Отличник

Алексей Дьяченко

В романе «Отличник» прослеживается жизненный путь молодого человека, приехавшего из провинции в Москву. Главный герой, Дмитрий Крестников, бежит от несчастной любви в столицу. Работает на стройке, посещает театральную студию и, как следствие, поступает в творческий институт на режиссёра. Учёбу совмещает с ведением драмкружка в средней школе. Заводит знакомства, влюбляется, познаёт первый успех и первое разочарование. Находит настоящих друзей и ту, о которой мечтал. Книга для взрослых и мыслящих.

Глава 8 Гарбылев

Судьба распорядилась таким образом, что Леонид уже на следующий день позвонил Ваське и попросил помочь в деле получения паспорта гражданину Гарбылеву Николаю Васильевичу. Делал он это не по своему хотению, а по просьбе Бландины.

Этот самый гражданин Гарбылев не так давно вернулся из мест заключения и совершенно не верил в то, что ему взамен справки об освобождении дадут настоящий, как у всех, паспорт.

Говоря по совести, Бландина не переставала меня волновать, и чем больше я узнавал о ней (пусть даже самое плохое и безобразное), тем сильнее во мне разгоралась страсть. Я видел ее всего несколько секунд, да и то, со спины, но мне и этого оказалось достаточно. Душа хотела любить, требовала любви, нуждалась в ней, как в воздухе нуждается живое существо. Любимой не было, любимой стала Бландина. Я уже начинал к ней ревновать Леонида. Чем сильнее он от нее отказывался, тем менее я был склонен ему верить. Леонид, конечно, все это замечал, чувствовал и вот, в машине, готовой ехать за Гарбылевым, произошел у нас с ним такой разговор:

— Что ж, если есть возможность, отчего же не помочь человеку, — как бы оправдываясь передо мной, находясь при этом в самом превосходном настроении, говорил Леонид.

Дело в том, что звонила ему Бландина, поздравила с благополучным возвращением со службы и попросила помочь знакомому.

— А тебе не кажется, что она таким образом наводит мосты? — интересовался я, не умея скрыть своего волнения.

— Мне до нее нет дела, — прохладно отвечал Леонид. И улыбаясь, глядя на меня, конечно, все понимая, советовал, — Эх, Дима, не отдавай своих сил женщине. Столько у нас с тобой впереди великих свершений, столько замыслов. А ты все к бабам, к бабам. Надо в институт поступить. Я не думаю, что возникнут сложности, но все же. Надо на ноги крепко встать, а у тебя на уме одна Бландина. Плюнь ты на нее, пусть барахтается в своей мерзости. Нам надо не назад, а вперед смотреть. Давай, помечтаем. Давненько я не мечтал, а ведь, пожалуй, нет на свете ничего слаще и прекраснее этого занятия. Мечтать ведь можно обо всем, тем более, что мы молоды, талантливы, амбициозны, и все дороги перед нами открыты. Знай, не ленись, и путь твой будет устлан лепестками роз. Я, конечно, очень виноват перед тобой, перед людьми, перед землей, по которой хожу. Я пролил кровь и она вопиет. Мне теперь, кроме того, что в десятки раз более других надо трудиться, необходимо еще постараться, всячески искупить, загладить свою вину. Не знаю, удастся ли, но я попытаюсь. Попытаюсь помочь матери, потерявшей сына… Это мой долг, моя первая и самая ответственная задача. И вот еще что. Эта тема, конечно, интимная, но я скажу тебе так. Надо нам, Дима, в церковь с тобой ходить. Надо сделать это правилом. Если нет желания, так силком, за шкирку себя в храм тащить. Без веры в Бога не может быть настоящего художника, а может быть, одна лишь горькая пародия. Так что если не уверуем, никакой нам ГИТИС не поможет. Будем блуждать всю свою жизнь и являясь слепыми, будем водить за собой таких же слепцов. Я сказал «таких же» и соврал. Ибо они, хоть и слепы, никого никуда не ведут, а мы-то лезем в поводыри, уверяем, что знаем дорогу. И тут очень тонкий момент. Становишься обманщиком. Обманщиком! Знаешь, сколько в театре таких? Не сосчитаешь. Выходят они на сцену. Один, семеро или тридцать, — это без разницы. Зритель ждет от них любви, подростки — светлого примера, женщины хотят услышать те слова, которые не услышали от мужей, а они, вместо того, чтобы сказать эти слова, подать пример, полюбить, обворовывают их и прячутся в кулисах. А там, за занавесом, стоит тот самый, главный обманщик, который уверяет этих мелких, что все хорошо, что так и следует жить и трудиться на сцене. И такой фарс происходит изо дня в день. Сотни, тысячи поломанных судеб. Кромешная ложь, из которой не выбраться.

Давай дадим себе слово, что не станем такими, не станем морочить людей и вводить в заблуждение себя. Не выйдет из нас режиссеров, пойдем в торговлю, пойдем воровать, убивать, что в сто, в тысячу раз честнее. Давай поклянемся!

— Давай, — сказал я, воодушевленный словами Леонида.

— Клянемся быть творцами, служить Великому искусству! Не предавать в себе стремления спасти весь род людской, спасти и сделать его лучше. Клянемся не лгать, не подличать, не лицемерить. Клянемся надеяться, верить, любить! Клянусь!

— Клянусь! — повторил я.

— Мы выбрали самую интересную профессию, — вдохновенно продолжал Леонид. — Но в ней надо постоянно держать ухо востро. Надо быть чуткими и трепетными, а главное, искренними. Начнешь работать спустя рукава, перестанешь боготворить актеров и сцену, и они отомстят, уничтожат тебя. Ты меня прости за то, что обращаюсь к тебе, как учитель к ученику, все наставляю. Это оттого так, что на данный момент я в театре поболе сведущ, что, разумеется, явление временное.

Леонид задумался, загрустил.

— Что же ты сложил свои крылья, — подбодрил я Леонида, — ведь хотел воспарить, помечтать.

— Да. Будет — все. Будет у нас с тобой красивая творческая жизнь. Будут свои театры, свои актеры, свои творческие лаборатории. Будут жены, дети, пристрастия. Разбредемся мы на время, обрастая своими заботами, своей жизнью, но этот разговор запомни. Можешь считать его моим объяснением в любви. В дружеской любви, конечно. А теперь, давай-ка, пристегнись ремнем безопасности и поехали за уголовником.

Уголовником Леонид называл Гарбылева, того самого знакомого Бландины, которому, по ее просьбе пообещал свое содействие в получении паспорта и прописки. Уголовник жил у Бландины, когда подъехали к условному месту, то увидели не только его, но и ее, собственной персоной.

Бландина стояла вместе с Гарбылевым исключительно для того, чтобы сдать его с рук на руки. Вот тут-то я и рассмотрел ее хорошенько, как говорится, не только затылок увидел, но и профиль, и анфас; признаюсь, фантазия моя нарисовала более привлекательный портрет, нежели обнаруженный в оригинале. Да, она была хороша, можно сказать, что даже очень хороша, но сердце мое в тот момент не екнуло.

С Леонидом она держала себя спокойно, тех воспаленных глаз сучки, у которой течка, я не заметил. Леонид себя вел так же, ровно и сдержанно. Они совершенно не походили на тех людей, у которых в прошлом были шуры-муры, скорей, напоминали двух чужих, едва знакомых. Бландина мне показалась похожей на девушку с крышки плавленого сырка «Виола». Рисунок на крышке, конечно, был не точной копией, скорей, карикатурой, но какое-то сходство все же наблюдалось. Забегая вперед, скажу, что я, как-то совершенно бездумно стал собирать эти сырные крышки, и у меня их набралось приличное количество.

С Бландиной Леонид не перекинулся и парой слов, они были друг с другом подчеркнуто чужими. Мужа рядом с Бландиной не было, как узнал я впоследствии, его с ней рядом не стало с того самого дня, как мы заметили их на причале.

Немаловажная деталь, когда подъехали к условленному месту, и Леонид вышел из машины, я не последовал за ним, а остался сидеть на месте. Я имел возможность рассматривать Бландину, оставаясь ею незамеченным. Признаюсь, что очень хотелось выйти, представиться, но эта длинная эмоциональная речь Леонида на меня подействовала. Я остался в машине.

Я не оговорился, сказав, что Гарбылева передавали с рук на руки. Он действительно в те дни был, как инопланетянин, не мог адекватно воспринимать окружающую его действительность. За ним нужен был глаз да глаз.

Насчет получения паспорта, откровенно говоря, я не уверен, что могли бы возникнуть какие-либо шероховатости, и что так уж была необходима помощь Василь Василича. Но, коль скоро Гарбылев боялся, а об одолжении просила сама Бландина, то Леонид, конечно, постарался упростить эту и без того не сложную процедуру.

Гарбылев был мужчина годов сорока, сухой, жилистый, в своих движениях очень скованный, с печатью лагерного прошлого на лице. Не красавец, и не уродец, обычный средний человек и, если бы за него не хлопотала Бландина, то и рассматривать его я бы не стал. Только то, что она принимала участие в его судьбе, и вызвало к нему интерес. Так-то все мы на этом свете устроены.

Как же получали паспорт? О, это была настоящая комедия. Подъехали к зданию милиции, прошли в отдельное помещение, под общим названием «паспортный стол». В помещении несколько кабинетов, все заперты, на стенах пояснительные пособия, в помощь заполняющим заявления, требования. А на полу — кровь. Самые настоящие капли крови. Тут же появилась уборщица с мокрой тряпкой, стала кровь замывать и сказала:

— Это от мяса, мясо кто-то нес, с него и накапало.

Скорее всего, так оно и было, но в милиции, если видишь кровь на полу, то это всегда воспринимается, как следы, оставшиеся после избиения.

Леонид усмехнулся и рассказал свою историю про пятна крови.

— Ренат, когда получил комнату, первым делом купил холодильник. Кроме холодильника, никакой мебели не было, спали с женой на полу на матрасе. Прислали родители деньги на мебель. А хранить их негде, положил все в тот же холодильник. Отключили электричество, пока был на работе, мясо в морозильнике оттаяло и кровь с него стала капать на деньги, и потихоньку всю пачку собой залила. Ему нужно кровать купить, а у него деньги не берут. Пошел в сберкассу обменять, и там не взяли. Милиционер, тот, что в сберкассе, шутит: «Ты что, человека грохнул?». Шутить шутит, а сам поглядывает с опаской. Пришлось в милицию идти, объяснять, что и как, сдавать деньги с кровью на анализ и, лишь когда убедились, что кровь баранья, а не человеческая, купюры обменяли. Вот как сильны стереотипы.

В тот день паспортный стол не работал, был выходной, но отчего-то Леониду назначили приехать именно в выходной. К тому же следом за нами, в помещение вошли и толпились в ожидании несколько азербайджанцев. Один из них попросил разменять крупную денежную купюру, на более мелкие. Леонид разменял. Пришел пузатый, очень грозный на вид майор, начальник паспортного стола и, открывая дверь своего кабинета, очень строго закричал:

— Это что тут такое? Сегодня выходной, немедленно все расходитесь.

Кричал он строго, но в то же время как-то не искренно, неубедительно. Никто его не стал слушать, наоборот, все засуетились, стали готовиться к приему. Тот азербайджанец, что менял деньги, попросил, чтобы его пропустили первым.

— Ну, что ты, джигит, — отказал ему Леонид. — У нас у самих дело пятиминутное.

— Э-э, зачем так говоришь? — не унимался джигит, указывая на сумку-пакет, которую Леонид держал в руке. — Разве не понимаю?

Тут и я обратил внимание на эту сумку и заинтересовался ее содержимым. В сумке лежала коробка конфет и бутылка водки 0,75 литра.

— На, держи, — сказал Леонид, обращаясь к Николаю Васильевичу, — дашь, как сладости, к чаю.

Москалев постучался, приоткрыл дверь кабинета и втолкнул туда Гарбылева.

Через несколько минут, сидя в машине, уже сам Гарбылев рассказывал о том, как его встретил начальник паспортного стола.

Как только Николай Василич назвал свою фамилию, майор нахмурился, но не слишком, все поглядывал на пакет, который Гарбылев держал в руках. Однако, разглядывая справку об освобождении, не смог утерпеть и стал распекать:

— Ну, Коля, ты даешь! — сердито приговаривал он. — Сам прийти не мог? Зачем-то руководство побеспокоил. Что мы, волки, чтобы нас бояться?

Майор замолчал и пристально посмотрел на Гарбылева, как бы ожидая ответа на свой вопрос. Гарбылев, не зная, что говорить (скажешь «волки», то есть, как он понимал, еще обидятся, а лгать ему было «западло»), протянул пакет и сквозь зубы процедил:

— Конфеты.

Майор охотно взял пакет, заглянул в него и просиял.

— Ну, Коля, ты даешь! — сказал, счастливый, восторженный, в миг повеселевший хозяин кабинета. — Да здесь, смотрю, не только конфеты.

От майора попахивало перегаром, он мучался с самого утра, не имея возможности опохмелиться, а тут целая бутылка. Он крепко пожал Гарбылеву руку, привлек его к себе и в качестве особой благодарности, а также от переизбытка чувств, поцеловал в губы.

Когда Гарбылев рассказывал об этом, Леонид хохотал до слез и подтрунивал, говорил:

— Ну, ты губы теперь не мой. Это тебе как медаль. А если серьезно, не целуйся с ментами, до добра тебя это не доведет.

Николай Васильевич, действительно, очень смешно о поцелуе рассказывал. Он и стыдился того, что его поцеловали, и в то же время сам не мог поверить в это. Не мог понять, зачем майору это понадобилось. Сомнения его дошли до того, до того он додумался, что расценил поцелуй, как альтернативу паспорта, то есть как вежливую форму отказа. Но Леонид его успокоил. Проблем с получением, действительно, не было. Так же через несколько дней приехали и Николай Василич получил паспорт. Все не мог на него наглядеться.

— Я теперь его спрячу подальше, — говорил он, находясь словно в бреду, — слишком дорого он мне достался. А то бывают такие случаи, что возьмет милиционер, да и порвет паспорт.

Мы сдали Гарбылева с рук на руки и на какое-то время он исчез из нашей жизни. Появился вновь уже, как герой, но прежде чем поведать об этом, приведу пересказ Леонида о получении паспорта. То, как он своей матушке об этом рассказывал:

— Вошел злой до белого каления майор, начальник паспортного стола, ударил одного из азеров с такой силой по затылку, что у того чуть голова не оторвалась. «Не у себя дома, кепку сними». А на Гарбылева глядя, закричал: «А вас, уголовников, тварей, я бы всех под каток, в асфальт закатал, в лепешку». А когда уже бутылку водки взял, да вспомнил про звонок, прослезился от радости, говорит: «Микола, то ты ж мне як брат. Дай-ка, губы твои сахарные, я их расцелую».

Леонид показывал все это в лицах, с настроением, с артистизмом. Фелицата Трифоновна смеялась до слез. Я не уточнял, как оно было на самом деле.

Итак, Николай Василич объявился, понадобилась врачебная помощь. Гарбылева снова порезали. Бландина позвонила Леониду, тот Любе Устименко, та переговорила с мужем и Гарбылева прооперировали. Опять же, на мой взгляд, все это можно было сделать вполне легально. Но Гарбылева не отпускали страхи, он боялся, что на него повесят нераскрытые дела, поножовщину и так далее. Когда вернулся из больницы, рассказывал, что с ним случилось:

— Шпана хотела убить пожарников, — говорил Николай Василич. — Я им сказал свое слово: «Суки вы грошевые, эти же парни, все одно, что на фронте. Одних пламя сожрет, других водка погубит. Кулаки у вас чешутся? Давайте, деритесь со мной. Ну, и порезали».

(Я сказал: «Снова порезали» и не оговорился. Дело в том, что Бландина и познакомилась с Гарбылевым в тот момент, когда он истекал кровью, стоя на задней площадке автобуса, и тогда она его вылечила, не прибегая к помощи Леонида.)

Николай Василич рассказывал, находясь в квартире у Леонида, а по телевизору в это время шла передача, выступал замминистра внутренних дел и, в частности, говорил о статистике преступлений:

— В этом году совершено два миллиона тяжких преступлений, убито двести сорок тысяч человек и до конца года мы убьем еще тридцать шесть тысяч.

Он, конечно же, имел в виду народ, то есть все вместе убьем.

— Вы все триста тысяч убьете, если вам дать волю, — прокомментировал Гарбылев это сообщение.

— Я недавно вернулся из мест отдаленных, — смущенно признался он Фелицате Трифоновне при знакомстве. Дескать, знайте, кого принимаете.

— Наверное, вы хотели сказать «не столь отдаленных»? — попробовала поправить его Фелицата Трифоновна.

— Сначала посидите там, где я сидел, а потом я спрошу, отдаленные это места или не столь отдаленные.

— Да, вы правы. Но сейчас все же стало полегче. Смертную казнь хотят отменить.

— А что толку в том, что ее отменят, — все сильнее расходился Николай Васильевич. — Что толку, если люди в лагерях и так мрут, как мухи. В нашем лагере из двух тысяч в год умирало по четыреста. Это под Нижним Новгородом, а в Кемеровской области есть зона, Мариинская, или Марианская, так там из двух тысяч каждый год умирает восемьсот.

— От чего?

— От голода, болезней, бессмысленных проверок. Держат часами людей на морозе, на ветру, под дождями. У меня на глазах мужик поймал мышь и съел ее живьем, тараканы идут, что тебе семечки. Нам пять дней пайку не выдавали, можете представить? Такого даже во время войны, даже при Сталине не было. Мы, чтобы зона не поднялась, кому бунт нужен; это только в фильмах показывают, что зэки спят и видят, как бы им взбунтоваться; муку по пять мешков на барак выдавали. Спасибо блатным, привезли муку в зону.

Чтобы как-то успокоить Гарбылева и разрядить обстановку, сели играть в домино. Но еще до партии в домино, Николай Васильевич на нервной почве запел:

— Жена Сталина будила,

Ты давай, вставай, любимый,

Гитлер границу перешел

И до Киева дошел.

Савелию Трифоновичу не понравилась песня, и он стал Гарбылева наставлять:

— При Сталине, — говорил Савелий Трифонович, — правильно ты говоришь, порядок был. И не только в тюрьмах пайки выдавали, но и в школах бесплатный завтрак был. Давали винегрет и булочку. А сейчас ты мне скажи, дают? Я без денег выучился в школе, закончил без денег два учебных заведения. Сейчас ты без денег поступишь в институт? Закончишь? Ругают все Сталина, обвиняют в жестокости, а теперешних бы правителей, да в то бы время. В довоенное, в военное, да в послевоенное. Как бы они тогда вертелись? Какие бы действия тогда предпринимали? Сталин правильную политику вел и не надо мне песен петь. Сейчас из деревень убежали люди, ни в деревнях, ни в городах не работают. А при Сталине родился ты в деревне, в деревне и живи. Нечего тебе в город лезть вот и был порядок. И насчет налогов врут. Я ездил к тетке в деревню, помогал. Она держала корову, пятнадцать овец, кур штук сорок, а уток, тех бессчетное количество. Если бы, как говорят, село налогами душили, ей бы невыгодно было все это держать. И стадо общественное выгоняли, и было оно, чуть ли ни в два раза больше колхозного. А то Сталин зарезал, Сталин задушил. Да, сдавали шерсть, сдавали кожу, так не за бесплатно же. Не задаром. За все деньги платили. И что это за налог с курицы — десяток яиц в год? Разве трудно? А вы не забывайте, что из города в деревню трактора бесплатно шли, за них же надо было тоже чем-то расплачиваться, да и городских жителей нужно было кормить. Куда ни верти, Сталин правильную политику вел. Он объединял Россию, укреплял ее, присоединял к ней чужие страны, а их доил, как коз безрогих, и все это в казну шло. А то, видишь ли, демократии им там захотелось. Под Гитлером лежали, проститутки и пикнуть не могли, а как, стало быть, мы их освободили, зашевелились: «Нам под вами неудобно». Ах, неудобно? А вы знали, что за вашу свободу, за право доить вас, мы миллионами жизней заплатили? Вы об этом не хотите вспоминать? Вы сидели, как сверчки, за печками, свои жизни не тратили, так и теперь сидите, да помалкивайте.

И мы с Леонидом, как представители стран Восточной Европы, сидели и помалкивали. Николай Васильевич на это тоже ничего не захотел возразить. Позиция была ясная, годами выношенная, выстраданная и требовала к себе уважения.

Немного успокоившись, все же стали играть в домино. Я в паре с Леонидом, Савелий Трифонович в паре с Гарбылевым. Очень весело играли мы в домино. Конечно, мы с Леонидом были не соперники для старшего поколения, мы освоили только самые азы, что ходить желательно с таких, с которых заходит твой напарник, и забывать те, с которых заходит противник. Вот и вся наука. А Савелий Трифонович и Николай Васильевич, как выяснилось, в полной мере владели и тактикой, и стратегией игры. Раз пять подряд мы им проиграли, и вдруг Леонид заявил:

— Хватит, Димон, поддаваться, давай-ка, мы их задерем. Сделаем сухую, да со слоновьими.

— Давай, — согласился я, — чего же не сделать сухую.

— Давайте, давайте, — ободрял нас Савелий Трифонович, который, конечно, не сомневался в том, что опять нас легко обыграет. И что тут началось, что приключилось! К нам, действительно, повернулась фортуна своим прекрасным, обворожительным лицом. Каждый игрок знает, что такое в игре счастье. Игра у наших соперников пошла насмарку. Они занервничали, стараясь исправить положение, но это у них не вышло. Фишки шли плохие, ошибки следовали одна за другой. Чрезмерно нервничали они еще и оттого, что помимо невезения, Леонид принялся над ними подтрунивать. Думает, например, Савелий Трифонович, с какой ему пойти, а Леонид голосом диктора Левитана вещает:

— Внимание! Внимание! Поезд Москва-Сухиничи прибывает на второй путь.

И Савелий Трифонович сбивался, заходил не с той, с которой следовало, вследствие чего еще больше злился, принимался даже кричать на своего напарника:

— Ну, что ты, Коля, делаешь… Мать твою! Ты же видишь, что Митька на тройках играет, а ты ему отдуплиться даешь!

— А чем мне ходить? — кричал ему в ответ Гарбылев. — Ход пропускать?

Пикантность ситуации в том и заключалась, что они нам не просто проигрывали, а проигрывали в сухую. И мы, как будто и в самом деле, во всех предыдущих партиях поддавались, а теперь решили показать настоящее свое мастерство. Решили показать, объявили, что выиграем в сухую, и слово свое держали. Да к тому же еще и издевались. Леонид разошелся не на шутку:

— Внимание! Внимание! Ожидающие поезда Москва — Сухиничи, пройдите на второй путь. В почтовом вагоне поезда вас ожидают слоновьи… Гм-гм… «бильярдные шары».

Он довел противников до бешенства. Они действительно проиграли нам в сухую, да к тому же с тем самым лишком, который Леонид имел в виду, упоминая о «бильярдных шарах».

Савелий Трифонович взял тайм-аут, повел Гарбылева к себе в комнату. Там они пошушукались, и вскоре игра продолжилась. Мы с Леонидом играли уже без энтузиазма и проиграли к ряду три партии, причем третью в сухую и также с излишком. Савелий Трифонович, игравший с очень серьезным лицом, после этой, третьей, разгромной, заулыбался и спросил у Леонида:

— Говоришь, поезд Москва-Сухиничи и подойти к почтовому вагону?

— Именно так, — подтвердил безрадостно Леонид.

Честно говоря, мы и стремились к подобному результату. Нам пора было ехать по своим делам, а без выигрыша Савелий Трифонович нас не отпустил бы. Гарбылева же привезли с собой, как автомеханика, для того, чтобы он посмотрел машину Савелия Трифоновича. Николай Василич был уникальным мастером, все неполадки устранил быстро и со знаком качества. Кроме умения собрать-разобрать, то есть кроме золотых рук, Гарбылев имел к тому же поразительные теоретические знания, все в той же автомобильной области. Вот и в тот, самый первый день знакомства завели они с Савелием Трифоновичем непонятный для меня спор. Гарбылев утверждал, что у «Победы» порядок зажигания 1—2—4—3, а Савелий Трифонович говорил: 1—3—4—2. Гарбылев доказывал, что передаточное число 5,12, а Савелий Трифонович стоял на том, что 5,14.

Для меня то, о чем они говорили, было темным лесом, в автомобилях я совсем не разбирался, тем более в старых, давным-давно снятых с производства. Было полное ощущение того, что говорят они о мамонтах, вымерших пятнадцать тысяч лет назад от пневмонии.

Гарбылев и впоследствии вел с Савелием Трифоновичем подобные беседы. К примеру, почему одна смазка со множеством букв и цифр в названии, лучше другой. Почему, хоть она и лучшая, ее нельзя применять на Севере, а на Юге в то же время, ей цены нет. Гарбылев на этой автомобильной тематике так впоследствии сошелся с Савелием Трифоновичем, что они даже в тайне от нас с Леонидом под видом рассмотрения таблиц и графиков уединялись и выпивали. Все говорили о смазках, о механизмах и не просто говорили, а спорили часами до хрипоты. Прав в спорных вопросах почти всегда оказывался Савелий Трифонович. Он перелистывал книги, демонстрировал графики, схемы, температурные характеристики. И радовался, как ребенок, когда Николай Василич признавался, что был не прав. Когда же Гарбылев упорствовал, ссылаясь на то, что сведения, указанные в книге устарели, дело доходило чуть ли не до драки. Один раз они даже сцепились, хорошо, что мы с Леонидом успели их растащить.

Надо признать, что бывали такие спорные вопросы, когда правда была за Гарбылевым. В такие моменты Савелий Трифонович долго листал свои книги, что-то считал, рассчитывал, чуть ли не впадал в панику. Надо его понять. Считать себя учителем и оказаться уличенным в незнании предмета. И кем? Тем, кого считал нерадивым учеником. Это было для него невыносимо, и я шел, предлагал свою помощь. Мы искали какие-то диаграммы, рассматривали все новые и новые таблицы, и в конце-концов он опускал руки, и, как бы смиряясь, прекращая борьбу, говорил:

— Не ищи больше, Дима, не надо. Николай Василич оказался прав. Ему это плюс, а мне минус. Но на его месте, я бы не сидел теперь с Ленькой и не смеялся бы над стариком, а пришел бы, вот как это сделал ты и помог разобраться. Ты сходи, позови его. Я сам ему скажу, что он прав.

Я шел, звал Гарбылева. И тот откликался охотно, знал, что у адмирала в секретере хороший коньяк, знал, что Савелий Трифонович имеет привычку угощать, когда дело идет на мировую. Так и в первый день знакомства, заспорив про «Победу», Савелий Трифонович грозился:

— Я сейчас тебя носом ткну.

— Ткните, ткните — говорил Николай Василич, который оказался прав.

Они с Савелием Трифоновичем выпили, закусили и поехали петь и плясать в Измайловский парк, туда, где собирались веселые люди, чуть старше тридцати.

А Фелицата Трифоновна пожаловалась мне на брата, который сдружился и только что не поселил в их доме Гарбылева.

— У Николая такая уголовная морда, — сказала она, — Знаешь, мне кажется, что он всех нас ненавидит. Я от него, кроме беды, ничего не жду.