Невесты общего пользования

Евгений Петропавловский

У них не было любви с первого взгляда. Но это нельзя в полной мере назвать и любовью по принуждению. Умение управлять своими страстями даётся не каждому, и тогда весь мир летит кувырком… Книга содержит нецензурную брань.

Глава пятая

— Внимание, внимание! Смотрите все! Невиданная шутка природы! Потрясающе уродливо: человек ест, ест и ест!

(Художественный фильм

«МАЛЕНЬКИЕ НЕГОДЯИ»).

— Я люблю тебя, Таня.

— Так не бывает.

— Бывает.

— Ты всю жизнь будешь любить Клаву…

— Так не бывает.

— Бывает.

(Художественный фильм «В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ ВИНИТЬ КЛАВУ К.»).

Чуб никогда не придавал значения разным обрядам, поэтому для него свадьба являлась обыкновенным утомительным мероприятием, которое придётся исполнить ради спокойствия замшелых родственников. Зато Мария, несмотря на понятную убыточность ритуала, не могла представить себя без его совершения хотя бы один раз в жизни, отчего с нетерпением ждала назначенного дня (тем паче что ощущения полной надёжности своего положения у неё пока не возникало, и его следовало укреплять).

Некоторые мечты сбываются на удивление быстро. Так и мечта Марии не заставила долго дожидаться своего благополучного осуществления.

Наступил день свадьбы.

Счастливая невеста поднялась спозаранку и всё утро с неминуемым видом прихорашивалась перед зеркалом. Чуб ждал-ждал, а потом по случаю непривычного настроения подошёл сзади, выглянул из-за её плеча и состроил умное лицо. После чего долго с удивлением смеялся над своим отражением, словно ничего подобного в жизни не видывал. Машка необидчиво шмякнула его по носу какой-то напудренной хреновиной и, не остановившись на этом, поставила ему губной помадой жирную черту поперёк лба. Затем тоже стала смеяться. А Чуб, ощутив внезапное притяжение, потащил её за руку в спальню, чтобы успеть получить супружеское удовольствие — приговаривая:

— В последний раз перед свадьбой. И не спорь, а то вдруг ты мне перестала подходить, а? Вдруг я ещё передумаю? Давай-давай, хватит упираться, идём, пока никто не видит!

В общем, проявил непреклонность характера, понимая, что в такой день отказа ему быть не может.

***

Родители Марии, сдержав свою угрозу, на мероприятие не явились.

Во всём остальном день был ясным и солнечным. В доме собралась неправдоподобная толпа родичей и разноудалённых соседей, друзей-товарищей и просто знакомых. О некоторых из гостей молодожёны и слыхом не слыхивали, но те выказывали такую бурную радость, что разбираться ни с кем не хотелось, да и приготовлений был полон рот, особенно у женщин. Батя тоже что-то невнятно хлопотал, с руководящим выражением на лице путался под ногами у приподнято-взволнованных баб, которые беззлобно, с хиханьками да хаханьками попинывали его, ни на секунду не прекращая деловитого снования по хате с кастрюлями, плошками, графинами и столовыми приборами. Один Чуб, не выносивший суеты и заранее желавший, чтобы этот день поскорее закончился, удалился в огород. И бродил там, среди буйно выпучивавшейся из земли молодой зелени, размышляя о вероятной правильности всего, что получается с людьми само собой, пока его не кликнули ехать в ЗАГС.

В своём новеньком чёрном костюме Чуб взопрел почти как в бане. Тем более что брюки оказались узковаты и поджимали между ног. Но за исключением указанных погрешностей всё в ЗАГСе совершилось максимально быстро и безболезненно. Родичи, друзья, соседи и прочие неизвестно кто, теснясь и перетаптываясь, улыбались друг другу так широко, словно желали наилучшим образом прорекламировать свои железные зубы и вставные челюсти. Чуб попытался было возбудить в себе ощущение торжественности момента, однако ничего даже отдалённо похожего на радостный трепет ему поднять из душевной глубины не удалось. Зато вокруг него общеблагостный градус атмосферы нарастал из-за предвкушения неуклонно приближавшегося свадебного пиршества. Единственная непредвиденная хохма чуть не получилась при фотографировании. Штатный фотограф долго прицеливался запечатлеть брачующихся вместе с сопутствовавшей им компанией, а потом объявил, что фотография не получится радостной, пока из кадра не уберут недоразумение в образе всё время протискивавшейся на передний план насупленной бабки в траурном чёрном платке, которой место в кромешной тьме веков, а не на праздничном мероприятии.

— Это Фёдоровна, — тут же шепнул кто-то знающий на ухо Чубу. — Она здесь себе на жисть подрабатывает, не пропускает ни одной свадьбы. Ить специально стоит, зараза, шоб, значит, фото спортить. Дай ей немного денег — тогда отстанет. Не драться же с дремучей старухой.

Особенно раздумывать было некогда: Чуб с коротким сожалением сунул бабке в ладонь смятую двухсотрублёвую купюру. Та, помешкав несколько секунд, поняла, что больше не дадут (её глаза, словно две мыши, уставились на Чуба из своих глубоких нор, но скоро утратили интерес). После чего, хлюпнув носом, трижды перекрестилась и с потусторонним достоинством зашуршала чёрным подолом к выходу.

Возвратившись из ЗАГСа, гости сгрудились перед калиткой и — пока Чуб и Машка протискивались сквозь потную толпу родичей, друзей, соседей и всех прочих — принялись радостно выкрикивать полагавшиеся по такому случаю народные лозунги:

— Наша птица — не в поле синица! Добрую жену взять — ни скуки, ни горя не знать!

— Нынче ночь для жениха — встромит невесте петуха!

— Девкой меньше, молодицей больше!

— Муж жене — отец, жена мужу — венец!

— Без женщины мужчина — что вода без плотины!

— С доброй женой горе — полгоря, а радость вдвойне!

— Что муж не сможет, то жена допоможет — и ему, как лебедь-птица, выведет детей вереницу!

— Что гусь без воды, то мужик без жены!

— По воде пловец, по девице молодец!

— От хорошей жены раньше смеха весело!

— Жена мужу — пластырь, муж жене — пастырь!

И разное тому подобное.

Женитьба на Марии вдруг почудилась Чубу игрой, детской забавой, содержание которой состоит в том, что мальчик и девочка примеривают на себя роли мужа и жены, разыгрывая невинные сценки семейной жизни, пока им это не наскучит. «Ага, а после свадьбы мы с Машкой ещё поиграем в доктора, — с лёгкой издёвкой над собой подумал он. — Снимем трусы и станем лечить друг дружку от всего подряд». Дальше его фантазия не пошла, поскольку запас кричалок у друзей и народа иссяк, и гости с облегчением ринулись занимать места за организованным во дворе столом. Это было Чубу вполне понятно: он и сам тяготился придуманными формальностями и любой праздник обычно оценивал по качеству застолья. Правда, в день свадьбы они с Машкой договорились иметь приличный вид, потому напиваться ему не полагалось. Невеста обещала зорко следить за ним и самолично отмерять дозу наливаемого в рюмку. Он был не против.

В прежней жизни люди относились к Чубу не сказать чтобы отрицательно, однако и положительный наклон в свою сторону он чувствовал редко. Кого другого это могло бы удручать, но он привык. Подумаешь, большое дело: если Чуб для общества ничего не значит, то и общество для него — безвыгодное понятие, от которого ни тепло ни холодно. Правда, иногда возникало желание обозначить себя среди других, выделиться какой-нибудь позой или заметным поступком — хотя, конечно, лень, да и глупо стараться из-за ерунды… Зато сейчас Чуб ощущал себя центром общего благожелательного внимания без выкомуристых поз и заметных поступков. А Машка — так та вообще смотрела на него широко раскрытыми глазами, и её губы подрагивали, словно она хотела рассмеяться или заплакать от счастья. Видеть и чувствовать всё это Чубу было чрезвычайно приятно. Судьба соединила их, как два зубчатых колеса; и раз уж они подошли друг дружке, приладились обоюдными соразмерностями и погрешностями, значит, дальше их семейный механизм станет крутиться самособойно и безотказно.

На столе стояли пять букетов разносортных цветов, похожих на застывшие от восторга праздничные салюты; все — в неуклюже-толстостенных хрустальных вазах, накопленных родителями Чуба за долгие годы советского преклонения перед дефицитом. Однако цветы мешали гостям тянуться к выпивкам и закускам, потому очень скоро мать прибрала вазы с лишней растительностью в неясном направлении.

Батя раскошелился нанять тамаду. Сделал он это из моральных соображений, поскольку самолично собирать подарки для молодожёнов ему казалось неудобным. Данную обязанность, помимо всех прочих, полагавшихся ему по профессиональной принадлежности, охотно взял на себя пятидесятилетний тамада Егор Палыч, круглолицый мужичок болезненно-весёлого вида. Он с шутками-прибаутками криволинейно порхал вокруг стола, держа в руках большой прямоугольный поднос и подзадоривая гостей, которые бросали на этот поднос конверты с деньгами — Чуб считал конверты, но на третьем десятке сбился со счёта.

Дружком себе Чуб взял картавого Мишку Кошелева. Не из-за того что Мишка ходил у него в больших товарищах, а просто потому что он считался парнем с крепкими моральными очертаниями — тихим, малопьющим, уважительным — да и жил по соседству, через двор. А у невесты дружкой была Таня Пащенко, симпатичная черноглазая дивчина. Только Мария сразу предупредила, что Таня — баба распутная и готова трахаться со всем, что шевелится, потому с ней следует держать ухо востро, и не дай бог Чуб будет замечен подле неё с двоякой мыслью — не миновать ему тогда супружеского скандала. Тем более что на свадьбу явился и Танин жених, Витька Козлов — наверное, самый ревнивый парень во всей Динской. Жениха, если по правде, Чуб не заметил, а Таню сколько ни разглядывал, ничего отрицательного в ней не находил. Напротив, смотреть на неё было даже приятно.

Но Машка оказалась права: с её дружкой в разгар свадьбы случился конфуз. Все, кто хотел, уже набрали достаточный градус, поэтому во дворе стоял порядочный гвалт, с трудом разбавляемый лившейся из магнитофонных колонок музыкой, когда со стороны огорода раздались крики. Чуб вместе с несколькими полутрезвыми мужиками побежал в огород и застал там Витьку Козлова, вовсю дубасившим тамаду Егора Палыча.

Витьку оттащили.

— Ты что, Витёк! И не соромно тебе портить людям праздник? — пристыдил его кто-то из мужиков.

— А не соромно этому чаморошному козлу трахать мою Таньку прямо здесь, на огороде?! — заорал тот в ответ.

— Окстись, Витя, — подал испуганно-любопытный голос кто-то из подоспевших баб. — Может, тебе со зла набрехали про неё? За болтливым языком не поспеешь и босиком!

— Никто мне про неё не набрехал! — забился в истерике Витька. — Я чисто случайно сюда — пыхнуть косячок — пошёл, а этот козёл её — ра-а-аком! Ажно кушири трясли-и-ися!

— Да она сама меня позвала, разве ж я виноват? — очухавшись, обиженно задрожал щеками Егор Палыч. — Я ведь не насильно! Она позвала, сказала: на минутку, я сначала и не понял, зачем! А этот идиот вдруг как налетел!

— Ты сам идиот! — взвизгнул Козлов с ищущей выхода обидой в голосе. — Ты — тля вонючая! Пускай меня только отпустят, я тебя на куски, гад, разрежу! Я тебе туза порву и обратной стороной выверну!

Но его не отпустили. А тамаду от греха подальше отвели к столу, где вскоре он вновь вспомнил о своих служебных обязанностях и преувеличенно весёлым голосом затараторил байки и присказки.

Похоже, Витька Козлов к выкрутасам своей суженой привык, потому что припадок ярости у него быстро сошёл на нет. Он пообещал мужикам, что больше Егора Палыча не тронет. После этого его отпустили.

…Машинально оглянувшись на Витьку, в очередной раз тщетно шарахавшегося по двору в поисках своей Тани, Чуб вдруг узрел в толпе Чугунку — Ирку Чугунову. Та тоже его увидела. Засветившись глазами, улыбнулась и подошла. Обратилась к Марии:

— Можно пригласить жениха на танец?

— Вообще-то мы уже зарегистрировались, так что он не жених мне, а муж, — последовал ответ.

— Ой, да, мужа, — исправилась Ирка. — Так можно его пригласить?

— Ну… — Машка с неблагосклонной усмешкой передёрнула плечами. — Если он сам не против, конечно.

С чего бы это Чубу оказаться против? Нет, он был не против. Пошёл с Чугункой.

Обнявшись в медленном танце, они с минуту молчали. Потом Ирка спросила:

— Ты давно из армии вернулся?

— Нет, недавно, — лениво ответил Чуб, тщательно прижимаясь щекой к её маленькому розовому ушку.

— Вот интересно мне: почему ты тогда, перед армией, меня бросил?

— Ну, Ир… Ну чего ты.

— Разонравилась?

— Не разонравилась.

— Та не выкручивайся. Я же знаю: ты тогда на Ленку Москаленко переключился.

— Откуда знаешь?

— Девчонки рассказывали… Между прочим, Ленка недавно сифилис подхватила. Теперь лечится.

— Не-е-е, у меня не было сифилиса. Я, наверное, уже давно в армию ушёл, когда она подхватила.

— Считай, тебе повезло. А то — упасть не встать — я долго удивлялась твоему вкусу: нашёл, с кем водиться. И меня забыл из-за неё, прямо обидно.

Нет, Чуб не забыл. Вообще многие образы прошлого не то чтобы потерялись в его памяти, но как-то выцвели, уменьшились в значимости, это верно. Однако не все уменьшились и выцвели. Например, женщины, когда-либо доставлявшие ему удовольствие, помнились неплохо. А Ирка Чугунова, пожалуй, выглядывала из волн времени лучше других. Да только что проку теперь с ней лясы точить по данному вопросу? Взрывоопасно, неправильно, не время. И Чубу, в сущности ни к чему. Потому он попытался свести разговор на нейтральную ноту:

— Да ладно, Ир, брось выясняться про старые дела, всё быльём поросло… Ты-то как поживаешь?

— Нормально. Я замужем уже второй год. Вон мой муж, на самом углу стола сидит. Только сразу не гляди в его сторону, он страх какой ревнивый.

— Я его знаю?

— Не знаешь. Он на три года старше.

— А живёте где?

— У его родителей. Возле сахарного завода.

— А-а-а… Ну, я рад за тебя… Детей ещё не завели?

— Пока не завели. А ты что, хочешь помочь?

— В каком смысле?

— Как — в каком смысле? Детей делать, — с этими словами она рассмеялась, и её смех был похож на тёплый наваристый суп, в коем трудно утонуть, однако и выбраться из него непросто по причине манящих ароматов и закономерного желания питательного удовлетворения организма. — Ой, ой, ой, упасть не встать, Коля, да чего ж ты так побледнел-то? Никак испугался?

— Скажешь тоже, испугался.

— Испугался-испугался, я же вижу. Верным мужем хочешь быть, да? Ну-ну, крепись тогда. Авось медовый месяц как-нибудь спроворишься продержаться. А там, может, и поглядим — насчёт всего остального.

На этой неопределённой ноте танец закончился, и Чуб под неусыпным взглядом Машки вернулся на своё место.

Новобрачная, положив ладонь ему на колено, поинтересовалась:

— Кто такая?

— А, — махнул рукой Чуб. — Так, старая знакомая.

— И что у тебя с ней было?

— Н-ничего не было. Просто вспоминали разные разности из прошлого.

— Только не надо мне заливать, я же видела, как она к тебе прижималась, — Мария вкрадчивым движением переместила ладонь вверх по его ноге до самого паха. И стала медленно сжимать пальцы. — А ну, рассказывай, о каких таких разностях вы щебетали, словно разбитные кумушки.

— Ты что, Машка, а ну-ка, перестань! — забеспокоился Чуб. — Уже больно, говорю тебе, отпусти!

— Рассказывай, Коленька, — с преувеличенно ласковой улыбкой повторила она. Было ясно, что она шутит, однако ядовитое испарение животного страха прошибло Чуба до самого нутра.

— Да ну тебя в баню! Пускай и было у меня с ней, что с того? Давно ведь было, ещё до армии… Один раз всего, подумаешь.

— Что было-то? Любовь?

— Какая там любовь. Так, ничего особенного, ерундень обыкновенная.

— Правду говоришь?

— А зачем мне врать?

— Так, значит, ничего серьёзного?

— Конечно, ё-моё, ничего серьёзного! Что я, дурень, что ли, ещё до армии навешивать себе хомут на шею?

— А что же было-то? Ты мне так и не сказал. Хитришь, да? Увиливаешь от ответа, Коля? Тогда признайся по-честному, что не хочешь рассказывать правду — стыдишься, там, или ещё какую причину испытываешь…

— Да никаких причин я не испытываю! И стыдиться не понимаю смысла! Ну, потрахались мы с Чугункой несколько раз по-честному, и всех делов. Какая в том проблема?

— Нет-нет, никакой проблемы. Просто перед этим ты говорил, что у вас это было всего один раз. А теперь получается — несколько. Так где же правда-то, Коленька?

— Ой, да чего ты к словам цепляешься? — Чуб перевёл взгляд с лица Марии на бездвижно высившиеся у неё за спиной изумрудные купы деревьев. — Ну, было два или три раза, я точно не помню. Давным-давно всё случилось, я уже двадцать раз успел про свои дела с Чугункой запамятовать, а ты придираешься к цифрам. Тоже мне, нашла ребус, чтобы забивать себе голову!

На самом деле Ирка Чугунова не успела достаточно поблекнуть в его памяти. Но какая разница, если спустя год-другой она всё равно слиняет от прожорливо-яркого сияния времени. А лет через десять Чуб, вероятно, даже не сумеет вспомнить, как Чугунка выглядела.

— Ладно, — сделала милостивое лицо Мария. — Это я так, ради шуточного настроения тебя подначивала, поэтому можешь не воображать, что ревную. Ты правильно говоришь: прошлое давно закончилось, нечего о нём беспокоиться. Теперь начинается будущее, а в нём у нас всё будет нормально, уж я постараюсь.

— Вот и старайся, молодец, — одобрительно потряс он головой. — Будем двигаться прямым курсом и не думать о плохом. Раз так решили — значит, всё! Обойдёмся без лишней памяти, ясно?

— Ясно, миленький.

На этом бы разбирательство наверняка закончилось (Чуб успел хорошо узнать характер Машки: после любых неблагоприятностей она старалась не держать подолгу сердце ни на кого, и первым делом это касалось его собственной персоны). Однако тут Егору Палычу стукнуло в голову объявить белый танец; а Ирке взбрендило снова подойти пригласить Чуба… Если быть точнее, пригласить его она не успела. А лишь шагнула к Чубу и, призывно протянув руку, едва открыла рот в понятной перспективе близких звуков приглашения. Этого оказалось достаточно для последней капли на Машкины нервы, ещё не остывшие от неумело замаскированной ревности. Она взвилась с места и — с криком: «Ах, ты, с-суковатина подзаборная, мало тебе мужиков холостых, так ты ещё и на моего мужа подвешиваешься!» — вцепилась ногтями в Иркино лицо. И принялась стремительно, с неистовой звериной яростью раздирать кожу на лбу и щеках своей мнимой соперницы, норовя повредить ей глаза.

Гости — те, которые находились поближе — бросились оттаскивать Машку. Однако это было не так легко сделать: новобрачная бешено сопротивлялась, кусаясь и лягаясь наугад, словно китайский отшельник, обученный драться с невидимой тенью в слепом пространстве. В результате со всех сторон возникли новые крики боли и разнополые матюги.

— Не тронь мою жену! — возмущённо заорал какой-то малоотчётливый мужик и схватил Марию сбоку за волосы.

Этого уже не стерпел Чуб. Он знал, что в подобных случаях подавать голос бесполезно, потому не стал напрягать горло, а просто подскочил к мужику и изо всех сил врезал ему ногой в мягкое брюхо, а потом, не останавливаясь, — уже удобно согнувшемуся — засадил коленом по зубам.

…Через несколько минут Ирка с залитым кровью лицом повела со двора корчившегося супруга. Тот тихо постанывал, держась за живот, и выхаркивал содержимое переполненного желудка.

Все вокруг бросались неравновесными словами, слабо соответствовавшими не только друг другу, но и самим себе, и от этого общий беспорядок угасал медленнее, чем хотелось. Вестимо, характеры у людей разные: что иному грубо, то другому любо; а буза и прочие несуразности — это ничего. Дурацкое дело нехитрое, но маловредное. Главное, что обошлось без чрезмерных повреждений. Нашумели, встрепались нервами, да тем размолвку и повершили.

Перед Иркой было немного неловко. Однако Чуб понимал, что любая женщина не может не мечтать о том, чтобы хоть раз в жизни её мужу надавал по морде бывший любовник. Или не любая, но как минимум половина женщин должна мечтать о подобном. Ему даже почудилось во взгляде уходившей Ирки некоторое параллельное движение мысли.

Как бы там ни было, а усевшись за стол, запыхавшийся Чуб во встрёпанном костюме и Машка с изгвазданным в крови подолом свадебного платья — каждый по-своему — ощутили нечто наподобие усталого удовлетворения.

Серьёзной обиды на жену у Чуба возникнуть не могло. Оттого что вовсе не удалившаяся со свадьбы Ирка явилась причиной скоропалительной бабьей драки, а Машкино невысказанное понимание мужской сути, проще которой мало что можно отыскать на свете. В свете живого примера это выглядело так, что Чубу хотелось попробовать не только любую более-менее симпатичную представительницу слабого пола, появлявшуюся в его поле зрения, но и каждую женскую конструкцию приемлемого вида, возникавшую у него в воображении. К сожалению, осуществить желаемое он не имел вариантов — разве только во сне, да и то не всегда. Физически же оставалось за неимением выбора довольствоваться близкой возможностью в лице Марии.

Так они и сидели бок о бок за свадебным столом: разговаривали с гостями, отвечали на разносторонние улыбки, выпивали и закусывали, поцокивая алюминиевыми вилками об тарелки и зубы, и думали каждый о своём. Несколько раз Чуб бросал взгляды на дымчато-безвидное, свободное для фантазий небо и улыбался широте природных возможностей. Однако нырять в омут чрезмерных фантазий остерегался: мгновенно спохватывался и возвращался к беседе и трапезе.

Микола Дятлов обретался среди гостей, но далековато от новобрачных. После каждого тоста он, выпив рюмку, неизменно подмигивал — то ли Чубу, то ли Машке, то ли обоим сразу. Может, он и сам не задумывался об адресатах своих однообразных усилий, а просто подмигивал от удовольствия, это было на него похоже. Да ещё кривлялся. С каждым тостом всё усерднее; до тех пор пока не набрал критический литраж — затем упал со стула. Мужики унесли его с глаз долой, ничего страшного, со всяким может статься на свадьбе.

Машка подкладывала в тарелку Чуба то одно, то другое, то третье; а он механически ел всё это, хотя не особенно хотелось. Постепенно его мысли, сбившись в кучу, потеряли контраст и уплыли куда-то в сторону; в уме не осталось ничего, кроме соображения о нелепости всего происходящего. Впрочем, нельзя исключить, что это было не его собственное, а чьё-то постороннее соображение, навеянное случайным сквозняком. Оно показалось до того неожиданным в своей простоте, что захотелось его высказать.

— Слышь, Маша, — шепнул Чуб, склонившись к её уху. — Тебе не кажется, что свадьба у нас получается какая-то шутовская?

— Совсем не кажется, — негромким, но твёрдым голосом проговорила она. — А если кому-то с пьяных глаз даже и покажется, что шутовская, то всё равно я-то знаю, что не шутейная, мне этого достаточно.

— Ишь, какая ты у меня серьё-о-о-озная женщина, — с благодушной усмешкой он под столом погладил Машку по бедру. Затем переместил ладонь ей на колено и, поколебавшись, предложил:

— Может, давай сходим в хату, посчитаем, сколько нам сегодня денег надарили?

— А давай посчитаем, — готовно согласилась она.

После этих слов Машка положила вилку на тарелку с остатками салата и встала из-за стола. Чуб не замедлил последовать её примеру. Они взялись за руки и направились к хате. А за их спинами вновь играла музыка. Подогретые алкоголем женщины, горделиво встряхивая грудями, подпрыгивали и кружились в радостно-безмысленных ритмах современной эстрады; а мужчины норовили прижаться к ним разными частями скрытых потной одеждой тел и, пуская дым ноздрями, с обманчиво-отрешёнными лицами давали волю своим фантазиям, словам и пальцам.

Уже в дверях Чуба и Машку догнал весёлый голос бати:

— Вон какая нетерпеливость у молодых, до брачной обязанности решили дорваться посерёдке свадебного разгара! А что ж, это правильно, получайте удовольствованье, пока не началась третья мировая! Только надолго не увлекайтесь новобрачностью, отнеситесь к гостям с уважением! Успеете ещё ощутить себя ячейкой общества и всё остальное! А сегодня возвращайтесь к столу скорее, чтобы нам не пришлось вас силком из постели выковыривать и снова тащить к столу, ха-ха-ха — кха-кха! Уха-кха-кха! Уфхы-кхы-кхы-кхо-кхо-кхо-о-о-эх!

Перешедший в кашель мокроголосый смех пьяного родителя они не дослушали, поскольку успели скрыться в хате.

***

Поднос с конвертами лежал в спальне, на прикроватной тумбочке.

— Ого, сколько нам надарили! Мы теперь богатенькие!

С этими словами Мария запрыгала от восторга и захлопала в ладоши, точно дрессированная обезьянка, с которой после вечернего представления забыли снять нарядную белую одежду.

— Да обожди ты, дурёха, — остудил её Чуб. — Надо сначала подсчитать наш доход, чтобы знать, какой цифре радоваться. А то, может, здесь одни плёвые купюры.

— А хоть и плёвые купюры — не беда: если всё сложить, то получится о-го-го сколько! Нам хватит!

— Вот сейчас и поглядим.

Усевшись на кровать, Чуб надорвал первый конверт и обомлел: в нём содержалось одиннадцать десятирублёвых купюр. Машка лихорадочно надорвала второй конверт — и обнаружила в нём четырнадцать десятирублёвых бумажек… С третьим конвертом Чубу немного повезло: в него оказались вложены восемь пятидесятирублёвок.

…Когда все конверты были распечатаны, выяснилось, их содержимое суммировалось в размере четырёх с половиной тысяч рублей.

— Вот падлюки скопидомные! — с трудом веря своим глазам, Чуб даже спал с лица от растерянности. — Гости, мля! Это ж они пожалели денег нам на подарок. А раз без конверта не обойтись, то видишь, что придумали! Чтобы на халяву попить-пожрать!

— Да мы на свадьбу, считай, в двадцать раз больше потратились, чем они тут надарили, — горестно согласилась Мария.

— А вот сейчас — как выйти да как попереть всех со двора, чтобы знали, как, мать их, дураков из нас делать!

— Да ты что, Коленька, так нельзя. Мы ведь не знаем, кто из них по-честному деньги нам подарил.

— А всё равно это копейки! — возбуждённо сжав кулаки, выхрипел Чуб пересохшим горлом. — А ты ещё радовалась: мы теперь бога-а-атенькие! И тут же хвать в карман — ан дыра в горсти… Блин, я бы сейчас этим дарителям высказал от души за их скопидомство!

— Нет, миленький, не надо скандалить, — сказала Мария, погладив его вздрагивавшие от нервов колени. — Ничего уж теперь не поделаешь: пусть себе едят-пьют…

Оба помолчали. Наконец он вздохнул:

— Та ладно, ё… Как говорится, не сюда несено, да и не тут уронено. Пойдём тогда и мы с тобой выпьем.

Они вернулись к столу. И Чуб выпил, не закусывая, две рюмки самогона подряд.

От огорчения сводило живот, а сердце металось наподобие посаженной на цепь обезьяны.

«Чтобы переменить настроение, надо вспомнить о чём-нибудь приятном», — решил он. И мысленно напрягся, попытавшись добиться задуманного. Однако все усилия оказались напрасными: ничего положительного не выдавливалось из притемнённой умственной полости, кроме пива и самогона. Которые, разумеется, не входили в категорию неудобоваримых понятий, однако не возымели достаточного эффекта в успокоительном направлении. Ещё стали вспоминаться женщины, но отчего-то исключительно под неодобрительными — если не сказать малоприглядными — углами зрения. Словом, ничего хорошего, сплошное издевательство над собой.

А может, в его жизни и не было ничего по-настоящему приятного — такого, что оказалось бы удовлетворительным вспомнить для мало-мальски заметного подъёма настроения? Чёрт его знает. Прежде как-то не приходилось размысливаться о подобном. Да и сейчас, наверное, не стоило этого делать. Ведь и без лишних мыслительных утруждений всё было настолько перепутано, смутно и невразумительно, что на душе не оставалось места ничему, кроме тошнотворности.

В свете слабоутешительного положения дел Чуб выпил ещё рюмку самогона.

Потом ещё одну.

И ещё одну.

После этого живот отпустило.

Несколько минут он сидел, утеряв выражение лица и расплывшись взглядом. Затем встрепенулся, наложил себе полную тарелку салата «Оливье» и стал есть. Представил свой желудок подобным вместительному корабельному трюму, в который необходимо сложить запас продовольствия для продолжительного путешествия в неизвестность. В самом деле, супружеская жизнь ведь тоже, как долгое плаванье за тридевять земель, влечёт человека к новым берегам, хотя не факт, что по пути он не собьётся с курса среди штормов и других передряг, и что не утонет, захлебнувшись этой самой жизнью.

А веселье двигалось прежним аллюром. Повсюду стоял невообразимый гвалт. Никто никого толком не слушал, оттого никто никого по-настоящему не понимал, и вместе с тем каждый проникался всеми сразу.

Батя, обретавшийся рядом с Чубом, оживлённо скрёб ногтями себе то левый бок, то правый, то грудь, то плечи (он имел обыкновение чесаться в минуты чрезмерных эмоций, поскольку не любил мыться). Мать внимательно следила за движениями супруга и с переменным успехом старалась пресекать неприличности, украдкой шлёпая его по рукам. По губам родителю тоже регулярно доставалось, но это уже не за движения, а за непроизвольные словесные отклонения и прочие мелочи наподобие кашля, отрыжки, гримасничанья и ковыряния в зубах.

Чуб снова налил себе в рюмку и выпил.

От огорчения он, вероятно, напился бы до полусмерти, но помешало внезапное обстоятельство: из курятника донеслись испуганное кудахтанье, громкое хлопанье крыльев и женский визг, тотчас перекрытые свирепым мужским криком:

— За-а-амо-о-очу! Обоих! Но сначала тебя, блярву такую!

Это был голос Витьки Козлова.

Все бросились к курятнику. Навстречу, на ходу натягивая брюки, вылетел Мишка Кошелев с сумасшедшими от страха глазами:

— Я не виноват! — оправдывался он пришибленным голосом. — Я не хотел! Она сама!

В полутьме птичьего жилища, прижав полуголую Таню к саманной стенке, Витька водил перед её лицом столовым ножиком и — то почти выкрикивал непреодолимыми словами, то переходил на полумёртвый шёпот:

— Это что за позорище на мою голову? Я тебя второй раз за день с-под чужого мужика вытаскиваю! Не, ему я ничего не стану делать, пусть живёт, сучок! Теперь я знаю: они все не виноваты, мужики-то! Это ты, проститутка, сама на каждого подряд вешаешься! Вот я сейчас тебя за это чикну по горлянке, и некому станет нервы мне трепать!

С перепугу кто-то из мужиков крепко вмазал Витьке кулаком в челюсть, и тот рухнул кулём на мягкий куриный помёт.

— Витечка! Что они с тобой сделали?! — тут же бросилась к нему Таня. И, подняв заплаканное лицо, заголосила:

— Зачем вы так с ним, изверги?! Так же убить можно! А он меня любит! Он же добрый, он и комахи не обидит, просто грозится спьяну, а завтра будет плакать и прощения просить! Зачем вы его так?!

Набившаяся в курятник толпа растерянно попятилась. Все, крякая и переглядываясь, медленно выбрались на свежий воздух и вновь расселись за столом.

Более ничего чрезвычайного не происходило. Таня увела мычавшего и ничего не соображавшего Витьку домой. Гости пили и ели, и постепенно некоторые даже стали забывать, по какому поводу здесь собрались; но веселья от этого не убавлялось. Один раз тамада пристал к Чубу, объясняя ему, что в соответствии с каким-то обычаем тот должен выпить вина из туфельки невесты, но отец торопливо зашептал:

— Не пей, они развалятся, это китайские.

— Ты о чём, батя?

— О туфельках.

— Ну и что с того, что китайские? — не понял Чуб.

— А то, что их в Китае делают из бумаги, для похорон, а здесь, в станице, люди на свадьбу берут, потому что — дешёвые.

Тамада Егор Палыч тоже это услышал. И, проявив профессиональную деликатность, рассосался в окружающей безвидности. Чуб забоялся, что и Машка услышит. Но она, слава богу, была занята болтовнёй с кем-то из девчат, потому информацию о негодном качестве своей обуви пропустила мимо ушей. А самому Чубу вопрос о китайском контрафакте, в принципе, был безразличен.

Он озрился по сторонам. Кругом царило хаотическое движение, и всё шло своим чередом. Гости дружно двигали челюстями и с хмельным отсутствием меткости атаковали своими вилками салаты, котлеты, отбивные, куски курицы, картофельное пюре, квашеную капусту, солёные помидоры, нарезанные кружочками огурцы, маринованные грузди, жареные баклажаны, селёдку под шубой, холодец и прочую снедь. Между едой, конечно, беседовали обо всём, что лежало на уме у каждого. По преимуществу обсуждали предназначение семьи и радости молодого секса с вытекающими из него закономерными обязанностями и природными последствиями в виде детей, внуков и улучшения демографии. Говорили также о непростых временах на крутом повороте исторического шляха страны, когда трудно прожить даже в одиночку, а тем более семейно, имея необходимость гнуть спину перед капиталистами на скудеющем производстве или в упадочном сельском хозяйстве. И о величии русского народа, способного, стиснув зубы, вынести всё, что бы с ним ни вытворяла хитрая мировая закулиса. И о ещё большем величии и могуществе казачьего корня, который ещё неизвестно, надо ли относить к русской почве или, наоборот, следует выращивать в автономном режиме (последнее вызывало регулярные споры — вполне ругательные, однако недостаточно полновесные для крика и рукопашного беспорядка). И о возможности существования смысла в жизни — независимо от того, существует на свете бог или нет. И о безоговорочном взаимном уважении присутствующих друг к другу. И о судьбах мира, который устроен несправедливо, однако ничего не поделаешь, потому надо по мере сил приспосабливаться и как-нибудь жить дальше… Если всё внимательно послушать и запомнить, а потом не полениться перенести в подробном виде на бумагу — наверное, получилась бы большая книга, полная народной мудрости и разных взаимных мнений исчерпывающего порядка.

Впрочем, была короткая внутренняя пауза, когда Чубу вдруг все гости за столом показались похожими на свино-, корово-, козо-, овце — и крысоподобных оборотней, отдалённо похожих на людей, но с неисправимо зверьими харями. Как если бы по мановению волшебной дудочки подле неистощимой кормушки столпилась вся мыслимая и немыслимая нечисть — лениво похрюкивающая, глупая и сытая, но не желающая оторваться от дармового угощения. Правда, наваждение продолжалось недолго, наподобие скорострельной получужой галлюцинации, а затем растворилось, точно его и не было.

Следом за упомянутой незадачей как назло возник новый кандибобер: поскольку все вокруг говорили одновременно, да ещё под задорную музыку, трудно было не ощутить гнетущего избытка звуков — и Чуб ощутил. Слова, ноты, грюки, взвизги, хохотки летели с разных сторон, делая дырки в воздухе; и ему захотелось убежать, поскольку он поймал себя на том, что опасается вдыхать эти дырки, из-за которых может получиться засорение лёгких или ещё какая-нибудь неприятная хвороба. Однако Чуб, конечно, понимал, что его опасение не имеет под собой правильной почвы, а из-за одной голой фантазии впадать в панику и шарахаться глупо. Потому он остался сидеть на месте и постарался, пересилив себя, смотреть на всё прежним безбоязненным взором. Пусть не сразу, но это ему удалось. После чего застольное мероприятие вошло в прежние берега и потекло обыкновенным темпом, не обещая дальнейших сюрпризов. Глянуть со стороны — свадьба как свадьба, ничего особенного. Оставалось только расслабиться и ждать её окончания, не обделяя себя выпивкой и закусками. Что Чуб и сделал за неимением лучшего.

Он пил и ел, и даже полумашинально отвечал на какие-то вопросы односложными «да», «нет», «угу», «мнэ», «ёпрст», «тю», «хмыкх» и всяко-разно в подобном духе. А сам отвлёкся сознанием, упёршись темноструйным взглядом в ствол старой вишни. Вспоминал, как в детстве метал в это дерево большой кухонный нож с наборной рукояткой из цветной пластмассы, воображая себя то индейцем, то ковбоем, то разведчиком в тылу врага, то охотником на инопланетных чудовищ, то ещё невесть кем. Покалеченная вишня плакала густыми тягучими слезами, которые впитывали солнечный свет, делаясь сначала янтарными, затем — золотисто-коричневатыми, и постепенно застывали. Через время Чуб собирал в банку из-под майонеза полуотвердевшие вишнёвые слёзы, заливал их кипятком — в итоге получался клей. Хотя на хрена ему был нужен этот клей? Теперь и не вспомнить. Скорее всего, просто для забавы. Майонезная банка с её бесполезным содержимым могла затем полгода покрываться пылью на полке в кладовой, пока мать не убеждалась, что Чуб о ней позабыл. После того изделию из вишнёвых слёз была прямая дорога на помойку.

Упомянутое воспоминание повлекло за собой другие эпизоды из детства, связанные с родным двором, с матерью и отцом, с каждым деревом и кустом, с домашними питомцами, собаками и кошками, которые давно издохли, с поросятами и курами, коих выкармливали, холили и лелеяли, а затем благополучно схарчили всем семейством, с играми, мечтами и фантазиями, рождавшимися там и сям в разных углах двора… Ерунда, конечно, а всё же ничего, занимательно. По старой памяти, что по грамоте, можно кататься более-менее гладко и безболезненно.

***

По мере того как вечер угасал, постепенно затухали и гости. Но упорно не желал униматься батя, каждому поочередно рассказывавший застарелую историю о том, что когда он служил в Ростовской области, случилось ему ехать в одной электричке с пьяным дядькой. Дядька направлялся к родичам на свадьбу и вёз в мешке живую свинью: сначала он сидел на лавке, потом прилёг на неё, а когда вагон качнуло — и вовсе свалился на мешок со свиньёй. Та с перепугу ужасно завизжала, а люди не поняли, что за крики, в панике сорвали стоп-кран и повыметались из вагона. Когда пассажиры разобрались, что к чему, и вернулись на прежние места, то увидели дядьку, спавшего в обнимку со свиньёй… Ничего смешного в этой истории не было, Чуб сколько жил, столько и слышал её от бати. Но старый пенёк отчего-то каждый раз, когда её рассказывал, жутко хохотал…

И ещё стойко держалась одна дряхлая бабулька с сырыми глазами и собранными в тяжёлый узел седыми волосами — дальняя родственница по материнской линии, явившаяся на свадьбу с белой болонкой на верёвочном поводке. Согбенная, будто весь мир давил ей на плечи своей трудновыносимой тяжестью, она с одержимым настырством расхаживала вдоль стола и выгребала в огромный целлофановый куль из тарелок у всех зазевавшихся недоеденные куски мяса и недообглоданные кости. И, не меняя терпеливого, как у дрессированного животного, выражения лица, остроголосо приговаривала в безумолчной манере:

— А это собачке будет еда, усё равно ведь выкидать заздря нехорошо, в природе никаковские вещи не должны оставаться без применения, особливо пищевые продукты, которым ещё не вышел срок годности для пропитания братьям нашим меньшим, они, животинки, существа безответственные, а тоже пищеварительну потребность имеют, да и не безобразят зряшно, отчего ж об них забывать, это нехорошо, не надобно забывать и в счастье, и в горести, как говорится, беда — бедой, а еда — едой, жить каждому охота в сытости, и собачке, и кошечке, и хомячку, и попугайчику, и любой козявке, хоть усе они существуют без высших образованиев, а не евши даже блоха долго не пропрыгает, вот я этот кусочек возьму, раз он вам не нужный, пусть моей собачке будет еда, она любит мясцо и косточки, даром что скотинка бессловесная, а тоже соображение имеет не хуже нашего, они, животные, усе одинакие касаемо пищевой потребности, да и как же иначе, ведь они тоже сообразны господу и его промышлением созданные, как и мы, грешные, и тоже сытости желают, что с них взять-то…

Болонка, жалобно взвизгивая, уже почти волоком тащилась вслед за престарелой добытчицей, поскольку нетрезво державшиеся на ногах танцующие пары то и дело наступали ей на лапы. Однако бабулька не обращала на это внимания. Невесть какая норма костей и прочих объедков представлялась ей удовлетворительной на текущий вечер, но своего занятия она не оставляла до самого конца свадьбы.

Случился момент, когда сидевший напротив молодожёнов троюродный брат мужа материной сестры поднял голову со скатерти и, понаблюдав за шнырявшей бабкой, обратился к Чубу:

— Правильно, между прочим, делает старуха. Мясо лучше иметь в объедках, чем в собачатине.

— В каком смысле? — не понял Чуб, чувствуя, как его нутро наполняется несообразным случаю беспокойством. — На что намекаешь?

— А на то, шо нынче у нас на базаре половину собачатины вместо нормального мяса продают.

— Не может быть, — встрял сидевший рядом батя. — Его же проверять должны.

— Значит, подмазывают тех, кто проверяет. Я знаю, потому как сам недавно по заказу цыгана Яшки добыл со своей двустволкой пятерых бродячих кобелей. Он мне полцены за них даёт, а потом дешевше других на базаре торгует.

— Так я же… — отец, икнув, схватился за живот. — Я же у Яшки вот это мясо и покупал… Вдвое, говоришь, меньше даёт? Сколько же, если конкретно?

— Так… позавчера рассчитывались по сто девяносто рубчиков за килограмм.

— Точно… — язык у бати уже заметно заплетался и слова давались ему с трудом. Однако он пересилил себя для последнего возмущения:

— Я у него по двести восемьдесят брал. Ещё радовался, что повезло на такую дешевизну нарваться!

— Ничего, — успокоил сосед. — Собачачье мясо — это не самое страшное, что можно представить. Оно даже считается полезным от некоторых болезней.

Но батя уже не слушал соседа. Зажав ладонью рот, он с полуостекленевшими глазами побежал в огород стравливать неудовлетворительную пищу из желудка.

…Чуб и притихшая Машка успели выпить по три рюмки к тому моменту, когда отец вернулся с мокрой лицевой частью и растолкал вновь захрапевшего на скатерти дальнего родственника:

— Слышь, ты… это… насчёт мяса, что оно от Яшки, собачье — никому только не рассказывай, ладно? Чтобы меня не припозорили по всей станице.

Однако родственник непонимающим тусклым взглядом посмотрел куда-то далеко сквозь него, как бы пытаясь угадать ближайшие сны, которые посетят всех присутствующих после свадьбы, — и ничего не сказал. Лишь выдал несколько бессмысленно-жизнерадостных фистул полуоткрытым ртом. А потом, безадресно оскалившись, уронил голову в хмельное забытьё.

Кто-то выключил магнитофон, и до Чуба внезапно донёсся разговор женщин, которые, отойдя недалеко в сторонку, пускали в воздух клубы сигаретного дыма и точили лясы, обсуждая свои задушевные проблемы. Говорили они громко, приноровившись перекрикивать музыку (видно, по причине помноженной на алкоголь увлечённости бабьим трёпом не приняли во внимание наставшую тишину), так что слышно было хорошо:

— Мне сначала не нравилось, когда муж хихикал во время секса. Один раз даже попросила его не делать так больше, но он сказал, что смеётся не надо мной, а просто вспомнил забавный случай, который был у него в постели с другой бабой… Я обиделась, а он каждый раз продолжал хихикать, как дурак. Но потом я вспомнила, что у меня тоже раньше был один чудик — тот вообще в постели рассказывал стихи. А другой… он ближе к концу ухитрялся так вспотеть, что с него лился пот ручьями — само собой, прямо на меня. И с кончика носа свисала капелька пота, а лицо было такое серьёзное, бровки домиком, и ещё эти ахи-вздохи. Умора… Был ещё один — он молчал, как партизан, почти до самого конца, а потом издавал такой хрип, словно вот-вот задохнётся, аж страшно становилось…

— А муж твой что же — по сей день продолжает хихикать?

— Продолжает. Но ничего, я привыкла, мне это уже давно не мешает.

— Да, мужики — они смешные. В молодости один мой парень очень громко орал, когда кончал, примерно так: «А-а-а! А-а-а-а-а!» А после того как кончит, делал так: «Фр-р-р». И глаза у него становились мокрыми. Я еле сдерживалась, чтобы не засмеяться… Но это ещё что, вот подруга мне рассказывала, что у неё любовник в этот момент обязательно кричит: «О боже!» Хотя муж у неё тоже подарочек ещё тот. Мы с ним как-то раз переспали ради интереса — ну, бабоньки, скажу я вам, рехнуться можно с таким супружником! Его скрючило, когда он кончал, ноги свело судорогой, на губах — пена, бр-р-р! Я уже хотела вызывать «скорую», жутко перепугалась, но, слава богу, его отпустило. И как подруга только живёт с этим припадочным, диву даюсь.

— А я встречалась с одним военным — он во время секса закатывал глаза и высовывал язык почти до самого подбородка. То-то была картинка, оборжаться! А мой нынешний в процессе так старается, что своими движениями постепенно подталкивает меня, и я начинаю биться головой об спинку кровати. Это очень отвлекает. Уж я специально пыталась начинать пониже — он всё равно допихивает меня до спинки! Вечно хожу с шишками на голове.

— В последнее время мужики какие-то неуклюжие. Лично я терпеть не могу, когда мой Юрик во время минета хватает меня за волосы и начинает засаживать со всей дури, как будто это не рот, а бездонная прорва. Верите, несколько раз чуть не блеванула. Да хоть бы догадался подстричь свои заросли, а то ведь щекочутся и чихать охота!

— Так ты ему скажи — он, поди, и не догадывается, что тебе мешает его волосня.

— Нет, рано говорить. Он обещался заслать сватов. Так что повременю пока. Вот если посватается — тогда другое дело: можно будет и обсказаться по всем пунктам. А то ведь меня в постели многое не устраивает. Например частая смена поз напрягает, прямо чувствую себя резиновой куклой. Я же не акробатка, чтобы трахаться с ногами, закинутыми за уши! А ему, видать, нравится чувствовать себя суперским любовникам: то так меня поставит, то эдак перевернёт, то разэдак узлом закрутит. Один раз решил порезвиться, стоя в душе — типа как в кино. И получилась чистая комедия: мы поскользнулись, зацепились за занавеску, упали бошками на кафель, да ещё сверху нас огрело шкафчиком и железной палкой, на которой эта самая занавеска висела. Романтика, едрит-раскудрит! Ладно уж, ничего, я помолчу пока что. Своё получу потом.

— Меня тоже многое не устраивает Я вообще, когда шворюсь со своим боровом, обычно стараюсь представить кого-нибудь другого, покрасивше наружностью, чтобы достигнуть удовольствия. А куда деваться? Надо ведь как-то выкручиваться, ничего не поделаешь.

— Как это ничего не поделаешь? Полюбовника заведи.

— Легко сказать.

— Ха! Легко сказать — легко и сделать. У меня знаешь, сколько мужиков перебывало в постели? Да не меньше сотни. Они ж как дети: стоит только конфеткой сладенькой поманить — толпой прибегут.

— Это точно. У меня тоже никогда с этим не было проблем. Всяких мужчинок навидалась. Один меня чуть не придушил, когда мы занимались сексом — по нечаянности ка-а-ак обнял в самый ответственный момент, уж я подумала: смертушка моя пришла. А когда всё закончилась, он спрашивает: «Ну что, тебе было хорошо?». Больше я с ним не встречалась, ну его в баню, изверга… Ещё один мне всё время уши грыз. Больно, зар-р-раза! Но терпела, поскольку умел, подлец, доставить удовольствие. И ещё был дурик, который очень смешно стонал во время оргазма: этак жа-а-алобно, словно кто-то душит старушку, а она попискивает из последних сил. Я и не сдерживалась — смеялась. Он, между прочим, никогда не снимал носки, просто наотрез отказывался. Говорил, что ему неуютно чувствовать себя совершенно голым… А недавно отхватила я молоденького парнишку с огромным хреном. С ним было супер, пока он не захотел поиметь меня сзади. Ну, я ему дала, но потом до-о-олго ходила враскорячку… Нет, ну это ещё ладно, а вот один раз я крупно обломалась. Жила с мужиком душа в душу полгода. До тех пор, пока он, изрядно выпивши на дне рожденья у моей сестры, не высказал свою заветную мечту: чтоб я ему нахезала на грудь. По-большому, представляете? Вот так-то.

— Ой, девочки, я лет до двадцати во время секса плакала! Ничего не могла с собой поделать, прямо обливалась слезами от удовольствия. Парни пугались и начинали выяснять, что случилось, не больно ли мне и всякое такое. Сбегали все от меня, пока я не научилась сдерживать слёзы. А потом был у меня парень смешной. Он в постели мог подолгу со мной кувыркаться, дольше всех остальных кавалеров. Но когда чувствовал, что устал, говорил: «Всё, Тузик сдох, извини!»

— А у меня проблема: я со своим бывшим испробовала все виды секса в каких угодно позах и в любых местах, какие только можно придумать: в постели, в ванной, на подоконнике, на траве, в машине, в кино, в гостях, на лавочке в парке — ничего запретного для нас не существовало. В общем, прелесть! А вышла замуж, и как отрезало: не могу вести себя раскованно, хоть убей. Мечтаю о бурной ночи, иногда прямо дрожь пробирает, а как до дела доходит — лежу, словно бревно. Что ж это такое, а?

…На этих словах Чуб перестал слышать бабий разговор, поскольку на другом конце стола — по правую руку от него — сразу несколько голосов, мужских и женских, затянули в залихватском наклонении:

Гей, наливайте повнії чари,

Щоб через вінця лилося,

Щоб наша доля нас не цуралась,

Щоб краще в світі жилося.

Щоб наша доля нас не цуралась,

Щоб краще в світі жило-о-ося!

К хору присоединялись новые голоса, и он быстро набирал силу. Гости сидели, открывая рты и раскачиваясь из стороны в сторону. Эти движения были мерными и слаженными, как у гребцов в многовёсельной лодке; все очень старались, словно ощущали свою вину в том, что из-за обилия выпитого не могли ходить вдоль песни, подчёркивая важные моменты яркими танцевальными движениями.

Сразу с нескольких сторон донёсся растерянный брёх окрестных собак, не способных понять густого человеческого веселья. Но людям это было всё равно, они не собирались обращать внимание на скудомозглых животных.

За первой песней последовала вторая. За ней — третья…

Не зря говорят: красны похороны плачем, а свадьба — распевами.

***

Праздничное действо близилось к финалу.

Тамада Егор Палыч уронил голову на стол и плакал весёлыми свадебными слезами.

Батя, застыв над тарелкой, беззвучно шевелил губами, точно силился выговорить заколупистую формулу всеобщего семейного счастья.

Гости продолжали петь, но они уже явно выдохлись. Голоса звучали с нараставшим разнобоем и помехами посторонних реплик, точно вода, с тучами брызг перескакивающая через каменные голыши на речном мелководье. Каждая новая песня, бодро начавшись, быстро теряла силу, сдвигалась в заунывный темп вопреки жизнеутверждающему содержанию и едва добиралась до своего конца. Наконец Василий Трясобабенко, один из двоюродных дядьёв со стороны матери, свалился со стула и вместо того чтобы подняться с земли, принялся в лежачем положении косноязыко издеваться над своей неловкостью. Это словно послужило сигналом к завершению торжества: вместе с последней недопетой песней — к радости новобрачных — дотлела и вся свадьба, подобно покинутому небрежными туристами скудному костерку на лесной поляне.

Ещё минут пять расходились пьяные гости — с многоречивыми прощаниями и слабоубедительными попытками оптимистических пожеланий. Одного за другим их проглатывала ночь, наполненная трескотливой перекличкой кузнечиков и серебристым лунным светом. До тех пор, пока не осталось никого, кроме виновников торжества и их родителей.

— Фу-у-ух… — выдохнула Мария.

— Притомилась? — полувопросительно-полунасмешливо проговорил Чуб, пристроив ладонь ей на зад с не требовавшей расшифровки заурядной мужской мыслью.

— Ага, как будто целый день на огороде вкалывала, — подтвердила она. — Никогда бы не подумала, что радостное событие может довести до такой усталости.

— Ещё бы, — сказал он, чувствуя себя тоже вымотанным до предела. — Целый день перед бесполезными людьми выцветаться, тут любой охренеет и будет к ночи валиться с копыт.

— Почему перед бесполезными людьми?

— Да потому что жмоты большинство из них: ишь, экономы какие, на деньги поскупились, — напомнил ей Чуб их общую обиду. — А жрали и пили каждый в три горла.

— А-а, вон ты о чём. Действительно, нехорошо получилось.

— Это кому как, Маша: нам с тобой, конечно, нехорошо, а им — ещё как хорошо! Погуляли на свадьбе на халявку, чем плохо?

— Да уж. После такого трудно доверять людям.

— А я им никогда особенно-то и не доверял. Но что они окажутся до такой степени сволочами — этого всё-таки не ожидал.

— И я тоже не ожидала… Грустно, Коленька.

Впрочем, долго огорчаться в такую ночь Мария не планировала. В спальне она мигом отбросила пустяковые угрызения ума в сторону, улыбнулась чему-то глубоко женскому, скрытому от сторонних глаз, и приблизилась вплотную к Чубу. Который, к слову, давно заметил, что его невеста имеет обыкновение в разговоре подсовываться вплотную к собеседнику — вероятно, ради собственной уверенности в его ответном внимании. Как ни странно, упомянутая манера не раздражала Чуба… Однако в данный момент интерес Марии простирался дальше обычного разговора. Она на несколько мгновений крепко обвила руками шею своего скороиспечённого мужа, потёрлась щекой о его шею; потом внезапно отстранилась — и сильным толчком опрокинула его на многообещающе всхлипнувшую кровать:

— Ну вот и всё! — объявила она с торжественной решительностью, подобно командиру, сообщающему бойцу, что тому приказано геройски заткнуть собственноручным телом вражескую амбразуру.

— Чего это — всё? — слегка растерялся Чуб, ощутив короткий позыв чем-нибудь отгородиться от сияющего взгляда Марии. — Как это — всё?

— А так и всё, что теперь ты — окончательно мой!

— Я сам себе свой, — буркнул он осоловело, не испытывая никаких особенных желаний. — А твой — только отдельными местами.

— Ничего, мне на сегодня и этих мест достаточно. Я долго ждала, а теперь хочу быть счастлива — прямо сейчас!

Договаривая последние слова повышенным от нетерпения тоном, она стала быстрыми пальцами стягивать с Чуба одежду. Затем несколькими ловкими движениями, точно фокусник, скинула с себя свадебное платье, бросилась на супруга, пока слабо представлявшего себя в зависимой роли, — и жадно прильнула губами к его губам.

Переходного момента он не уловил. Просто обнаружил себя лежащим сверху: он раскачивался на Марии спокойно и ритмично, как будто её горячее тело превратилось в лодку, ласково подбрасывавшую Чуба на морских волнах. И ему было уже всё равно, куда плыть. Главное, чтобы подальше от берега и чтобы не возвращаться в своё прежнее сознание.

Среди упомянутого равномерного колыхания он ощутил себя — как-то вдруг и безвозвратно — женатым. И рассудил, что большой моральной покляпины в этом нет, просто раньше он не задумывался о подобных вещах, а ведь, по сути, всё очень просто: самые невероятные обстоятельства кажутся таковыми лишь со стороны, однако стоит им нахлобучиться конкретно на тебя — и ты уже не видишь в них ничего особенного, более того, не замечаешь их вовсе. И такая постановка мыслей показалась ему вполне правильной уже просто потому, что другой он придумывать не собирался.