Слушай. Говори

Женя Борисовна Снежкина

Документальная история женщины, которая на протяжении многих лет была жертвой домашнего и сексуального насилия. Действие книги начинается в конце восьмидесятых готов прошлого века и заканчивается в нулевых этого. Героиня повествования преодолела свою трагедию благодаря тяге к образованию и людям, которые начали появляться на ее жизненном пути в тот момент, когда она приняла решение учиться, несмотря ни на что.

Вторая глава

1

Они познакомились в 1989 году, мне на тот момент исполнилось девять лет. Мама сказала, что это произошло около какого-то метро, кажется, у нее что-то случилось с машиной, я точно не помню. Наверное, у нее сломалась машина, и он просто предложил помощь. Это было случайное знакомство, у них не было общего круга общения.

В какой-то момент мама сказала: «Я тебя познакомлю с одним человеком. Он очень хороший. Ты посмотришь сама и все увидишь». Помню, что мы с мамой поехали на машине до метро и там его забрали. Он сел за руль, она села рядом, и мы куда-то поехали, не помню куда.

Первое впечатление от него было не восторженное, но вполне себе дружелюбное. Мы с ним виделись нечасто. Игрушек он не дарил, но играл с нами, разговаривал.

В их с мамой отношениях была нежность. Он за ней ухаживал, цветы дарил, голубил, они время от времени ездили вместе отдохнуть куда-нибудь на природу. Это все было. Все остальное, мне кажется, маму не сильно интересовало, потому что все остальное она могла позволить себе сама.

Отчим к тому моменту уже не работал. Изначально было очевидно, что отчим пьет, к тому же у него был сахарный диабет в какой-то жуткой форме, и врачи сказали ему, что долго он не протянет. Так что к тому моменту, как они с мамой познакомились, отчим считал, что доживает последние дни, и жил у какого-то своего друга, деревенского алконавта, с которым они вместе и пили. Мама взялась его лечить. Пить он надолго завязал, а она ездила с ним по врачам, каким-то ведомственным госпиталям, санаториям… Так что большая часть их романа проходила в больничных интерьерах. И потом, когда мы уже стали жить вместе, наверное, первые полгода, он все еще лечился. Наверное, мама ожидала он него какой-то благодарности… или спасала… Не знаю.

2

Ни я, ни Надя не замечали ничего, что бы говорило о приближающейся свадьбе. Категорически нет! О том, что в доме разразился скандал, мы узнали постфактум, нас в этот момент дома не было (не помню, где мы были). Отчим пришел к нам домой, и там что-то произошло, я не знаю что.

Я только уже потом была свидетелем, как дед орал на мать «он не твоего круга», что «ноги его не будет в этом доме». А бабушка мягче говорила, но говорила то же самое — «он тебе не подходит», «ты подумай».

Мы не очень понимали в чем дело, а взрослые нам не объясняли. Просто мы в какой-то момент были поставлены перед фактом, что переедем жить в другое место. Это случилось весной. Мама зашла в нашу комнату, посадила нас на диван и сказала: «Мы поженились, и было бы очень хорошо, если вы будете называть этого человека „папой“, потому что он вас усыновил и, в общем, теперь мы одна семья, а скоро мы переедем в другой дом».

Мне стало очень неприятно, потому что меня заставляли делать то, чего я не хочу. Я дико не хотела называть этого человека «папой», я не привыкла никого называть «папой» и не понимала, почему должна делать это теперь. Но с другой стороны, я знала, что маме это будет приятно.

Потом это «папа» стало как речевка, которую я научилась проговаривать, не обращая внимания на смысл.

3

В начале лета мы переехали в деревню, а потом переехали наши вещи. Мы ни с кем не прощались. Мама вас отвезла на машине. Видимо, отчим занимался упаковкой вещей, потому что в какой-то момент к нашему дому подъехал грузовик с вещами: книжки, тетрадки, наша одежда, мебель, пианино.

Первое время мы жили в соседнем доме, где жили родственники отчима: его младший брат, сестры его матери, дед. Они были странные. То есть они мне казались странными — шумная толпа бабулечек и дедулечек. И пахло в доме старостью. Хотя на самом деле большинству из них было около пятидесяти.

Ко мне они никак не относились. Звали к столу, а в остальном никакого внимания не уделяли, никто не пытался со мной заговорить. А я все время боялась сделать что-нибудь не то или сказать что-нибудь не так, потому что кругом незнакомые, чужие люди.

Однажды я вышла из дома и сказала маме: «Посмотри, здесь цветочки растут, клумба, дорожка, все ухожено. А на соседнем участке все запущено, сплошная крапива, лопухи, помойка какая-то. Как можно было все так запустить?» И тут мама сказала: «Вера, не надо, говори тише, это наш дом, мы там будем жить».

Вот тут случился окончательный ужас. Я помню этот ужас, свой ужас, когда я увидела тот деревенский дом. Деревенская жизнь была чужой мне, все в ней было странно — вот эти занавески, какие-то метелки, лопаты, ведра. Но я как-то справлялась с этим ужасом, потому что не хотела, чтобы мама чувствовала себя плохо. Я все ждала, когда же мы вернемся обратно. А мы не вернулись уже. Просто мы совсем переехали.

4

Не могу вспомнить завтрак в новом доме. То есть я понимаю, что тогда мы сидели в старой столовой (новую пристроили позже), да, сидим мы с сестрой, мама и отчим. Что ели, не помню. Мать с отчимом о чем-то говорят, наверное, обсуждают план работ, дают нам задание на день.

Я помню только свои чувства. Я сидела и думала: «Господи, когда это закончится? Неужели это все со мной?» А с другой стороны, я понимала, что это никогда не закончится, что это действительно все происходит со мной. Это было мучительно, просто разрывающе мучительно. Я старалась есть как можно медленнее, чтобы оттянуть тот момент, когда нужно идти во двор, но мама меня торопила и ругалась.

Когда мы переехали, мать прошла по владениям, осмотрела, что там нужно сделать, составила ряд приоритетных и неприоритетных задач. За это лето нам нужно было полностью очистить участок от лебеды, крапивы и лопухов, чтобы потом эту землю перепахать и удобрить. Сорняки нужно было выкапывать, чтобы их корни не остались в земле и не проросли вновь, поэтому у нас были специальные такие полотники на палке. Такая металлическая конструкция, как заточенный ножик, с помощью которого мы все эти сорняки выковыривали. Нам предстояло обработать двадцать соток земли. Это плантация. Я бесконечное число раз делала одни и те же механические движения — пропалывала и выбирала корни.

Ужас этой работы заключался еще и в том, что она не могла быть сделана никогда — к тому моменту, как я заканчивала пропалывать один кусок участка, сорняки уже прорастали на предыдущем.

Второй по приоритетности задачей была работа по разгребанию свалок на участке. Свалок было несколько. Одна «техническо-бытовая» — туда сваливали старые кастрюли, миски, куски ржавого металла, рубероида. Но была еще свалка другая, туда выкидывали мусор органического происхождения, то есть куча гнили, в которой копошились опарышы. Все это мы тоже должны были разгребать и вывозить.

Сначала мы все это вытаскивали и выкапывали, потом мама приносила специальную тележку и помогала нам погрузить в нее мусор. Потом мы с сестрой впрягались в тележку и тащили ее на деревенскую свалку.

5

Это было так стыдно… Я же никогда в жизни так не работала… А тут мы с сестрой везем через всю деревню тележку… Кругом дети, которые приехали к бабушкам и дедушкам на каникулы… Тележка с гнилью привлекает их внимание… И я в каких-то говенных сапогах таскаю какое-то говно, целый день туда-сюда… Это было так унизительно… Я на всю жизнь запомнила это публичное унижение, связанное с работой.

В деревне люди часто работают у всех на виду: пасут коров, что-то грузят, строят, пропалывают цветы, собирают яблоки, но эта работа не казалась мне такой унизительной, как это таскание тележки с гнилью.

Отчим тогда по большей части находился где-то вне дома, так что приведением дома в порядок занималась мама, которая тоже не была привычна к деревенскому труду. Мне кажется, она пыталась получить от нас хоть крупицу помощи. Я думаю, что ей тоже было неудобно работать у всех на виду, когда лето, гулянья и ежедневный праздник. Поэтому на всех публичных работах были мы, дети.

Идея о том, что человек должен тяжело трудиться и зарабатывать себе на хлеб, в нашей семье принадлежит отчиму. Этот мотив проходил через все детство — ты должен отработать то, что ты получаешь. Отработать, отработать, отработать.

Это началось не сразу, исподволь. Он приходил вечером и спрашивал: «Что, устали, тяжело?» Мы говорили: «Да, устали, тяжело». Он говорил: «А ты как думаешь, ничего не бывает просто так, все работают, надо помогать родителям. Наука жизни такая».

6

Я думаю, что маме очень хотелось нравиться отчиму, и чтобы мы ему тоже нравились, поэтому мы должны были демонстрировать, что мы хорошие дети, мы его любим как папу. Поначалу наше прямое с ним общение сводилось к общему времяпровождению и развлечениям, поездкам куда-нибудь.

Обо всем, что касалось работы и обязанностей, говорила мать. А вот матери говорил он, точнее даже не говорил, а «подкидывал идею». Таким образом, кроме работы на участке, у нас довольно быстро появились и обязанности по дому — мытье посуды, подметание полов по утрам.

Конец ознакомительного фрагмента.