. Приносил ей все, о чем она хоть раз упоминала.

Моей стипендии не хватало. И я подрабатывал, как мог. Делал курсовые и прочие работы нашим троечникам. По вечерам играл в азартные игры на деньги. Мне везло, удача была на нашей стороне.

Но надо было решить главную задачу — разобраться с болезнью, которая мешала нормальной жизни. Людочка уже привыкла к моей опеке и не удивилась, когда стал расспрашивать ее о характере заболевания. Она просто принесла медицинский справочник и назвала диагноз. То, что прочел, вызвало шок. Первопричина заболевания (травма) и симптомы болезни, которые я мог наблюдать у Людочки вот уже несколько месяцев, совпадали с приведенными в справочнике описаниями. Но там же было написано ужасное: методики лечения не существует, срок течения болезни 3—4 года, а далее — 100%-ный летальный исход.

И она это читала?!! Какое же надо было иметь мужество, чтобы вести себя так достойно перед лицом смертельной угрозы?!»

«Внешне оставаясь спокойным, задал ряд вопросов, которые меня в тот момент интересовали. Людочка отвечала так же спокойно, как, очевидно, врачу.

В ту ночь спал урывками, разрабатывая план действий. А далее началась напряженная работа. Я проработал массу специальной литературы, прежде чем начать общаться со специалистами.

Я вышел на научные исследования в этом направлении. Одним словом, старался оценить состояние вопроса на текущий день и на перспективу.

Общался с врачами-практиками и с учеными, к которым мне удавалось прорваться. Увы, надежды не было — ни сегодня, ни завтра…

И тогда обратился к целителям. Я истратил уйму времени и денег на их консультации. Но всегда оказывалось, что именно эту болезнь они лечить не могли. Я завел переписку с иногородними целителями, разыскивая их самыми невероятными способами.

И вот однажды пришел долгожданный, обнадеживающий ответ из Сумской области. Некий целитель известил, что у него были два случая исцеления подобного заболевания, но в тридцати таких же ситуациях помочь не смог. Шансы невелики, но это уже что-то. Для начала он запросил копию истории болезни. Я отправил.

Людочка с интересом следила за моими поисками. Похоже, она поверила, что смогу ее спасти. У нее появилась надежда…

И вдруг, совершенно случайно, узнал, что умерла моя одноклассница, которая лечилась в больнице вместе с Людочкой. Для меня это стало сигналом, что надо активизировать мою работу и из поисковой перевести в режим реализации.

Но, как всегда, информация о несчастии добралась туда, куда она не должна была попасть ни под каким предлогом. Я застал Людочку в подавленном состоянии, и мне стоило больших трудов убедить ее, что каждый человек индивидуален, и срок болезни у каждого больного свой. Хорошо, она не знала, сколько лет проболела ее подруга по несчастью.

Мне впервые стало страшно.»

«Дальнейшие события развивались стремительно. Вот уже почти месяц Людочка не вставала с постели.

Я по-прежнему не мог добиться ничего определенного от целителей. Целитель из Сумской области смог предложить единственное: привезти больную для осмотра, но только после кризиса, потому что во время кризиса ее лучше не беспокоить.

И вот однажды я не успел переодеться в «гражданку» и приехал в форме. Людочка спала, и мы старались ее не беспокоить. Но когда мама обнаружила, что та проснулась, Людочка сказала, что никого не хочет видеть, в том числе и меня. Целый день мы с мамой и сестрой просидели в тревоге ожидания.

И лишь когда вынужден был уходить, Людочка пригласила к себе. Она была, как всегда после пробуждения — спокойная и уравновешенная. Увидев меня в форме, неожиданно повеселела. Она внимательно осмотрела меня и сказала, что форма мне очень идет, потом попросила надеть шинель и сапоги и зайти к ней в таком виде.

Мой вид ее снова удовлетворил. И тогда она сказала, что мне идет не только форма, но и очень идет учиться, и что я должен пообещать ей, что буду учиться всему и всегда. Конечно же, сказал, что обещаю, тем более это в наших с ней интересах. Она улыбнулась и неожиданно попрощалась со мной нашим традиционным жестом — как когда-то давным-давно в юности. Я ответил ей армейским приветствием, развеселив еще больше.

По ее просьбе снова разделся, и мы просидели вдвоем все полчаса моего резервного времени, которое всегда держал в запасе. Мы говорили ни о чем — обычные слова влюбленных.

Но эти полчаса прошли…

Той же ночью моя Людочка — моя подруга, моя любимая, моя невеста уснула, с тем, чтобы больше не проснуться никогда.»

«И вот уже пропасть в сорок лет отделяет меня от того времени. Но я и сейчас помню все, до мельчайших подробностей.

Конечно, последующие годы, насыщенные круговоротом событий, постепенно сгладили остроту воспоминаний, подменив реальность некой иллюзией, словно все это происходило не со мной, а с кем-то другим, причем, где-то далеко — в параллельном мире. Скорее всего, это защитная реакция разума. Возможно. Но от отчаяния, которое охватывало порой, можно было сойти с ума…

И все же это было, и было именно со мной…

И, конечно же, самыми яркими фрагментами моей жизни были и останутся моя первая любовь и безвременная смерть любимой — моей невесты, так и не ставшей мне женой.

Людочка прожила всего двадцать лет (я был старше на два года). И я благодарен ей за то, что она жила рядом в мои лучшие годы, и за те шесть лет любви, пусть, казалось, безнадежной, которые она подарила.

Спасибо, любимая…

Никогда не забуду и тот ужас, который охватил меня, когда осознал фатальную неизбежность смерти дорогого мне человека.

Прости, любимая, что так и не смог тебя спасти.»

«И когда мое страшное предчувствие реализовалось, от меня навсегда ушел страх смерти. Я не испытывал страха, устраняя неисправности на заправленной ракете, когда любая оплошность могла привести к взрыву гигантской силы. Я был спокоен, находясь в эпицентре техногенной катастрофы, когда погибли люди, а я лишь случайно избежал этой участи. Я был хладнокровен под пулями и в разборках с бандитами и бывшими партнерами по бизнесу, а также в многочисленных аварийных ситуациях, когда только холодный рассудок спасал от беды.

Мне кажется, такое бесстрашие, на грани безразличия, вызвано тем, что моя душа умерла тогда — вместе с любимой. А вот тело все еще живет своей автономной, псевдорассудочной жизнью — просто так, по инерции.

Мир можно ладонью закрыть,

Если близко к глазам поднести…

Вот так я закрыл для себя окружающий мир, в котором уже не было моей Людочки. Жизнь потеряла смысл».

«Но жизнь готовила очередную встряску. Я не помню, как и когда мои литературные упражнения попали в мою тумбочку в казарме. Скорее всего, я сам принес эти тетрадки, которые вернула мама Людочки, разбирая ее вещи. В казарме был шмон, искали запасы спиртного, которые обычно делались перед праздниками. Похоже, совершенно случайно наткнулись на мои тетради. Когда их изучили компетентные службы, вывод был однозначен: кто-то распространяет среди слушателей антисоветский самиздат.

Меня вызвали на допрос. И никто не поверил, что я могу быть автором «Программы КПСС». Спрашивали, где взял, кто еще читал, или переписывал. Отвечал, что пишу эти критические заметки вот уже пять лет и продолжаю писать исключительно для себя — своеобразный конспект собственных размышлений. Не поверили. Да и как поверить?

Одни наименования глав вызвали ступор у комиссии партийных работников училища, например: «Об идиотизме советской жизни», «О советской буржуазии», «О неизбежной деградации советской номенклатуры», «Коммунизм — бесперспективная перспектива», «О реальной перспективе истощения ресурсов Земли», «О самоликвидации разумной органической жизни», «Кристаллическая жизнь — будущее разумной жизни» и далее в том же духе.

Материал написан в форме диалога партократа и бюрократа. Масса цифр, цитат классиков, например: «Социализм — есть угнетение народа народом, ради народа» (Эмиль Золя).

Вывод комиссии был однозначным: автор или ярый антисоветчик, или заурядный сумасшедший. Если автором являюсь все же я, то меня, прежде всего, следует исключить из комсомола, из училища, а затем отдать под суд, или направить в дом умалишенных.

Через шесть лет простой пересказ этих материалов очень помог, когда я действительно стал пациентом психиатрического отделения военного госпиталя».

«Выручил наш начальник курса, майор Цуприй. Он был осведомлен о моем несчастии и сочувствовал мне. Как ему удалось закрыть дело, не знаю. Но все мои литературные труды навсегда исчезли в недрах спецслужб.

А я с тех пор больше никогда ничего не писал на бумаге. Сотни стихов и масса прозы — все размещалось в моей черепушке. Что забывалось, сочинялось заново, иной раз лучше прежнего.

Только где оно — это прежнее?..

Я с головой ушел в учебу. Это далось не сразу. Первое время никак не мог сосредоточиться, слушая монотонный голос преподавателя. Я полностью отключался, и в моем сознании сами собой возникали стихи. Это были бесконечные размышления о смысле жизни, о моем горе, о пустоте мира, в котором больше нет любимой Людочки.

Часто разговаривал с ней обо всем так, словно она была рядом. Да, собственно, так оно и было.

Это дыханье твое

В прозрачных алмазах-росинках,

Это твоя красота

В утренней свежести листьев…»

«Вспоминая нашу последнюю встречу, которая оказалась прощальной, вдруг остро осознал, что тогда Людочка действительно прощалась со мной. Я помнил все ее слова почти дословно, но в тот раз вдруг вспомнил и о данном ей обещании «учиться всему и всегда».

Это и стало переломным моментом текущих дней. Я пересдал проваленную сессию, получив всего одну тройку по теоретической механике.

Сессии четвертого и пятого курсов уже сдавал досрочно и только на «отлично». Восстановил работу на кафедре. В тот раз сам предложил новое направление работ: гибридные ракетные двигатели.

Я стал первопроходцем. Фактически, начиная с четвертого курса, приступил к работе над дипломным проектом.

По мере продвижения к цели сделал несколько работ, которые обладали всеми признаками новизны, и даже оформил заявки на изобретения. Самое существенное было связано с предложенным методом охлаждения высокотемпературного критического сечения сопла — за счет испарения лития через пористую стенку из карбида вольфрама.

Я стал активным участником научных семинаров, выступал с докладами о моих работах, делал обзорные доклады. Готовил материалы и для будущей диссертации.

Но уже на пятом курсе, когда мы проходили стажировку в Красноярском крае, случайно купил книгу Норберта Винера «Кибернетика». Я был потрясен…

Его мысли о возможности создания искусственного разума разительно совпадали с моим бредом о «кристаллической жизни»! Поразило, что современники тоже считали его мысли бредом.

И вдруг отчетливо понял, что все отпущенное мне время занимался не тем, к чему меня действительно тянуло, как магнитом».

«Дипломную работу защищал одним из последних. Все, сдававшие в первых рядах, уже вторую неделю бурно отмечали свои тройки, а сдавшие чуть позже — свои четверки. Я же все еще не мог к ним присоединиться.

Защита прошла блестяще. После моего десятиминутного доклада, полтора часа отвечал на многочисленные вопросы комиссии. Моя работа была признана лучшей, и я стал реальным кандидатом на место в адъюнктуре (аспирантуре).

Нам была присвоена квалификация «инженер-механик» по специальности «Летательные аппараты». А после подписания приказа о присвоении воинского звания «инженер-лейтенант», разрешили надеть лейтенантские погоны на курсантскую форму.

Нас ежедневно останавливал патруль, проверял документы и поздравлял с окончанием училища. Одновременно останавливали слушателей рядового состава — наших товарищей — за то, что те не приветствовали нас, как положено приветствовать офицеров. Взрослые люди играли в детские игры. Я же, наконец, присоединился к нашей пьяной братии».

«Но взрослые игры продолжались. Меня снова пригласили в особый отдел. Их неожиданно заинтересовали мои родители, их происхождение, а главное, почему так ненавижу советскую власть.

Задавшие эти вопросы выдали себя с головой. Моих родителей и ближайших родственников проверяли еще при подаче документов в училище. Второй вопрос был явно провокационным. Ни в одном из своих произведений я ничего не писал о личном отношении к власти.

Я уже стал инженером, мне присвоили офицерское звание. Было ясно, что задача этих людей иная.

Но надо было отвечать на заданные вопросы…

А что мне известно о происхождении моих родителей и вообще о моих предках? Как любой любознательный ребенок, конечно же, интересовался этим вопросом. Но если о предках по линии отца знал немало, получая информацию от тех, кто их помнил и мог что-либо связно рассказать, то все мои расспросы о предках по материнской линии не давали результатов. Меня это удивляло, потому что мама отличалась прекрасной памятью и исключительным здравомыслием. «У вас еврейская голова», — часто говорили матери наши интеллигентные высокообразованные соседи-евреи, которые, конечно же, знали, что говорили. Да и мои тетушки — сестры мамы — мало, в чем ей уступали. Но обсуждение вопроса о предках матери почему-то долгое время было в нашей семье под запретом.

И вот однажды, когда мне уже было лет четырнадцать, случайно обнаружил альбом фотографий, который никогда до того не видел. Это были старинные фотографии прекрасно одетых дам, господ и их детей. Но люди на фото были мне совершенно незнакомы.

Мама, которую тут же стал расспрашивать, сначала смутилась, а потом показала, наконец, моих дедушку, бабушку и других родственников, о которых я никогда ничего не слышал.

— Мама, а кем был мой дедушка, если он так шикарно одевался еще до революции? — удивленно спросил ее.

— Твой дедушка был помещиком, хотя и не очень крупным, — ответила мама к моему искреннему ужасу новоиспеченного комсомольца».

«В то же лето мы впервые посетили бывшие владения моих предков в Рязанской области. Деревня Моловка, которая принадлежала им когда-то вместе с крепостными крестьянами, резко отличалась от окрестных деревень. Все дома и постройки были не деревянными, как повсюду, а основательными — каменными. Во всех дворах были прекрасные сады. Ничего подобного не было в других деревнях того же района даже в наше время.

Само поместье с большим садом при нем, которое помнила мама, не сохранилось. Остались лишь огромные погреба, а также фундаменты большого помещичьего дома и многочисленных построек, что собственно и составляло усадьбу, где когда-то обитали мои предки. А вокруг расстилались необъятные пахотные земли, заливные луга, рощи и перелески, и даже виднелся строевой лес, тоже издавна принадлежавший им.

В деревне маму помнили, и что меня особенно удивило, к нам, даже к детям, люди относились с особым почтением. Это чувствовалось во всем.

— Мама, люди так хорошо к нам относятся, а ведь дедушка их, наверное, угнетал? — спросил ее с удивлением.

— Сказки все это. Если бы дедушка с бабушкой были плохими людьми, нас бы сейчас так не встречали, — ответила мама, которая не была здесь с того самого времени, когда их изгнали с этой земли, причем, чужие люди, а отнюдь не крестьяне Моловки.

Именно с того памятного путешествия стал по крупицам собирать сведения о происхождении моих предков по материнской линии. Постепенно сложилось нечто более-менее достоверное, что многократно проверял и перепроверял, рассказывая все, что обнаруживал, родственникам. Кое-что они отвергали, что-то уточняли, а иногда лишь улыбались, согласно кивая головами. Что же удалось выяснить в условиях всеобщего заговора молчания этих запуганных советской властью людей, желавших поскорее забыть своих предков? И много, и мало».

«Мой пращур попал в Россию по приглашению царя Петра I из Польши. Кем он был в Польше, неизвестно, но в России пришелся ко двору. Царь прислушивался к толковым советам «польского немца» Анджея Зарецкого и очень скоро предложил тому перейти в православную веру, то есть, по понятиям того времени, стать верноподданным России.

Принявшему православие царскому советнику было пожаловано потомственное дворянство. Он стал основателем известного рода Зарецких и, по-моему, самым ярким его представителем.

За свои труды был неплохо вознагражден. Но его потомки не были столь успешными, хотя и не оставались в стороне от событий, а многие из них были достаточно заметными в обществе.

Одна из ветвей Зарецких и унаследовала то самое поместье в Рязанской области. Судя по всему, управляли мои предки-помещики своим имуществом по-хозяйски. Старые крестьянские дома, которым наверняка больше сотни лет, даже в наши дни выглядели, как построенные совсем недавно.

Рассказали мне и легенду об одном из предков, который за редкую охотничью собаку выменял у соседа-помещика красивую крепостную девушку. Он тут же даровал ей вольную, дал прекрасное образование, а вскоре, они, по обоюдному согласию, обвенчались.

Другой предок построил стекольное производство, и долгое время управлял им, выпуская не только оконное стекло, но и оригинальную стеклянную посуду, которую придумывал сам.

Был и предок, который строил корабли.

Жили мои предки чаще в Петербурге или в Москве, реже — в других городах. Но, отслужив военную или гражданскую службу и выйдя в отставку, они всегда возвращались в Моловку, где до конца жизни занимались сельским хозяйством.

Дружили мои предки с Пушкиными, Паниными и многими другими представителями известных фамилий.

Последним помещиком из этой ветви рода Зарецких был мой дедушка — Семен Зарецкий, умерший накануне революции. Мою бабушку, Татьяну Зарецкую, я видел всего два раза в детском возрасте, не догадываясь, что она осталась последней законной владелицей одного из родовых поместий Зарецких.

Такие вот в нашем роду были дворяне — мои предки».

«Но какое, собственно, дело этим странным людям до моих предков? Интересовала ли их истина, если опрашивали они явно с другой целью?

И я рассказал им некую полуправду о том, что мой отец из бедных крестьян (это полуправда, поскольку семья удачно женившегося неимущего деда уже относилась к середнякам), а вот мать действительно непролетарского происхождения (это правда). Но наш предок-крестьянин своими подвигами заслужил дворянское звание (это неправда — социальный статус этого предка неизвестен, но сомнительно, чтобы он был из крестьян). Грамота о жаловании ему потомственного дворянства, подписанная царем Петром I — экспонат исторического музея города Рязани (это правда). Одновременно со званием, моему пращуру отписали деревню Моловку с крестьянами и надел земли за рекой. От этого и назначили нашу родовую фамилию — Зарецкие (а это неправда, поскольку такая фамилия была еще до его приезда в Россию).

Крестьяне были освобождены в 1861 году, а летом 1917 года (еще до революции) умер мой дед.

Моя бабушка с четырьмя дочерьми вынуждена была самостоятельно управляться с хозяйством. Осенью того же года семью ограбила какая-то банда. Вывезли все дочиста на десятках телег. После революции помещичью землю поделили, не предоставив бывшим владельцам ничего. И бабушка вынуждена была зарабатывать на жизнь шитьем. Шила она великолепно.

А потом пришел продотряд, который изъял все продовольственные припасы, а затем взорвал и сжег их полупустое поместье, несмотря на то, что крестьяне Моловки встали на его защиту. Бабушку с дочерьми и близкими родственниками, жившими в поместье, изгнали из родных мест. Хорошо, не репрессировали, как это часто практиковалось с помещичьими семьями».

«Мои мать и отец — фронтовики. Имеют боевые награды.

Как я отношусь к советской власти? Как к любой власти. Мне не за что ее любить, но и ненавидеть нечто существующее само по себе и для себя тоже не могу. По отношению к власти, я — свободный человек.

Последнее мое заявление их добило. Но, наконец, они подошли к главному, ради чего все и затевалось. Поставленным голосом меня спросили, а готов ли я, если Родина прикажет, служить на Дальнем Востоке. На что ответил, что готов служить даже в Северной Америке.

— Почему в Северной Америке? Это же наш противник, — не унимался вопрошавший.

— Вы забыли начало своего вопроса — «если Родина прикажет», — парировал я. Ответ их устроил, оценили и юмор, сказав, что с годами не меняюсь.

— Шила из башки не устранишь, — процитировал в ответ самого себя.

— Снова в яблочко, лейтенант, — заулыбался полковник, выполнивший, очевидно, свое задание.

— Не в бровь, а в задницу, — продолжил я цитату из изъятых когда-то моих литературных упражнений, повернулся и ушел, не спрашивая разрешения.

Я вдруг понял, зачем меня вызывали».

«Догадки вскоре подтвердились. Оказалось, комиссии по распределению, кто-то сообщил, что я изъявил желание служить на Дальнем Востоке и потому отказался от места на кафедре. К моменту, когда в дело смог вмешаться Цуприй, внезапно освободившееся место успели распределить.

Меня же, по его настоянию, распределили в Среднеазиатский военный округ — в город Ленинск (станция Тюра-Там).

Итак, я в очередной раз столкнулся с человеческой подлостью. И теперь меня ждут Приаральские Каракумы.

На выпускном вечере ко мне по очереди подходили люди из руководства кафедры, чокались со мной. Некоторые, при этом, клятвенно обещали, что через год я непременно буду среди них.

Но я уже знал, что не буду никогда, потому что моими мыслями овладела «продажная девка империализма… буржуазная лженаука» — кибернетика».

«Дорогой Юра!

Я снова тебя потерял.

Последнее время чувствовал себя неважно. Практически перестал спать, потому что очень переживал, когда писал о дорогих для меня событиях.

Много написал лишнего, но все оно так и было.

Юра, дружище, пиши.

Обнимаю, Толик».

Отправив очередное, короткое послание, вовсе не надеялся на ответ. Да мне уже было неважно — будет он, или нет. Совсем другие мысли пришли в голову, когда передо мной необыкновенно ярко, как наяву, вдруг снова предстало мое прошлое. С его счастьем и горем.

С некоторых пор я не доверял свои размышления бумаге, впрочем, и любым другим носителям информации. Мои воспоминания, как и мои планы, были всегда со мной — только в моей памяти. Но сейчас, когда попробовал их изложить даже в виде коротких посланий — это вдруг оказалось мучительным испытанием. И не потому, что мне трудно было писать, а просто пришлось заново пережить чувства, которые одолевали меня в те далекие годы.

Отправляя послания, я рассчитывал на взаимную искренность человека, которого считал другом. Нас связывают школьные годы — годы детства и юности. А там невозможны компромиссы — там всегда только «белое», или «черное». И мне вдруг захотелось, невольно прикоснувшись к детству и юности, представить, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы смог пройти ее рядом с моим другом Юрой Елдышевым.

И еще. Я вдруг осознал, что, несмотря на разочарование и боль потерь, проживаю яркую жизнь, освещенную великой любовью, которую пронес через все эти годы.

Но ответ неожиданно пришел. Для меня он стал шоком. Прочтя послание Юры, выключил компьютер и неделю не подходил к нему, переживая прочитанное. Я был буквально раздавлен, и подчас возникало непреодолимое желание стереть всю информацию и больше никогда ничего не писать.

Надо ли комментировать его послание? Думаю, не стоит. Для меня было очевидным одно — почитав мои послания, друг так не напишет.

Что ж, прощай, Юра… Ты был и останешься другом детства — этого не изменить. Но, к сожалению, сайт odnoklassniki.ru не помог мне вновь обрести в твоем лице просто друга, на что в начале переписки еще наивно надеялся. Скорее всего, это в принципе невозможно. Мы стали другими людьми, и каждый из нас уже давно идет своей дорогой. И эти дороги так разошлись в пространстве и времени, что, вряд ли когда-нибудь еще раз пересекутся.

Хотелось бы, чтобы ты все-таки узнал, что у меня нет необходимости восстанавливать дневник — я его никогда не вел. Нет у меня и альбома моих стихов. Они — моя душа и память о прошлом. Никогда ни с кем, кроме друзей и близких, я не делился воспоминаниями, особенно сокровенными. Ты стал первым, кто так подробно узнал трагическую историю моей юношеской любви. И если решился рассказать, то лишь потому, что ты мог бы это знать давным-давно, потому что все начиналось в то время, когда мы с тобой еще дружили. А слышал ли ты хоть что-нибудь от меня тогда?

И потом, я никогда не нуждался ни в чьей помощи, и никогда никого об этом не просил. Я, как очевидно и ты, привык все свои проблемы решать самостоятельно. По своей природе я самодостаточен, что всегда позволяло легко переходить от роли медведя-шатуна к роли вожака стаи и обратно.

Ценю твое драгоценное время, а потому больше не стану отправлять тебе свои послания — ни «по две-три порции», ни как-нибудь иначе, а то ты со своим менталитетом физика-теоретика, не дай бог, еще заблудишься в трех соснах «моих реминисценций».

Я перечитал нашу переписку с Юрой. И меня вдруг осенило. Ведь вся эта информация, отправленная в виде посланий другу и еще не отправленная — достойна того, чтобы зажить самостоятельной жизнью.

Потому что, пусть я и был малозаметным винтиком громадной, плохо сконструированной и постоянно ломающейся машины, именуемой нашей страной, мне довелось участвовать в событиях, оставивших след в ее истории.

И хотя роль винтика мало устраивала, и я всеми силами пытался изменить свое агрегатное состояние — эта слепая и глухая машина постоянно грозила раздавить всей мощью своего безнадежного аппарата управления.

Однажды удалось невозможное — я ускользнул без серьезных поломок. В ином агрегате, если уж употреблять техническую терминологию, мне удалось гораздо больше — там поработал даже на уровне микропроцессора. Но и это не принесло удовлетворения, потому что по-прежнему полностью зависел от громадного множества обстоятельств, диктуемых конструкцией все той же слепой и глухой машины.

Я почувствовал себя человеком только, когда создал свое дело, где сам стал руководить воплощением мечты. Здесь тоже свои проблемы, и не все так гладко. Но только здесь, наконец, стал хозяином самому себе.

И сейчас с уверенностью могу сказать, что мне больше не хочется размышлять о том, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы…

Она сложилась, как сложилась. И это моя жизнь, прекрасная и неповторимая.