Смысл ее жизни составляли куклы. Увлечение ими пошло от старинной немецкой куклы Гретхен, привезенной дедушкой из Германии после войны. Но однажды ей встретился красивый мужчина с необыкновенными ярко-синими глазами, и к ней, казалось, пришла настоящая любовь. Кто же знал, что эта встреча тщательно срежиссирована, а все действующие лица – лишь фигурки на шахматной доске, где властвуют семейные проклятия и человеческая подлость.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Глаза ее куклы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 4
Наше время, начало мая
Я сразу поняла, что пропала.
Когда я читала о подобном в книгах, то не верила. Но реальность настигла меня, как удар тока. Если постараться дать имя тому странному, что я испытала, когда вошла в кафе и осознала, что человек за столиком у окна — Ник, я назову это болью. Она пронзила меня насквозь так, что я почувствовала себя бабочкой, пришпиливаемой коллекционером большой булавкой.
Я не запомнила обстановку кафе — что-то совершенно обычное, незначительное, со множеством тесно сдвинутых столиков. Из больших, почти во всю стену, окон широкими полосами, как полноводная река, лился медовый теплый свет. Он золотил светлые волосы мужчины с ослепительно-синими, как у Гретхен, глазами. Эти полные сияния глаза так поразили меня, что я не могла отвести взгляд. Чувствуя себя, словно бандерлог под взглядом удава Ка, я медленно подошла к столу и остановилась.
Ник был во всем светлом — светло-голубая футболка, светлые вылинявшие джинсы. Сколько ему лет — сразу и не поймешь. Уже за тридцать, но выглядит моложаво, лицо гладкое, а волосы не поредели и не потускнели. На столе лежали солнечные очки. И это правильно — такие глаза нужно прикрывать, чтобы их не видели женщины… Читала я какую-то, кажется кельтскую, легенду про родимое пятно-метку на лице у юноши — невозможно было взглянуть на нее и не влюбиться, — так вот глаза Ника обладали именно таким свойством. Рядом с очками стояла чашка кофе и лежала стопка распечатанных фотографий.
— Садись, — мужчина улыбнулся и кивнул на стул напротив. — Будешь капучино? Или латте?
Говорил он слегка непривычно, словно в речи скользил непонятный мне легкий акцент, не раздражающий, скорее приятный.
— Просто воду, — пробормотала я, опускаясь на стул.
— Отлично, тут есть освежающий напиток с мятой и лимоном. Я закажу, — и он, не дожидаясь ответа, кивнул официантке, поспешившей принять заказ.
Было заметно, что девушке Ник нравится и она даже слегка заигрывает с ним.
— Не возражаешь, если мы сразу перейдем на «ты»? — спросил он, когда официантка, наконец, ушла. — Я Ник, это мое реальное имя.
Он так и сказал «реальное» — странно, может быть, слегка старомодно.
— Ник — это Никита? — уточнила я.
— Ник — это Никлас, Николай.
— О, моего прадедушку звали Николаем. Он воевал… — от смущения я всегда начинала нести всякую чушь.
— Вот и я Николай, — мне показалось, или по его лицу скользнула тень, на миг омрачив ясный взгляд, словно набежавшие на солнце тучи. — Но если не возражаешь, предпочтительнее называть меня Ником.
Его голос звучал очень мягко и словно обволакивал меня. И акцент все-таки имелся, не ярко выраженный, но ощутимый. Какой? Может, польский или прибалтийский? Наверное, нет, хотя я не лингвист. Да и Никлас — конечно, не русское имя.
— Ты откуда? — спросила я напрямую.
Как-то сразу возникло чувство, что эта встреча не случайна, а была предопределена очень-очень давно, так что, несмотря на все смущение, мне казалось, что я имею право задавать любые вопросы.
— Я говорю не слишком хорошо? — Он весело посмотрел на меня. — Ну извини. Я только наполовину русский. Моя мама была из России, из Москвы. Меня сразу учили двум языкам, а первые слова, по семейной легенде, я произнес именно по-русски.
— А отец? — спросила я.
Официантка принесла кувшин и стаканы, бросила на Ника долгий взгляд и нехотя ушла.
— Мой отец немец. Вы до сих пор не очень любите немцев, — произнес он, наливая мне напиток в высокий стакан.
— Это не так! — поспешно отозвалась я, ругая себя, что сболтнула лишнее про прадедушку. Когда была та война! Да, после нее остались шрамы у обоих народов, но она уже не властна над настоящим, можно оставить ее истории, куда уходит все отжившее.
— Хорошо, — Ник налил немного себе, сделал маленький глоток и удовлетворенно кивнул. — Пей, вода как раз такая, как надо. Самое оно в жаркий день.
Я неловко выпила, слушая, как зубы звякают о край стакана.
— Ты меня боишься? — мой собеседник немного наклонился вперед, сократив и так небольшое расстояние разделяющего нас столика.
Мне стало трудно дышать, и в памяти, как назло, возник тот самый сон. Я думала о том, как мужские губы ласково скользят по моей шее, а щеки неудержимо заливал румянец.
— Я… Я, наверное, совсем одичала, — забормотала я жалкие оправдания. — Я ведь редко выхожу куда-то, нечасто встречаюсь с людьми. В основном работаю дома…
— Ты очень талантливая художница, — серьезно сказал Ник, отодвигая стакан, а я, чтобы не смотреть в пронзительно-синие глаза, уставилась на круглый след конденсата, оставшийся на столешнице. — Я видел некоторые твои работы и, как уже говорил, очень хотел бы их приобрести. Это возможно?
— Я не часто их продаю…
— Меня не смущает стоимость, — мягко отрезал он.
— Не о том речь… — я запнулась и, кажется, еще сильнее покраснела.
Господи, господи, господи! Я выгляжу дурой. Может быть, мозги совсем расплавились от внезапно наступившей жары? Видел бы сейчас меня Паша… Нужно срочно спасать положение!
Пока эти мысли панически мелькали в голове, Ник смотрел на меня со спокойным ожиданием.
— Хорошо, — выдохнула я. — Мы непременно договоримся. А тут, — я кивнула на лежащие перед ним фотографии, — та кукла?
— Да, — подтвердил он. — В моей коллекции есть несколько интересных немецких кукол. И это одна из них. Особенная. Я знал, что ты оценишь. Оригинал сейчас в другом городе, даже в другой стране, однако я ее сфотографировал.
Ник протянул мне стопку фотографий. Действительно, много данных и очень подробно. Я смотрела на куклу, словно на нежданно объявившуюся сестру. Внешне она не была похожа на Гретхен и вместе с тем чем-то ее очень напоминала. Платье на ней было, несомненно, оригинальным, оставшимся с далеких времен самого начала двадцатого века. Белое кружево слегка пожелтело, бархат местами обтрепался и выцвел, однако это оказалось самое настоящее старинное платье, очень богатое, расшитое золотой нитью.
— Хочешь посмотреть клеймо? — предложил Ник и выбрал из пачки одну фотографию.
Крупно снятое клеймо, прятавшееся под волосами куклы: две переплетающиеся готические буквы GV.
— Генрих Вольштайн, — пояснил Ник. — Я нашел кое-какие материалы об этом мастере. В начале двадцатого века в Германии стремительно развивалось кукольное производство, было открыто множество крупных предприятий, но это не тот случай. У Генриха имелась собственная маленькая мастерская. Он никогда не делал штамповку и изготовлял кукол только в одном-единственном экземпляре. Их и тогда насчитывалось мало, а на сегодняшний день и вовсе почти не осталось.
Я завороженно слушала. Так и знала, что наша встреча предопределена судьбой.
Мы просидели в кафе более двух часов, причем совершенно для меня незаметно — словно я провалилась во временную дыру. Ник оказался отличным собеседником. Он действительно интересовался моей жизнью — не просто задавал вопросы из вежливости, но слушал и эмоционально реагировал на рассказ. Спросил даже про семью и того самого воевавшего прадедушку. Правда, тут рассказать получилось немногое — знаю только, что прадед Николай дошел до самого Берлина и вернулся к обожавшей его прабабушке Наталье, которая была почти на десять лет младше его, у них родился один ребенок — мой дедушка. А потом, задолго до моего рождения, прадедушка умер. Несчастный случай, как говорили мои родные. Впрочем, развивать эту историю я не стала, но вдруг подумала, что на все вопросы о прабабушке и прадедушке всегда приходили весьма уклончивые ответы. Говорить на эту тему в семье не любили, и в юности мне казалось, что с ними связана какая-то страшная тайна.
Видя, что я свернула рассказ, Ник заговорил сам. Он с большим юмором рассказал о немецком обществе, правильном и благочинном, как во времена кайзера, а еще мы, конечно, говорили о куклах. Даже странно, что познакомились мы только сейчас, потому как бывали на нескольких выставках в одно и то же время и, видимо, ходили совсем рядом друг с другом.
— Почему куклы? — спросила я, слегка осмелев. — Мальчики редко ими интересуются.
Вернее, куклами интересуются мальчики совершенно определенной направленности, и внешне мой собеседник абсолютно не походил на гея — никакой манерности, суетливости, желания покрасоваться. С другой стороны, одет он был очень аккуратно и стильно, а мне уже приходилось слышать, что часто такие вот красивые и фактически идеальные молодые люди оказываются бракованными с общепринятой точки зрения. Я покосилась на его руку — без кольца. Значит, не женат? Но почему этот красивый мужчина до сих пор не женился? Вдруг… Так что же там с куклами?
Я задала Нику вопрос, но тут же сама испугалась — а если он обидится? Или, что еще хуже, вдруг подтвердит мои опасения и едва начавшаяся сказка закончится. А ведь он, признаюсь, уже серьезно захватил мое внимание, и мне даже казалось, что я ему тоже нравлюсь. Иначе зачем бы он уделял мне столько времени, расспрашивал, ухаживал совершенно мило и ненавязчиво, заказал для меня вкуснейший десерт и кофе.
— Это довольно долгая и невеселая история, — признался Ник, принимая у официантки очередную чашечку кофе. — Ты уверена, что хочешь ее услышать?
От кофе тянулись тоненькие струйки пара, и сразу запахло так волнующе-приятно.
Мне стало неудобно. Возможно, я вторгаюсь в запретную область.
— Если это слишком личное… — пробормотала я, снова смутившись.
Он задумчиво посмотрел на меня и, очевидно решившись на нечто важное, кивнул.
— О, это история из моего детства…
Ник уставился в окно, за которым шли люди, отделенные от нас стеклом, на улице кипела какая-то бессмысленная жизнь, напоминающая копошащийся муравейник или кадры не интересной тебе хроники, настоящее же было именно здесь, в этом маленьком и вдруг оказавшемся таким уютным кафе.
— Все началось именно с этой куклы, — он кивнул на фотографии куклы, — благодаря которой и состоялась наша встреча. Она принадлежала еще моему отцу. Я очень поздний ребенок: отцу, когда я родился, стукнуло уже пятьдесят. Пока я был мелким, совершенно ее не ценил, однако помню как сейчас, как впервые серьезно влюбился… Мне исполнилось тогда двенадцать, и мы переехали из Берлина в Мюнхен. Та девочка была моей ровесницей, жила на нашей улице и часто проходила мимо меня вместе со своей мамой. Обе всегда нарядные и невероятно красивые. Ее звали Ева, и тогда она казалась мне единственной девочкой на земле… Я буквально помешался на ней — ждал ее у подъезда и за углом музыкальной школы — а Ева, конечно, играла на фортепиано… Но все никак не решался к ней подойти. Мог спокойно болтать с любой девчонкой из нашей школы, дергать за косички, даже подставлять подножку… но Ева казалась мне особенной, волшебной, словно случайно попавшей к нам из страны грез. Я много думал о ней и вдруг неожиданно стал слушать Вагнера и читать романы, ранее не привлекавшие меня. И вот тогда я словно впервые взглянул на эту куклу. Нет, она не похожа на Еву, и тем не менее мне казалось, будто у них очень много общего… — Ник замолчал, взял с блюдца кофейную чашечку, повертел ее в руках и поставил обратно: — Наверное, это звучит как полный бред.
— Нет! — воскликнула я, кажется, слишком громко.
В этот час посетителей в кафе, к счастью, было немного, но сидевшая за два столика от нас немолодая пара покосилась на меня с недоумением.
— И что случилось с Евой? — спросила я, почему-то перейдя фактически на шепот.
— Не знаю, — Ник вздохнул. — Я так не решился к ней подойти — наверное, был слишком в нее влюблен. А через полгода они переехали. И думаю, — он усмехнулся, — это к лучшему. Такая романтическая влюбленность не выдерживает столкновения с действительностью. Конечно, я осознаю это сейчас. А тогда ужасно переживал и однажды решил выбросить куклу, слишком напоминавшую о Еве… — Он замолчал и уставился в окно.
Я напряженно, с замершим сердцем, ждала окончания рассказа. По тому, что он фотографировал куклу недавно, это видно по качеству фотографий, становилось совершенно ясно, что завершилась эта история благополучно, но как?..
— Отец застал меня в последний момент, — глухо произнес Ник, — и, догадавшись, что я собираюсь сделать, выпорол меня. Впервые в жизни. А потом подробно объяснил, что такое семейные ценности и как нужно чтить традиции предков. В тот момент я ненавидел его и кричал, что никогда не приму его бюргерскую идеологию! После этого случая он запер куклу в сейф, а мы с ним не разговаривали почти неделю, несмотря на попытки матери нас примирить. Я отказывался есть и злился на весь белый свет. Но однажды…
Ник снова замолчал, видимо, рассказ давался ему с усилием, а прошлое все еще оставалось живым в его памяти.
Я не перебивала. Весь мир в этот момент сосредоточился на еще недавно совершенно незнакомом мне человеке с невероятно синими глазами.
— Однажды вечером отец зашел ко мне в комнату, держа в руках эту куклу, и остановился напротив меня. Я тогда валялся на диване, бессмысленно пялясь в потолок. Даже музыку слушать не хотелось. «Я был не прав, — сказал отец, и это первый случай, когда он передо мной извинился. — Между прошлым и будущим не может быть выбора. Возьми эту куклу, я решил передать ее тебе. Ты — мое будущее, и только ты можешь сделать выбор, что оставить в своей жизни, а что безжалостно из нее удалить». — «То есть я могу сделать с ней что угодно? Продать? Выбросить?» — Я не собирался отвечать ему, планируя сохранять гордое молчание, однако его неожиданное решение выбило почву из-под ног. «Ты — будущее нашей семьи, поэтому решение за тобой», — повторил отец. После этого он осторожно посадил вот эту самую куклу на мой письменный стол, украшенный положенными под стекло постерами Kiss и Rammstein, и вышел из комнаты.
— И что случилось потом? — Я не отрывала от него взгляда.
— Я посмотрел на куклу, — признался Ник. — И вдруг почувствовал острую вину перед ней. Отец оказался во всем прав, нужно было высечь меня еще сильнее, чтобы поставить мои размякшие от любви мозги на место. Эта кукла — прошлое нашей семьи, и я не имею права его вычеркивать. Напротив, я понял, что должен передать ее своим детям… Так что, — он провел рукой по щеке, словно смахивая с себя тяжелые воспоминания, — именно с того времени я стал интересоваться старыми куклами. Они вдруг сделались для меня живыми… Снова несу бред, да? — он быстро взглянул на меня.
— Нет, — опять ответила я. — Знаешь, я тоже ужасно виновата перед своей Гретхен…
И я торопливо заговорила, словно боясь передумать. Эту историю я не рассказывала никому до этого момента. Ее не знал никто за пределами нашей семьи, и мне даже в голову не приходило изложить ее тому же Павлу. Я говорила и смотрела на Ника, боясь заметить в его глазах насмешку, однако он отвечал серьезным взглядом и кивал так, словно действительно понимал все мои чувства. Не только понимал, но и удивительным образом их разделял.
— Я хотел бы познакомиться с Гретхен, — сказал Ник, когда я закончила. — Вероятно, их и вправду сделал один мастер. Даже странно, что у обоих работ Генриха Вольштайна такая непростая судьба. Эти куклы словно наделены собственной душой.
1932 год, декабрь
За окном, словно голодный волк, выл и бесновался ветер, но в маленьком уютном доме на краю города было тепло. На столе горела масляная лампа, бросая теплые блики на ворох бумаг, изломанные карандаши, осколки фарфора и странные мертвые головы с пустыми глазницами.
Рабочий кабинет Генриха Вольштайна не отличался порядком, несмотря на хлопоты приходящей работницы Лизы. Генрих, сорокасемилетний холостяк, за всю жизнь так и не обзавелся ни женой, ни детьми. Соседи шушукались, что семью мастеру заменили куклы.
И в этот вечер две закадычные подруги, встретившись в кондитерской лавке, обсуждали странного соседа, стоя над сладко пахнущими ванилью и корицей только что испеченными булочками.
— Ненормальный! — говорила полногрудая вдова Марта, уже давно бросавшая томные взгляды в сторону соседа. — И не старик еще, а живет как отшельник. Не беден, а в драные тряпки одевается.
— То-то и оно, — с готовностью кивнула жена молочника Грета. — Видела ты его кукол? Совсем как живые! Вот Лиза его кукол больше смертных грехов боится. Говорит, смотрят они на нее все время. Она в комнате прибирается, а куклы с нее глаз не сводят.
— Врешь? — замирая от ужаса, прошептала соседка.
— Я вру? — рыжая Грета легко краснела, причем до ярко-свекольного цвета. — Да чтобы мне неделю на одном постном хлебе сидеть! Сама от Лизы слышала. Она уж зарекалась в доме нечистом работать, да кто же от денег откажется?..
Марта кивнула. И вправду, отказаться от денег — грех. Это все равно что Господу Иисусу Христу в глаза плюнуть. Ведь деньги — Его дар, Его милость.
В окошко был виден соседский дом с тускло освещенным окном. Добротный большой дом, только уже слегка запущенный. Вот взвалил бы Господь на плечи Марты заботы об этом доме, она понесла бы бремя сие со смирением и быстро бы привела все в порядок, подлатали бы где надо, выправили бы…
— Сидит, сыч, — поймав взгляд подруги, заметила Грета. — Небось опять над идолищами своими погаными.
— Совсем пропадет, — покачала головой Марта. — Ведь даже к Рождеству ни новую рубашку не наденет, ни дом не украсит. Ладно бы денег не было, а у него их… — она вздохнула. — А живет как нехристь.
— Женщину бы ему хорошую, — многозначительно покосилась на подругу Грета. — Такую, чтоб его в руки взяла да в доме порядок навела.
Марта вздохнула и поглядела на свои полные белые руки, в которых было достаточно силы, чтобы приструнить любого, самого вздорного мужика, а потом, отринув пустые мечты, велела положить себе одну булочку с миндалем и несколько марципановых рождественских фигурок, строго следя, чтобы ей доставались самые крупные и румяные. Покупка выходила дорогая, но как не побаловать себя перед светлым праздником?!
А Генрих в это время мирно спал, опустив голову на сложенные на столе руки, и даже не подозревал об опасности. Снилось ему что-то мягкое, вроде пуховой перины, нежно обволакивающее со всех сторон, и сладкий незнакомый голос, поющий колыбельную — ту самую, которой убаюкивала его некогда мама…
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf[1].
Он был на войне, перенес лишения и позор, а вернувшись, не хотел ничего, кроме покоя и возможности создавать. Его большие сильные руки неожиданно оказались приспособлены к тонкой работе, а сам процесс от первых эскизов до отлива форм и последних штрихов краски доставлял истинное, ни с чем не сравнимое удовольствие.
Работал Генрих один в маленькой мастерской, пристроенной к дому, главным сокровищем которой являлась большая чугунная печь для обжига. В этой печи, словно легендарная птица феникс из огня, и рождались его куклы. В муках, пламени и боли — настоящие, живые. Только они дарили ему тепло и радость, только с ними он мог говорить по душам.
Громкий стук вырвал Генриха из сонного покоя.
Мастер вздрогнул, дернулся на прочном дубовом стуле и недоуменно огляделся. В дверь снова постучали.
— И кого это принесло на ночь глядя? — неприязненно пробормотал Генрих и, шаркая, пошел открывать.
В дверь ворвался порыв ветра и целое полчище снежинок, называемых еще слугами Снежной королевы, но, не выдержав столкновения с теплом, они осели на полу мелкими блестящими капельками.
Человек в длинном черном пальто с густым бобровым воротником, лишь слегка припорошенным снегом — сразу видно, что прибыл на автомобиле, — шагнул за порог и близоруко огляделся.
— Вы герр Вольштайн? — спросил гость слегка хрипло.
Судя по виду, посетитель был не молод, но богат — франтоватые усики топорщились блестящей ухоженной щеткой, пальто и ботинки явно шили по заказу. Генрих терпеть не мог таких вот благополучных господ. Хватило уже ради них в войну покорячиться.
— Не принимаю, — буркнул он, собираясь выпроводить господинчика.
Но тот не дал, вдруг сунув хозяину в руку фотографическую карточку, на которой, примостившись на краешке большого кресла, словно готовая вскочить и бежать в любую секунду, сидела хорошенькая белокурая девушка.
— Я слышал, вы делаете куклы, — как ни в чем не бывало продолжал посетитель. — Мне вас рекомендовали.
С трудом отведя взгляд от карточки, мастер исподлобья посмотрел на гостя.
— Я дорого беру, — предупредил он.
— Вот и хорошо, — господин сбросил пальто, поискав глазами слугу, и, не найдя, сам пристроил верхнюю одежду на стоящую в углу тяжелую чугунную вешалку. — Мне нужна совершенно особенная кукла. Вот…
Он развернул сверток из черного бархата, в котором оказались удивительной красоты золотистый локон и небольшой бархатный же мешочек с монограммой.
Генрих молчал. За дверью с новой силой завыл ветер. Словно взбесившиеся валькирии носились среди тяжелых туч, стеная и оплакивая доблестных воинов, которым уже никогда не открыть глаза навстречу новому дню. Словно сама судьба молила его остановиться и вернуться в свой дремотный покой. Но жребий был брошен, и упала тяжелая капля, растворившись в бездонном океане времени.
Мастер медленно перевел взгляд на заказчика.
— Кто эта девушка? — спросил он, точно зная, что вправе задавать такой вопрос.
— Моя дочь, — ответил гость, не сводя с хозяина цепкого, словно репей, взгляда. — Так вы сделаете для меня куклу?
И Генрих кивнул.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Глаза ее куклы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других