Темное Дело

Алексей Доброхотов

Что произойдет, если мелкий уголовник вдруг получит в свои руки способ манипулировать окружающими? Так ли мы самостоятельны в своих поступках? Всегда ли мы способны понять грань между реальностью и нашим представлением о ней? Об этом приключенческий роман Алексея Доброхотова «Темное Дело». Книга будет интересна и ценителям увлекательного, почти детективного сюжета, и тем, кто не прочь задуматься над извечными человеческими ценностями. Не обошлось, конечно, и без любви.

Глава 3. Иван Моисеич

Доброе утро, господа!

Солнце снова озарило планету. Время пошло на новый виток.

Вставайте. Арена еще пуста. Круг жизни ждет своего героя. Как знать, быть может грядущий день будет иным. Станет лучше. Зазвучит выше, ибо он старше.

Идите. Идите, но помните, что стоит сделать всего один шаг и этот день окажется прожит. Круг замкнется в стремлении ввысь, свет померкнет, но новая заря замерцает в глубине бесконечного вселенского потока. Быть может другой станет удачнее, мудрее, как знать?..

Смелее, господа. По праву рождения господа положения. Ваш час настал.

Для начала вы можете сделать гимнастику. Как сейчас принято полагать, она особенно укрепляет тело. Но можете ее и не делать, а просто выпить чашечку кофе или вознести хвалу Небу. Это значения не имеет. Главное, положить начало, главное, что бы первое движение души, так определило весь последующий поток мыслей, что те, сплетясь воедино с нахлынувшим настроением, не растворились в нем, а устремились туда, куда, как вы потом, вечером, поймете, его правильнее всего и следовало направить. Иначе это утро не станет для вас добрым, и снова не будет иметь существенного значения.

Впрочем, надевайте штаны, облачайтесь в рубашки, ешьте, пейте, умывайтесь и идите. Идите, куда хотите. Те, у кого имеется служба, идите на службу. Это не самый плохой вариант, куда можно пойти утром. Главное, чтобы было куда идти. А куда, это не важно. Хотя бы даже на Кудыкину Гору.

Но помните, что каждое утро может оказаться для вас последним.

* * *

Иван Моисеич, побойтесь Бога!.. Как говориться, или наденьте трусики, или снимите крестик. Даже если его нет. Даже если нет того, из-за чего стоит надевать трусики. Не утром единым, Иван Моисеич… Не надо спешить. Подумайте, так ли вы начинаете. Та ли мысль колобродит в нечесаной голове… то ли слово спадает с размякшего языка… та ли нога пытается подцепить опрокинутый ночью тапок… Может, стоит еще полежать?.. Не рано ли покидать теплое одеяло?.. А надо ли?.. Может, лучше и не… Впрочем, почему бы и нет?..

Иван Моисеич, вы же умный человек! Вы же знаете, что все начинается с утра.

* * *

Во всем виновата кошка.

Если бы не это маленькое, глупое животное, то, возможно, все сложилось бы несколько иначе. Привычное течение дней Ивана Моисеича не изменилось бы столь стремительно, и он продолжал бы размеренное восхождение к вершине своей жизни.

Если бы не кошка, не закрутились бы вокруг него таинственные события. Не оказался бы он среди рабочего дня на городском пляже и не окунулся бы в водоворот головоломных историй и душегубных страстей.

Если бы не она, то продолжил бы Иван Моисеич полагать, что он и есть тот самый обычный, ничем не примечательный, добропорядочный гражданин, смиренно несущий свой крест жизни день за днем, месяц за месяцем, год за годом до тех пор, пока серебристый финал не успокоит его утомленную душу.

Но так уж сложилось. Возможно, чужой промысел соизмерил и спланировал поворот событий, развернул колесо, стукнул им по ухабу и опрокинул скрипучую телегу в водоворот превратностей жизни. Впрочем, если бы не кошка, то, возможно, произошло что-нибудь иное, что, скорее всего, случилось бы, при известной предрасположенности судьбы к подобным переменам, как это обычно происходит с людьми, предпочитающими больше полагаться на волю случая, чем предпринимать для этого какие-либо разумные действия. Но так или иначе, вездесущая игрушка внезапно восставших первобытных инстинктов, не ведая, что творит, стремительно внесла в его жизнь свои коррективы.

Начало того дня не предвещало ничего необычного. Часы, как заведено, пробили полночь. Наш герой спокойно и глубоко спал на широком двуспальном диване рядом со своей толстощекой женой Соней. Блаженная тишина белой июльской ночи окутала его безмятежное сознание тонкой пеленой сладостных грез. Что снилось ему? Быть может, та, другая, тонкая и чувственная с высокой грудью и стройными ногами… Быть может, тот миг, напоенный лучами сиятельных звезд, что так терпеливо он ждал, как справедливую награду за свой повседневный труд, который сам по себе уже есть великое преодоление… Или что-то еще, что мужчина желает иметь… Может, тот подвиг, что уже совершен, в душе, но еще не проявлен во всем блеске его благородства по причине не сложившихся обстоятельств… Видимо, ему виделось что-то упоительное, ласкающее душу своим совершенством, ибо, как можно еще понять то удручающее настроение, внезапно обрушившееся на него, когда сквозь кружево светлой мечты грубо и неестественно прорвался свербящий скрежет когтей по сухой керамический плитке.

«Нагадила…», — сквозь дрему сообразил Иван Моисеич, — Какая нелепость…»

Он снова смежил свои веки, пытаясь ухватить за хвост ускользающее видение. Сон медленно наплыл радужной картинкой, и даже некоторое время витал над головой, робко протискиваясь сквозь противный скрежет, все еще продолжавшийся и продолжавшийся с усердием раннего дворника медленно метущего бесконечную шершавую мостовую. Словно одержимое злым духом примитивное существо искушало его потревоженное сознание, осколками сухой штукатурки сметая на асфальт искалеченные небесные образы.

Иван Моисеич взглянул на часы.

«Так рано…», — скривился он и не встал, отложив грязную работу на утро.

Но неутомимый копатель в эту ночь оказался чертовски изобретателен. Бесцеремонно поправ все правила приличного поведения, привитые человеком за долгие годы совместной жизни, он, вдруг, возопил диким, гнусным, протяжным голосом в гулком чреве темного коридора. Видимо, он знал, чем можно взбодрить своего хозяина. Не получив ответа на первый призыв, он вонзил в тишину ночи новый, длинный душераздирающий вопль, металлическим штырем пронзивший мозг Ивана Моисеича насквозь. Но и этого ему показалось мало. Намотав на ржавый шампур куски раскромсанных сновидений, он завернул их в шелестящую бумагу и грохнул пустой бутылкой по железой крышке бездонной, эмалированной кастрюли, гулким раскатом содрогнув саму душу. Затем сбросил на пол нечто металлическое и оно медленно покатилось по паркету, размеренно постукивая на выбоинах, как старый трамвай на стыках разболтанной дороги. После чего завершающим аккордом погребальной песни прозрачной ночи протяжно завыл громко и утробно.

«Ну, сука, допрыгалась».

Уродливые звуки ночного разгула искореженным стальным профилем окончательно разворотили кружево сна, перевернули сознание и подняли из глубины души столь примитивные обозначения последующих недобрых намерений, что их смогла бы понять даже бессловесная тварь. Злобная месть черным, нефтяным пятном заволокла светлые воспоминания прелестных переживаний.

«Убью», — прошипел Иван Моисеич и босиком, преисполненный негодования, по возможности тихо, дабы не разбудить крепко спящую супругу, бросился на поиски нахального зверя. Но тот, сразу почуяв неладное, стремительно скрылся под диваном. Злорадная ухмылка перекосила лицо мстителя. Если бы все это случилось днем, то он воспользовался бы пылесосом. Но сейчас… Он взглянул на мирно спящее лицо жены, ухмыльнулся еще раз, извлек из-за шкафа длинную швабру и с натиском штурмующего вражеские бастионы засадил ее под диван, туда, где призрачное мерцание холодных глаз выдавало затаенное присутствие дикого существа. Неприятель заметался из угла в угол. Нападающий заелозил шваброй из стороны в сторону, гулко постукивая по полу. Один грозно рычал. Другой тяжело пыхтел. И так продолжалось несколько минут, пока быстрая скользкая тень вдоль сумрачных силуэтов угловатой мебели не выдала направление отступления противника. Разъяренный вершитель правосудия ринулся следом. И хотя итог схватки был явно заранее предрешен, маленькое обезумевшее существо не намеревалось так дешево сдаваться. Оно заметалась из коридора в комнату и обратно, закружило вокруг кресла, стрелой пронеслось над кроватью, взлетело на шкаф, откуда шумно опрокинуло книги и всякую мелочь прямо на голову раздосадованному преследователю. И если бы в эту минуту тот воспринял протесты своей разбуженной половины и не проявил завидного упорства и настойчивости, то, вполне вероятно, столь бурное сопротивление смогло бы принести положительные результаты, ибо во имя сохранения благоприобретенного имущества и ночного спокойствия справедливое возмездие, скорее всего, отложилось бы до утра. Но что значат какие-то дешевые вещи по сравнению с нагло нарушенными принципами! Как может женщина понять высокие устремления мужа! Как можно оставить преступление без наказания! Нельзя потворствовать животному в проявлении его первобытных инстинктов. Даже, невзирая на когти. Нужно загнать его угол, прижать к полу шваброй и показать, кто в доме хозяин, окончательно и бесповоротно, дабы впредь неповадно было.

Поэтому, оставив Соне ее упреки и увещевания, Иван Моисеич поступил как настоящий мужчина: настиг преступника в коридоре и прижал к стенке. Противное существо зашипело, предпринимая последнюю попытку отстоять независимость, но цепкая рука возмездия уже крепко держала его за шкирку. Сопротивление оказалось сломлено. Настал час познания Истины. Пара увесистых шлепков по той части костистого тела, откуда растет хвост, и истерзанная тишина ночи вновь стала медленно обретать мир. Посрамленный зверь забился в свой темный угол, а гордый победитель возвратился в неостывшую постель, где наградой ему послужил хмурый взгляд и колкие ворчания вновь засыпающей подруги жизни.

— Кошка ему покоя не дает. Кошка причем здесь. Взъелся на бедное животное. Дурной какой-то… — проворчала, зевая, Соня и повернулась к нему широкой спиной, плотно укутавшись одеялом.

— Она… орала, ночью… — попытался объяснить Иван Моисеич свои действия, но что может понять женщина, привыкшая видеть любимца только с хорошей стороны?

Как не велика одержанная победа, но сон она растоптала. Он был принесен в жертву на алтарь справедливости, безвозвратно похищен маленьким неблагодарным негодником, утрачен в борьбе за торжество Разума над Природой.

Промаявшись более четырех часов, Иван Моисеич оторвал от подушки тяжелую голову, зевая, пошарил ногами под кроватью, влез в шлепанцы и, ругаясь, побрел на кухню, где его ожидали стакан холодного чая, мутный взгляд через окно в предрассветное утро, обеденный стол с горой немытой посуды, вчерашние объедки и стеклянные глаза присмиревшего хищника.

Хозяин отпихнул ногой нахальную кошку от холодильника и зашаркал в туалет. Как всегда животное напачкало именно там, где он собирался встать. Какая мерзость! Круглые зеленые глаза четвероногого светились злобно и уверенно. Иван Моисеич брезгливо понюхал перепачканные шлепанцы. Черная туча священного негодования вновь наползла на его неустойчивое сознание. Какая подлость! Какое низкое коварство! Какая примитивность образа жизни! Взрыв отвращения и метко пущенный веник возмездия настиг нечистоплотную тварь. Настроение стало медленно улучшаться. Но какое может быть настроение у человека грубо разбуженного среди ночи, вынужденного гоняться по всей квартире за бессовестным примитивным созданием, и, в довершение, низко испачканным отвратительной дрянью.

После бодрящего воздействия одеколона на свежевыскобленных бритвой щеках появился первый румянец. Иван Моисеич начал ощущать в себе проявление первых признаков благодушия. Еще немного и он станет таким, каким его привыкли видеть. Достойной единицей человеческого сообщества. Полезным и деятельным работником. Лояльным гражданином. Еще один шаг и теплое кофе разгонит кровь, ударит в голову и он почувствует себя бодрее, почти отдохнувшим за эту беспокойную, бестолковую ночь. Но сейчас… Брезгливый взгляд в сторону скомканной постели. Бесформенный силуэт спящей жены. Несвежая рубашка. Помятые брюки. Клубок носков под стулом. Расческа, увязшая в носовом платке. Разбросанные по столу ключи, часы, кошелек. Недочитанные с вечера бумаги. Потертый портфель… Глубокий вздох…

Он снова готов к трудовому дню. Теперь можно перейти к завтраку.

Утренний кофе. Сколько людей возвращается к жизни после первого длинного глотка этого заморского, ароматного напитка. К той самой жизни, от которой вечером они с таким удовольствием забываются во сне. Так стоит ли начинать? Так стоит ли снова и снова повторять тот путь, что с неизбежностью приводит к непреодолимому желанию отрешиться, уйти в иной, идеальный мир, мир грез и мечтаний? Или может быть стоит что-то изменить в привычном течении дня? Освежить его некоторым поворотом, привнести в него нечто новое, душещипательное, некое сентиментальное происшествие или, может быть, этого делать не стоит? Гораздо спокойнее и привычнее совершать мелкие дела день ото дня, повторяя многократно пройденный путь, такой безопасный, такой проверенный, такой беспросветно серый, как монументальные творения перезрелой цивилизации.

Иван Моисеич облачил тело в поношенные костюмные брюки светло-коричневого цвета, белую рубашку с короткими рукавами, по причине летней, теплой погоды, взял портфель. Нечесаная жена в махровом халате пробрела мимо в ванную. Сонный взгляд. Дежурное — «Пока». Ответное — «До вечера».

Некормленая кошка проводила его злым глазом из под комода.

«Непременно сглазит» — отчего-то подумал Иван Моисеич.

* * *

«Дорогой друг, шлю тебе привет из далекого Уpюпинска, что, как ты знаешь, затерялся на безмерных просторах России. Я снова тут. Представляешь, через столько лет. Но уже без тебя. Помнишь, наше теплое студенческое лето? Тех коз, что паслись прямо под окнами? Когда это было?.. Представляешь, с тех пор тут ничего не изменилось. Столько лет прошло, а тут все по-прежнему, даже завидно. Время словно остановилось. Даже люди не постарели. Мой дядя уже успел жениться и развестись. Купить и продать машину. У него растёт большая лохматая собака неизвестной породы. У нее длинная лисья морда и лысый хвост. Масти она рыжей с черным. Очень умная. Все понимает и лает редко. Занимается, только когда под окнами проходит шантрапа с гитарами. Соседка у него красивая. Печет блины и меня приглашает. Не знаю идти или нет?.. Как думаешь? Вчера сходил на почту. Хотел выслать тебе воблы. Помнишь, как мы ее ели с пивом? Но мне сказали, что продукты не берут. От них тараканы. Поэтому не выслал. Извини. В общем, отдых протекает по плану. Ничего интересного. Живу скучно. Даже жалею, что приехал. Лучше бы остался в городе. Но, брат, понимаешь, хоть раз в сто лет родственников навещать нужно. Тяжелое, понимаешь, бремя. Хотя, первую неделю просто оглох от тишины и покоя. Но сейчас уже скучно и тянет домой. Сидеть тут еще неделю или нет, не знаю. Видимо, сбегу. Хотя, дядя на рыбалку тянет и охота обещает быть интересной.

У народа с работой здесь полный порядок. Все сидят все там же, все в том же издательстве. Жалеют, что я не пошел по их стопам, как ты, не стал журналистом. Повышений ни у кого предвидится. Зато нет конкуренции. Тут с этим делом вообще туго. Как в средневековой Японии людей можно называть не по имени, а по профессии. Каждого вида по одной штуке. И мой собрат, прокурорский следователь, сидит практически без дел. Преступность не берет за горло. Может перевестись к ним, пожить пару лет тихо? Жаль, что не уговорил тебя поехать со мной, как тогда, в молодости. Веселее бы было. А то в иной день и поговорить не с кем. Пожалуй, пойду к соседке на блины…

Вот, в принципе, и все. Написал тебе, и как-то еще один день прожил. Непривычно, знаешь ли, письма писать, даже здорово, особенно, если делать больше нечего.

Ну, все. До встречи в городе. Приеду, расскажу подробнее.

Твой друг,

Леша Наклейкин».

Иван Моисеич сложил письмо и сунул его в карман.

* * *

Иван Моисеич считался счастливым обладателем отдельного кабинета.

И хотя кабинет его был маленьким и скучным, зато он являлся настоящим отдельным рабоче-письменным тихо-уединенным уголком в гудящем бурляще-гоготящем и рокотящем водовороте журнально-газетного издательского комплекса.

Его пыльные оконные стекла вяло сопротивлялись яростным атакам утренних лучей солнца. Из серой канвы скромной обстановки ярким обличительным пятном вырывался замусоренный подоконник, служивший обиталищем колючему столетнику и каким-то мошкам, устроившим себе здесь кладбище вместе с темно зелеными мухами прямо возле красной стены обветшалого горшка. Кусочки земли, потеки сладкого, крепкого чая, куски утеплительного поролона и какие-то обрывки бумаг завершали скромный приоконный натюрморт. Возле него высился обшарпанный двух тумбовый письменный стол из светло-коричневого «де-эс-пе» с инородным белым пластмассовым корпусом компьютерного монитора на расцарапанной столешнице. Вглубь помещения дневной свет проникал с большим трудом. Не достигнув входной двери, он погибал возле шкафа, заваленного старыми картонными коробками с каким-то хламом, хранящимся там с незапамятных времен, возможно еще с Октябрьской Революции. В тени его великим символом обособленности стоял на особом деревянном стуле электрический чайник черного цвета. Несколько грязных чашек и стаканов громоздились рядом на тумбочке. Стопка разношерстных пожелтевших газет вперемешку с иллюстрированными журналами, кучей сваленные по всем углам кабинета, выдавали в хозяине человека широкого кругозора, можно сказать, образованного. Полка с обтрепанными книгами филологического направления завершала скромное убранство. Она была пришпандорена двумя крепкими гвоздями прямо к убогой фанерной перегородке, отделявшей данное помещение от другого, соседнего и весьма шумного. Стены кабинета, оклеенные обоями трудноразличимого цвета и рисунка, видимо впервые увидевшие свет еще на заре индустриализации, имели многочисленные прорехи и неизвестного происхождения темно-желтые пятна, выползавшие из под прикрывавших их плакатов разных лет и всевозможных социальных устремлений.

В этом кабинете было предназначено заниматься сугубо интеллектуальным трудом. Правда, с первого взгляда трудно определимым каким именно.

Здесь Иван Моисеич начальствовал над столом литературного редактора. И хотя общая направленность журнала ориентировалась главным образом на досуг не самой интеллектуально развитой части населения, он старался привнести в редактируемые статьи суровый пафос научного издания. И во многом благодаря недюжинным его стараниям развлекательный характер журнала обрел устойчивые элементы научно-бульварного популизма.

К своему делу Иван Моисеич относился серьезно. Статьи правил аккуратно и долго, полностью погружаясь в представленный материал. Поэтому без известной степени вдохновения к работе не приступал и что-либо делать не начинал, если конечно к этому его не принуждали особые обстоятельства и различного рода крайности, как то: прямые директивы начальства или то бестолково суетливое состояние, весьма хлестко именуемое в народе «авралом».

В эту же тихую достопамятную среду начала июля с самого утра работа не шла. Ни утренний кофе, ни пешая прогулка от метро до работы, ни скромные гимнастические упражнения с поднятием и разведением рук в стороны не выветрили из его тяжелой головы свинцовой пробки былых переживаний заштампованных бессонной ночью.

На столе смиренно маялась под теплыми лучами солнца отложенная со вчера серая стопка нечитанных бумаг. В ней, как обычно, помещались и очередная обличительная статья крикливого поборника общественной морали, объявляющего проституции очередной крестовый поход, и робкая попытка освещения неких заоблачных научных проблем, и свежая подборка бульварных анекдотов, и еще черт знает что, что обычно вызывает у читателя легкую улыбку или едва скрываемую зевотой заинтересованность. По замыслу главного редактора следовало включить эти материалы в некую единящую канву, с тем, чтобы в одном номере, под всевозможными углами зрения осветить разные направления общественной мысли, показать все стороны одной медали, что, несомненно, явит миру стык между наукой и нормальной жизнью. Такие приемы, по мнению руководства, должны приносить великую пользу в деле просвещения молодежи и служить делу популяризации среди отдыхающего населения современных научных направлений, что в свою очередь, поднимает интерес читателей к издаваемому журналу, повышает его тираж, а соответственно прибыль. Хотя обычно это получалось довольно нелепо. Одни пытались доказать, что так дальше жить невозможно, а другие с неизменным постоянством и, можно даже сказать, скукой, рассуждали на какие-то важные, на их взгляд, но непонятные для обычного читателя, проблемы, встававшие на очередном симпозиуме, проходящем, как всегда, где-то под теплыми лучами южного солнца, в одном из благополучных во всех отношениях уголков планеты, где во время шикарных обедов непременно поднимали бокалы шампанского за прогрессивное человечество.

Среди вороха рукописей внимание Ивана Моисеича привлекла объемная статья некоего Склярского, отпечатанная на дешевой плотной бумаге отечественного производства, содержащая некие околонаучные изыскания на тему воздействия микроволнового излучения на сознание человека. Ивану Моисеичу ранее уже попадались подобные трактаты, то претендующие на очередной прорыв, одаряющий человечество неимоверными перспективами развития, то пугающие кровожадным сговором ползучих сионистов на пути к мировому господству. Большого значения он им не придавал. От них, как правило, веяло дилетантизмом и явным желанием авторов заявить о себе на склочном поприще народных спасителей. Читать их было смертельно скучно, а редактировать и выверять содержание сомнительных терминов, обмусоливая каждую фразу — сущем наказанием пытливого и гибкого ума. Но эта нескрываемо претендовала на сенсационность. Для автора не существовало никаких сомнений в том, что все люди давно зомбированы и даже продолжительность человеческой жизни впрямую зависит от силы особого управленческого потока.

Надо отметить, что Иван Моисеич с содроганием представлял себе тот день, когда костлявая старуха постучит в его дверь и зазубренной косой отсечет ему голову. Эта процедура не только вызывала дрожь, но даже думать об этом он не решался, дабы не накликать на себя преждевременных неприятностей. Ему было тягостно ощущать, как с годами медленно тяжелеет тело. Как лицо обретает легкую одутловатость. Морщинится и сохнет кожа. Живот упорно пытается обогнать подбородок. И каждый раз после принятия душа волосы забивают сточное отверстие ванны.

Иван Моисеич встал, подошел к шкафу. Внутренняя сторона дверцы хранила мутное зеркало. Он посмотрелся в него.

«Старею. Немилосердно, решительно старею, — подумал он, обозрев свое опухшее от бессонной ночи лицо, — И еще эти угри…», — потер указательным пальцем бугорок с черной точкой на правом крыле носа. Попытался выдавить. Но тот упорно сидел, не желая покидать теплое местечко.

В коридоре послышались быстрые шаги. Кто-то стремительно прошел мимо двери. А мог бы и зайти. Зайти и увидеть. Как это все неприятно. Что могут о нем подумать? Стоит возле зеркала, давит прыщи…

«Дома займусь этим. Запрусь в ванной и выдавлю», — решил Иван Моисеич.

Вспомнилась содержание только прочитанной статьи. Ее автор с полной категоричностью утверждал, что достаточно найти ретранслятор и прекратить передачу программы, как человечество вновь обретет светлый лик Бога. Появиться новое дыхание, прекратятся болезни и год, два, три, а то и десять лет жизни — снова будут твои… Как в аптеке.

«Какое шарлатанство! — покачал головой Иван Моисеич, — И как только можно печатать такую гадость? Сознательно дурить людям мозги? Но таков бизнес. На всем надо делать деньги. Такова задача дня, текущего момента.… А я кто? Раб лампы…»

Пора возвращаться к делам. Читать дурацкие рукописи, производить правки.

Но для подобной работы необходим особый настрой, агрессивный и жестокий. Некое злорадное умонастроение, своего рода мазохизм, язвительно выжигающей нелепые обороты тощих слов из канвы не до конца потерянной для науки мысли. То самое состояние, которого после наполовину потерянной ночи, он как раз в эту минуту и не имел.

Для достижения нужного настроения Иван Моисеич вынуждено выпил три стакана чая с лимоном, мерно расхаживая по кабинету от двери к окну. Однако, должного эффекта это не оказало. Тогда он спустился в буфет, где медленно выкушал две чашки черного кофе. Но и это существенного просветления уму не принесло. Мысли по-прежнему вращались вокруг штампованных фраз и избитых выражений. Наконец, после стакана пива, выпитого на улице с небритым наборщиком из второго цеха, он ясно осознал, что рабочий день сегодня выдался не удачный, можно сказать не творческий, бесполезный. Бумаги вызывали неотвратимое отвращение. Жара, противная липкость под мышками, истерический женский хохот за стенкой, стрекотание машин, жужжание компьютера — ну все, решительно все отвлекало, не давало сосредоточиться, раздражало и нагнетало нестерпимую и вместе с тем высокую тоску по чему-то возвышенному и тонкому, хрустально прозрачному, как прохладное кружево весеннего льда.

Работать явно не хотелось. Промаявшись без дела до конца обеденного перерыва, Иван Моисеич кинул несколько рукописей в портфель, в том числе статью Склярского, желая показать жене, взял местную командировку и отбыл в направлении Петропавловской крепости.

* * *

Он лежал обнаженный на промусоренном песке городского пляжа и теплые лучи солнца мягко проникали в его толстеющее тело. Ласково накатывали волны на берег. Кричали голодные чайки. У самой кромки воды копошились в песке дети. Лаяла собака. Ржал где-то рядом захмелевший мужик.

Труженики великого города предавались культурному отдыху.

Иван Моисеич никогда не выделял себя из толпы. Его не обуревали социально-направленные порывы организационно-распорядительного толка. Он не стремился увековечить свое имя шумными историческими свершениями, был чужд мелкому ханжеству, хотя каждая в отдельности взятая единица человеческого сообщества не вызывала в нем восторгов или чувств даже отдаленно напоминающих симпатию. Он больше благоволил к человечеству в целом. Без разделения его на расы или полы. Любил в тихую минуту порассуждать на темы эволюции, как, впрочем, и всякий имеющий высшее гуманитарное образование. Любил прекрасное, особенно музыку. Был изрядно начитан высокой литературой, и понятие о жизни имел собственное.

Еще он любил простые радости жизни. Холодное пиво в жаркий день, зеленое крепкое яблоко со сладкой кислинкой, бездомную кошку с тоскливыми глазами, дешевый детектив в мягкое обложке. Он мог отхлебнуть прямо из бутылки, окунуться в грязную волну залива, съесть на улице шоколадку в присутствии посторонних.

Он работал и отдыхал среди прочих и неотделимо от толпы. Он жил с народом, как часть целого большого культурного мегаполиса Европы.

Он был скромен и, можно сказать, робок. Он даже не осмеливался возражать начальству, когда оно распекало его за недопустимую медлительность. Хотя, что можно тут возразить? Сказать, что излишне трепетно относиться к каждому материалу, несмотря на всю его глупость? Так для этого он и принят на службу. Или сказать, что не может иногда быстро подобрать нужного слова?.. Как объяснить, что творчество не не поддается регламентации никаким рабочим временем? Нет, им нужен вал, план, итоги, результаты, тираж, деньги.… Как он далек от этого.… И объяснять что-то им бесполезно. Его просто уволят. Не поймут и уволят. Что тогда он принесет домой? На что они будут жить? А ребенок… их будущий ребенок? Ему потребуется много денег. Нет, возражать не стоит. Нужно работать. Как можно больше. Но только не сегодня. Сегодня — выходной. Как давно он не лежал на пляже.… Как хорошо… Главное, чтобы ни кто его здесь не увидел.… Как тогда он это объяснит?.. Журналисты такие проныры.… Но как его могут увидеть здесь, днем, в рабочий день?.. Нет, это маловероятно… Он же не привлекает к себе внимание, лежит тихо, греется…

Он лежал животом на теплом песке, щекой на мягкой футболке среди великого множества мужчин и женщин. Ребристый портфель с нечитанными рукописями надежно, придавленный левой ногой, не беспокоил его умиротворенное сознание. Он витал уже там, далеко, где высокие пальмы толкают хрустальное небо и шелест волн омывает мечту. Мокрые трусы налипли на влажное тело. На плечо села зеленая муха. Иван Моисеич не любил мух и потому согнал ее. Она улетела.

«Противное существо муха, — размеренно размышлял он, — Что собственно она из себя представляет? Насекомое. Примитивная форма жизни. Извечно отягощенная поисками пропитания. Вечная борьба за существование. Движение и воспроизводство. Что ей от меня нужно?»

Иван Моисеич снова согнал муху или, может, уже другую?

«Да, мало ли во Вселенной мух? Великое множество ползает по Земле. Копошится во прахе. Гудит и снует в водовороте жизни. Великая Суета… Все суета… Суета и томление духа».

Последняя мысль особенно ему понравилась. Она как-то легко легла на утомленное солнцем умонастроение. Он сладко потянулся и открыл глаза.

Она сидела почти рядом с ним. Её толстые красивые розовые бедра почти нависли над его головой. Закрыв глаза под черными очками, она грела под солнцем плотную круглую грудь.

Иван Моисеич никогда не считал себя человеком излишне обремененными сексуальными потребностями. Но при виде её он ощутил определенной степени волнение.

«Вот как было бы хорошо с ней познакомиться, — подумал он, — Вот так запросто, как это может Леша Наклейкин. Подойти, заговорить, проводить и все такое прочее… Как это у него легко и просто получается. Талант. А я? У него каждая баба — жена. А у меня одна Соня. Что, в сущности, у меня за жизнь? Утром на работу. Вечером с работы. Душ. Ужин. Телевизор. И спать. С утра все с начало. И так каждый день. Месяц за месяцем. Год за годом. По одному и тому же кругу. По одному и тому же месту. Тысячу раз. Как заведенный. Есть. Спать. Работать. Есть, спать, работать. Есть, спать, работать… Все быстрее, быстрее, быстрее. Пока все не захлопнется крышкой гроба. Кому это все нужно? Почему это все так заведено? Жизнь уходит, а в сущности ничего не происходит. Ничего, что можно было бы вспомнить, посмаковать, многозначительно качнуть головой, поднять палец вверх, мол, помнишь, тогда… да… Старею. Год от года. Чем дальше, тем больше. Ни смысла, ни удовольствия. А как было бы славно, вот с такой милой девушкой пройтись по улице… Приобнять нежно за талию… А может быть потом и… Эх, я уже не молод… но я еще и не стар», — заключил он и решил попробовать.

— Позвольте спросить, — обратился он к даме в черных очках с красивыми розовыми бедрами, — Как вы находите эту жару?

Глупость данного вопроса поразила самого Ивана Моисеича до самой глубины души, но ничего более толкового в этот момент ему не пришло в голову.

К счастью дама не отреагировала.

«Так знакомиться нельзя», — подумал он, и ему стало грустно от собственной стеснительности. Он захотел перевернуться на другой бок и предаться размышлениям на сей скорбный предмет, и уже направил тело по определенной траектории движения, но дама, вдруг, произнесла:

— Толстячок, не посторожишь вещи?

— Простите? — замер он на половине пути.

— Я только окунусь, — она встала с широкого махрового полотенца, отделявшего ее от грязного песка, и, плавно покачивая бедрами, медленно вошла в воду.

У Ивана Моисеича гулко застучало в груди сердце.

* * *

На ней легкий изящный сарафанчик салатного цвета, накинутый прямо на влажный купальник, и легкие белые туфельки. Ни сумочки, ни часов, ни денег. Она словно вышла во двор своего дома, разок окунуться в бассейне. Даже полотенце, наскоро осушив тело, бросила на песок за ненадобностью. На что Иван Моисеич со свойственной ему бережливостью горячо возразил, произнеся нечто вроде «зачем бросать хорошую вещь», извлек из портфеля ярко синий полиэтиленовый пакет и упаковал его, чем весьма ее позабавил.

Разместив пакет с мокрым полотенцем в портфеле, Иван Моисеич тут же выразил готовность проводить даму. «Видимо живет где-то рядом, — подумал он, — Это не может занять много времени». Ему очень захотелось продолжить знакомство, хотя он и не относил себя к числу женских ухажеров.

Она с видимой радостью согласилась. Все складывалось как-то само собой, на удивление легко и непринужденно.

Потом он было мороженое, теплый апельсиновый сок, красный шарик на длинном шнурке и прохладный тихий вечер. Ее звали Анюта. Так она назвалась. Не замужем, детей не имела. С увлечением рассказывала о своем сибирском коте, загородной даче и планах посетить Непал.

— И часто вы сюда приходите? — поинтересовался Иван Моисеич, когда желтая полоса песчаного пляжа Петропавловской крепости осталась далеко позади.

— Нет. Редко. Сегодня просто удачный день. Удалось сбежать…

— И мне… — он зажмурился, словно кот, — Хороший выпал денек. Солнце, песок, плеск волны… Приятно было отдохнуть, правда? Вот так после работы, зайти на пляж, погреться. Не каждый день это удается. А то все кабинет, кабинет.… Если бы не такие вот дни, которые иногда я себе позволяю, то я наверное бы сошел с ума. Столько работы иной раз наваливаться. И все срочно. И все давай, давай. О себе подумать совершенно некогда. Вот и сегодня навалились на меня.… А я взял и сбежал. Ну, их, думаю, так вся жизнь мимо пройдет. Все соки из меня высосете, черти, неблагодарные. Ничего с вами не случиться, если один день без меня обойдетесь. Просто взял и сбежал. Вот… И вас встретил. Прямо подарок судьбы. А вы где работаете?

— Я не работаю. По-моему работать это так унизительно. Продаваться за деньги, — непринужденно ответила Аня.

— Ну, я бы так не сказал, — смущенно возразил Иван Моисеич, — Конечно в некоторой степени свободный торг есть… но гораздо важнее правильно себя применить.

— Для этого работу искать не надо. К тому же я не люблю рано вставать. Куда-то с утра ехать, чем-то себя напрягать, когда этого совершенно не хочется. Просто ужас. Как можно так жить? — она скомкала опустошенную шоколадную обертку и решительно отшвырнула от себя. Та врезалась в стену жилого дома и упала на тротуар под ноги прохожим.

— Если вы человек свободной профессии, то конечно, — согласился он, нагнулся и подобрал с асфальта брошенный ею смятый комочек.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно вскинула она на него ясные очи.

— Творческое начало. Свободное проявление личности. Художественное выражение интеллектуальной, можно сказать, духовной деятельности, результат, которой столь высоко ценится, что сама деятельность обретает саморегулирующую функцию, — пояснил он и опустил бумажку в переполненную мусором урну. Они как раз проходили мимо нее. Иван Моисеич вообще не любил сорить и трепетно относился к чистоте не только своего рассудка, но и среды обитания. Нельзя сказать, что все это он произвел демонстративно или из желания кого-либо получить положительным примером бережного отношения к городу. Скорее всего, он сделал это машинально, как само собой разумеющееся. Сработал тот самый обычный рефлекс, какой проявляется у каждого, когда он смахивает со своего пиджака случайно упавшую на него пушинку. Вот так смахнул и продолжил, — Яркий пример этого мы находим в творчестве композиторов, художников, писателей и поэтов. Видимо и вы принадлежите к этой выдающейся части человечества.

— В определенной степени, да, — согласилась она.

— Я сразу так и подумал, — радостно улыбнулся он, — Все творческие люди встают поздно. Потому что ночь, это основное время для работы. По себе знаю. Сам увлекался сочинительством. В молодости. Сейчас уже не то. Времени нет. Особого настроения… А тогда… Все спят, город погружен во тьму, а ты, сидя возле свечи, в ночной тиши что-то творишь, творишь… Вы пишите?

— Что?

— Вы поэтесса. Я угадал? Вы что-нибудь мне прочтете из своего? Поверьте, я смогу по достоинству оценить глубину вашего таланта. По роду своей деятельности я издатель. Я мог бы помочь опубликовать ваши произведения.

— Ты делаешь книжки? — она уже давно называла его на «ты», словно своего давнего приятеля. Это получалось у нее настолько легко и естественно, что он не возражал и даже был рад этому, видя в том доброе предзнаменование упоительного сближения отношений. Но сам еще не решался перейти установленную воспитанием грань условного уважения.

— В основном я занимаюсь периодическими изданиями, — семенил он с ней рядом, — Журнал «В мире прогресса». Не читали?

— Так ты журналист, — разочарованного произнесла она с некоторым оттенком брезгливости и пренебрежения, словно разговор коснулся чего-то непристойного и нечистоплотного, — Как я могла так ошибиться.

— Я не журналист. Я редактор, — поспешил он исправить положение.

— Какая разница? Вы все готовы на всякую подлость, — заявила она и словно отрезала.

— Далеко не все. Смею вас уверить. Я знаю среди журналистов много очень и даже очень приличных людей. Вопросы этики для многих являются определяющими. Вот взять, к примеру, наш журнал…

Иван Моисеич никогда еще столь красноречиво не расписывал все прелести свого издания, особенно женщине. Ему непременно хотелось вернуть внезапно потерянное доверие, произвести на нее впечатление, сразить глубиной своего интеллекта, покорить силой непоколебимой логики, обворожить стремительным потоком эрудиции. Словно павлин распушил он свои мозговые клеточки, блистая, как рыцарь мечом, озорным, острым словом. И ему это удалось. Она снова благосклонно и благожелательно назвала его на «ты» и даже позволила купить ей пластик жевательной резинки.

— Вы так и не открыли мне своей тайны, — завершил он краткий, но живой рассказ о своем социальном поприще, — Чем вы занимаетесь в свободное время?

— Не совсем обычными вещами.

— Звучит заманчиво. Я знаком со многими необычными вещами. Мне приносят множество разных рукописей, — забежал он с другого бока.

— Даже то, что нельзя объяснить? — кольнула она его острым взглядом.

— Почти каждый день, — ринулся он напролом, — Это же наша специфика.

— Хорошо. Но не сейчас, — заключила она неожиданно твердо и холодно.

— Звучит обнадеживающе.

Они шли вдоль набережной Невы мимо величественной архитектуры Исаакиевского собора, и Медный всадник приветствовал их с высоты своей каменной глыбы.

Она положила мягкую руку на его плечо, мило улыбнулась, скинула с левой ноги изящную белую туфельку и вытряхнула из нее камушек. Он придержал ее за острый, прохладный локоток. Он чувствовал себя молодым и сильным. Он был готов свернуть бронзовому царю шею, если она того пожелает.

— Когда-нибудь, скоро, я буду здесь жить, — молвила она.

— Мы уже живем здесь, — философически заметил он.

— Я хочу дом с видом на Неву и этот памятник, — указала она в сторону Петра 1. От крамольности такой мысли тот гневно нахмурился.

— Это невозможно, — покачал он головой, — Тут нет рядом жилых домов.

— Нет, так будут, — невозмутимо ответила она и звонко рассмеялась.

Они шли и болтали о всяких пустяках. Иван Моисеич метал остроумием. Она непрестанно смеялась и слегка подтрунивала над ним. Он не обижался. Ему даже в голову не приходило обижаться. Ему нравилось, что она замечает, как он, такой полноватый и слегка неуклюжий, словно волнорез самоотверженно рассекает для нее людские потоки, прокладывая ей путь к дому. Но вместе с тем, чем дольше они шли вместе, тем все с большей силой наполняло его ранее незнакомое ощущение покорности. Он с удивлением обнаружил в себе всевозрастающее желание угождать ей, незамедлительно и безропотно выполнять все её прихоти и желания. Новое ощущение оказалось настолько необычным, и в то же время приятным, что он даже усомнился в реальности происходящего.

Незаметно дошли до Садовой улицы.

— Хочу персик, — неожиданно заявила она.

Он тут же нырнул в темную глубину душной овощной лавки, откуда вскоре вернулся с кульком бордовых, ароматных фруктов. Потом она захотела расческу, смешную соломенную панамку, толстый журнал с красивыми фотографиями, чашку кофе с румяным пончиком…

Так много денег Иван Моисеич еще никогда не тратил по пустякам ни на одну женщину, даже в период брачных игр с законной женой Соней. Тогда он умудрился обойтись минимальными финансовыми потерями. Впрочем, и доходы в то время не позволяли многого. Поэтому, он обоснованно рассудил, что деньги могут найти гораздо лучшее применение, с пользой, так сказать, для каждого члена будущей семьи. Конечно, оно приятно доставлять маленькие радости симпатичной девушке. Но пустяки тем и отличаются от полезных вещей, что радость обладания ими быстро заканчивается.

«И зачем я это все делаю? — промелькнуло в его голове, — Сорю деньгами, будто миллионер. Выгляжу верно, как дурак. Особенно им буду, если на этом вот так все и кончиться. Как всегда. Потрачусь и останусь в конце с носом».

— Нам еще далеко? — поинтересовался он, ощупывая заметно похудевший кошелек. Даже сердце слегка защемило.

— Нет. Уже рядом. Ты устал? — она взглянула на него своими лучистыми глазами и дурацкая мысль тут же испарилась.

— Вовсе нет. Просто, я подумал, что если еще далеко, то можно поймать такси.

— Пойдем пешком, — игриво заявила она, — Ненавижу машины. Надоели. Чуть что, сразу машина. Сидишь, как в клетке. Вся жизнь за стеклом проходит. Не успеваешь ничего заметить. Только поймаешь что-нибудь взглядом, оно тут же улетает мимо.

— У вас есть машина?

— И не одна. Лучше бы их не было. Люблю гулять пешком. Пусть далеко. Но пешком. Столько вокруг интересного.

— Вот у меня нет машины, — признался Иван Моисеич, — Не заработал, пока.

— Счастливый. А с виду не скажешь.

— Это от того, что я старый и толстый.

— Ты смешной.

— Совершенно не похож на романтический персонаж поэтического плана, правда? Это от того, что я слишком много времени работаю. Вот и толстый. И душой совсем зачерствел, можно сказать — засох, сидя на стуле. Дышу душной пылью чужих рукописей. Но не могу отказаться. Чем-то надо себя питать. Как-то добывать кусок хлеба. И не с кем не поспоришь. Прав тот, кто платит. Иной раз хочется сказать: «Хватит!» «Прекратите таскать всякую бредятину!». Но потом подумаешь, ведь это мои кормильцы. Чем больше бездарных авторов, чем больше этих серных посредственностей, тем я нужнее. И смиряешься. Хотя иной раз голова идет кругом. Но читателям, этой публике вокруг нас, этой тупой толпе, нравятся эти бессмысленные опусы. Издателю тоже нравятся. Каждая глупость увеличивает тираж. Глупость тянется к глупости, питается глупостью и порождает новую глупость. И чем дальше, тем больше. Особенно в нашей стране. Поэтому я работаю. День ото дня. Месяц за месяцем. От зарплаты к зарплате.

— И не хочешь все бросить?

— А что я еще умею?..

— Может быть, что-нибудь еще умеешь?

— Еще я умею ворчать. Но за это деньги не платят.

— Ты любишь деньги?

— Не то, что люблю. Просто это такая жизненная необходимость. Каждый раз их оказываться меньше, чем приходится надеяться. Поэтому я привык соизмерять свои желания со своими возможностями. Иногда от этого становится грустно.

— Тебе надо денег?

— В данный момент они нужны для того, что бы сделать тебе еще что-нибудь приятное. И мне грустно от того, что в данный момент у меня их не так много, как того хотелось бы.

— Хорошо. Стой здесь, — неожиданно приказала она, прислонив его к серой стене между каким-то кафе и «Булочной», — Возьми мою шляпку. Держи двумя руками. Крепче. Улыбайся.

Устремленный на него взгляд был пронзительный и властный, проникающий в самую глубину души. Сразу захотелось безотчетно следовать за ним, плыть по указанному направлению, плавно покачиваясь на мелодии ее голоса…

Мимо проходили серые длинные тени, взмахивали гибкими крыльями и что-то роняли в глубину шляпы, делали медленный пируэт и, танцуя, исчезали в малиновом мареве…

Когда он очнулся от наваждения, то с изумлением обнаружил в своих руках соломенную панамку полную различных денежных купюр.

— Что это? — воскликнул он.

— Деньги, — улыбнулась она, — Тебе нужны были деньги? Получай.

— Ты смеешься? Неужели я похож на нищего? Это какая-то шутка?

— Конечно, — согласилась она.

— Как это получилось?.. Я ничего не понял… Так быстро, и так много… Мне чтобы столько заработать целый месяц на работу ходить нужно…

— Подумаешь, ерунда какая. Каждый день ходить работу, как это, должно быть, скучно. Из-за вот этих вот денег? Если мне что-нибудь нужно, то я просто беру. Говорю, что мне нужно. И все.

— И что мне теперь с ними делать? — в недоумении покачал он панамкой.

— Что хочешь. Можешь сунуть их в портфель. Ну, чего стоишь? — он послушно смял рукой пеструю бумажную массу в рыхлый комок и спрятал на дне портфеля, а она продолжала, — И вообще… Я не люблю спорить. Не люблю, когда мне возражают. Я никогда ни с кем не спорю. Просто говорю, и все соглашаются.

— Как можно с вами спорить? Я тоже соглашаюсь. Хотя сам удивляюсь почему, — признался он, ощущая в себе прочно укоренившееся, необычное, непреодолимое желание беспрекословно подчиняться во всем этой женщине.

— Вот так всегда и происходит. Скучно.

— Почему скучно?

— Скучно делать, что хочешь. Только мой кот всегда делает только то, что ему нравиться. Даже я не могу его заставить. Захочет лежать и лежит. И будет лежать. Захочет гулять и пойдет. Захочет играть и попробуй, возрази. Может быть, поэтому он мне и нравиться. Кстати, хочу мороженного.

Пока Иван Моисеич опорожнял бумажник на стоимость двух порций самого дорогого мороженного, она успела рассказать про своего кота еще несколько не менее поучительных историй.

Время незаметно приблизилось к вечеру. Рабочий день давно закончился. Но домой совершенно не хотелось, как не хотелось расставаться с новой очаровательной знакомой. Длительная прогулка совершенно не утомила. Даже наоборот, необычайно взбодрила, наполнила забытым ощущением молодости и силы.

Мило беседуя, вышли на набережную реки Фонтанки. Свернули направо. Иван Моисеич испытывал приятное возбуждение. Чем дольше он находился возле нее, тем сильнее охватывало его желание следовать за нею, быть рядом с нею, обладать ею. Чтобы произвести наилучшее впечатление он пустил в ход весь немудрящий арсенал шуток и глубокомысленных изречений, старательно демонстрировал свои физические возможности и душевные качества, приукрасив их проявление жизненными ситуациями. Он чувствовал, что понравился, что выпущенные стрелы обаяния не пролетают мимо, что она не случайно выбрала его и теперь не отпускает и ведет за собой с явным намерением не прерывать их случайного знакомства. И это придавало надежду в конце долгого путешествия ощутить прохладную свежесть уединения, приблизиться к ней, охватить стройную талию крепкими руками, зубами стянуть с нее ароматные влажные трусики и раствориться в беспредельности наслаждения.

Сладостные фантазии, обгоняя друг друга, кружили воображение, подгоняя вперед пружинистые ноги и разболтавшийся язык. Если бы до этого кто-нибудь сказал, что он может быть настолько говорлив, то он вряд ли, в силу своего жизненного опыта, поверил бы такому человеку. И ни за что не согласился бы с утверждением, что увлечение случайной женщиной способно привести к столь необычному поведению. Он теперь походил больше на восторженного юнца, на влюбленного в госпожу пажа, чем на того степенного уравновешенного господина, коим явил себя на пляже в первые минуты знакомства.

Он мотыльком вился вокруг, декламировал стихи, то и дело взмахивая портфелем, словно крылом, губами наигрывал мелодии известных оперетт, подпрыгивал и оттаптывал балетные партии, являя новые грани своих талантов и одаренностей.

— Вот здесь я живу, — кивнула она в сторону серого пятиэтажного дома, готической архитектуры.

— Окна не на помойку? — пошутил он.

— Нет. На отель, — ответила она, указав в сторону гостиницы «Адмиралтейская».

— Приятный домик, смахивает под старину. Такой же средневеково-загадочный. Чувствуется, что здесь происходят необычные явления. Вы случаем не алхимик? Не окна ли вашей таинственной лаборатории скрываются под этой готической крышей?

— Какой ты глупый.

* * *

Тихая, скромная, белая ночь. Влажная мостовая. Шуршание шин одиноких машин. Пушистые облака.

Иван Моисеич сидел на скамейке возле ночного кафе. До открытия метро оставалось часов пять. На душе было противно…

А как хорошо все начиналось. Он проводил ее до самого дома, можно сказать, к самой квартире. Сумрачная тихая лестница. Пролет за пролетом до четвертого этажа. Она приложила к стеклянной панельке на стене, расположенной возле кнопки звонка, большой палец. Замок тихо щелкнул. Дверь плавно отворилась. Прихожая оказалась просторной и прохладной. Приятный полумрак, озорные глаза…

«Какой необычный замок», — заметил он.

«Спасибо, что проводил, — ответила она, — Я, наверное, наговорила кучу глупостей?»

«Что вы. Мне было так приятно. Я готов слушать их целыми днями».

«Я не могу тебе дать то, что ты хочешь. Но думаю, этот вечер ты запомнишь надолго».

«Я буду помнить его всю жизнь…»

Все далее происходящее всплывало в мозгу Ивана Моисеича словно дурной сон. Вернее некий лихорадочный кошмар, гнусное наваждение, плод больной фантазии озабоченного гинеколога. Уродливые гадкие образы отвратительными картинами медленно протекали перед его взором. Он настойчиво отталкивал их от себя, отрицая всякое свое к ним отношение, но они навязчиво прилипали прямо к мозгам, копошась в них, словно черви в выгребной яме.

«Этого не могло быть, — твердил он себе, — Это не могло быть никогда».

Но память с тошнотворной настойчивостью очередного желудочного приступа возвращала истерзанному рассудку новую яркую подробность, повергая сознание в полное смятение и растерянность.

Квадратная высокая комната. Скромная мебель, мягкие ковры. Ничего лишнего, но все словно чужое, слишком чистое.

Он сидит на диване перед открытым окном. Под рукой прохладная шершавая кожа портфеля. С улицы веет теплом. Плавно покачивается зеленая ветка пыльного дерева… Смеркается… Где он?.. Кого ждет?..

Вошла Аня с подносом чашек и вазочек. Села радом, разлила чай по чашкам. Разговор ни о чем, ради общения… Неожиданно, он словно безумный набросился на нее и овладел ею прямо на диване, среди опрокинутой посуды.

Он помнит, как рвал на ней одежду, и как она льнула к нему всем своим дрожащим, волнующим телом, обуреваемая порывом ответной страсти. Никогда еще он не имел такого сильного влечения. Дыхание перехватило, в голове все смешалось, сердце отбойным молотком проламывало грудь, пальцы вонзались в жаркую плоть. Освобожденное от оков стягивающих одежд тело подмяло её под себя. Обвило руками. Прижало к себе. Слилось и сплелось с ней воедино. Он яростно целовал ее. Целовал так, как не целовал ни когда и ни кого, страстно, самозабвенно, всепроникающе и неистово…

А потом… потом он обнаружил себя нагим на тяжело дышащей, изнемогающей, как ему показалось, старухе, толстой и потной, обхватившей его торс жирными, венозными ногами. Его едва не стошнило прямо на ее голую, отвислую грудь, сплошь покрытую мелкими, коричневыми, пигментными пятнами. Она сладко стонала, раздувая ноздрю с большой продолговатой темно-коричневой бородавкой, и счастливо улыбалась фарфоровым ртом, пуская тонкие прозрачные слюни.

Его перетряхнуло так, словно в него воткнули конец оголенного, электрического кабеля и при этом в естественное отверстие обратное ротовому. Слетев на пол, он схватил валявшуюся возле дивана одежду и, хрипя что-то невнятное, нырнул сквозь дверной проем в темную глубину коридора.

«Это безумие, — промелькнуло в его мозгу, — Я просто сошел с ума. Этого просто не может быть. Это галлюцинация…»

Простота и ясность этой мысли настолько успокоили его, что он остановился, повернул обратно и осмелился осторожно заглянуть внутрь комнаты, дабы убедиться в том, что это действительно так.

Та самая незнакомая и старая женщина сидела на диване и, кряхтя, медленно натягивала на ногу серый во многих местах заштопанный чулок.

Мир вывернулся наизнанку. Потолок обрушился на голову. Желудок врезался в горло. И первая мысль, ясные очертания которой он обнаружил в своей голове, касалась той неудобной позы, в какой он блевал прямо в пол, просунув голову между комодом и каким-то вонючим ящиком.

Очистив себя, таким образом, изнутри, он быстро оделся и осторожно на четвереньках двинулся в сторону выхода, огибая различные тяжеловесные предметы, возникающие на пути, каковых оказалось великое множество. Кто-то матерно выругался в глубину коридора. Оглушительно скрипнула сзади дверь. И он, словно ошпаренный, вылетел из квартиры, не помня, как миновал входную дверь и сумрачную тишину подъезда.

Он шел, почти бежал, не разбирая дороги и не имея перед собой никакой цели. Дворы, переулки, скверы, каналы, мосты сменяли друг друга как слайды проектора. Мысли летели в голове еще стремительнее, но облегчения не приносили. Его хваленая рассудительность покинула тело вместе с остатками пищи и теперь всецело принадлежала мрачным недрам захламленного коридора. В голове бушевала вьюга. Колючие примитивные образы вихрем кружились, цепляя друг друга, и большими кучами наваливались на воспаленное сознание, погребая его под тяжестью собственной пустоты.

Первые признаки возрождающейся рефлексии он ощутил в себе при виде протирающейся до горизонта водной глади Финского залива. Дальше бежать было некуда.

Он опустился на большой серый валун, вперил помутневший взор в искрящийся водный прибой и освободил рвущийся наружу поток своего сознания.

Как такое могло быть? Как могло случиться, что он нормальный, уравновешенный, сдержанный человек с университетским образованием опустился до такого дикого извращения? Что могло разбудить в нем первобытные страсти, поднять их из темных глубин подсознания? Когда могла произойти эта невероятная трансформация? Кто произвел эту чудовищную перемену? Привлекательная, обаятельная, желанная девушка в один миг превращается в отвратительного монстра, а он из добропорядочного, интеллигентного, скромного и лояльного гражданина — в извращенца, которого следует изловить и упрятать в психушку. Или, может быть, монстр явился ему с самого начала? Тогда как он мог этого не заметить?.. Чему верить, тому, что было до, или тому, что стало после?..

Он подошел к кромке воды. Тихая волна ласково лизала подошвы пропыленных сандалий. Прозрачное небо хрустальным куполом распростерло над ним свою чарующую беспредельность. Плавно кружились чайки. Куда-то вдаль уходил треугольный парус крейсерской яхты. Покой и тишина теплой июньской ночи шелестящей волной успокаивали потрясенную душу.

Он наклонился к воде, зачерпнул ладонями прохладную свежесть и омыл разгоряченное лицо. А может все не так уж и плохо?..

Он помнил, как Аня согласно опрокинулась на диван, как сладко она стонала, а потом, в момент наивысшего напряжения все рухнуло, и незнакомая чужая отвратительного вида старуха прильнула к нему, вспотевшая и разгоряченная, пытаясь захватить ртом его губы, и её длинные, сальные волосы прилипли к его языку… Он снова явственно ощутил несвежий кисловатый запах, прохладное прикосновение ее кожи, парфюмерный вкус дешевой губной помады… Детали, отвратительные детали, новой чередой всплыли одна за другой и бросили к парапету набережной. В очередной раз его вырвало в темные воды Невы.

Желудочное очищение принесло определенное душевное облегчение, нервное напряжение спало, и он снова стал думать о том, как это все понимать, но главное — как следует поступить и что надлежит сказать Соне в свое оправдание. Как человек порядочный и не искушенный в житейском блуде на ум ему не приходило ничего, кроме банальной неожиданной встречи школьных друзей, прогулки под гитару по ночной набережной… затянувшихся воспоминаний… Неудачное падение… Конечно, можно организовать что-нибудь экстренное на работе, но это легко проверялось, при желании. И к тому же эти зудящие царапины на спине.… Поэтому, первое ему показалось лучше.

«Да, это будет естественнее. Только следует позвонить».

Он подошел к уличному таксофону и набрал номер своего домашнего телефона. Соня не спала. Встревоженный голос, скрытая обида. Он постарался говорить раскованно, весело, быстро. Мол, звоню, предупреждаю, хотел быть, но не могу. Витя уезжает, прибыл всего на один день, засиделись. Гуляем, буду утром, прости, спи, пока…

Он провел рукой по шершавой новообразовавшейся щетине на щеках, посмотрел на свое помятое отражение на стекле телефонной кабинки и представил себе насколько удивляться его коллеги, когда он явится в таком виде на работу.

Ему казалось, что все случившееся с ним написано большими буквами на его лице, что он него дурно несет, что он весь залит потом и слизью, что непременно каждая уважающая себя муха должна лететь вслед за ним, а каждый прохожий отворачиваться, зажимая рукой нос. Поэтому первое время он старался укрыться в плотной тени деревьев, держаться ближе к фасадам домов и всячески избегал открытых участков, где его легко могли увидеть милицейские патрули. Его тело начинало невыносимо чесаться и нестерпимо хотелось принять душ, вычистить зубы, сменить белье…

Однако вскоре он заметил, что никто из редких прохожих, а затем и посетителей укромного ночного кафе особого внимания на него не обращал. Словно с ним ничего не случилось, будто в нем не произошло никаких перемен или не видно особых признаков указывающих на что-либо неприличное и постыдное. Выпив стаканчик горячего кофе, он несколько успокоился, и все происшедшее стало обретать некоторые тона неприятного приключения.

Ночная прохлада, горячий кофе, табачный дым постепенно заслонили в памяти яркие неприятные моменты ужасного происшествия, и он несколько отвлекся от своих внутренних переживаний. Теперь, прогуливаясь по тихой набережной Невы, Иван Моисеич ждал наступление того времени, когда можно будет заехать домой, принять теплый душ, побриться…

«Какое глупое приключение, — думал он, — Дай Бог, не подцепить никакой заразы. Это трудно будет объяснить. Будет скандал. Терпеть не могу скандалов».

Он сплюнул. Ощущение грязи настойчиво напоминало о себе. Даже выпитый большой стакан апельсинового сока не перебил остаток неприятного парфюмерного привкуса. Хотя, может быть, это был вкус дешевого растворимого кофе…

«Нужно сменить рубашку и нижнее белье».

Он постарался подумать о чем ни будь хорошем, например, о работе, об оставленных на столе рукописях.… О, Господи!.. Он оставил там свой портфель… Бумаги, записная книжка, ключи от дома! Боже!.. Когда он стремительно покидал постыдное место, то портфеля в руках не было. Следовательно, он остался в квартире, возле дивана. Он вспомнил, как переложил портфель с дивана на пол, давая Ане присесть рядом. Где же ему быть, если не там!

— Какой кошмар! — прошептал Иван Моисеич и холодный пот в очередной раз пропитал помятую, несвежую рубашку.

Предстояло вернуться. От одной мысли об этом ему снова стало плохо. Он присел на холодный камень гранита, сунул руку в карман, достал письмо Алексея, перечитал, погрузился в воспоминания…

Постепенно мысли вернулись к привычному, размеренному течению, все дальше и дальше удаляясь от противного предмета внутренних переживаний, делая его все меньше и меньше, так, что к рассвету он почти полностью освободился от неприятной зависимости. Осталось только удивление странному происшествию, собственному поступку, так навязавшемуся со всей прошлой жизнью и благоприобретенными принципами. Нужно только вернуть забытый портфель и окончательно выкинуть из головы все минувшее, как некое недоразумение, нервный срыв, наглядное свидетельство чрезмерного умственного переутомления.

«Пора уходить в отпуск, — подумал Иван Моисеич, — А то совсем тут свихнусь».

* * *

Следует отметить, что Иван Моисеич, до этого странного случая, имел довольно сложные отношения с женщинами. Не то чтобы они пугали его, скорее наоборот. Иногда ему даже казалось, что он может иметь среди них определенный успех. Но, то ли из-за вечной робости, то ли из-за отсутствия непосредственной необходимости или, может быть, подходящего момента, а скорее подобающего обстоятельства, у него как-то не получалось доводить знакомство до определенной степени завершенности. Тем более, что жил он тихой размеренной жизнью в двухкомнатной квартире одного из спальных районов Санкт-Петербурга довольно далеко от места своей работы. И если посчитать все время, какое он затрачивал на передвижение и общественную жизнь, то станет понятным, что для личной жизни у него не оставалось ни сил, ни времени. Ну, кто станет знакомиться с хорошенькой девушкой в метро по дороге на работу, когда главная задача в этот момент выжить, не оказаться затоптанным или сметенным очередным приступом напористых горожан, непременно желающих втиснуться в один вагон с вами. Или кому придет в голову пытаться навязать свое общество приятной, голодной женщине в очереди за обедом, когда у самого в животе неприятно бурчит. А после работы? Даже если закончить попозже, намеренно пропустив время великого перемещения народонаселения транспортными артериями большого города, то мысль об отдыхе и ужине становится гораздо сильнее желания производить дополнительные расходы на установление отношений с неизвестным результатом.

Нет. Флиртовать с хорошенькими женщинами — это удел людей состоятельных. Мало того, богатых бездельников. Только они могут позволить себе пустить пыль в глаза. Одарить блестящей безделушкой, угостить дорогим обедом, напоить шампанским и хорошим коньяком, остановиться и подвезти в роскошном автомобиле, а затем овладеть и приклеить к себе на неопределенное время. Гостиницы, рестораны, театры — это все не для него, скромного работяги, чьи фантазии распространяются не дальше суммы свободного остатка месячного оклада плюс подработка. И это несмотря на то, что он женат и известные потребности, особенно после плотного ужина, следующего за непродолжительным отдыхом, находили свое удовлетворение с равной степенью регулярности и остроты.

Правда, несколько раз он предпринимал робкие попытки скрасить свою будничную жизнь живыми ощущениями. В этом большое участие принял в свое время Леша Наклейкин, его давний приятель и однокашник, особый ценитель и поборник женского пола. Года два назад он как-то пытался завлечь Ивана Моисеича в орбиту своих низменных интересов, затащив на некие увеселительные вечеринки с участием «хороших девчонок», и даже добился в этом определенного результата. Три раза Иван Моисеич приходил на них. Но всякий раз это заканчивалось полным позором и крахом иллюзий. «Хорошие девчонки» оказывались прокуренными, нахальными существами, жадными до дармовой выпивки и беззастенчиво попирали всякие представления о чистоте общения полов. Их лексикон, манеры, отвратительные пристрастия, взгляды на жизнь и непроходимая глупость начисто отбили всякое желание обрести в этой среде стабильные отношения. В результате он прослыл снобом и полностью вернулся в распоряжение жены, с которой все проходило просто и привычно, и которая не требовала ничего особенного, будучи терпеливой и ненавязчивой.

После этого жизнь потекла день за днем. Работа — дом, дом — работа. Привычными маршрутами и привычными делами. Отпечатанные номера журналов один за другим ложились в пачку законченных дел, формируя тот самый архив который, наверное, любопытно будет поднять и вспомнить где-нибудь на закате дней. И только в глубине души теплилась надежда на некие перемены, способные вырвать его из неблагодарной серой массы к тому заоблачному звездному сиянию, где он, наконец, обретет то самое счастье и гармонию, что только там и может иметь место.

Иногда его душевное уединение нарушала суетливая не по годам матушка. Она неожиданно набегала, готовила что-то свое «фирменное», перемывала кости родне, жаловалась на здоровье, тяжелую жизнь, соседей, молола всякую чепуху и раздосадованная уходила, ибо не находила в нем того сочувственного понимания столь близких ей обидных проблем, на какое она в свойственной ей эгоцентрической манере постоянно рассчитывала и добивалась.

Поэтому единственным спутником постоянно оставалась его старая школьная подруга Соня. С ней он коротал длинные вечера на диване возле телевизора. С ней посещал магазины и строил планы на тот отрезок своей жизни, что начинался от дня свадьбы. Она была далеко не красавица, но, как всякая полукровка, унаследовала от каждой своей половины самое лучшее и типичное, что придало ее светлой пышной славянской внешности восточную утонченную эффектность. По характеру тихая и скромная, она являла достаточно твердости в достижении поставленной цели и особенно не церемонилась с теми, кто уже принадлежал ей по праву. Вместе с тем бурно своих чувств не проявляла, к выяснению отношений не стремилась, была покладиста, но излишне домовита. Она скорее относилась к тому типу людей, которые не переживают, а действуют, не спрашивают, а берут. Именно она, сначала сблизив их отношения, затем установила их на более постоянной основе, привязав к шее Ивана Моисеича надежный поводок покладистого телка, и повела его дальше за собой по совместной жизни. Скорее всего, она любила своего мужа. Но, вполне может быть, первоначально, в первые годы замужества, обрела его для себя как последнюю реальную надежду устроить свою личную жизнь, что называется за неимением ничего лучшего. Однако, со временем, узнав более близко, а возможно просто прижившись с ним рядом, нашла в нем вполне подходящего и приличного человека. Незлобивый, спокойный, интеллигентный и порядочный, в меру своих угловатых мужских способностей проявлявшей о ней заботу и внимание. Даже если вначале в ней и не обретало множество страстных чувств в отношении его, то затем, сердце ее дрогнуло от созерцания столь трогательного беззащитного существа, и она уже и не мечтала найти в жизни нечто большее, вполне довольствуясь тем, что обрела и имела. А имела она его довольно часто. Настолько, что их близость стала для него чем-то ритуальным и обязательным, чем-то вроде отправления естественных надобностей, само собой разумеющимся, непременным и бытовым. Это привычка, как нельзя более ложилась на замкнутый характер Ивана Моисеича, и в свойственной ему неторопливой манере он не спешил искать каких-либо сомнительных приключений, предпочитая сохранять благоприобретенное в неизменном состоянии. Тем более, что Соня вполне соответствовала тому идеалу жены, что за прожитые с ней годы она сформировала в его сознании. Хотя внешне она все более и более удалялась от того светлого образа возлюбленной спутницы, что в его мечтах сопутствовал воплощению предначертанного ему высокого предназначения.

Любил ли он Соню? Видимо да, по-своему, без излишних проявлений и где-то глубоко в сердце. Но более он любил тихое ее присутствие в доме, уют и тепло, участие и заботу. Он отвечал ей тем же, и даже испытывал счастье, когда видел радость в ее глазах. Он не пылал страстью, но искренне сопереживал ей. Он внутренне заражался от нее, и настроение его во многом определялось настроением ее чувств.

Быть может в де дни, когда их встречи не случались так часто, и их близость воспринималась как волнующее событие, он искреннее полагал, что в ней он обретет свое счастье. Но потом, когда волна первых чувств обратилась в спокойное озеро повседневной жизни, он быстро привык к ее существованию подле себя, сроднился и сросся с ее присутствием в доме, как с чем-то естественным и само собой разумеющимся, как привыкают ко всему хорошему, уже не воспринимая его как дар судьбы или удачу, а все более ощущая как лишний вес в теле или облысение.

Тем не менее, в последний год они, наконец, решились совместными усилиями положить конец этому относительно независимому друг от друга существованию. И Соня, как водиться в таких случаях, приняла на себя основную ношу связующего их начала, предоставив Ивану Моисеичу заботу о материальном укреплении гнезда, куда буквально через несколько месяцев она принесет достойное продолжение их рода.

Поэтому то, что с ним произошло, стало событием в его жизни настолько из ряда вон выходящим, что он думал об этом всю ночь, не смея явиться домой и показаться жене, искренне опасаясь проявления того внутреннего ощущения, что буквально раздавило его своей непростительной отвратительностью, даже невероятностью, но более всего непостижимой абсурдностью.

* * *

Ранним утром, часов в восемь, ибо раньше являться не имело ни малейшего смысла, Иван Моисеич, благоразумно решив для себя сделать вид будто ничего существенного не произошло и изо всех сил стараясь настроиться на благожелательный тон разговора с Аней, благополучно, во встречном направлении, миновал массивные двери подъезда и подошел к той самой квартире. Именно в ней, насколько он помнил, состоялась их встреча. Конечно, вчера он довольно быстро ушел, как следует, не попрощался, в чем, безусловно, виноват, но как человек творческий и рассеянный, тем не менее, надеется на снисходительное отношение и возврат оставленного портфеля. В нем деловые бумаги, документы, деньги, ключи и все такое… Причина, казалась, довольно убедительной. Соответственно, ранний визит не должен выглядеть наглым, тем более, что Аня не оставила номер своего телефона. В конце концов, она женщина и он не виноват, что… его нервно передернуло.

Вот она та сама дверь. Гладкая поверхность темного дорогого дерева. На стене возле кнопки звонка все та же квадратная панелька темного стекла. Он минуту помедлил. Кто явится на звонок: Аня или та, другая?.. Если это будет не Аня, то… Может, это была просто галлюцинация?..

«И как раньше я не догадался об этом? — хлопнул себя по лбу Иван Моисеич, — Я же никогда не употреблял наркотиков. Она что-нибудь добавила в чай. Увлеченная мною, решила меня подзадорить и не рассчитала дозу. Элементарно. Я стал жертвой передозировки.… Но я не пил чая… Я не успел его даже попробовать!..»

Он отлично помнил, как Аня разила чай, и в это момент он набросился на нее. Зазвенели чашки…

В любом случае следует соблюдать осторожность и приличия. В конце концов, необходимо, во-первых, просто вернуть портфель… Во-вторых, сгладить двусмысленную ситуацию… Но он же ни в чем не виноват! Он жертва. Это она должна просить у него прощенья. Это она должна объяснить ему, что с ней стало, и почему он повел себя таким неадекватным образом…

Дверной звонок резким электрическим разрядом прорезал гулкую тишину квартиры и вернул Ивана Моисеича на грешную Землю.

Один. Второй. Третий. Никто не открывал и даже не подходил к двери. Внутри гудела пустота, как в бездонной железной бочке. Неужели никого нет? Не может того быть. Что за ночь могло произойти? Конечно, за это время могло случиться множество событий. Как, например, случилось с ним… Она могла уехать, заболеть, уйти в ночной ресторан, к подруге, засидеться в казино, наконец, просто напиться и крепко спать…

Он позвонил снова и весьма настойчиво. Безрезультатно.

Правда, оставалась надежда, что она просто куда-то вышла, хотя, говорила, что не любит рано вставать, и напрягать себя какой-либо работай. Но что могло заставить ее покинуть квартиру?

Что делать? Ждать?.. Зайти позже?.. Начинать розыск?..

С одной стороны можно пойти на работу и без портфеля и затем заехать за ним позже. Но с другой стороны, без него он чувствовал себя крайне неуверенно. Главное, что в нем находились ключи от дома, записная книжка со всеми телефонами и рукописи. Их он должен отредактировать к ближайшему номеру, то есть сегодня. Нужно срочно что-то предпринять, чтобы вернуть их, установить, узнать, спросить…

Единственные соседи по лестничной площадке, как водиться ничего не знали, и знать не желали. Из их резких однозначных ответов он понял, что хозяйка квартиры никому даром не нужна, никто ее давно не видел и видеть не хочет, и если ему непременно требуется найти её, то он может подождать на лестнице, может быть, она когда-нибудь и придет.

Легко посоветовать ждать, сидя в уютной квартире у себя дома за крепкой железной дверью. Но что оставалось делать? Уйти и бросить все на волю судьбы, злого слепого случая или, преодолев себя, пожертвовать хорошим расположением начальства и упорно добиваться своего? Конечно, он выбрал последнее и стал ждать.

Прошел час, второй, пятый…

Серая, обшарпанная лестничная клетка, в которую он добровольно заточил себя, холодным бездушным камнем давила истерзанную сомнениями душу Ивана Моичеича. Голодный, немытый, злой и небритый к концу рабочего дня он являл собой ужасное зрелище.

Хлопнула дверь подъезда. Кто-то стал медленно, шаркая по ступеням, подниматься наверх. Прошел второй этаж, третий, остановился, откашлялся, пошел выше и вот в поле зрения Ивана Моисеича появился маленький, невзрачный старик. Сутулый, костистый, востроносый. Морщинистая серая кожа. Светлая пропотевшая рубашка. Широкие бежевые брюки. Смерил лестничного сидельца подозрительным взглядом, подошел к заветной квартире и приложил палец к стеклянной панельке на стене.

Тихо сработал электрический замок, дверь плавно открылась.

— Простите, Аня… скоро придет?

— Какая Аня? — удивился старик.

— Которая здесь живет.

— Не знаю никакой Ани.

— Но здесь живет Аня.

— Отстаньте от меня, молодой человек. Вам ясно сказано, я не знаю никакой Ани.

— Но вчера вечером… Здесь вчера вечером была Аня. Высокая… красивая женщина… светлые волосы…

— Об этом мне ничего не известно. Здесь, сударь, простите, живу я.

— А где же Аня?

— Я не знаю, о ком вы говорите. Оставьте меня в покое.

Дверь захлопнулась. Иван Моисеич совершенно неожиданно налетел на глухую стену.

Не может быть, чтобы он перепутал квартиру. Он отлично помнил этот дом, подъезд, этаж, эту самую искусно выделанную дверь с этим необычным замком. Именно его вчера вечером прикосновением руки отварила та самая Аня… Та же дверная ручка, та же панелька… Кто этот старик? Почему он самым бесцеремонным образом захлопнул двери той самой квартиры перед его носом? Не было никаких сомнений, что именно там он вчера и находился, именно там теперь должен лежать его портфель, записная книжка, ключи и бумаги… И теперь, вместо того чтобы вернуть их, его оскорбили самым бессовестным образом, презрев все высокие нормы морали и человеческой порядочности, можно сказать, смыли в очередной раз бурлящим потоком в грязные глубины городской канализации.

Новое препятствие, воздвигнутое стариком на пути Ивана Моисеича, настолько смутило его, что он оторопел и некоторое время, растопырив в стороны руки, стоял перед дверями квартиры, как соляной столб. Такого оборота событий он не ожидал. Конечно, где-то в глубине души, как самое неприятное, допускалась возможность получения некоего отрицательного результата, но все же не настолько враждебного. Некоторое обострение отношений вполне могло состояться. Она могла не пустить его или обидеться, посмеяться над ним или просто прогнать. Но это все имело возможность для преодоления. Пусть не сразу, но убедительные аргументы в защиту своей собственности, в конечном итоге, возымели бы должное действие. Он представлял себе как она швыряет на пол портфель, а он, театрально заламывая руки, смиренно попросит прощения за своей неожиданный уход, и, в конечном итоге, добивается снисхождения. Она опять завлекает его, а он, как настоящий мужчина… Какая наивность.

Мысли спутались в голове Ивана Моисеича. Эмоции стали стремительно сменять одна другую. Некоординированные жесты и движения перемежались стенаниями с экспрессивными выражениями боли и отчаяния. День утомительного сидения в сыром подъезде дома давал о себе знать. Нестерпимо болела спина и ноги, страшно хотелось есть, полежать на мягкой пастеле, но пуще умыться, пусть даже под тонкой струйкой холодной воды.

Да, слишком утомлен оказался мозг для того чтобы принять правильное решение в этот решительный момент жизни. Поэтому он не поверил старику. Неоправданно агрессивно тот вел себя и явно не хотел идти на контакт. Почему? Если старик ничего не знал, то он мог это объяснить более спокойно и доброжелательно. Но тот намеренно не желал отвечать на вопросы, избегал их, словно ему приходилось делать это десятки раз в день. Следовательно, старик что-то знал, но не хотел об этом говорить. Значит, его нужно заставить. Но как? Просто сидеть, ждать или действовать? Если ждать, то как долго? А если действовать, то как следует правильно поступить? Ну, не идти же в милицию с жалобой на старика, за то, что тот прячет у себя в квартире Аню, забравшею его портфель?

Иван Моисеич решительно подошел к двери и снова нажал на звонок.

— Кто? — раздался скрипучий голос из-за двери после третьего весьма продолжительного и требовательного напоминания о наличии визитера.

— Простите меня, пожалуйста, за беспокойство, — как можно более спокойно и ласково начал Иван Моисеич, — Но вынужден еще раз справиться у вас относительно Ани. Поверьте, она очень нужна мне. У нее остался мой портфель, коричневый, кожаный с двумя замками, с бумагами. Он очень мне нужен. Помогите, пожалуйста.

— Я уже ответил вам, что не знаю никакой Ани. Вы ошиблись, молодой человек.

— Я не мог ошибиться. Поверьте. Я вчера был здесь вместе и забыл свой портфель. Вчера, возле дивана. Посмотрите, пожалуйста. Он наверняка еще лежит там.

— Вы путайте ни меня, ни себя. Нет здесь ни Ани, ни вашего портфеля. Уходите.

— Если вы мне не откроете, то я буду вынужден заявить в милицию.

— А если вы немедленно не уйдете, то я сам вызову милицию.

— Вызывайте. Вызывайте потому, что я никуда не уйду, пока не верну свой портфель. И если нужно буду колотить в вашу дверь всю ночь.

— Вы начинаете мне надоедать.

— Ты сам мне надоел. Открой немедленно. И отдай мой портфель.

— Отстаньте от меня со своим портфелем.

— Не отстану. Пока не отдашь портфель, старый негодяй.

— Вы просто хам!

— Если не откроешь, то я выломаю дверь к чертовой матери!

— Это уже переходит всякие границы! Немедленно уходите и оставьте меня в покое со своим портфелем, хулиган!

— Да вы просто жулик!

— Да как вы… посмели!?

— Жулик и вор!

— Я вас предупреждал. Я звоню в милицию.

— И скажи им, чтобы быстрее ехали, мне уже надоело торчать здесь. Я уже здесь целый день торчу, что б вам всем пусто было!

Старик ничего не ответил из-за двери. На лестничной площадке воцарилась полная тишина, ненадолго. Минуты через три возле подъезда резко затормозила машина. Хлопнули дверцы и несколько человек стали стремительно подниматься по лестнице. «Лучше бы я ушел», — подумал, вдруг, Иван Моисеич, когда к нему подлетели трое здоровенных парней, к милиции явно не имеющие никакого отношения. Их намерения явно читались на замороженных лицах. Двое бесцеремонно схватили Ивана Моисеича под руки, а третий деликатно позвонил в знакомую дверь.

— Этот? — спросил он.

— Он самый, — выглянул из-за двери старик, — Успокойте его. Шумный.

— Сделаем.

Иван Моисеич никогда не предполагал, что его тело может так мало весить. Два парня стремительно вынесли его на улицу под руки и, как мешок картофеля, закинули на заднее сиденье черного тонированного джипа, после чего с двух сторон спрессовали своими каменными торсами. Третий, звонивший в дверь, вполоборота повернулся к с переднего сиденья и, по-хамски обдав сигаретным дымом, спросил:

— Чего шумел?

— Я ищу Аню. Она живет в этой квартире.

— Чего к Титычу лез?

— Я не лез к нему. Я только хотел спросить про Аню.

— Кто такая Аня?

— Это моя… подруга.

— Ты кто?

— Я всего лишь литературный редактор в одном журнале.

— Журналист?

— Я работаю в редакции, — шестым чувством Иван Моисеич понял, что сказал что-то лишнее.

— Чего надо было от Титыча?

— Я хотел видеть Аню. Она живет в этой квартире. Вчера я у нее там был и оставил своей портфель. В нем бумаги. Понимаете?

— Ну, и что?

— Я хотел забрать свой портфель.

— Чего ты мне тут пургу метешь?

— Аня привела меня в эту квартиру, понимаете?

— Слушай. Я все понимаю. Чего тебе от Титыча было нужно?

— Мне от него ничего не было нужно?

— Тогда зачем к нему лез?

— Не лез я к нему!

— Врешь.

Ивана Моисеича в последний раз били в далеком детстве. В начальной школе на перемене ребятишки из параллельного класса пытались ему внушить некоторые истины из области национального вопроса. Все происходило настолько наивно, и было так давно, что все неприятные физические ощущения, связанные с этим, начисто стерлись из его воспоминаний. Поэтому оглушительность прямого удара в лицо и резкая, нестерпимая боль, обрушившаяся вслед за ним, настолько парализовали сознание, что когда он через несколько минут пришел в себя, то машина уже ехала. Смеркалось. Во рту было полно крови.

— Очухался? — третий смотрел на него вполоборота.

— Я ничего не хотел плохого. Я просто искал Аню.

— Зачем ты лез к Титычу?

— Я искал Аню.

Второй удар снова выключил сознание Ивана Моисеича. Когда он очнулся, они уже подъезжали к Смоленскому кладбищу. Мертвящий холод пробежал по всему телу. От ребят веяло холодной решимостью и смертью.

— Сам пойдешь или тебя вынести?

— Ребята, простите, я ничего не хотел плохого.

— Вылезай.

Один из рядом сидящих схватил его за волосы и грубо выволок из машины. Иван Моисеич взвизгнул от резкой боли, но тут же получил сильный удар ногой в живот. Дыхание резко перехватило, сознание снова померкло. Тем временем его притащили к свежевыротой могиле возле самой ограды кладбища.

— Слушай, журналист, последний раз спрашиваю, чего тебе было нужно?

— Я хотел видеть Аню, правда, поверьте, простите, я ничего не хотел плохого…

— Я тебя сейчас здесь зарою, понял?

— Не надо, прошу вас.

— Если ты мне не скажешь, чего тебе было нужно, я тебя здесь зарою, падла.

— Аню… Мой портфель… ничего больше…

Его били минут десять. Сильно с разных сторон, профессионально, соизмеряя силу ударов с тем, чтобы больше ни на секунду не выключалось сознание и он полной мерой ощущал всю боль, какую только они способны были у него вызвать. Захлебываясь в крови и едва переводя дыхание, Иван Моисеич все повторял и повторял свое бесконечное признание: «Аню… Мой портфель… Больно…».

Наконец, они сбросили избитое тело на дно могилы.

— Кончать будем?

— Сам сдохнет.

Утомленные проделанной работой, они с дьявольским наслаждением помочились на него сверху и ушли. Обломки небесной сферы погребли померкшее сознание Ивана Моисеича.

* * *

Иван Моисеич пришел в себя только под утро. Он лежал на тихой зеленой лужайке, прислоненный спиной к холодной стене кладбищенской ограды. Как он попал сюда, он не знал. Видимо его перенесли сюда сердобольные хозяева могилы, которую без их ведома он самовольно занял или кладбищенские служители, определившие, что по состоянию своего здоровья он преждевременно претендует на это место.

Идти он не мог, пошевелиться тоже, поэтому ему пришлось пролежать еще часа два, пока на его стоны не вышли ранние собачники, прогуливающие своих четвероногих питомцев перед завтраком. Они вызвали скорую помощь и Ивана Моисеича доставили в дежурную клинику, где его отмыли, переодели в казенную пижаму и поместили в общей палате. Впрочем, это обстоятельство несильно уязвило его самолюбие, ибо адекватно воспринимать окружающую действительность он начал только спустя сутки.