Темное Дело

Алексей Доброхотов

Что произойдет, если мелкий уголовник вдруг получит в свои руки способ манипулировать окружающими? Так ли мы самостоятельны в своих поступках? Всегда ли мы способны понять грань между реальностью и нашим представлением о ней? Об этом приключенческий роман Алексея Доброхотова «Темное Дело». Книга будет интересна и ценителям увлекательного, почти детективного сюжета, и тем, кто не прочь задуматься над извечными человеческими ценностями. Не обошлось, конечно, и без любви.

Глава 4. Общество больных

Общая палата травматологического отделения Городской больницы №5, куда поместили Ивана Моисеича, слыла самой демократичной и принимала любое поврежденное тело мужского рода. Предлагаемый здесь скромный и ненавязчивый уровень медицинского сервиса не стремился претендовать на какую-либо оценку по европейскому стандарту, хотя, безусловно, мог бы занять одно из ведущих мест в соревновании с африканскими странами. Попадающий сюда контингент, в виду своего бедственного положения, как правило, не проявлял особой взыскательности и долго тут не залеживался. Особенно, если жизненные силы травмированного организма еще способны были оказать активное сопротивление предлагаемым средствам и методам лечения. Как правило, такой пациент довольно скоро самостоятельно покидал палату, с полным осознанием необходимости подобного шага. Если же очередной скиталец предпочитал быстрый конец долгим мучениям, то палата представлялась ему вполне подходящим промежуточным пунктом в круговороте вечного бытия.

Пациентов в палате располагали в два ряда головой к стене и ногами к проходу. Так, видимо, удобнее заносить и выносить, в случае надобности. Возле каждой койки имелась тумбочка, куда постоялец мог сложить все то, что не помещалось в его кровати. Над изголовьем железной иконой выпирал вмурованный щиток отвратительного серого цвета с окаменевшими тумблерами подачи кислорода и вызова дежурной медицинской сестры. Провода, некогда питавшие сие оборудование, за давностью лет рассосались в толстом слое штукатурки и поэтому, чтобы не нарушить целостность и сомнительную белизну стен, сверху бросили толстый провод в черной металлической оплетке, подходящий к свежему пяточку розовой электрической розетки. Её, видимо, подвели на случай подключения какой-либо медицинской аппаратуры, если таковую соизволят принести расторопные эскулапы. Функцию дежурного вызова выполнял самый подвижный из пациентов, благо, что до медицинского поста шкандыбать не так уж далеко, не более пятидесяти метров.

Справа от входа в палату находилась облупленная эмалированная раковина, напротив нее, возле окна в проходе громоздился замусоленный кремово-желтый стол, служивший подставкой бойко работавшему транзисторному переносному телевизору, видимо принадлежащего одному из больных, единственно использовавшему электричество, обитающее в розетках.

Из двенадцати койко-мест к моменту внесения Ивана Моисеича пустовало не более половины. В летний период времени народ как-то не стремился попасть на тощие, дармовые харчи, предпочитая проводить время в общении с целительными силами природы.

Ивана Моисеича положили справа от двери, рядом с умывальником. Это было не самое лучшее место. С одной стороны оно представлялось удобным, так как слева находилась стена и имелась возможность хоть какого-то уединения, если повернуться к соседям спиной, но с другой, почти каждый из сопалатников постоянно что-то мыл и мелкие брызги долетали до Ивана Моисеича, досаждая ему своей неопределенной чистоплотностью.

Первые дни пребывания в общей палате прошли для Ивана Моисеича относительно спокойно, ибо он не находился в состоянии адекватно воспринимать окружающего его действительность. Зато отчетливо запечатлелись в мозгу черные круги испуганных глаз, дрожащий голос и нервное возбуждение жены Сони. Едва только он смог идентифицировать ее внешние контуры со своим внутренним образом, так сразу возникла срочная необходимость искать оправдание своему неблаговидному положению. Будучи не в состоянии придумать какую-нибудь сложную жизненную комбинацию, он ограничился крайне сдержанным объяснением, упомянув только то, что подвергся нападению неизвестных лиц, получил удар сзади по голове и больше ничего не помнит. Очнулся только в больнице, весь избитый, без портфеля, ключей, документов и прочей мелочи. Отметив про себя, что данная версия выглядит вполне убедительной, он принял ее на вооружение, и, в последующем, постоянно твердил, как молитву, всякий раз, когда кто-нибудь обращался к нему за подобными разъяснениями, так, что вскоре больше никто с досужими расспросами больше не приставал, включая коллег по работе. Те также вскоре не преминули поинтересоваться судьбой рукописей, сданных на редактирование.

Аналогичную историю он рассказал и сотруднику милиции. Тот посетил его примерно дня через три после поступления в палату и дежурно поинтересовался обстоятельствами получения телесных повреждений. Иван Моисеич нашел в себе силы не плакаться в казенную бронежилетку. Тем более, что пользы от этого не виделось никакой. Даже если представить себе, что удалось бы обвинить подлого старичка в организации нападения, то это означало бы, вслед за тем, признать за собой вину в постыдном соитии. От одного воспоминания о нем становилось дурно. Данные объяснения вполне удовлетворили не сильно дотошного блюстителя порядка, и он удалился, оставив потерпевшего в покое.

«В конце концов, это вполне достойное наказание за мои идиотские поступки, — решил про себя Иван Моисеич, — Пусть на совести каждого останется грех его. Пусть каждому воздастся за то, что он совершил. Я свое получил сполна».

Благодаря несомненной простоте и ясности предложенной версии происшествия даже жена Соня перестала его мучить выяснениями причин и условий, но по-прежнему доставала своими дурацкими женскими причитаниями, настолько, что ее частые посещения стали тяготить больного с каждым разом все сильнее. Он настойчиво отсылал ее домой. Но этим лишь причинял ей большие страдания. Не понимая, что с ними происходит, она воспринимала его отношение к себе как незаслуженную, внезапную отчужденность. Но жуткая жалость к нему при виде жалкого его существа настолько переполняла ее слезным сопереживанием, что, как дама, к тому же находящаяся в интересном положении, она истерично требовала к нему внимания любого проходящего мимо медицинского работника по любому поводу, чем, видимо, изрядно потешала местную простоватую публику.

Соня приносила привычную и съедобную пищу, кормила его, общалась с соседями по палате и медицинским персоналом. В первый же день она учинила форменный скандал заведующему отделением. После чего отношение к Ивану Моисеичу резко переменилось. Алкоголиком называть перестали, выдали новые импортные лекарства и сменили постельное белье. Но в отдельную палату, несмотря на категорические требования, так и не перевели, пояснив, что иных мест в больнице пока нет.

* * *

Одним из размещенных в палате тяжелобольных оказался неопределенного возраста бомж Василий. Он лежал возле окна справа, словно древнеегипетская мумия весь загипсованный с головы до ног, окруженный хитроумным сооружением из противовесов. Его, бредущего ночью по дороге, сбил неизвестный автомобиль, предположительно иномарка, и теперь, он являлся одним из тех, перед кем медленно, но верно открывалась дорога в бесконечность. Василий это понимал, и все это понимали. Множественные переломы костей не срастались, раны гнили, обострились хронические заболевания внутренних органов, внешнее проявление чего явственно ощущалось за несколько метров до его койки. Из немногочисленных прописанных ему дешевых лекарств лишь немногие доходили до цели. Одни терялись на медицинском посту, другие сметались в мусорную корзину безжалостной рукой соседей по палате. Измученные его назойливым присутствием они надеялись, таким образом, добиться его перевода в реанимацию. Врачи так же особого интереса к этому пациенту не испытывали и практически махнули на него рукой.

Василий одни из немногих безропотно принимал бездушное кулинарное творчество местного кашевара. Кормила его, как правило, санитарка. Наскоро закидав в ротовую полость несколько ложек больничного варева, она тут же уносила прочь ноги, вместе с тарелкой, приговаривая «вас таких много, а я одна». Иногда сердобольная сиделка предоставляла завершение дела кому-либо из добросердечных соседей, каковых, впрочем, как правило, не находилось. Обычно содержимое тут же уносилось на кухню, с пояснением «чей-то сегодня он больше не хочет». Но чаще его докармливала бомжиха Ольга, женщина неопределенных лет, широкая, костистая, с опухшим лицом и разными глазами. Она несколько раз на дню приходила проведать своего друга. Никто не знал, откуда она появляется, то ли из соседней палаты, то ли с улицы. Говорили, будто она попала в аварию вместе с ним, но пострадала значительно легче. Ольга постоянно шныряла по палатам, разыскивая, чем поживиться и подкормить друга, и возникала сразу после ухода Сони, ибо культурная супруга интеллигентного пациента её на дух не переносила и гнала, едва та, нарисуется в дверном проеме.

То и дело Василий тяжело и жалостно стонал, терзаемый болью и предчувствием преддверия неизбежности. Долгие стенания затухали лишь после того, как призванная на зов изведенных соседей дежурная сестра, вкалывала ему какое-то сильное обезболивающее. Тогда он снова на непродолжительное время обретал призрачный оптимизм, затихал и смиренно ожидал тот день, когда, наконец, сможет избавиться от всех мучений.

Время от времени Василий просил судно, но, как правило, слишком поздно. Матерясь, соседи кликали санитарку. Ждать ее приходилось долго, иногда более часа, а если неприятность случалась ночью, или поздним вечером, то и до самого утра. Одной справиться ей оказывалось невозможным, напарница не всегда имелась в наличии и зачастую помогать приходилось все тем же сострадательным соседям, которые имели возможность глотнуть свежего воздуха только по завершении долгой и утомительной процедуры смены белья, когда скрипучая тележка санитарки уносила спертые ароматы в глубину темного коридора.

Монотонные стоны и зловонный дух, исторгаемый почерневшим телом Василия, являлись той главной неприятностью, что он доставлял окружающим своим близким присутствием. Из-за невыносимой вони окно в палату постоянно держали открытым, даже ночью, предоставляя свободный пролет неисчислимой стае безжалостных комаров. Одуревшие от обилия легкой поживы, они нестерпимо звенели над самым ухом Ивана Моисеича на протяжении первых дней, практически не давая возможности сомкнуть глаз. Остальные жертвы кровавого пиршества относились к своей участи на удивление спокойно, не придавая большого значения паре укусов, обнаруженных утром на месте, случайно вставленном из-под одеяла. Привычные к духоте и дурному воздуху, они заглушали ночные стоны соседа тонкими одеялами, намотанными на головы. Ближе полуночи все покрывали разно-тональные переливы храпа, извергаемые их обкусанными носами. Комары, то ли отяжелевшие от медикаментозной крови, то ли оглушенные храпными вибрациями, неспешно покидали обильное пастбище, и тогда Иван Моисеич имел возможность на несколько часов смежить утомленные веки до раннего утра, когда с первыми лучами небесного светила новая волна прожорливых кровопийц накрывала разоспавшихся аборигенов. Пикирующие прямо на ухо, они выдергивали притомленное сознание из непродолжительного сна, загоняя жертву обратно под одеяло, и мучили, назойливо кружась над самой головой, пока, наконец, ближе с восьми утра спасительная сестра не выгоняла их прочь мощными запахами дешевой парфюмерии.

На третий день своего пребывания Иван Моисеич выдвинул идею натянуть на окно москитную сетку и обзавестись берушами. Его удивило то полное равнодушие, с каким встретили это предложение сопалатники. Однако, он настоял на том, чтобы Соня принесла все необходимое и наняла кого-нибудь, кто сможет произвести необходимые действия по установке. Деятельная супруга отыскала где-то в глубине больницы подсобное помещение с обитающим в нем плотником, внешне напоминающего одичавшего на острове матроса. Тот за малую толику соизволил согласиться осуществить «идиотский каприз больного» и вскоре, громыхая сапогами, влез на подоконник вооруженный страшного вида молотком.

— Вот! — победно воскликнула дежурная сестра, когда сетка заняла положенное ей место, и плотник покинул палату, — Теперь и мух будет меньше.

И это была сущая правда. Потому, что помимо ночных комаров, вездесущие мухи весело носились по палате круглые сутки.

— Замордовали аэровафли, — согласился с ней один из пациентов — молодой рабочий по имени Федор.

Если судить по характерным следам на его лице и нескольким сломанным ребрам, он пострадал от невоздержанности многочисленных оппонентов в жарком диспуте по демографическому вопросу. Иван Моисеич с филологическим удовольствием старался понять и запомнить многие слова из его чрезвычайно сдобренного молодежным жаргоном лексикона. Именно от Федора исходила основная агрессия против Василия, направленная на прекращение присутствия грязного бомжа в одной с ним, работягой, палате.

После того, как в розетке стараниями Ивана Моисеича затеплился фумигатор, а его уши оказались опломбированы спасительными берушами, ночи стали проходить значительно спокойнее. Хотя на поведении соседей это ничуть не отразилось. Они по-прежнему предпочитали прятаться под одеялами. Видимо, сказывался выработанный условный рефлекс.

Самым старшим среди больных считался Егор Петрович, пожилой слесарь с одного из крупных заводов. Ему во время очередной поломки станка отхватило три пальца на правой руке. Его койка стояла возле окна слева, напротив Василия, и из всех травматиков он находился в наиболее привилегированном положении, так как мог свободно перемещаться. Но Егор Петрович большую часть времени проводил возле телевизора, просматривая все передачи подряд без разбору, не обращая особого внимания на то, что происходило в палате, и не докучая никому своими разговорами и жалобами.

Чего нельзя было сказать о соседе напротив, слева от двери. Тот не упускал случая навязать каждому свое общение. Все в палате звали его не иначе как Афоня. Он относился к той части безработного населения, которая к труду особенно не стремится, промышляет случайными заработками и питает неискоренимую страсть к алкоголю, от коей, видимо, и пострадал, получив многочисленные ушибы внутренних органов и потеряв три передних зуба на нижней челюсти незадолго до поступления в больницу Ивана Моисеича.

Рядом с ним располагалась койка Степана, безголосого, тихого, по сути деревенского, прижимистого мужика, сорвавшегося с крыши своей дачи, где он осуществлял кровельные работы. Перлом голени левой ноги не мешал ему при помощи костылей довольно проворно перемешаться по палате и совершать более дальние вылазки к дежурному посту и в столовую.

Далее следовала койка Федора, а за ним лежал Михаил — еще один тяжело больной, уже довольно-таки давно обитающий в этой палате. Работая грузчиком, ему отдавало ступни ног слетевшим с такелажа контейнером. Себе на уме, немного угрюмый, явно ранее судимый он обладал большим влиянием на придурковатого молодого Федора. Запахи от Михаила исходили не менее приятные, чем от Василия, но это не ставилось ему в вину, и все охотно соглашались с тем, что отсутствие возможности умыться в жаркую погоду является недоработкой, прежде всего, лечебного учреждения. Правда, Михаил пытался преодолеть эту проблему при помощи дешевых дезодорантов. Но это только усугубляло ситуацию и усиливало парфюмерными примесями и без того сильные ароматы.

Иногда, не чаще одного-двух раз в неделю, не более чем на три-пять минут Михаила навещала его совершеннолетняя дочь Ольга, высокая стройная девица с огромными черными глазами и вольной прической. Каждый раз при её появлении Федор начинал нервно ерзать и почесываться, а нахальный Афоня без умолку отпускать плоские, пошлые шутки, естественно не в ее адрес, но по поводу, главным образом, своего грустного одиночества. Обтянутые джинсами длинные стройные ноги и выпирающая из-под кофточки упругая, пухлая грудь порождали такие волнительные фантазии на вечную тему, что невольно хотелось распушить хвост и проклокотать призывную песнь любви.

«Леша непременно бы на карачках за ней ползал», — почему-то подумал Иван Моисеич. Ему всего два раза не долее пяти минут удалось лицезреть это творение Природы, но и этого вполне хватило, чтобы в полной мере осознать собственную ущербность. Особенно при данных обстоятельствах, столь унизительных и недостойных, угнетающих душу и без того ущемленную холодной безучастностью казенной обстановки.

* * *

Иван Моисеич не любил больниц. От них веяло безысходностью и моргом. Он не любил людей в белых халатах, завешивающих ими свою индивидуальность. Закрывшись колпаками, очками и масками они расчленяли пульсирующую плоть и ставили странные химические опыты, пытаясь угадать, какой препарат вызовет меньше вреда при устранении обнаруженных симптомов заболевания.

Еще он не любил пролетариат. Он не понимал простых людей и никогда не знал о чем с ними можно поговорить. Они казались ему некими иностранцами, людьми с другой планеты, дикими аборигенами острова Тумба-Юмба, говорившими на ином языке и живущими по своими, не известным ему, правилам. В их присутствии он терялся, стесняясь проявить свои лучшие качества, опасался оказаться осмеянным, боялся нарваться на непонимание и животную грубость. Поэтому вынужденное пребывание в больничной обстановке и навязчивое присутствие в палате многочисленных представителей данного сословия с первого же дня сильно досаждало ему. И с каждым днем это тягостное ощущение только усиливалось.

В то же время соседи по палате, после активного вмешательства Сони в вопрос выдворения бомжа Василия, в большинстве своем прониклись определенным уважением к интеллигенту, случайно залетевшему в их общество. Они быстро пристроили к нему кличку «Ботаник» и особенно не прерывали его молчаливого уединения особенно в тех случаях, когда рядом не находилось деятельной супруги. Это позволило Ивану Моисеичу предаться некоторому осмыслению случившегося с ним странного происшествия, найти убедительное объяснение которому он так и не смог, несмотря на все прилагаемые к этому возможности своего потрясенного сознания.

Странная происшедшая на его глазах трансформация не укладывалась в рамки ни одного из известных ему законов природы. Несомненно, он находился под каким-то воздействием, но под каким? Если бы он хотя бы до этого пригубил налитый чай, то тогда можно было бы предположить, что имела место ответная реакция организма на некое подмешанное в напиток вещество, повлекшая за собой мощный выброс психической энергии, заслонивший обыденное сознание. Иначе просто не могло быть. Иначе никакая сила не заставила бы его накинуться на пожилую, незнакомую женщину и произвести с ней постыдное совокупление. Причем, вот так, неистово, без перерывов, подряд, что совершить в нормальном состоянии он ни за что не смог бы без известного окончания данного процесса, случавшегося с ним всякий раз, как только стоило ему произвести больше десятка энергичных движений.

Но такого вещества не было. Во всяком случае, с чаем оно не могло попасть в его организм, ибо чая выпить он так и не успел. Следовательно, можно предположить, что имелся иной способ воздействия или иное время. Он помнил, что сидел на диване напротив окна. Вошла Аня с подносом в руках. Он помнил эти фарфоровые чашки и вазочки с мелкими голубыми цветочками… Она села рядом. Он наклонился, убирая портфель на пол… Да, именно так. Портфель находился у него в руках и мешал. Поэтому он поставил его на пол, рядом с диваном. И тут, его охватило страшное желание.… Или это желание возникло раньше и он только ждал ее прихода?.. Конечно. Желание возникло значительно раньше. Именно поэтому он и держал портфель на коленях, прикрывая им свое страшное, неестественное возбуждение. А когда вошла Аня, то он просто больше не смог сдерживаться.… Но тогда, откуда возникло это желание? До того как он попал в эту комнату?.. А как он вообще туда попал?.. Этого он вспомнить не мог. Как не мог вспомнить, откуда появилась та, вторая женщина? Прямо под ним… Безумие…

«Неужели я превращаюсь с маньяка? — думал Иван Моисеич, — Неужели у меня проявляется раздвоение личности? Я становлюсь опасным для общества. Никогда не мог предположить, что со мной может подобное случиться. Значит, мне необходима психиатрическая помощь?»

Последнее предположение многое разъясняло в его странном поведении, и он стал постепенно склоняться в пользу данной версии, хотя признавать себя психически нездоровым сильно не хотелось. Против этого протестовал отточенный ум, привитое воспитание, взращенная культура и душа явно не соглашалась с несправедливым обвинением в своей ущербности. Не таков он был человек, чтобы опускаться до такого низкого состояния. Однако никакого иного вразумительного объяснения, пока, не находилось и этот феномен продолжал оставаться неразгаданным и мучить Ивана Моисеича своей фантастической нелепостью.

* * *

К четвертому дню пребывания в больнице Ивану Моисеичу стало значительно лучше. Мысли о странном происшествии постепенно сменились новыми сюжетами из больничной жизни, гораздо более близкими его избитому телу, чем отдаленные страдания потрясенной души. Тем более, что все темы разговоров в палате так или иначе вращались вокруг еды и здоровья, иногда перескакивая с вонючего бомжа на женщин, столь необходимых здоровому мужскому организму, по большей части, в своем прикладном значении. Обычно под конец этих бравад Иван Моисеич отмечал, что если бы не сомнительный возраст некоторых его партнерш, то он мог бы всем этим молодым жеребцам дать сто очков форы. Это даже забавляло. И все случившееся обретало некоторое юмористическое звучание.

Каждое утро около восьми часов с побудкой являлась медицинская сестра и рассовывала всем холодные мокрые градусники. Минут через десять забирала их, и начинался очередной больничный день с привычными процедурами, уколами, приемами лекарств, пищи и посетителей. Новый виток монотонного больничного бытия ненавязчиво засасывал трясиной глупых разговоров, пошлых шуток, плоских голосов телеведущих, агрессивных звуков рекламных роликов.

Иногда в палату случайно заходил доктор, в основном осведомиться относительно состояния здоровья Михаила. К его излечению он применил какой-то новый метод сращивания костей.

— Беспредел доктор, душилово, — тут же эмоционально восклицал Федор, указывая пальцем в сторону бомжа, на что доктор с неизменным спокойствием отвечал:

— Всему свое время. В морге запах значительно хуже, — и тем прекращал эту бесполезную дискуссию.

Обычно дольше одной-двух минут он в палате не задерживался, если конечно не приходил с утренним обходом в сопровождении стайки молоденьких практиканток. Это было самое любимое развлечение для большинства больных. Они с удовольствием демонстрировали молодым девушкам свои повреждения, лукаво подмигивая и недвусмысленно намекая на то, что главный орган совершенно не пострадал, и сейчас находится в отличном, работоспособном состоянии. После их ухода не меньше часа перемывались косточки каждой студентки, в деталях обсуждались все ее достоинства и недостатки. Если же какую-нибудь удавалось смутить, то это вызывало полный восторг и ее долго вспоминали, сопровождая скабрезными шутками и пошлыми фантазиями.

После завтрака все переключались на процедуры, обсуждение своих болячек и больничных новостей, услышанных в процедурных кабинетах. Затем снова следовала еда, подаваемая с обедом и плавно перетекающая в жвачку, выплескиваемую с экрана телевизора. Это техническое приспособление оказалось настолько незаменимым и универсальным, что позволяло не только заглушать стоны ненавистного бомжа, но и давало богатую пищу новым бессмысленным разговорам, где каждый имел возможность вынести собственное суждение, самоутвердиться, проявить свою значимость, осведомленность и культуру.

В беседах возле телевизора время медленно подползало к ужину.

Иван Моисеич по возможности в разговорах участия не принимал. В местной больничной публике он видел по большей части людей случайных, не своего круга и поддерживать с ними отношения в дальнейшем не намеревался. Со своей стороны, они также, практически, не стремились вовлечь его в свою компанию, воспринимая как человека чужого и замкнутого. Но и не стеснялись его присутствия, обсуждая иной раз сокровенные интимные подробности своей личной жизни. Их имена Иван Моисеич специально не запоминал, а если какое и оставалось в памяти, так без особого труда с его стороны, как необходимая дань кратковременному знакомству. К их разговорам он также особенно не прислушивался, так как в основном они вращались в различных вариациях вокруг собственных болячек, еды, женщин и политики. При этом особенно любимым сюжетом оказалась именно политика. Ивана Моисеича удивляла незлобивая простота этих людей и оценка любых политических событий через призму прямой кишки. Если какое-либо решение не увеличивало нагрузки на пищеварительный тракт, то, соответственно, кто-то непременно прикарманил себе бюджетные деньги. А так как практически ни одно решение не влекло за собой приращения кормовой базы, то это только укрепляло убеждение в том, что государство устроено несправедливо, что им управляют одни воры, которые всегда будут там заправлять, потому что политика сама по себе дело грязное, и честному человеку, радеющему о пользе простых людей, делать в ней нечего. Они даже не допускали возможности каких-либо перемен к лучшему и полагали, что так мир устроен и так всегда будет.

— Петрович, барбухайку переключи, базар фуфлометов замучил, — ворчал Федор, слушая очередной репортаж из Государственной Думы, — Народ обнесли, теребиловкой обложили, телегу гонят, уши вянут.

Петрович щелкнул пультом. На экране замаячила взлохмаченная дама, изливающая потоки благодарности некоему Василию Кузьмичу.

«Благодаря доброте и щедрости Василия Кузьмича, — скороговоркой вещала она, — Наш детский дом сможет приобрети необходимые детские вещи. Эти деньги так необходимы особенно сегодня, когда государство не имеет возможности в полной мере обеспечивать нас финансированием».

На экране показалась ведущая и смущенное лицо этого Василия Кузьмича.

«Скажите, Василий Кузьмич, — обратилась к нему ведущая, — Не жалко вам расставаться с вашим выигрышем? Что на это сказали ваши родственники?»

«Да что там, — махнул рукой Василий Кузьмич, — Сначала ругались, конечно. Но я так решил. Они все при деле. Денег хватает. А мне на что? А детишкам какая ни на есть помощь».

«Вот так, благодаря бескорыстности наших людей можно рассчитывать на то, что детские дома смогут выстоять в эти тяжелые для них дни. Мы благодарим пенсионера Василия Кузьмича пожертвовавшего детскому дому двести тысяч рублей, выигранные им в лотерею „Русское лото“».

— Во, бабахнутый бабай, — возмутился Федор, — Тут как Карло за каждый боб на трех балабузов горбатишься. Телке манто к зиме не отмазать. А он такие бабки скинул. И все похрен.

— Да, так деньгами швыряться… — вздохнул Егор Петрович, — Мне бы такое выпало.… На что я теперь гожусь, без трех пальцев? Они меня всю жизнь кормили. Какой я теперь мастеровой? Инвалид я теперь. На пенсию жить буду.

— Теперь ты, батя, нищий, с такой клешней, — поддержал его молодой рабочий.

— Ой, что делается на свете, — покачал головой Степан, — Мне бы эти денежки… Земли бы взял… Трактор купил… Сарайчик построил.… И на прицеп осталось бы…

— Я бы на них три года жил, — вздохнул Афоня.

— Это сколько можно было бы водки купить… — протянул Михаил.

— Ё, моё! — хлопнул себя по лбу беззубый тунеядец, — Вагон!

— Мозги парят. Бабай этот — безмена батон, верняк. — предположил Федор, — Лучше бы богадельню бичам замандрячил. Не пришлось бы всех в одной хате душить.

— Теперь все равны. Демократия, — съязвил Афоня.

— Дерьмократия, — поправил бывший уголовник с отдавленными стопами.

— Дерьма кругом столько ступить негде, — проворчал старый рабочий.

— Зафига всех в одну хату пихать, — взвился молодой, — Бичей отдельно держать надо — на зоне. Им тут не место. Я вот не могу жить на аске и ботлах, тусоваться с синяками и охотиться на бекасов. Для меня это театр карликов. Мне надо тачку, дачку, денег пачку. Вот это атас. Я воркаю как Карло, эксклюзив штампую. За мной три толстых балабуза ползают. Друг у друга переманивают. А он бич пустой, коцаный. Если я воркаю, хату имею, герлу с короедами, то у меня и прав должно быть больше, чем у него, который, шарится по помойкам. Если они живут за мой счет, то и зависеть должны от меня, а не решать вместе со мной, как равные мне, — выпалил Федор и сам удивился стройности своей мысли.

— Интересное суждение, я бы даже сказал оригинальное, — подколол Михаил, — Тебе Федор в депутаты идти надо. Ты бы произвел на общество большое впечатление.

— Сам иди в фуфломёты. У меня от их базара зубы сводит, — отмахнулся тот.

— Вот раньше, бомжей в тюрьму сажали. За тунеядство. И правильно делали, — заметил Егор Петрович.

— Это когда же? — оживился молодой пролетарий.

— При нормальной власти. При коммунистах, — пояснил Егор Петрович.

— Вэри клево, — согласился Федор.

— При коммунистах вообще все было правильно. Рабочий человек имел полное к себе уважение, получал за свой труд справедливо, — уточнил старый рабочий, — В больницах был порядок, надлежащий уход и питание. И вообще, общество было единым, целеустремленным, без всяких там опереточных партий и политических движений.

— А кто был не согласен со светлым будущим и не горбил на благо коммуняк, того шлепали, — поправил бывший уголовник, — Народу перегрохали больше, чем за все войны вместе взятые.

— Глупости и демократическое вранье, — возразил Егор Петрович и насупился, вперив взор в мерцающий квадрат телевизионного экрана.

— Заколбасить бича, клево, — мечтательно протянул Федор. — Достали, до блева. Утром продерешь глаза, а за окном бичи уже телевизоры свои из бачков наводят. Вечером наворкаешься, хиляешь до барака в тоске, в лабазе точива короедам нароешь, в коробочке весь аул едет, еле встиснешься, не продохнуть, а бич блевый притиснется и дует в торец. Так и заколбасил бы гада, да качуматор не позволяет. Бичей стало как грязи. — Федор в сердцах сплюнул на пол, но поймал на себе осуждающий взгляд Михаила и тут же извинился, нагнулся и стер ладонью плевок с линолеума, после чего грязно выругался и направился к умывальнику.

И словно вдогонку его мыслям бомж Василий громко застонал и произвел громкий и продолжительный звук, явно свидетельствующий о его нездоровом пищеварении.

— Простите, мужики… Не утерпел, — облегченно вздохнул он.

Едкие пары сероводорода накрыли разгоряченное сознание молодого рабочего и достигли даже самых отдаленных уголков палаты.

— Западло… — оценил Михаил возникшую ситуацию.

— Замочу падлу, — выпалил Федор, хрустнув сжатыми кулаками.

— Мужики, простите… Живот пучит… Сил нет… — извинился Василий.

— Няньку звать надо. Ща обгадиться, — сообразил Афоня.

— Не успеет, бичара, — сквозь зубы процедил пролетарий, угрожающе надвигаясь на Василия с явным намерением один ударом покончить с ненавистным соседством.

— Изнемогаю.… Разваливаюсь… Больно… — застонал Василий, — Жить больно… Терпеть больно… Хоть убей меня… Все одно — помирать… Простите, мужики… Доконали лепилы… Просил, не старайтесь.… Бросьте у дороги… Скорее бы помер… Так нет… Опыты стали ставить… Сволочи…

— Ишь распелся, бомжара. Нагадил, теперь извиняется. А нам нюхать, — подначил Афоня.

— Жизнь кончена… — продолжал бомж, — Говорить больно… Изломан весь… Гнию… Не мучай меня, Федя… Бей… Ты сможешь… Отпусти душу мою… Намучился я… Терпеть, сил больше нету… Так что… помирать больше не страшно… Совсем не страшно… Я хочу… А она медлит… Все ждет.… Поторопи ее, Федя…

Федор завис над Василием с занесенной над ним кувалдой рабочего кулака в полной нерешительности, что ему делать. Если бы проклятый бомжара визжал от страха и молил о пощаде, то он бы ни на минуту не задумываясь вломил бы ему по морде с полным своим наслаждением. А так, выходило, будто он идет у него на поводу, выполняет, можно сказать, его желания, делает ему одолжение, почти подарок, чего допустить со своей стороны он никак не мог. Эта оказывалась уже не победа, а вроде как, поражение, как признание его превосходства над собой, в общем полная ерунда.

— Что медлишь?.. — стонал Василий, — Не бойся.… Стукни разок… посильнее… Ты сможешь… Будь другом…

— Да, пошел ты… — выпалил окончательно обескураженный мужик и смущенный отошел от его койки.

— Больно, мужики, очень… — вздохнул переломанный, — Стой… На что бросил?.. Трус ты… Федя… Горлопан… Хуже Афони… Тот трезвонит, а ты обнадеживал…

— Да я тебя… — взвился снова молодой рабочий, но былой запал уже стух и он снова обвис, понимая, всю бесполезность дальнейшей дискуссии.

— Нянечку звать надо, — повел носом Афоня, явно улавливая новые нехорошие запахи, исходившие от койки больного.

— Не стерпел, мужики… обделался, — признался тот, — Не гожусь для жизни… Ни на что больше… не гожусь… По кускам склеен… Разваливаюсь… А этот… мучитель… трус… трепач… пустомеля…

— Заткни варежку, бичара, — огрызнулся молодой рабочий.

— Тошнот тощий… — напирал Василий, надеясь еще раз раззадорить противника, но авторитетный Михаил тихо срезал:

— Проглоти аскарбинку, сядь и усохни. Пускай треплется.

Федор опустился на койку и, сверкнув глазами, матерно выругался:

— Еще посчитаемся, — в завершении процедил сквозь зубы.

— Серьезные дела с наскока не делаются, — молвил бывший уголовник.

— И что делать будем? — выскочил вперед Афоня, — Нянечку звать будем?

— Ну, не рудой задыхаться? — ответил Михаил и тот поскакал по коридору в поисках медицинского персонала.

— Опять… день спортил, — простонал Василий и полностью обессиленный, ушел в очередную отключку.

— Оставьте мужика в покое. Не по-христиански это, — заключил Егор Петрович.

— Вот как? Коммуняки уже в Христа верить стали? С каких это пор? — съязвил бывший уголовник.

— Одно другому не помеха, — возразил старый рабочий, — Вся идея мирового коммунизма на христианстве основана. Одни корни имеет.

— Стало быть, конкурентов своих устраняли, когда попов к стенке ставили? — подколол Михаил.

— Перегибы во всяком деле случаются. Ошибки признали. И хватит об этом, — отрезал Егор Петрович. — А над человеком нечего измываться. И без того битый.

— Жалостливый какой. Доходягу жаль стало. Тебе бомжей на улице мало? — возразил бывший уголовник.

— Я ему не судья. Я ему и не палач. Сам жил как знал, сам пусть и помирает, как знает, — заключил Егор Петрович.

— Так, он, гад, воняет, — не выдержал Федор.

— Вонь — не огонь, терпеть можно, — поддержал Степан старого рабочего, — Раз дело такое, что без вони нельзя, то можно и потерпеть. Поди, не отравимся. Лично я человек не гордый. Раз он такой больной, что без вони никак ему не прожить. Не нарочно же он воняет. Болезнь такая. Значит, так надо. Человек без вони не может. Организм, понятное дело, воняет, если он не здоров. На то она и больница. Я так понимаю. Лично у меня других забот много. Мне дом ремонтировать надо. А я тут лежу, как дурак, без дела. У меня сад без ухода оставлен. Лето в разгаре. Поливать надо. Как без меня жена управиться? Дети помогут?.. Что им, до наших земельных пустяков.

Михаил не стал больше обсуждать этот вопрос, закрылся газетой и ушел в изучение криминальной хроники.

К Ивану Моисеичу в очередной раз пришла жена, изрядно взволнованная и с большой порцией свежих фруктов. Народ тут же воткнулся в телевизор.

— Представляешь, дядя Яков, брат жены дяди Бори, едва не сошел с ума, — выпалила она, едва переступив порог палаты, сразу переключив на себя внимание всей присутствующей публики, — Он был у нас три дня назад, проездом. Он, вообще, в последнее время, много ездит. Ты помнишь дядю Якова?

Она высыпала содержимое пакета прямо в раковину, пустила мощную струю холодной воды и села рядом на стул, отдышатся.

— Честно говоря, нет, — болезненно сморщился верный супруг, но получив дежурный поцелуй в щеку, вынужденно улыбнулся.

— Я тебе про него рассказывала. Он врач. У него своя клиника в Саратове. Вспомнил? — она встала к раковине и стала мыть фрукты.

— У тебя много родственников.

— Так вот, этот самый дядя Яков проездом остановился в нашем городе. И остановился, где бы ты думал?

— Видимо у дяди Бори.

— Нет. Совсем не у дяди Бори. Если бы он остановился у дяди Бори, то с ума сошла бы тетя Лиза. Он остановился в гостинце «Адмиралтейская».

— Какой удар родственникам.

— Ты напрасно смеешься. Ты еще ничего не знаешь. Так вот, дядя Яков остановился в гостинице «Адмиралтейская». Ты представляешь, какой это отель? Какой сервис, какой уровень. Какие цены! Ему дали роскошный номер. Не потому, что дяде Якову некуда девать деньги. Дядя Яков вынужден был так сделать потому, что он уважаемый человек. Он приехал на симпозиум. На какой-то важный симпозиум каких-то там врачей, который проходил в этом отеле. Он лег спать. А что ему еще ночью делать с дороги, как не лечь спать. И, вдруг, ночью к нему в номер врываются милиционеры. Много милиционеров. Десятка два милиционеров. Все с пистолетами. И все ищут дядю Якова. И где бы ты думал, они его находят?

— В кровати. А где же еще может быть ночью дядя Яков?

— Нет, совсем не в кровати. Они находят его на карнизе, за окном, на карнизе четвертого этажа этой самой гостиницы. И, представь себе, в одной пижаме. И это вовсе не шутка, — Соня вывалила на одеяло мокрую кисть красного винограда.

— Может быть, он получил счет из ресторана? — пошутил Иван Моисеич.

— Ты напрасно смеешься. Он был в одной пижаме, на карнизе четверного этажа и один Бог знает, как он оттуда не сорвался.

— Может быть, он решил прогуляться?

— Я вот тоже знаю один случай про лунатика… — попытался включиться в разговор тунеядец Афоня к этому времени вернувшийся в сопровождении двух санитарок с большой охапкой сомнительно чистого постельного белья. Соня, не любила когда ее перебивают, особенно посторонние, мало знаковые ей люди и потому сурово и бескомпромиссно отрезала:

— Если бы дядя Яков захотел прогуляться, то он вышел бы на улицу, как это делают все нормальные люди, — она сунула Афоне в руку здоровенное яблоко, дабы тот заткнулся и больше не прерывал ее, и продолжила, — Он вовсе не лунатик, как думают некоторые. Он совершенно нормальный человек. Он врач и все свои болезни знает лучше кого бы то ни было. У него своя клиника в Саратове. И вдруг такое… Он просто был вне себя. Он ничего не мог понять. Это было, как сон. Можно было подумать, что он сошел с ума.

— Видимо не все свои болезни он знает одинаково хорошо, — вставил Иван Моисеич, отщипнув очередную виноградинку и отправляя ее в рот.

— Эта была не болезнь. Если бы это была болезнь, то все было бы не так страшно, — Соня набрала в пакет свежевымытых яблок, и стала обходить палату, угощая поочередного каждого ее обитателя, включая тихо матерящихся санитарок, осуществляющих сложную процедуру смены белья и подмывания изрядно испачкавшегося Василия. Те не преминули воспользоваться угощением и отправили по яблоку в свои широченные карманы, натянуто улыбаясь широкими, красными лицами.

— Во всяком случае, он был бы один, понимаешь? — продолжала тем временем она свою историю, — Один на один со своей болезнью и все можно было бы этим объяснить. Но он был не один. Не один, представляешь?

— А с кем? С женщиной? — поинтересовался спутник ее жизни.

— Нет. Совсем не с женщиной. У некоторых людей на уме одни женщины. Как будто кроме женщин никого нет на Свете… — Соня сунула мужу фрукт в руку, и тот впился в него зубами, — Если бы он был с женщиной… это хоть как-то все объясняло. Нет. Он стоял с тремя неизвестными мужчинами. Совершенно незнакомыми ему мужчинами из соседних номеров. Иностранцами. Один точно был иностранец, потому что был негром. Причем все были в ночных пижамах и тоже ничего не понимали.

— Странно… Чем же они там занимались? — многозначительно подмигнул левым глазом заинтригованный супруг.

— Более чем странно, — согласилась жена, не придав призрачному намеку никакого значения, — Четыре мужчины, в ночных пижамах, на карнизе четверного этажа, такого фешенебельного отеля, стоят, как памятники и их оттуда снимает милиция! И среди них дядя Яков. Но, что самое ужасное, так это то, что то же самое было и с предыдущими постояльцами. Представляешь? Из этих же самых номеров. Буквально за ночь до этого. Все было точь-в-точь, как с дядей Яковым. Только гораздо хуже.

— Вот как? — удивился Иван Моисеич.

— Именно. Гораздо хуже. В гостинице теперь только об этом и говорят. Когда бедный дядя Яков пришел в чувство, ему рассказали, что за день до него точно так же ночью сняли с карниза трех иностранных туристов. С этого же самого карниза, практически в то же самое время. Только те не только стояли, но еще, спустив с себя брюки, демонстрировали всем соседним домам вдоль всей набережной свои возбужденные пенисы. Представляешь? Что было бы с дядей Яковым, если бы милиция вовремя не сняла его с карниза? Он же ничего не понимал. Он же мог поступить точно так же, как те несчастные люди. Это был бы такой скандал, что просто страшно себе представить.

— Действительно странный случай, — согласился заинтригованный муж и тут же спросил, — Когда, ты говоришь, все это произошло?

— Я же тебе сказала. Следующей ночью, после того, когда ты не пришел домой. Через сутки после того, как ты, как ты говоришь, гулял со своими приятелями или с кем там еще, не знаю, если так тебе будет более понятно. Тетя Лиза настояла на том, что бы дядя Яков непременно приехал и рассказал все подробно. Дядя Боря, как мог, успокаивал дядю Якова. Но тот был так расстроен, что едва выпил две чашки чая и сразу же уехал к себе домой. Я вчера ему позвонила, рассказала о тебе, он пообещал помочь. Как ты думаешь, что это могло быть?

— Куда входили окна его номера? — поинтересовался он.

— Дядя Яков сказал, что перед ним были дома, выстроенные вдоль набережной. На набережную Фонтанки окна и выходили. Там столько домов. Один Бог знает, кто там живет, и кто мог быть свидетелем этого безобразия. Хорошо если никто не успел сфотографировать дядю Якова. Дядя Боря говорил, что у дяди Якова столько врагов, что даже страшно себе представить. Если завтра появится его фотография в газетах, то это может сильно испортить его репутацию. Представляешь, милиционеры два часа допрашивали его, как преступника! Они даже сняли с него отпечатки пальцев. Врачи принимали у него анализы. На него смотрели, как на сумасшедшего.

— Может быть, он съел что-нибудь? — предположил Иван Моисеич.

— Дядя Яков сказал, что ничего не ел на ночь. А то, что он ел, никак не могли съесть те трое из соседних номеров. Во всяком случае, когда он обедал в поезде, то этого негра рядом с собой не видел.

— Мистика, — глубокомысленно заключил озадаченный спутник ее жизни.

— Тебе смешно, а у человека горе. Ему навредили самым бессовестным образом, а он не знает, кто и зачем. Тех троих иностранных туристов, что стояли на карнизе до дяди Якова, говорят, чуть не посадили за хулиганство.

— Остается одно — локальное кратковременное массовое помешательство, — заключил Иван Моисеич. Странный случай происшедший с дядей Яковым настолько сильно его заинтересовал, что он даже приподнялся на кровати.

— Такое бывает? — удивилась Соня.

— Еще как бывает… — подхватил Афоня, но ему не дали закончить.

— Ты говоришь, они полностью не понимали, что делают? — уточнил муж.

— Вот именно. Совершенного ничего не соображали, — ответила жена.

— Все трое находились в разных номерах, окна выходили на набережную Фонтанки, на одном этаже гостиницы «Адмиралтейская», в следующую ночь, когда меня не было дома?

— Все так и было, как говорил дядя Яков, — подтвердила она.

— Невероятно, — Иван Моисеич откинулся на спину и закрыл лицо руками. Страшное предположение, словно молния поразила его. Удивительное совпадение времени, места и образа действий не могут являться результатом случайного стечения обстоятельств. Во всем угадывалась чья-то воля, чье-то злонамеренное влияние, способное перевернуть сознание нормального человека, направить его в русло дурных поступков. Но кто или что могло столь мощно воздействовать на людей? Аномалия или нечто иное?..

Санитарки, тем временем, закончили возиться с Василием и вкололи ему очередную порцию обезболивающего. Тот, едва придя в сознание, сразу затих, погрузившись в полузабытье. После чего, они собрали грязное белье в пластиковый мешок и покинули палату.

— Я знаю, чьих рук это дело, — неожиданно заявил Афоня, подсаживаясь ближе к фруктам, когда толстые их зады погрузились в глубину коридора, — Я сам живу в доме напротив гостиницы «Адмиралтейская».

— Да ну? — удивился Иван Моисеич.

— Точно. Темное место. Ты думаешь, я от чего пострадал? От того… от ведьмы, — тунеядец округлил глаза для большей убедительности и выжидательно замер.

— От какой это ведьмы? — заинтересовалась Соня.

— От самой, что ни на есть настоящей, живой ведьмы, — ответил тот и обвел публику многозначительным взглядом.

Иван Моисеич с нескрываемым интересом ожидал дальнейших пояснений, но приземленный Федор махнул рукой и заключил:

— Брехня все.

На что Афоня пожал плечами, скривил ухмылку и сказал:

— Я знал, что мне никто не поверит.

И все на этом бы и закончилось, если бы Иван Моисеич вовремя не проявил инициативу.

— Чрезвычайно интересно, — воскликнул он, — В наше время встретить настоящую ведьму, это огромная удача.

— Тебе такую удачу на твою задницу, — тут же отреагировал Афоня, — Если бы не эта сука, я бы сейчас… здесь не валялся бы. Что б ей сдохнуть.

— Неужели это она вас повредила? — удивилась Соня.

— А кто же еще? Она, конечно, — подтвердил наглый травматик, — Скажи кому, не поверит.

— Чрезвычайно интересно, — повторил Иван Моисеич и добавил, — А как не поверить, если такие вещи происходят, что по-другому их и объяснить невозможно. И главное в одном месте, — и тут же поправился, — Эти иностранцы на карнизе, дядя Яков. И вот с Афоней не понятно что…

— Да, — поддержала Соня, — Вы бы нам рассказали. Что с вами случилось?

— Ладно, — смягчился тот, — Только, чур, не смеяться. Я этого не люблю.

Он уселся поудобнее и начал:

— Сам я живу по соседству с домом, что стоит напротив гостиницы. Гостиница эта стоит на другой стороне канавы.

— Простите, какой канавы? — перебил его Иван Моисеич.

— Ну, этой, Фонтанки, какой же еще? Как из двора выходишь, ее сразу видно. Справа за углом, наша котельная, во дворе. Недавно, дня два до этого, я устроился истопником. К зиме её, стало быть, готовить. Чистить, чинить и все такое. К вечеру, после работы, как положено, купил с аванса беленькой и решил к другу зайти, к Кирилычу, в шестую квартиру, чтобы это дело, как следует, и, как у нас принято, по-людски, так сказать, отметить. Захожу в подъезд, чинно, спокойно. Мог бы и со двора зайти, со стороны кухни. У них вход есть отдельный, вроде как черный, для своих. С него заходить сподручнее. Не надо дерьмофоном звенеть. Но я парадного пошел. Как люди. Праздник все же. Чем мы хуже? При бутыле, все как положено. Дерьмофон этот ихней я давно освоил. У меня на него свой метод имеется. Вхожу, стало быть, в подъезд, уже, можно сказать, к самой квартире подошел. Он на первом этаже живет, как, вдруг, дверь распахивается и из нее выскакивает она, ведьма, а вслед за ней вылетают три черта. Здоровенные такие, с собаку ростом.

— Так уж и черта? — засмеялся Федор, — Телегу гонишь.

— Я же сказал, будете смеяться, рассказывать не буду, — надул губы рассказчик.

— Он больше не будет. Он не нарочно. Правда, Федор? Скажите, что больше не будете смеяться, — вступилась Соня.

— Да, я что? Я ничего. Байка, как байка. Текстуй дальше, — отмахнулся молодой рабочий, показывая свои ровные крепкие зубы.

— И что было дальше? — поддержал Иван Моисеич. — Вы сказали, выскочили три черта.

— Именно, три черта, — утвердительно подчеркнул Афоня, — Не свиньи, ни кролика, а именно в натуральную величину три черта. В полном своем обличии, как есть — с хвостами, рылами, копытами и шерстью. Один за другим с визгом и жутким грохотом. Меня чуть Кондрат не схватил за самые яйца. Ой, простите, сгрубил, — галантно извинился перед присутствующей дамой.

— Здоров баки втирать, — снова усмехнулся Федор.

— Я втираю? — встрепенулся Афоня, словно его задели за больное место — Да что б мне сдохнуть, если я вру!

— А кто не хочет слушать может телевизор смотреть, — строго выговорила Соня, — Продолжайте, Афанасий, не обращайте внимания на невоспитанных людей.

Рассказчик облегченно вздохнул и продолжил:

— Вот, как вас сейчас вижу, так и их видел. Как выскочат, как на меня ринуться. Один мне сразу на голову прыгнул. А ведьма кричит: «Хватай его! Держи, крепче! Сейчас я его ковшом шваркну!» Ну, тут признаюсь, я, мужики, струхнул. Как стоял, так вместе с чертом на голове обратно через железную дверь на улицу и вылетел. А там, через дорогу, хорошо, не сшиб никто, прямо в канаву. Хорошо мелко там, а то бы утоп. Вот, бока отбил, штаны порвал, три зуба выбил. Вот так, — показал всем свою щербатую челюсть, — Да, что б я сдох, если вру.

— Откуда они взялись, черти? — удивилась Соня.

— От нее, от ведьмы, — пояснил пострадавший и добавил, — Из шестой квартиры.

— Они там кантуются, что ли? — еле сдерживая себя от смеха поинтересовался Федор, бросая косые взгляды в сторону Сони.

— Дурак, — парировал Афоня, — Их ведьма на меня наслала. Каждый раз как не приду к нему, к Кирилычу, все талдычит в коридоре и талдычит. Талдычит и талдычит. Вот и доталдычилась.

— Что значит талдычит? — поинтересовался Иван Моисеич.

— А черт ее знает, — пожал плечами рассказчик, — Бубнит что-то такое «бу-бу-бу», да «дым-дым-дым». Ее не разберешь, ведьму. Талдычит, да ругается. Не нравится ей, что я к нему, к Кирилычу, в гости захожу часто.

— Это что, телка корефана твоего, что ли? — уточнил Федор.

— Не дай бог с такой телкой знаться, — срезал Афоня, — Тебе ее в постель, что б всю жизнь с ней барахтался. Ясное дело соседка его, подлая ведьма. Кондрат ее забери. Жена то у него, баба нормальная, с пониманием. Хотя, она ему не жена, а сожительница. Но считай, что жена. Иной раз и сама предложит. Особенно если по празднику. А эта, тварь, все талдычит да талдычит. Что б ей сдохнуть. Вот выйду, башку ей паршивую обязательно оторву, суке.

— Откуда известно, что она ведьма? — спросил Иван Моисеич.

— А кто же она еще? Кто чертей на меня натравил. Кто кричал «Держи его!» На кого, спрашивается, они выскочили? На меня. От кого, спрашивается? Ясно дело — от нее. Не от другана же моего, Кирилыча. И не от Верки, жены его. И не от соседей этажом выше. Кроме нее, больше не от кого. К тому же она давно грозилась меня, Кирилыча и Верку из квартиры выкинуть. Вот и напустила чертей. Ясно, как божий день.

— И куда они потом делись? — осведомился Иван Моисеич.

— А черт их знает куда. К себе, наверное, убежали, в Преисподнюю. Откуда выскочили, туда и убежали. Сделали свое черное дело и смылись. Головой я об камень стукнулся сильно. Помню, когда меня их канавы вытащили, все кругом бегали и кричали. Громко так, кричали: «Откуда черти взялись? Откуда черти взялись?». Не один я этих чертей видел. Вот что я вам скажу. Многие их видели. Все, кто в это самое время был — все видели. Потом, когда меня уже на носилках несли, про нее говорить стали. Что, мол, это ее черти и, спрашивали ее, зачем, мол, она их по всему дому распустила? «Распустила чертей по всему дому!» — кричал кто-то. И она, ведьма, все извинялась. «Простите, — кричала, — Больше не буду!». Вот так. — рассказчик удовлетворенно кашлянул и вдогонку своему несомненному успеху добавил, — Кирилыч с женой своей Веркой часто мне говорили, что она не нормальная. Живет одна, мужики к ней не ходят, водку не пьет, чем занимается не понятно. И все время талдычит. Кто, спрашивается, она после этого? Ясное дело — ведьма. Раньше мы думали, что она просто баба с приветом. А теперь, все встало на свои места. А тут еще ваш дядя в гостинице… Кто, спрашивается, это с ним сделал?.. Выйду отсюда, обязательно башку ей снесу.

— Значит, она живет в шестой квартире на первом этаже дома по набережной Фонтанки? — уточнил Иван Моисеич.

— Только числится он не по канаве, а по Комову переулку. Угловой дом, стало быть, — ответил Афоня.

— А как зовут эту соседку? — поинтересовался Иван Моисеич, — Не Аня?

— Почему именно Аня? — насторожилась Соня.

— В газете писали, целительница такая есть, экстрасенс, — соврал с ходу супруг.

— Нет, не Аня. Клавка ее зовут. Кирилыч ее так и кличет — Клавка-Маклавка. А что? Познакомиться хочешь? — усмехнулся рассказчик, — Так это ты не успеешь. Я как выйду отсюда первым делом ей башку отчикрыжу.

— Вот глупости, — возмутился Иван Моисеич.

— Почему Маклавка? — удивилась Соня.

— А черт его знает… Кличет и все. Дразнит так. Сосед все-таки, ему виднее, — пояснил Афоня, — А ведьму как не клич, она все одно ведьмой и останется.

— А вы можете нам описать, как она выглядит? — попросил Иван Моисеич.

— Как выглядит? Обыкновенно себе выглядит. Как все бабы, — ответил Афоня.

— И все же. Есть у нее какие-нибудь особенные черты лица? Что-нибудь запоминающиеся во внешности? Чтобы, в случае чего, ее нельзя было спутать с другой женщиной, — настаивал Иван Моисеич, — Ну, к примеру, какой у нее рост, объем груди, цвет волос, разрез глаз и так далее.

— Прямо кино. Словесный портрет, что ли? — переспросил рассказчик.

— Вот именно, — подтвердил Иван Моисеич.

— Портрет дать можно, чего не дать? Я ее, суку, хорошо запомнил. Я ее узнаю, хоть она маску Чебурашки надень. Значится так, роста она вот такого, как твоя супружница, примерно, будет. Груди у нее поболе, в жо… то есть вот тут будет пошире, возраста постарше, так, примерно, годов на двадцать, волосы посветлее и покороче, морда пошире и пощекастее. На морде усики под носом, такие торчат черненькие тоненькие, как у старух бывает. Глаза злющие, круглые, темные, нос обыкновенный такой, не картошкой с бородавкой такой большой коричневой вот здесь, сбоку, на носу. Вот, все готово, — довольный представленным портретом, он откинулся на подушку, предоставляя благодарным слушателям изливаться в аплодисментах.

— Не может быть? — вырвалось у Ивана Моисеича. Он даже побледнел, чувствуя, как гулко застучало в груди сердце от близкого разрешения той загадки, что мучила его столько дней, но вовремя спохватился и снова спросил, как можно спокойнее:

— А в какой день это все с вами случилось? Числа не помните?

— На работу я заступил десятого. Аванс получил тринадцатого. В тот же вечер пошел к Кирилычу. Стало быть, тоже тринадцатого, только вечером. А на следующий день — четырнадцатого, я уже был тут, — произвел сложный подсчет рассказчик.

— В ночь на шестнадцатое мы встречались с Витей. Утром по дороге на работу на меня напали. В больнице я оказался семнадцатого. В ночь на пятнадцатое все случилось с дядей Яковым. С Афоней — в ночь на тринадцатое. А с теми туристами — в ночь на четырнадцатое. Получается четыре дня подряд… — произвел подсчет Иван Моисеич.

— Почему четыре дня подряд? — снова насторожилась Соня.

— То есть три дня подряд, — поправился верный супруг, — Я говорю, что три дня подряд кто-то безобразничает. Один день с Афоней, на следующий день с туристами и через день с дядей Яковым.

— Не кто-то, а ведьма из шестой квартиры, — уточнил Афоня, — Сука нечистая. Подожди, выйду из больницы, не сносить тебе плешивой башки.

— Башку сносить, это не правильно, это не по-христиански, — задумчиво произнес Иван Моисеич, — С ведьмами так не поступают.

— А что ж еще с ней делать? — изумился тунеядец.

— Наши деды не дурнее нас были. В давние времена ведьму сжигали на костре без пролития крови, — пояснил литературный редактор, — Иначе грешный дух ее просочиться в мир и будет вечно витать над землею, пока не переродиться в новую ведьму, еще более жестокую и страшную.

— Вот это здорово, — подхватил идею Афоня, явно представившей себе как будет гореть на костре ненавистная ведьма, — Вот это правильно. Вот это по-нашему…

— Главное, что не пролить ни одной капли крови. Главное, чтобы огонь испепелил ведьму дотла, — наставлял Иван Моисеич.

— А топка в котельной годиться? — вдруг осенило пострадавшего от нечистой.

— Если тело можно туда поместить, то почему бы и нет, — согласился интеллигент.

Разговоры о жестокостях и казнях, даже если они непосредственно относятся к ведьмам, а все женщины в той или иной степени, в силу специфики организации своей духовной структуры, могут смело отнести себя к этой категории просвещенных личностей, не особенно приятны женскому слуху. Поэтому когда речь зашла о возможных способах возмездия и предотвращения дурного влияния, Соня посчитала, что на сегодня ее миссия окончена, поцеловала мужа и распрощалась с больничной публикой, предоставив Ивану Моисеичу возможность относительно спокойно осмыслить новую полученную информацию.

Конец ознакомительного фрагмента.